Гниль в её голове

Глава шестая, в которой Эс-тридцать бесцельно слоняется по городу

Было, пожалуй, даже немного удивительно, что при всей своей мечтательности и задумчивости, бесконечно варящаяся в котла собственных мыслей Эс-тридцать хорошо училась. Она не была глупой, о, нет! Хотя встречались те, кто думал так...

Что ж, её тетради больше походили на записки сумасшедшего: математические формулы и решения обрывались и начинались вновь с другого конца, они теряли отдельные символы или даже крупные куски, но всегда имели верное решение. Это было удивительно. Этого не понимала даже сама Эс-тридцать. Её мысли были хаотичны и быстро бегали, не давая возможности поймать себя. Одна тут же превращалась в другую, а она — в третью, и было уже невозможно отыскать ту, первую, забытую и погибшую, а Эс не помнила, как получила то, что получила. Приходилось записывать то, что было в её голове, недостаточно быстро — её пальцы попросту не успевали за мыслями — и даже не пытаться вспомнить, что было сначала. Эта первая, начальная нить спутается с той, которую Эс-тридцать с таким трудом удалось поймать, и будет совсем ничего неясно.

Она ненавидела выходить к доске, зная, что на ней придётся полностью написать решение. Решение, которое Эс уже сотню раз успела позабыть.

Её всегда волновал только результат, а этим странным взрослым людям, диктующим, как почти взрослая Эс-тридцать должна жить, было куда важнее решение. Это были неправильные, штампованные люди, почему-то считающие неправильной Эс: они привыкли считать по формуле и жить по формуле и будто бы были неспособны увидеть другие способы решения. Иногда непроторенная дорожка оказывалась короче и ровнее, но им дела до этого не было. Они жили так, как их научили те, кто были до них, и теперь учили этой выверенной жизни тех, кто будет после. Но хуже всего, что они приучали других думать, как думали сами, а дети, в свою очередь, и не собирались им перечить. А казалось бы, всё начиналось с математики!

Поэтому показывающая неплохие результаты Эс-тридцать не любила бывать в школе, не любила слушать учителей — они разучились мечтать, замечать неочевидное, но интересное. Люди, живущие по строго выверенному плану, неспособны создавать новое, неспособны вести куда-то этот мир. Кого они пытались воспитать в этих стенах? Ещё одних себя?

Она не хотела быть такой, как они, даже несмотря на то, что желала быть понятой. Даже несмотря на то, что не собиралась привносить в мироустройство что-то новое. Эс устала строить из себя подобную им. Почему бы не вернуть её в мир Рогатого, существа, которое вообще ничего от неё не требовало? Он был не таким, как она, но не говорил при этом, что и Эс тоже должна переломать себе руки и отрастить рога. Он жил по-своему, она — по-своему, но он пришёл утешить её в минуту слабости, а эти люди твердили, что Эс-тридцать должна быть сильной, и слёзы ей не полагаются.

В их словах и действиях крылось чудовищное лицемерие: учителя порицали методы решения Эс-тридцать, недовольно поджимали губы, рассматривая абстракции на полях её тетрадей — рисунки были тёплыми и пахли черникой, даже если другие этого не замечали, они наползали на темы и вплетали в себя кривые буквы — отказывались читать её сочинения, написанные грубо и резко, написанные грязно, с перечёркнутыми словами и предложениями, с обвинениями в чей-то адрес, идущие вразрез с общепринятым мнением. И всё же Эс-тридцать нужна была им. Он не могли отрицать скрывающегося за вычурностью и резкостью ума, тонкого и острого, словно скальпель. Всякий раз Эс «выпадала честь» представлять школу на районных и городских олимпиадах — занятии скучном и, по её мнению, бесполезном, однако зачастую требующем нестандартного подхода, который в Эс-тридцать так отчаянно пытались задавить.

За окнами лежал снег, и только-только начинало светать. На черновиках Эс-тридцать распускались диковинные цветы, сыпались капли дождя и сломанные игрушки — всё это помогало ей коротать время и расслабляться. Она была из тех, кто ненавидел фразу «посиди и подумай». О чём думать? Ты либо знаешь, как решать задание, либо не знаешь. Нестандартное решение может прийти... Но не тогда, когда его специально ищешь.

Были в этом мире вещи чудесные — можно даже называть их магией, если угодно — они были слишком умны, ловки и хитры, чтобы попадаться в расставленные капканы. Они видели, когда кто-то затаивался в засаде, стараясь выследить их, и убегали. Они подходили сами к тем, к кому хотели. Тогда, когда сами хотели. Эс-тридцать это было прекрасно известно, поэтому она о них не думала. Однако и неуловимые идеи не спешили подходить к ней.

Стало совсем светло. По прикидкам Эс прошло не менее двух часов, но она не была уверена и не решалась достать телефон, зная, что её могут отстранить от участия.

О, ей было всё равно на олимпиады и на школу — её могли бы завалить двойками, оставить на второй год — разве всё это имело значение для Эс?! Но это было важно для её матери. И Эс-тридцать отчаянно старалась предстать перед ней в лучшем свете, надеялась вместо бесконечных претензий услышать: «Молодец, дочь! Я горжусь тобой!», почувствовать наконец, что она не чужая в этом доме. Но таких слов в адрес Эс никто не произносил, воспринимая все её маленькие достижения как должное, и в конце концов она почти отчаялась их услышать.

Юноша, сидевший прямо перед Эс, поднялся и сдал свою работу. Это было словно разрешающий сигнал для остальных участников, давно уже написавших всё, что только они знали, но не уверенных, будет ли прилично так рано сдать работу — теперь они не были первыми и могли не опасаться. В их числе была и Эс-тридцать. Она обречённо положила в стопку с решениями два своих листа и ещё два — черновики, заполненные больше набросками, а не записями — бросила вверх пустыми страницами. Эс было стыдно немного, что предоставленную бумагу она использовала не по назначению, девушка попыталась быстро отойти от стола наблюдателей. Но одна из женщин перевернула листы и, улыбнувшись, сказала:

— Надо же, какая ты творческая!

Эс-тридцать зарделась. Она не ожидала похвалы — а эти слова звучали именно так — особенно от незнакомого человека. Ей стало неловко. Эс ничего не ответила той доброй женщине и даже не посмотрела на неё, быстро выскользнув в коридор.

Хотя Эс-тридцать всегда отчаянно мечтала о похвале, она никогда не могла представить её себе. Ни заслуженную, на тем более за пустяк... Девушке казалось теперь, что она всего этого недостойна, что лестные слова о её рисунках на тетрадных полях не стоят ничего. Они неискренни.

Это чувство фальшивости окружающего терзало Эс-тридцать годами. И дело тут было даже не в том. что она ощущала свою принадлежность к миру иному — нет, об этом в такие моменты Эс как раз не думала. Она давно — с тех самых пор, как оказалась в Реалии — заметила за собой одну особенность: желания Эс-тридцать исполнялись. Все до единого. Они могли сбыться по-своему, как бы показывая, что девушка и сама не знает, о чём просит, но иногда исполнялись так, как было задумано, совершенно чудесным образом, внезапно. Вот только это никогда не радовало Эс. У неё оказывалась чья-то любовь, знания, талант, а теперь и признание, но всё это не причиняло девушке счастья. Будто бы было пустым. Ненастоящим.

Тогда Эс-тридцать ещё не задумывалась о том, что проблема кроется в ней самой. Что если человеку дают что-то, чего он отчаянно желает, но получив, не радуется, то неладное вовсе не с презентом. Во всяком случае не с каждым. Одна вещь или один человек может не подойти. Может быть, две или в исключительных случаях — три, но если вдруг больше...

Она вообще не умела радоваться, не таила в себе никаких положительных эмоций, будто бы у Эс-тридцать не было души. Ту гнетущую пустоту, что она образовывала своим отсутствием, Эс силилась заполнить чужим признанием, чьей-то любовью, другими людьми, даже вещами. Но все они были словно неподходящие к месту фрагменты паззла: и с ними, и без них Эс-тридцать чувствовала себя одинаково неправильно. Время шло, и эта дыра внутри росла, и теперь девушка и сама уже понимала, что заполнить её нечем — рядом не было ничего достаточно огромного и прекрасного, что могло бы осветить жизнь Эс. Теперь она сразу отбрасывала всё, что ей протягивали, не утруждаясь примерить, не теша себя надеждами, что подойдёт.

Коридор, не имеющий окон, был пуст и тёмен. За бесчисленными дверьми что-то объясняли учителя — Эс было неинтересно, и она стремилась поскорее покинуть это место, хотя не помнила точно, куда нужно идти. Пребывание в этих коридорах чужой школы, пустых и гнетущих, нескончаемых и запутывающихся, вскоре начало казаться Эс-тридцать каким-то нескончаемым кошмаром. Она просто блуждала туда и сюда, уговаривая себя не поддаваться панике, и отыскала лестницу скорее случайно.

Сразу стало ясно, куда елись абсолютно все: они толпились внизу единым шумным месивом, обсуждая что-то со своими учителями, переговариваясь между собой, натягивая куртки. Эс встала, как вкопанная — заблудиться здесь было даже проще, чем в пустых коридорах: там, по крайней мере, не было толпы, относящей тебя не бог весть куда.

Вдруг её окликнули, и Эс-тридцать увидела учительницу, пришедшую с ней. Никогда бы она не подумала, что будет ей рада!

— Я что, первая? — удивилась Эс. Ей казалось, что учителя обычно провожают своих учеников хотя бы до остановки. Да и потом, обычно бывало так, что Эс-тридцать выходила первой из среди участников от её школы, даже несмотря на такую систему "не сдавать работу раньше всех".

— Нет, — улыбнулась учительница, — ты последняя. Все уже ушли.

Едва заметно Эс покраснела: ей стало неловко оттого, что она заставила ждать себя. С другой стороны, если бы всякий раз до этого Эс-тридцать не спускалась в холл первой и не натыкалась на бесчисленные "Ты уже закончила?! Надо было ещё посидеть и подумать!", она бы не стала теперь так делать.

В молчании она замоталась шарфом, натянула длинное пальто и вышла на морозную улицу следом за своей провожатой. Вместе они дошли о остановки. Вообще-то, Эс-тридцать могла бы дойти до дома пешком: городок не был большим и шумным, а главная улица, на которой она сейчас стояла, изобиловала старыми крошливыми фасадами — Эс нравилось ходить по ней в хорошую погоду. Дорога заняла бы минут сорок. Для совсем юной девушки — разве это время?! Нет, она могла бы ходить много дольше! Если только Эс нравилась местность... Но взрослые, вечно уставшие, не в состоянии прошагать хотя бы одну остановку, не понимали этого её увлечения, и Эс-тридцать старалась не говорить о своих пеших прогулках с ними. Она ведь решила, что будет пытаться выглядеть, как все, разве нет? Поэтому девушка стояла теперь на остановке в ожидании своего автобуса.

Учительница, попрощавшись с Эс, уже уехала, а нужный самой девушке никак не приходил. Ей настолько наскучило стоять, что Эс-тридцать села в первый же попавшийся, наполовину пустой, устроилась в одиночестве на последнем сидении и уехала.

Сначала мимо проплывали зелёные и голубые старинные дома, украшенные лепниной и так нравящиеся Эс. Потом показался вокзал, тяжёлый и будто бы растекающийся по земле, придерживающий свою крышу множеством колонн. Однотипные серые дома — точно такие, как те, что Эс-тридцать видела в свой первый день в Реалии — ими, как уродливыми наростами, как полипами, была облеплена большая часть Реалии, они делали её уродливой, грязной и растрёпанной. Перед ними часто распарывали дорожное полотно и латали трубы, отпиливали ветви у деревьев и украшали клумбы старыми покрышками — девушке всегда казалось, что этим занимаются душевнобольные люди, потому что не может здоровый человек думать, что шины и корявые, лишенные веток стволы тополей — это красиво. Но они так думали, предпочитая говорить, что это Эс-тридцать с её эстетикой и взглядами на жизнь ещё незрелая и странная. Она не спорила. Она была ещё совсем ребёнком в их глазах и едва ли смогла бы отстоять свою позицию — взрослые были упрямцами, каких поискать: спор с ними не многим отличался от разговора с животным: они были невосприимчивы, не умели менять точку своего зрения.

После кирпичных домов-коробок шла вереница торговых центров, а за ними — отчаянно яркие, но по-прежнему нелепые, безвкусные и уродливые кварталы. Их выстроили недавно, их дома пестрели разнообразием форм и красок. Но смотреть на них было неприятно: если у кирпичных коробок была хотя бы история, были люди, привязанные к ним, то у новостроек не было ничего. Глянцевые фасады, за которыми никого нет, просторные одинаковые дворы с новенькими блестящими детскими площадками, на которых никто не играл. О, перед ними не было клумб в покрышках — никаких не было. Это были мёртвые дома, чужие для людей и самого этого города, дышащего дымом заводских труб, звенящего сотнями тысяч голосов, старого и потрёпанного.

Ради них вырубали деревья. Эс-тридцать любила деревья, старые, мшистые и разлапистые, дарящие тень, создающие коридоры и лабиринты, скрывающие её от чужих глаз. Эти новые кварталы открывали лучший обзор. Вот только смотреть больше было не на что...

Автобус, сделав петлю, остановился в грязном тупичке из домов-коробок. Это была конечная, пришлось выходить.

Впереди был стадион какой-то школы и магазин, с обеих сторон — одинаковые кирпичные дома с проржавевшими насквозь балконами и заледеневшими простынями на бельевых верёвках. Эс не нравилось здесь, в этом дворике, каких в городе были тысячи, и она ушла той же дорогой, которой приехала в него. Можно было бы подождать, конечно, пока автобус поедет обратно, но это было бы совсем неинтересно, да и потом...

Они были до того похожи, эти дома, эти дворы, что Эс-тридцать казалось порой, будто она может войти в любой из них. Её ключи откроют любую дверь. За любой дверью окажется её комната. Как можно было жить в таком мире и не сойти с ума? Быть может, этот чёртов автобус просто катался кругами вокруг одного двора, пока водителю не захотелось курить? Им требовалось нумеровать дома и улицы, чтобы не путаться в них — хотя Эс-тридцать, привыкшей мыслить образами, а не символами, не помогало и это. Но куда хуже было то, что они и людям присваивали номера! Вместо имени у неё, Эс-тридцать, был артикул. Чтобы не было путаницы. Потому что в одинаковых домах на одинаковых улицах жили одинаковые люди. Увы, таков был этот мир!

И даже новостройки, яркие и блестящие, как леденцы, был одинаковыми, выстраивались рядками, образуя однотипные дворы. Люди, которые в них поселятся, тоже будут одинаковыми, сделанными под копирку. Может быть, они и будут отличаться от самой Эс-тридцать, как новая модель телефона отличается от старой, но меж собой всё же окажутся идентичными.

Думая всё это, Эс дошла до широкой улицы. Это место было своеобразным и даже интересным: по правую руку девушки оказался высокий решетчатый забор, за которым покоились брошенные и сломанные машины. Эс-тридцать любила машины. Было даже немного странно, но она находила, что в них даже больше души, чем в большинстве людей. А ещё они никогда не кричали о своей оригинальности — только благородно смирялись со своей серийностью и делали то, для чего были сконструированы.

Но примечательна была вовсе не эта свалка. Прямо у мысков сапог Эс-тридцать улица уходила вниз и делала это до того резко, что казалось, будто стоишь на обрыве. Это было чудесное место и замечательное ощущение — оказаться на вершине хотя бы этого маленького городка, смотреть, как он внизу живёт своей мокрой серой жизнью, и воображать себя птицей, которой только оттолкнуться — и вот Эс уже вольна его покинуть!

Но она развернулась. Внизу, у подножья обрыва, начиналась промышленная зона, и Эс-тридцать нужно было совсем не туда. Собственно, она не знала, куда её нужно...

Поэтому Эс перешла дорогу, широкую, шестиполосную, стиснувшую потоком машин трамвайные пути, и зашагала обратно, подальше от обрыва, туда, где росли глянцевые многоэтажки. На нижних их этажах сдавали помещения в аренду под магазины и салоны красоты, которых в городе и без того было как прыщей на лице у подростка. Но, наверное, одинаковым людям это нравилось: видеть что-то родное в чужом районе, чтобы воспринимать его, как свой собственный. Ещё тут не было тротуаров — вместо них только грязное месиво с гигантскими следами колёс строительной техники.

Эс остановилась.

«Это могло быть здесь, — подумала она, — тот замок, в котором я жила раньше, и который они разрушили, чтобы построить ещё своих уродливых домов... Он мог быть где угодно! На месте любой новостройки или торгового центра. Мог быть даже в другом городе... Я помню, что рядом были эти дома из грязного кирпича и гаражи. Но разве не вся Реалия покрыта такими домами и гаражами?..»

Ей даже стало немного грустно. Эс не знала, зачем ей искать место из своих снов, место, которого всё равно больше не существовало. Впрочем, она ведь и не искала его... Ей просто непонятно было, зачем кому-то понадобилось ломать что-то прекрасное, чтобы построить на его месте очередную коробку. Их яркие балконы и глянцевый налёт новизны никак не могли сравниться с воздушностью Замка.

Он был некрасив, строго говоря... Это, пожалуй, было самое нелепое и безвкусное строение из всех, что Эс-тридцать могла припомнить. Оно могло не нравится и мозолить глаза, но по крайней мере было чуточку большим, чем всего лишь одной из миллионов копий.

«Это было не здесь,» — заметил чей-то едва уловимый голос.

— Кто это сказал? — громко спросила Эс-тридцать и осмотрелась: кроме неё на этом грязевом пустыре была только какая-то девчонка, но она находилась слишком далеко, да и голос скорее принадлежал мужчине.

«Показалось, наверное,» — решила Эс-тридцать и, сунув руки в карманы, зашагала дальше.

Но голос был настойчив и явно не хотел, чтобы собеседник думал, что он только кажется.

— Твой Замок, — повторил он, — стоял не здесь.

Эс несколько опешила, будто бы не веря, что с ней сейчас и правда кто-то говорит. Она села на парапет и приготовилась слушать.

— А где?

Его слова о Замке — и вообще, откуда он знает, что Эс-тридцать думала именно о нём — были так удивительны, что девушка запуталась в собственных мыслях. Было куда важнее, кто это с ней говорит, как он это делает и почему не хочет показаться. Но с другой стороны, часто ли ей удавалось поговорить о Замке? Да никогда! Взрослые наперебой кидались убеждать Эс в том, что никакого Замка нет, что она всю свою жизнь провела в этом сыром городке, так что нечего выдумывать! Разве можно удивляться тому, что теперь Эс хотела хоть что-нибудь узнать о нём?

— Я покажу тебе как-нибудь, — пообещал голос. — Но не сегодня: это слишком далеко.

— А себя покажешь, — усмехнулась Эс-тридцать, стараясь не слишком наседать с вопросами о Замке, — кот чеширский?

Вообще-то, она уже узнала голос, вернее — манеру говорить, тихую и шуршащую, смешивающуюся с гулом машин. Это был тот голос, что убаюкал её однажды бессонной ночью. Голос Рогатого.

Он тоже был зрелищем не из приятных, сродни Замку, но Эс хотела, чтобы он показался, вовсе не из эстетических соображений: она думала, что если хоть кто-нибудь ещё увидит этого монстра, они уже не смогут говорить, будто его нет. Будто Замка нет. Они бы поняли, что есть куда больше вещей и явлений на свете, чем одинаковые серые города. Вещей, к которым надо быть открытым и восприимчивым, в которые надо верить, всматриваться и вслушиваться — тогда и только тогда в городской суете становились различимы голоса, а из теней выходили чудовища, дарящие покой и заживляющие раны.

Рогатый сипло рассмеялся — а может, закашлялся или задохнулся: с ним никогда было не понять, Эс-тридцать было бы проще, покажись он сейчас — в ответ её словам. Он смеялся над сравнением с чеширским котом. Он не умел улыбаться.

У Рогатого был безобразно длинный рот, растянутый почти на всё его лицо, придававший чудовищу коварный и хищный оскал. Улыбка же несла свет... Никогда не удавалось этому монстру — а впрочем, он и не пытался — отыскать этот свет внутри себя. И никогда бы не удалось. Таким как он, созданиям тьмы, не полагается светить. Потому Рогатый так тянулся к Орсолье, потому у Них был целый Замок, наполненный детьми, чтобы хоть немного осветить их мир.

Будто угадав его мысли, Эс-тридцать улыбнулась, глядя в пустоту. Рогатый ведь мог стоять и там, да?

Улыбка не красила её, была грустной и как будто вымученной, неискренней — той улыбкой, которые девушка всей душой ненавидела. «Зачем улыбаться, если хочешь плакать?» — думала она. И улыбалась. Слёзы были тем, чего Эс не могла сдержать, чем почти ни с кем не хотела делиться, потому что знала — другие не поймут, они снова станут твердить, что с ней всё в порядке, всё пройдёт, а Замка нет...

Рогатый осторожно взял девушку за локоть — почувствовав прикосновение, Эс невольно бросила взгляд на руку, которой оно принадлежало и с удивлением обнаружила её: длинные кривые пальцы, сочащиеся чёрной кровью, костяшки, а дальше — ничего. Эти пальцы подтолкнули её вверх, приказывая девушке подняться, и тут же растворились в воздухе. Эс-тридцать казалось, однако, что их обладатель по-прежнему рядом. Он наклонился, обдав Эс своим дыханием, и прошептал:

— Иди за мной. След в след.

На снегу появился отпечаток копыта, за ним — ещё один и ещё... Эс поспешила за своим проводником. Её немного удивляло, что у чёрта — вопреки расхожему мнению — копыта оказались цельными, как у лошади. С рогами это вязалось слабо. Но обидным было не это — девушка поставила ногу в его след — Рогатый велел ей идти так, чтобы Эс скрыла отпечатки копыт, чтобы она никому не смогла их показать.

Впрочем, что бы она сказала? Это были всего лишь следы копыт. Да, кататься на лошади по тротуарам города было несколько экстравагантно, но в такое люди бы поверили с куда большей охотой, чем в то, что эти отпечатки оставил демон.

Эс надеялась по крайней мере, что по следам Рогатого она выйдет к Замку, но он всего лишь довёл девушку до остановки, которую, надо признать, сама она не заметила, и растворился. Она не чувствовала больше его присутствия, тогда позвала чёрта:

— Рогатый?

Но он ей не ответил.