Гниль в её голове

Глава одиннадцатая, в которой Эс-тридцать видит Гниль

Эс-тридцать проснулась так же внезапно, как и уснула, и обнаружила себя в совершенно неестественной позе, да ещё и одетой.

«Это потому что Рогатый усыпляет тебя, где попало и в любое время!» — услужливо прыгнула мысль. Девушка прогнала её.

Ну какой ещё Рогатый?! Он не появлялся с той самой их прогулки по аду, и припоминая их прощание, Эс-тридцать не думала, что он когда-нибудь вернётся. Похоже, она чем-то сильно разочаровала чёрта, хотя до сих пор не могла понять, чем именно. В общем-то, это не имело особого значения: люди от Эс отворачивались постоянно, почему бы не отвернуться и демону? Иллюзиями Эс-тридцать себя не тешила: она не была слишком интересным собеседником, да к тому же жалела себя — впечатление создавалось не самое приятное. Но теперь Эс помнила себя Орсольей, помнила частые визиты Рогатого и многие часы, проведённые с ним — у неё были сотни шансов произвести на него «не лучшее» впечатление, но чёрт являлся снова и снова. Не так она сделала что-то именно здесь, в Реалии.

Как бы то ни было, Эс-тридцать не хотела строить надежд, а потом с горечью видеть, как они осыпаются. Она убеждала себя, что просто уснула, где сидела, от усталости и эмоционального истощения.

До рассвета оставалось около полутора часов, до её будильника — три. Спать не хотелось и не получалось. Девушка сползла с постели и вышла из комнаты, босые ноги тихо шлёпали по кафельному полу, Эс затворила за собой дверь. Девушку начинало мутить.

«Потому что есть надо хоть что-нибудь! — подумалось ей. — Когда ты ела? Позавчера?»

Это была правда: аппетит у Эс-тридцать совершенно пропал. Она заливала в себя по утрам безвкусный кофе, время от времени даже что-то ела, но обычно напрочь забывала о приёмах пищи. Напоминанием служила головная боль, которую Эс трактовала как снижение давления и лечила кофе.

У Эс-тридцать на все случаи жизни имелось три лекарства: чай, кофе и музыка, и если они не помогали, то оставалось только свернуться в комочек и реветь. Как-то само собой разумелось, что ничего серьёзного с ней произойти не может, а боль можно перетерпеть. Или иногда кричать в подушку, но тревожить кого бы то ни было Эс-тридцать ни разу не хотела. Иногда она, правда, мечтала о том, чтобы кто-то нашёл её в таком плачевном состоянии и осознал, наконец, что Эс нужна помощь. Но случая не подворачивалось, а слова её пропускались мимо ушей, и в какой-то момент Эс-тридцать решила, что эти её проблемы, наверное, слишком незначительны, чтобы беспокоить из-за них хоть кого-нибудь.

Чайник тихо урчал, закипая, девушка подошла к холодильнику за молоком. Каждый шаг отдавался в ушах звоном, конечности тяжелели, перед глазами скакали, вырывая куски реальности, чёрные пятна. Вскоре звон слился с гудением чайника в единый звук, голова закружилась, почувствовав, что вот-вот потеряет сознание, Эс-тридцать сползла на пол. Ей стало несколько легче, хотя тяжесть из тела никуда не ушла, зато теперь Эс ясно видела и слышала. Плитка пола была приятно-холодной, за окном блестели стразы звёзд, придавленная к полу Эс-тридцать чувствовала себя счастливой и свободной. От неуместности этих чувств ей было странно, но девушка не собиралась ни копаться в себе, ни отгонять эти ощущения.

По собственному разумению Эс пролежала на полу около получаса, а потом поднялась, опершись на ручку холодильника. Звон в ушах и тёмные пятна ушли, вместо них появились головокружение и тошнота, и на этот счёт Эс уже не беспокоилась: она частенько себя паршиво чувствовала, и эти двое давно стали её почти неотступными спутниками.

Два из трёх способов лечения неплохо справлялись с этим: кофе и чай. Подумав о них, Эс вспомнила, зачем явилась на кухню.

Чайник, наверное, давно остыл, но девушка не стала вновь включать его. Она залила растворимый кофе едва тёплой водой: многие сказали бы, что это невообразимая гадость, сама Эс тоже некогда придерживалась такого мнения. Потом привыкла. Почти к любому дерьму в жизни можно привыкнуть: Эс-тридцать уже не надеялась быть услышанной или понятой, она смирилась с тем, что что-то у неё всегда сильно болит, что у неё непреодолимое желание вредить себе самой и иногда мысли о том, чтобы шагнуть в окно. И рядом со всем этим чьи-то замечания о том, как, вообще, можно пить эту бурду, казались Эс-тридцать забавными.

Она поднесла к губам чашку с чёрной горечью и поставила чайник на место. На его пузатом блестящем боку девушка видела себя странно: с бледно-голубой кожей, острыми ушами и чёрными — совсем как у Рогатого — глазами. Она усмехнулась. Дело, конечно, было в темноте, и это всего лишь обман зрения, но Эс-тридцать понравилось выглядеть так. Стало вдруг интересно, нравилась ли бы она Рогатому, будь у неё голубая кожа? Если бы она была демоном, как он?

Сама Эс-тридцать не могла бы сказать, что ей чёрт очень уж нравился, у неё скорее чуть не истерика от ужаса начиналась, когда девушка его видела. Со временем он перестал казаться ей таким уж уродливым — Эс привыкла — но этот страх всё равно неотступно следовал за Рогатым и селился в ней всякий раз, стоило чёрту появиться.

То белое существо, стоявшее за её дверью прошлым вечером, тоже пугало. Оно казалось Эс-тридцать смутно знакомым — Орсолья наверняка встречала его раньше — но узнаванию не поддавалось. Скорее всего, дело было в неровности стекла в двери, которое искажало образ гостя. Или гостьи. Сейчас у Эс-тридцать была возможность подумать об этом: вчера страх вытеснил из головы все мысли. Кроме одной. Это была догадка о том, что привело белого демона к её порогу.

Эс-тридцать очень терзалась мыслями о Рогатом и, откровенно говоря, сомневалась в том, что водить дружбу с чёртом это вообще нормально. Она никогда не слышала о таком, как и о том, чтобы к кому-то Они вообще приходили. Время от времени Эс натыкалась на сюжеты о том, что люди видят, как по их квартире ходит нечто. Иногда «нечто» даже описывалось весьма на Рогатого похоже, но о том, чтобы с ним общаться и уходить из дома, речи никогда не шло.

Эс и сама толком не знала, чего хотела, когда написала пост у себя на странице о приходившем к ней дважды чёрте. Может, она надеялась отыскать таких же детей из Хрустального Замка, понять, что для её ситуации визиты чудовища вполне нормальны. Может, просто надеялась найти поддержку. Ей хотелось поговорить с кем-то об этом. С кем-то, кто не закроет её в психиатрической лечебнице, кто выслушает и хотя бы попытается понять.

Полагать, что черти сидят в интернете, было несколько абсурдно, но тем не менее они как-то узнали о том, что говорит Эс. И им это не нравилось. Не за тем они прятали и оберегали Хрустальный Замок, чтобы какая-то девчонка в порыве одиночества и тоски раскрыла все их секреты. Рогатый и без того рисковал, являясь в Реалию в истинном обличии, он нарушил все мыслимые и немыслимые порядки, отпустив Орсолью из Замка и теперь навещая её, он мог бы выдать их всех. Не то, чтобы черти боялись, но если люди найдут их, придётся отвоёвывать Замок и детей, потом перепрятывать его, отстраивать заново — а им было так лень! Припугнуть любимицу Рогатого казалось вполне действенным методом: она испугалась, а главное — поняла свою ошибку.

«Не бойся, — вдруг возникла мысль, — Рогатый тебя в обиду не даст. Пиши, что хочешь».

Эс-тридцать тяжело вздохнула и едва удержалась от того, чтобы закатить глаза: порой собственный оптимизм, подбрасывающий вот такие восторженные и наивные мысли, выводил её из себя. С чего бы Рогатому являться к ней, да ещё и защищать? Нет, с засевшей где-то глубоко надеждой решительно надо было что-нибудь делать!

Стекло в двери не давало ей покоя. С тех пор, как Эс-тридцать увидела за ним белый силуэт, он всё время стал ей мерещиться. Иногда там стоял кто-то другой, невысокий и коренастый, с длинными руками. Иногда Эс даже казалось, что она видит там Рогатого. Ей было страшно ночами выходить из комнаты: из-за того, что силуэты никогда не входили, казалось, что её комната чем-то защищена. Но скорее всего, черти до того запугали Эс, что её преследовали видения. Если она всё же решалась открыть дверь, то обнаруживала, что коридор пуст. Вернее сказать, он выглядел пустым — страх, сковывавший Эс-тридцать в те разы, что к ней являлся Рогатый, оставался с девушкой.

Это стекло никогда не нравилось Эс-тридцать. Когда она только приехала сюда, его не было — все двери были просто деревянными, и её это вполне устраивало. К несчастью, двери, как и вся квартира, принадлежали вовсе не Эс-тридцать, и её мнением никто интересоваться не стал. Даже годы спустя она не могла понять, зачем было остеклять их. Может, так двери и выглядели красивее, но девушку жутко нервировало, что теперь она не могла уединиться даже в собственной комнате. Читала ли она, спала или переодевалась, был ли кто-нибудь в коридоре или нет — Эс-тридцать чувствовала, будто находится на всеобщем обозрении, и это не давало ей покоя. Девушка завешивала дверь полотенцем, но оно падало, и иногда Эс-тридцать всерьёз задумывалась о том, чтобы разжиться какой-нибудь драпировкой, да и прибить её к двери. Вспоминая свою жизнь в Хрустальном Замке, Эс могла лишь гадать, как она не сошла там с ума.

Как бы то ни было, здесь, в Реалии она больше не могла этого терпеть. Следующим вечером Эс-тридцать взялась за кисть и закрасила стекло. Она расписала его причудливыми растениями и геометрическим орнаментом. Семья сочла, что вышло красиво, она говорили, что в сочетании с неровной текстурой стекла рисунок выглядит совсем, как витраж. Истинные намерения Эс-тридцать остались непонятыми.

Саму же Эс-тридцать теперешний расклад вполне устраивал: она больше не видела силуэтов за яркими цветными пятнами, а могла лишь определить, зажжён ли в коридоре свет. Это давало девушке ощущение, что и её снаружи не видно.

Бессонница продолжала мучить её. Иногда Эс просыпалась по шестнадцать раз за ночь и проваливалась в сон лишь за тем, чтобы спустя пару минут вновь проснуться, иногда не могла заснуть вовсе. Она лечила бессонницу привычными способами, хотя знала, что все они лишь прогоняют сон. Эс-тридцать чувствовала себя жутко усталой.

Временами её внутренности скручивало болезненным спазмом, начинало жутко тошнить, а мысли плыли, растворяясь друг в друге. На девушку наваливалась слабость, и она знала, что это происходит с ней от голода. Но несмотря на это знание, Эс-тридцать не могла заставить себя есть: нежелание перерастало в отвращение к еде, и бывало, что Эс сидела над стаканом йогурта, не в силах уговорить себя поесть, и плакала. Она и сама не понимала, что с ней происходит и почему, и не знала, к кому обратиться за помощью. Как никогда она чувствовала себя одинокой и беззащитной в эти часы и проклинала свою жизнь. И это она тоже лечила кофе.

Чаще же Эс-тридцать пила кофе от нечего делать, просто чтобы занять руки и убить время.

Она уже и не могла припомнить, по какой именно причине пошла пить кофе в ту ночь, но всё-таки поднялась с постели. В ушах у неё тут же зашумело, перед глазами упал чёрный занавес. Эс недолго постояла, опершись о стену, выжидая, когда это пройдёт, но ни зрение, ни слух не прояснялись. Тогда девушка осторожно сползла на пол: шум ушёл, сплошная чернильная пелена превратилась в кляксы.

«Ну, уже лучше», — рассудила Эс-тридцать, вставая и выходя из комнаты.

Не успела она сделать и пары шагов, как муть вернулась в её голову, отключая зрение и слух. Чертыхнувшись, Эс снова опустилась на колени: на сей раз уловка не помогла. Голова тяжелела, звон в ушах становился громче. Эс-тридцать почувствовала, что падает, или, по крайней мере, ей так показалось. Тяжесть резко ушла, прихватив с собой чувства. Звон в ушах пропал, но слух после этого не вернулся, перед глазами по-прежнему была кромешная тьма. Ко всему прочему Эс-тридцать перестала ощущать своё тело в пространстве. Девушка не могла бы с уверенностью сказать, лежит она или сидит, где её рука, а где нога: она не могла этого увидеть и не могла позвать на помощь — по крайней мере сама Эс не слышала своего голоса и даже не могла знать, есть ли он у неё ещё. Она превратилась в разум в вакууме, и это было страшно.

Ей казалось, что пребывание в этом состоянии длилось бесконечно долго. Его хватило бы, чтобы подумать обо всём на свете, найти все ответы, которые прятались в глубине сознания Эс-тридцать. Но ей ни о чём не думалось. Казалось, что вакуум, окружавший её сознание, проник внутрь и начал вытягивать все мысли, воспоминания и желания. Оставался чистый лист, и Эс никак не удавалось хоть что-нибудь на нём написать.

Отступало это новое состояние постепенно, медленно, словно не желая отпустить девушку. Но чувства и рассудок всё же вернулись, и Эс-тридцать обнаружила себя лежащей на полу в коридоре. Её окружала темнота ночи, в окно светила луна и пел ветер, пол был холодным и шершавым, и никогда прежде Эс-тридцать не думала, что будет так рада простым вещам.

Она приподнялась на локтях и повернула голову туда, где в темноте блестело ростовое зеркало: из него на Эс-тридцать смотрело страшное существо. Оно было похоже на то, что Эс видела в пузатом боку чайника: с заострёнными ушами и бледно-голубой кожей. Теперь оно выглядело несколько хуже: светлые волосы спутались и налипли на лицо, щёки запали, заостряя тонкие черты лица, глаза, обсидиановые, как и в тот раз, ввалились. Но самым жутким в этих глазах была не ежевичная тьма, а то, что теперь их было четыре. Никакая ночная темнота не могла создать перед взором Эс-тридцать такой иллюзии! Образуя полукруг, внутренним углом направленные к переносице, на её лбу блестели ещё два угольно-чёрных каплевидных глаза!

Чуть не задохнувшись от ужаса, Эс-тридцать отползла к противоположной стене. Веки лишних глаз сомкнулись и начали срастаться. Девушка широко распахнутыми от ужаса глазами смотрела на эту диковинную метаморфозу. Но стоило ей моргнуть, как внешность Эс снова пришла в норму: обычные уши и всего два глаза на уставшем и осунувшемся мертвенно-бледном лице.

Эс не стала долго раздумывать о том, что это было и почему оно с ней произошло. Руки её тряслись от ужаса, ноги не держали. На четвереньках Эс-тридцать доползла до своей кровати, не смогла забраться на неё и так и уснула, сидя на полу, положив голову на одеяло.

Видевший всё это Рогатый не мог не думать о том, какая же она жалкая, эта принцесса, о том, что уж Орсолья бы так себя ни за что не повела. Потому что у Соль была толпа подданных, перед которыми нужно было держать лицо. Не существовало такого страха, такой усталости, что заставили бы её потерять его. Но Эс-тридцать не была Орсольей, она забыла себя, забыла свою жизнь. Нельзя было требовать от Эс того, что делала принцесса. Пока нельзя...

Тяжёлый шелестящий вздох прорезал ночную тишину, и Рогатый, так и не удосужившийся поднять девушку на кровать, растворился во тьме.