Гниль в её голове

Глава девятая, в которой Эс-тридцать слышит Гниль

Без боя свою комнату Эс-тридцать отдавать не собиралась. Это было отвратительно и уже даже не по-детски, но каждый вечер она упорно закатывала истерики и била сестру подушкой, прежде чем соглашалась уйти спать на диване. Однажды, не выдержав этой нервотрёпки, к дивану приговорили младшую сестру Эс-тридцать. Так девушка вновь оказалась в своей постели, и комнату больше ни с кем не делила. От проблем с бессонницей, впрочем, это Эс не избавило. Она ожидала этого и совсем не удивилась.

Огни фонарей с улицы неплохо освещали её комнату — Эс-тридцать осмотрела её в надежде увидеть Рогатого, но она была одна. С одной стороны перспектива обнаружить в своей спальне монстра несколько пугала Эс, с другой — какая-никакая, а компания, и отсутствие Рогатого несколько её опечалило. Где-то внизу проехал одинокий автомобиль, протащив по потолку в спальне Эс-тридцать длинную полосу света. Отчаявшись уснуть, девушка села и уставилась в окно.

«Паршиво на душе, — думалось ей. — Раньше казалось, что я чего-то достойна, может быть, чуть больше других придираюсь, но и моё счастье не за горами. А теперь? Теперь оказывается, что я просто отвратительный гадкий человек! Что мне не уготовано счастья в Реалии, потому что меня тут вообще никто не ждал! Я не напрасно чувствовала себя здесь чужеродной все эти годы — я не входила в планы этого мира, я была у него отнята, навсегда потеряна. Я больше не нужна ему».

Эти мысли уже перестали причинять Эс-тридцать что бы то ни было. Ей не было больно от них и не хотелось плакать. Широко распахнув глаза, Эс-тридцать таращилась на крышу стоящего напротив её дома общежития, не видя его, думая свои мысли. За эти годы они осточертели Эс, но упорно продолжали лезть ей в голову. Словно, уйдя из ада, Эс-тридцать прихватила его с собой: ей некуда было идти и не с кем поговорить, мир бы пережевал и выблевал её, вздумай Эс кому-то рассказать о произошедшем. Она вынуждена была вариться в терзающей её мысли отведённый срок и надеяться, что не нагрешила на вечные муки.

«Где там твой нож? — подумалось следом за извечной мыслью о ненужности. — Доставай, хоть немного полегчает. Может, уснёшь».

Нож она как раз перепрятала. Не потому, что мама прекрасно видела, что Эс-тридцать продолжает резать себя, и вновь нашла его. И не потому, что Эс боялась, что его вот-вот найдут. Оказалось, что по-настоящему хорошее укрытие находилось слишком далеко, и лезть в него всякий раз, когда Эс-тридцать было нужно напоминание, что она ещё жива, а вовсе не в аду, было неудобно. Так бывало почти каждый день. Нож перекочевал под батарею, к которой вплотную была придвинута постель Эс-тридцать. Там он лежал всё в таком же раскрытом виде, и пыль не имела препятствий липнуть к лезвию.

Было удивительно лишь то, что даже при таких жутких нарушениях всех мыслимых правил асептики, Эс-тридцать до сих пор ничего не подхватила, и ни один из её порезов даже не загноился.

Даже в темноте девушка могла разглядеть, насколько изодраны её руки. Вереницы коротких разномастных насечек на полыхающей коже. Эс осмотрела всю левую руку, которой доставалось чаще, потом правую — на них резать уже было негде.

«Вот бы больше рук, — возникла мысль. Но Эс-тридцать тут же одёрнула себя: — глупость какая!»

Она откинула край одеяла, до того прикрывавший её ноги. На них тоже имелись насечки, но меньше. Они были не так заметны, к тому же на ногах было больше места, и всё же порезы здесь сильнее кровоточили и болели, а резать ногу не так удобно, как руку, поэтому рядом с вспухающими белыми рубцами темнели всего две полоски. Эс-тридцать прижала лезвие к коже — под ним уже выступили капли крови — и резко провела. Узкая расщелинка быстро заполнилась, кровь потекла по бедру на простынь. Обычно Эс-тридцать нравилось на это смотреть: вид собственной крови успокаивал её. Но не в этот раз. Эс полоснула ещё раз. Нет, легче ей не стало, зато желание резать себя ушло. Столь же внезапно, как и появилось.

«Кажется, это становится моей зависимостью», — подумала девушка, роняя нож обратно под батарею.

Сама она тоже упала на постель. Осколок света над её головой оставался неподвижен. Эс-тридцать ещё раз оглядела спальню: Рогатого в ней не было.

Можно было попытаться заснуть, но она, кажется, потому и встала, что сон не шёл. С ней часто такое бывало: приходилось часами нагонять на себя сонный дурман, лежать неподвижно, пытаясь игнорировать какие-то шорохи и движения теней, а когда под утро сон протянет ей край своего подола, цепляться за него до одурения, до боли в бледных пальцах, сон посмотрит не неё, насмешливо и надменно, рванёт на себя ткань одеяния и уйдёт не оборачиваясь. В пальцах Эс-тридцать останутся ветхие нити, дарящие ночные кошмары, реалистичные и тусклые — на хорошую фантазию их магии не хватит. Эс проснётся с полыхающим сознанием, проведёт рукой по мокрым простыне и наволочке, распахнёт окно и захлебнётся в ненависти к себе и своей жизни. Так не хотелось, а по-другому — не получалось.

Можно было заварить себе чай. Разбудить маму шагами в коридоре и включенным чайником, выслушать всю её ругань, а потом до рассвета сидеть в темноте в одиночестве за столом, глотать горький чай и просто от этого чувствовать себя счастливой. В рассветах было всё счастье Эс-тридцать. В них, и в одиночестве. Но на кухне было коварный враг. Он стоял на тумбе возле плиты, в подставке для ножей. Длинное тяжёлое лезвие, чёрная рукоять с крохотным сколом. Этот нож терзал её, тянул к себе, пугал. Эс-тридцать явно не стоило оставаться с ним наедине, да ещё и ночью. Днём всё невещественное кажется нереальным, а этот нож — неживым. И хотя он всё так же притягивал Эс, ей от этого не было так страшно. Ночью же не оставалось уверенности в том, что ему удастся противостоять.

Можно было включить музыку, смотреть всю ночь в окно, вспоминая, как, в общем-то, было приятно лететь над ночным городом. Эс-тридцать знала, что случись такое снова, она бы опять боялась, а ступить на Тучу ей было бы отвратительно и тошнотворно, но вместе с тем Эс-тридцать страстно этого желала и надеялась увидеть в тёмном небе чёрта. С той их встречи Рогатый не объявлялся, и девушка всерьёз раздумывала о том, не обидела ли она его. Узнать это было невозможно, или, по меньшей мере, Эс не имела понятия, как это сделать. Мысли о том, что она, возможно, больше никогда не увидит чудовище, единственного, с которым она могла поговорить по душам — хотя бы потому, что Рогатый был настоящим экспертом в области душ — терзали Эс-тридцать, и эти мысли не могла заглушить даже вся музыка мира. Они мешали ей мечтать, и таращиться в окно было совершенно бесполезно.

В оконном стекле она не увидела бы никого, кроме себя самой, кажущейся черноглазой, с недавно остриженными волосами. Эс-тридцать не нравилась себе. Ни с угольными, как у всех монстров, глазами, ни с такой прической. Она не могла к себе привыкнуть, хотя сделала это намеренно и с чёткой причиной.

Потолок давил на Эс-тридцать своей пустотой.

«Иди всё-таки за ножом для рыбы», — возникла мысль.

«Я не буду себя резать!» — тут же возмутилась сознательная часть Эс. Та непонятная несознательная сторона здорово её нервировала своими дурацкими желаниями и уговорами нанести себе увечье потяжелее.

Скорчив гримасу недовольства, Эс-тридцать перевернулась на бок. Это обычно помогало ей слезть со скользкой темы ножа для разделки рыбы — живот оказывался спрятан за подогнутыми коленями, да и бить вот так вбок совсем неудобно. Желание уходило.

Перед лицом Эс-тридцать оказывалась стена. Полосатые обои, неразличимые в темноте, ощутимое дыхание из угла. Эс прижалась лбом к шершавой поверхности и зажмурилась. Как же ей надоели мысли в собственной голове! С каким удовольствием она бы открыла свою черепную коробку и прополоскала мозг в проточной воде! К несчастью, это не представлялось возможным, и мысли продолжали с издёвкой хихикать над своей хозяйкой.

«Покрась волосы обратно в белый», — предложил разум.

«Не хочу я их красить! — вспылила Эс-тридцать. — Специально же обрезала всё испорченное и отрастила натуральный цвет».

Обрезанные волосы и впрямь давно уже потеряли всякую форму и структуру. Эс-тридцать издевалась над ними, как только могла, пытаясь вернуть им вид, оставленный в Замке — идеально ровные светлые локоны. Она походила на куклу тогда. В Реалии же все попытки придать своим волосам хоть сколько-нибудь приличный вид увенчались потерей примерно половины шевелюры. Оставшееся на ощупь напоминало вату, и Эс-тридцать почти без сожалений избавилась от него.

Этот аргумент нисколько не убедил её бессознательную часть.

— Это не твой натуральный цвет, — ехидно заметила она. Так-то быстро Эс-тридцать позабыла, кем была. Позабыла Орсолью.

Прямой и тяжёлый волос здесь почему-то стал тёмным и для своей хозяйки выглядел совершенно неестественным.

«Рогатому это не понравится, — думала Эс-тридцать. И тут же добавляла: — да мне и самой не нравится».

О том, с чего это вдруг она хочет понравиться чёрту, Эс не задумывалась: у неё и без того в голове был жуткий бардак, незачем было тащить туда ещё бесполезную пищу для размышлений.

«Ну так перекрась, — уговаривала она себя. — Лучше испортить волосы, чем жить с тем, что тебе не нравится».

Ответный аргумент тоже отыскивался быстро: «Всё равно они здесь не станут такими белыми, как раньше. К тому же они короткие! Я, даже если захочу, не завью их!»

А она хотела. Никакие уверения себя в том, что волосы скоро отрастут, на Эс-тридцать не действовали: она ненавидела свою теперешнюю внешность, эти волосы, эти шрамы. Всё было не так, как в Замке, она становилась размокшей и серой, под стать Реалии, в которой теперь жила. Эс казалось, что если только она смирится с этой внешностью, то сможет спокойно существовать в этом мире. Но примирения не происходило — может, для этого требовалось время, но сил ждать у Эс-тридцать не было.

«Вырви их тогда, — предложила она самой себе. — Если они не нравятся ни тебе, ни Рогатому. Вырви их! Вырви! Зачем тебе это уродство на голове?»

«Заткнись», — велела Эс новорожденной навязчивой мысли.

Девушка закрыла лицо руками, вся сжалась в один комок и разрыдалась. За что именно ей послано это несогласие с самой собой?