После этой встречи с монстром жизнь Эс должна была бы прийти в относительную норму. Она, в конце концов, знала теперь, что её воспоминания реальны, что догадки о происхождении Рогатого верны, что у самой у неё есть место, куда можно будет уйти когда-нибудь, где ей будут рады. Рогатый обещал, что проводит её в Замок — надо только немного потерпеть.
Но летели недели, а он всё не возвращался, и Эс-тридцать не могла перестать думать о том, что он забыл её, бросил, потерял дорогу к ней — всё, что угодно она вменяла ему в оправдание. Девушка не верила, что Замка нет. Ей могло показаться единожды, но теперь она с удвоенной страстью отстаивала его существование. Но ей по-прежнему никто не верил, а чудовище и не думало появиться и развеять сомнения окружающих.
Тогда Эс снова начала себя резать. От обиды, от ненависти к себе, от отчаяния. Может быть, она надеялась даже ненароком поранить себя очень сильно, чтобы Рогатый явился и спас ей от смерти, чтобы хоть кто-нибудь начал серьёзно относиться к её словам. И хотя Эс-тридцать ограничивалась кожными порезами, мысли её порой уходили много дальше.
Она часто подолгу не могла уснуть ночами, распластавшись на спине и глядя на потолок. Можно было бы рассматривать на нём трещинки и шероховатости, но их не было. Эс-тридцать была вынуждена созерцать белое полотно, прикрытое темнотой. Однако скучно ей не было.
Лишившись ножа, Эс почти сразу приобрела новый, на этот раз её собственный, поменьше и не такой качественный, купленный в супермаркете по акции за копейки, но её нуждам и он мог послужить. Он, впрочем, сейчас был спрятан там, откуда его хлопотно было доставать и где невозможно было найти, если только не знать, что он тем, и не особо тянул к себе хозяйку: её голову по-прежнему занимал нож для разделки рыбы.
Она ощущала его тяжесть в руке, перехватывала в странное, не предвещающее ничего хорошего положение: лезвием к себе. Так не режут, так закалывают. Дыхание становилось прерывистым. Эс-тридцать заносила огромный нож над самой собой. Вот он легко разрезает кожу, брюшину, кишечник и сальник и наконец упирается в позвоночник. А сама Эс-тридцать не чувствует боли. Нет, вместо неё эйфория!
Она боялась этого. Желание вогнать себе нож в живот вовсе не было тем безобидным царапаньем кожи. Оно было ужасающим и мучительно притягательным, перерастало в видение, во что-то осязаемое, но в реальность перейти у него не получалось. Была одна помеха — Эс-тридцать.
«Мерзкая, пугливая девчонка! — Мысль носилась по голове, словно испуганная кошка. — Ты сама этого хочешь! Нож у тебя всегда под рукой!»
Мысль, конечно, была правильной: имелись и желание, и возможности, но здравый смысл ещё не окончательно покинул разум Эс-тридцать: может, она и не сильна была в физиологии, но подобные действия, вероятнее всего, привели бы к её смерти, а это пока не входило в планы Эс. Так что бредовое желание могло сколь угодно уговаривать свою хозяйку и пытаться торговаться, а Эс-тридцать была непреклонна.
Впрочем, вскоре Желание отыскало компромисс. Пришлось, конечно, пойти на некоторые уступки со своей стороны, но Эс-тридцать на эту самую сторону всё-таки удалось переманить.
А первым, что подтолкнуло Желание к смягчению условий, стал переезд сестры Эс-тридцать.
Её кровать давно уже стояла в комнате Эс, хотя спать там девчонка наотрез отказывалась.
— Я боюсь! — кричала она. — У неё в комнате кто-то чёрный и страшный!
Взрослые понимали, в чём тут дело: малышка просто не хотела взрослеть. Так они думали, по крайней мере, но соглашались некоторое время идти у неё на поводу, и девочка ночевала в спальне с одним из родителей, второго временно выселяя в гостиную на диван. Но терпение родителей было не вечно, и в один из вечеров они уже не поддались на истерику. Как ни старалась девчонка выпросить у родителей последнюю-препоследнюю ночь в их спальне, усилия её оказались тщетны: пришлось спать на отдельной постели в комнате с сестрой.
Саму Эс-тридцать такой расклад тоже не то, чтобы устраивал, но поделать она ничего не могла. Было бы неплохо, если бы Рогатый вдруг явился и немного припугнул её, но он и не думал прийти.
Засыпала малышка быстро, раскинувшись звездой и свесив некоторые конечности на пол, одеяло спустя минуту лежало у девчонки поперёк живота. Лишний ребёнок в комнате, пожалуй, совсем не мешал бы своей старшей сестре, если бы спал беззвучно. Но она сопела, храпела и говорила во сне, и Эс-тридцать, привыкшую уже ночи напролёт смотреть в окно и в тишине думать о чём-то своём, это неимоверно нервировало.
Ко всему прочему выяснилось, что Эс-тридцать крайне чутко спит, и в таких условиях уснуть она не могла вовсе. Недостаток сна перерос в его почти полное отсутствие. Эс вынуждена была засыпать в наушниках с вывернутым на максимум звуком, чтобы не слышать раздражающего сопения сестры.
Она пыталась поговорить с родителями.
— Мама, она сопит и храпит, я не могу уснуть, — ныла Эс. Он неё отмахнулись как от назойливой мухи. — Сделай что-нибудь, — попыталась она ещё раз.
— Ну что я сделаю?! — возмутилась мать полукриком. — Беруши себе купи!
Она ушла, не дожидаясь, что ей ответит дочь. Забавная всё-таки женщина! Просит делится с ней проблемами и переживаниями, и жутко злится, получая отказ. А в ответ на переживания и просьбу помочь… всё равно злится. Как ни старалась Эс-тридцать понять свою маму и подстроиться под неё, ничего не выходило.
— Я тогда будильник не услышу, — буркнула она в пустоту, не ожидая даже того, что её слов кто-нибудь ждёт.
Вот на такую, жутко невыспавшуюся и невыслушанную, близкую к истерике Эс-тридцать Желание запросто могло бы оказать влияние, чем оно не преминуло воспользоваться.
Это случилось ночью, когда Эс в очередной раз, включив музыку погромче, пыталась предаться мечтаниям перед окном. Голова от громких звуков у неё болела. От примерно литра выпитого за вечер кофе во рту оставались вяжущее ощущение и кислый привкус. Эс отставила чашку, выключила музыку, обхватила голову руками и заплакала. Как же она устала!
Рука почти бессознательно потянулась в ручке окна и тут же одёрнулась. «Завтра будет лучше, — заверяла себя Эс-тридцать, — просто потерпи». Она была убеждена в своих словах, потому что тогда ей казалось, что хуже этого её состояния ничего уже быть не может.
Она упала на постель там же, где сидела — казалось, от усталости она вот-вот уснёт в любой позе и любом месте. Но сон не шёл. Сквозь вакуум, не пропускавший даже её собственные мысли, до Эс-тридцать донёсся храп. В отчаянном жесте она попыталась зажать уже руками — способ совершенно бездейственный, Эс убедилась в этом эмпирическим путём. Ещё одна ночь угрожала превратиться в бессонную.
«Да задуши ты её», — неожиданно подсказало Желание.
Растрёпанной и нервной Эс-тридцать, не спавшей с начала недели, оно не показалось хоть сколько-нибудь странным и неприемлемым. Схватив подушку, она направилась к постели сестры. Та, не чувствуя никакой опасности, продолжала мирно сопеть. Резким движением Эс плотно прижала подушку к её лицу, сдавила шею, девчонка проснулась, начала брыкаться и что-то приглушённо верещать. И тут наконец в голове Эс-тридцать что-то щёлкнуло: она осознала, что её поведение мягко говоря выходит за рамки. Жалости к сестре она, однако, не испытывала, было какое-то тихое, злое удовлетворение от того, что, проснувшись, сестра перестала продуцировать раздражающие звуки.
Понадеявшись, что хоть теперь ей удастся уснуть, Эс-тридцать упала в постель. Сон наваливался удушливой пеленой, прилипал к мыслям медленно. Эс уже толком ничего не соображала и не могла координировать собственные движения, когда сквозь пелену, разорвав её на мелкие клочки, прорвался храп.
С громким стоном отчаяния Эс-тридцать рывком поднялась и схватила подушку. На сей раз она уже не преследовала никаких жёстких целей — просто разбудить сестру. Старшая ударила её подушкой, девчонка проснулась, обиженно посмотрела на Эс-тридцать и заревела.
— Заткнись, — зашипела на неё Эс, — и дай мне поспать!
Она швырнула подушку на свою постель.
В коридоре раздались шаги и вскоре, с оглушительным грохотом открыв дверь, на пороге появилась мама. Вид у неё был помятый и заспанный, но оттого не менее разъярённый.
— Какого хрена вы не спите?!
— Она меня бьёт! — заходилась младшая.
— Я из-за неё уснуть не могу! — попыталась возмутиться Эс-тридцать.
— Мне всё равно! — перебила обеих мать громким шёпотом. — Легли спать обе! Ещё хоть звук отсюда услышу!..
Злобно зыркнув и не закрыв за собой дверь, она удалилась в темноту коридора. В принципе, дальше таких вот злобных зырков в исполнении невысказанных угроз мама не заходила, хотя Эс знала, что если она ещё пару раз поднимется с кровати в эту ночь, то ей достанется. В отношении неё руки распускались, с сестрой обращались иначе. На это, конечно, была весомая причина, но Эс от этого легче не становилось.
По всему выходило, что и в эту ночь ей не удастся тут уснуть.
Едва сдерживаясь, чтобы не наорать на свою семью и не побить мерзкую сестру, выживающую её из комнаты, Эс-тридцать схватила свою подушку и одеяло и, пнув на прощание младшую, пошла спать на диван в гостиной.
Так можно было бы поступить и сразу, в первую ночь, когда ей совсем не удалось уснуть — Эс-тридцать прекрасно это понимала, но её комната была единственным местом, где ей было спокойно и уютно, это место дышало Эс-тридцать, и ничто, казалось, не могло её оттуда выветрить. Ничто, кроме малолетней сестры. Эс не хотелось вот так запросто отдавать это место. Без боя, хотя ни о каком бое и речи не шло. Девушка надеялась добиться какого-то компромисса путём общения с матерью, но ей было не до того.
Мать волновало, что из-за ссоры сестёр не выспится она сама, длительная бессонница Эс-тридцать её не занимала.
Так злая Эс-тридцать оказалась на диване в гостиной. Жёсткая шершавая обивка, которую Эс поленилась застелить простынёй, отсутствие штор, фонарь за окном, светящий в незашторенное окно. Обычно Эс здесь не нравилось, но сейчас она была счастлива оказаться в тишине.
Она уютно завернулась в одеяло и закрыла глаза. Сон не спешил приходить к ней.
Зато Эс-тридцать остро ощутила на себе липкий насмешливый взгляд. Девушка открыла глаза, села и осмотрела комнату: сначала она не заметила ничего необычного, потом разглядела небольшую мелькающую тень возле дверного проёма. Обнаружив себя, тень начала расти и обретать форму, и вскоре перед Эс-тридцать стоял Рогатый.
Он не спешил здороваться, как не делал этого никогда, а на Эс-тридцать напал ступор, как это было в их первую встречу. Теперь, однако, он был вызван не животным страхом перед чудовищем — хотя она по-прежнему трепетала и благоговела перед ним, Эс думала теперь, что если бы ему пришло в голову убить её, он бы уже давно это сделал — а возмущением.
— Ты всегда приходишь невовремя, — обиженно фыркнула она.
Неужели не мог Рогатый появиться десятью минутами ранее, попасться на глаза младшей сестре Эс, выдворить её из спальни? Эс было чертовски обидно.
— Напротив, — усмехнулся чёрт, подходя ближе и опускаясь на край постели. Теперь он мог наконец расправить спину и плечи. — Я прихожу именно тогда, когда нужно.
Он лукаво скалился, и Эс-тридцать вдруг устыдилась собственных слов. Ведь монстр был прав: он явился именно тогда, когда ей нужно было утешение, когда никто не захотел выслушать, когда сама Эс готова была выпрыгнуть в окно — он пришёл и подарил ей крохотную толику надежды, догадку о другом мире и других существах, которые примут Эс, какой бы она ни была. Он пришёл, когда она блуждала по городу, не отличая одну улицу от другой, не зная, вообще-то, куда ей теперь идти. Рогатый вывел Эс.
Оба раза чёрт явился к ней случайно: неприятности у Эс в эти моменты были всего лишь совпадением. С ней, вообще-то довольно часто случались разного рода неурядицы, и всегда можно было бы найти, в чём поддержать Эс-тридцать, но Рогатый ни за что бы не признался, что их встречи были всего лишь стечением обстоятельств. Нет уж! Пусть думает, что ему не всё равно, что он лучше знает, когда и где ему нужно быть — пусть доверится.
Думая об этом, Эс-тридцать пристыжено опустила голову. Рогатый не стал мешать её размышлениям. В комнате повисла тишина.
— Почему ты им не показываешься? — спросила наконец девушка. — Другим. Взрослым.
— Они бы меня всё равно не увидели, — пожало плечами чудовище.
Эс воззрилась на него с непониманием. Как это, не увидели бы? Вот же перед ней существо, которое говорит и цокает копытами, оставляет следы, прикасается к вещам и к ней, Эс-тридцать... И что насчёт сестры? Маленькая ведь тоже его видела!
— Это, — попытался объяснить Рогатый, — не для всех. Ты ведь знаешь на самом деле, хотя это знание и ускользает от тебя. Все дети видят нас...
— Но я не ребёнок! — возразила она. — Мне уже семнадцать!
Рогатый фыркнул, насмешливо и презрительно. Ей семнадцать! Мнит себя взрослой?! Ему уже несколько веков, что ему годы Эс-тридцать? Краткий миг? Да и что значат его века в перспективе тех тысячелетий, что он мог бы прожить?..
Эту мысль он попытался отогнать рукой, встряхнув головой при этом. С оставшегося рога от этого резкого движения что-то откололось и упало на одеяло.
Эс-тридцать узнала в этих его движениях себя саму — она точно так же прогоняла дурные, слишком навязчивые мысли — её стало тепло и спокойно рядом с Рогатым, даже таким неприязненным.
— Ты выросла, — согласился он холодно, — но не повзрослела. Ты открыта, как ребёнок. Ты веришь в чудеса, веришь, что тебя кто-то спасёт, веришь в меня, в Замок... Как только ты перестанешь грезить, цепляться за обрывки своего прошло мира, как только станешь закрытой для восприятия всего, что находится за пределами Реалии, ты сможешь нормально в ней жить. Будешь счастлива здесь.
— Но я не хочу быть здесь, не хочу забывать! — воскликнула девушка. Забери меня отсюда.
Рогатый зло улыбнулся. Он выглядел приличнее, чем в прошлую их встречу, хотя всё равно потрёпано: на месте отломленного под самый корень правого рога появился небольшой бугорок, кожа на руках срослась, хотя сломанные пальцы по-прежнему были изранены и кровоточили.
— Куда мне тебя забрать? — Он насмехался над своей собеседницей и даже не пытался этого скрыть.
— В тот Замок, где мы были раньше, — сомневаясь в собственных мыслях ответила Эс.
Она смутно помнила, где они были раньше — по одному только сну, повторяющемуся до одурения. Там было чисто и красиво, лежал белый снег, и стоял Замок. Кажется, там шла война с Отрядом Спасения. Но, может быть, она уже давно закончилась, и Эс будет позволено вернуться?
— В ад? — уточнил Рогатый. Эс-тридцать показалось, что он вскинул бровь, но в темноте ночи она не могла быть в этом уверенна, особенно, если учесть, что бровей у чудища и вовсе не было.
— В ад? — переспросила она в полный голос, и слова её были напоены горькой усмешкой. — Если там был ад, тогда что это?
Растянув рот на пол-лица в страшной улыбке — хотя Эс-тридцать вовсе не была уверена в том, что он улыбается — он замотал головой.
Наивная, глупая девчонка! Думает, что она что-то знает! Все её знания — это чьи-то чужие суждения и мысли, факты, вдолбленные в неё в школе и вычитанные из книг. Павшая принцесса давно забыла, что чтобы знать что-то, нужно это понять, принять, самой прийти к выводам, а придя, не переставать подвергать их критической оценке. Быть может, в какой-то мере Эс и была права: это место подпортило её, покрыло несмываемым слоем грязи и вполне могло не нравится ей настолько, чтобы Эс-тридцать почитала его за ад.
Эс-тридцать…
— Ты помнишь своё имя? — неожиданно спросил он, до одурения растягивая слова. — Твоё другое имя, — тут же поправился он, угадав, что она хочет ответить: «Конечно, помню! Я Эс-тридцать», — не то, которым тебя называют здесь.
Пристыжено опустив взгляд, Эс-тридцать замотала головой. Она чувствовала, что Эс-тридцать вовсе не её имя, с ним жилось некомфортно, и что-то, вообще, с ним было не так. Она время от времени занималась тем, что примеряла другие имена, но отыскать своё пока не получалось.
— Ты Орсолья, — подсказал ей Рогатый, и к своему удивлению девушка не услышала в его голосе ни насмешки, ни упрёка. К этому имени она тоже не почувствовала ничего.
— Ты назвал меня так? — спросила Эс-тридцать. Спросила потому, что не видела разницы между именами, данным кем-то одним и кем-то другим. Почему бы ей самой не назвать себя? Но Рогатый кивнул, а возражать ему, говорить, что данное им имя ей тоже не по нраву, Эс не рискнула.
— А теперь вставай и пойдём, — велел он.
Орсолья сползла на пол, Рогатый не стал дожидаться, пока она решится, он даже не оборачивался: чудовище подошло к окну, отодвинуло герань, открыло створку и запросто поставило ногу на подоконник. Эс-тридцать невольно позавидовала ему: её роста, даже при том, что она была чуть выше среднего, для таких манёвров не хватило бы. Рогатый соизволил наконец обратиться к ней с тем, чтобы удостоверится: Эс за ним последует. На всякий случай — а может, из вежливости — он сделал приглашающий жест своей страшной рукой и как ни в чём не бывало перешагнул через подоконник.
Она и сама не знала, чего испугалась тогда: будто бы он мог упасть, или словно это падение могло бы ему чем-то навредить. Зажав рот ладонью, Орсолья кинулась к окну и только теперь заметила, что сразу за ним простирался вовсе не ночной воздух: по ту сторону оконной рамы лежала Туча. На ней невозмутимо стоял Рогатый, протягивая девушке руку.
Эс уже полезла было на подоконник, как вдруг в её памяти всплыла небольшая сцена из прошлого: большой зал — тот самый, с которого начинался преследующий её сон — на этот раз тоже полный детей и залитый светом, просачиваясь сквозь толстое стекло стены, Туча — намного больше той, что лежала сейчас под её окном — начинает подниматься, в отчаянном жесте двое мальчишек пытаются на неё запрыгнуть, проваливаются, словно никакой Тучи и нет, все над ними смеются…
Девятый этаж. Если она точно так же провалится, никто не засмеётся — будет много слёз. Наверное, много… Во всяком случае Эс-тридцать хочется в это верить.
— Она выдержит, — вдруг сказал Рогатый, словно прочитав недобрые мысли Эс. — Не бойся и будь сегодня моей гостьей.
Он по-прежнему протягивал ей свою костлявую лапу, и ему, казалось, совсем не тяжело её так держать: он не выглядел ни усталым, ни испытывающим неловкость. Опираясь на руку Рогатого, Эс-тридцать взобралась на подоконник, вдохнула поглубже, зажмурилась и шагнула в ночь.
Сердце её учащённо билось, но вниз, вопреки всем своим приручённым страхам, Орсолья не полетела. Рогатый не солгал: Туча держала её.
Относительно самой же Тучи ожидания Эс-тридцать не обманывали: она немного пружинила под ногами, а на ощупь была склизкой и холодной. Ноги сантиметра на два утопали в студенистой массе, с глубиной она не становилась плотнее, и у Эс-тридцать не было никакой уверенности в том, что через секунду она не провалится.
Хотя Рогатый ей, конечно, пообещал. Рогатый… До сего момента он не сделал Орсолье ничего дурного, но отчего-то в его слова с трудом верилось. Словно он просто играл с Эс-тридцать и в любой момент мог избавиться от надоевшей игрушки самым жестоким способом.
Туча оторвалась от стены и поплыла над засыпающим городом. Она двигалась медленно, под ногами при этом что-то шевелилось, словно Туча перекатывалась по твёрдой поверхности. От этих её колебаний Эс-тридцать стало ещё страшнее стоять здесь, девушка тряслась от ужаса. Ко всему прочему, отчалив, Туча словно бы стала меньше: оступиться и упасть с неё теперь совсем ничего не стоило. Девушка оцепенела, боясь, что любое её движение неизбежно приведёт к потере равновесия и падению. Вдруг она почувствовала, как её рук касаются лапы Рогатого. По сравнению со слизью, из которой состояли Тучи, они были даже приятными на ощупь: холоднее, чем её собственные, но всё-таки тёплые, чуть влажные, а не такие склизкие, что можно утонуть или выскользнуть. А ещё они были цепкими и сильными. Что-то подсказывало Эс-тридцать, что добыче ни за что из хватки Рогатого не вывернуться. Но сейчас она не была его добычей — монстр всего лишь придерживал её за локти, не давая оскользнуться.
Он бы ни в коем случае не позволил ей упасть, даже если бы Орсолья сама этого захотела: не для того он годы потратил на то, чтобы вырастить её, на то, чтобы отыскать, потеряв. Не зря у неё возникли мысли о том, что добыча из лап Рогатого не ускользает. Орсолье тоже не ускользнуть — вопреки своим рассуждениям она всё-таки была его добычей.
Почувствовав на своих руках эту железную хватку, Эс-тридцать к собственному удивлению несколько расслабилась и успокоилась. Упасть с огромной высоты — если только Рогатому не взбредёт в голову нарочно её отсюда скинуть — ей явно не грозило. Ко всему прочему из-за этого его неожиданного жеста Эс стало казаться, что Рогатый всё-таки слышит её мысли, и ей стало стыдно за них. Она неуверенно подняла голову, чтобы наткнуться на его взгляд и прочесть в нём упрёк или угрозу, но Рогатый не смотрел на неё. Не мигая, он вглядывался вдаль. Эс-тридцать тоже попыталась рассмотреть там что-нибудь, но ничего не увидела.
Тогда она набралась смелости и спросила:
— Ты что, слышишь мои мысли?
Рогатый рассмеялся своим жутким, больше походящим на предсмертные хрипы, смехом:
— О, да! Ты очень громко думаешь, Орсолья, можно сказать: кричишь!.. Удивительно, что никто другой не слышит, как ты взываешь о помощи.
— То есть, — уточнила Эс-тридцать, — ничьи другие мысли ты читать не можешь?
Чёрт посмотрел на неё с жалостью, как на безнадёжную идиотку, и Эс успела уже пожалеть о том, что спросила, но тут же спохватилась, что и эти сожаления чёрт уже, конечно, тоже услышал.
— Что за сквозняк у тебя в голове? — недовольно пробормотал Рогатый. — Я ведь всего пару минут назад говорил тебе о детях, о невзрослеющих и тех, кто просто остаётся очень восприимчивым на протяжении всей жизни. Ясновидящих, как вы говорите.
Сказав так, как говорят они, Рогатый невольно рассмеялся вновь: кто тогда все остальные? Видящие неясно? Люди с затуманенным взором? Они как будто сами понимали, что что-то с ними не так, что они не видят огромной части мира или даже нескольких, но упорно не желали открыться.
— Когда ты открыта для чего-то, — продолжил он уже спокойнее, — то не только ты можешь видеть, слышать что-то, но и оно видит и слышит тебя. У тебя больше сенсорных систем, чем принято использовать среди людей...
Она ничего ему не ответила. Зачем бы общаться с помощью мыслей, если можешь сказать вслух? Всё это было, конечно, здорово и очень заманчиво, но казалось не слишком полезным. Рогатый не стал переубеждать её.
Туча тем временем начала растекаться дальше вперёд, потом словно упёрлась в стену, и уже по ней поползла в ширь. Девушка вновь повернулась к Рогатому с тем, чтобы спросить о происходящем, но тот не обратил на неё внимания. Туча неумолимо подтягивала их к вертикальному пятну, и Эс испугалась, что за ним, возможно, что-то есть, что-то, чего она не видит, но обо что вот-вот разобьётся. Из стальной хватки Рогатого было не вывернуться. Да и куда ей деться? Отсюда было два пути: вперёд и вниз. Неизвестно, что из этого было хуже, но Эс-тридцать могла не терзаться подобными вопросами — Рогатый давно уже всё решил за неё. Он ещё крепче стиснул пальцы на руках своей, как он выразился, гостьи. Она даже вскрикнула, но тут же закрыла рот и зажмурилась. Пальцы, инстинктивно выставленные вперёд, погрузились в мерзкую слизь. Однако парой сантиметров дело не ограничилось: вскоре скользкая субстанция окутала запястья, локти, по-прежнему поддерживаемые Рогатым, и коснулась лица. Эс-тридцать почувствовала, что не может дышать, и инстинктивно попыталась вырваться. Лапы Рогатого даже не дрогнули. Слизь залепила девушке нос и уши, каждую пору. На секунду Эс оказалась утопленницей в странной вертикальной луже и успела за это время отчаяться и смирится со своей участью, и тут ощутила, как Туча отпускает кончики её пальцев. Девушка освободилась от слизи так же быстро, как и погрузилась в неё. Не осталось ни налёта, ни плёнки, даже волосы по-прежнему были сухими и чистыми.
Тиски, сжимавшие её руки, несколько ослабились. Эс-тридцать, подобного не ожидавшая и отчего-то почуяв в этом жесте неладное, обернула лицо к Рогатому. Тот смотрел ей прямо в глаза, не мигая.
— Добро пожаловать, моя принцесса! — прошипел он, искривив рот в безобразной улыбке.
Ему хотелось бы вести себя с ней иначе, хотелось бы быть ласковым и добрым, хотелось, чтобы улыбка его дарила свет. Раньше, когда Орсолья ещё жила в Замке, так получалось. Он не притворялся и не хотел выглядеть так, этот свет вырывался из него против воли. Рогатый боялся себе в этом признаться, но ему нравилось это ощущение тепла, наполнявшее его, когда рядом была Орсолья. Он был привязан к ней и не знал, что станет делать, когда ей придёт пора уйти из Замка, и когда Соль всё-таки ушла, раньше срока, не по правилам и не туда, он понял, что этот свет погубит его. Таким, как он, ничего светлее ночи не полагается. Огонь пробирался под кожу и разъедал её, изгонял из тела Рогатого тьму, она вытекала через раны на руках и обваливалась витками рогов. Как ни старался монстр спрятать свет, который дарила ему Орсолья, все его видели и в тайне, страшась гнева Рогатого, насмехались над ним и его привязанностью к человеку. Он и сам презирал себя за это.
Уход Орсольи из Замка мог бы стать его спасением: раны срослись бы, губительный огонь потушили бы слизь и желчь… Но глядя на то, как прирастают к искривлённым пальцам лоскуты чёрной кожи, Рогатый чувствовал, как всё сильнее щемит у него в груди. Он бы сказал, что это болит его душа, если бы верил, что она у него имеется. Это страшное, терзающее его чувство не давало Рогатому существовать, мешало найти замену Орсолье и больше никогда о ней не вспоминать. Свет мерк, но даже так причинял Рогатому жуткие страдания. Он отрёкся от самого себя и своей сущности, наплевал на мнение ему подобных и кинулся на поиски своей Соль. Годы он потратил, заглядывая в окна, вынюхивая, словно собака, её след, ходя дорогами, которыми она ходила, чтобы однажды наткнуться на Эс-тридцать. На то жалкое подобие чистой души, которым он некогда обладал. Как она шарахнулась от него в ту их первую встречу! Какие ужас и отвращение читались в её глазах! Она испугалась того, что сама с ним сделала, даже если не осознавала этого или не помнила… Какая ирония! Она была не менее ужасна, чем он сам. Свет в его душе в то мгновение погас, переродился в нечто неправильное, противоестественное, и больше Рогатый не мог подарить этому человеку ни одного ласкового слова.
Он и сам не мог бы точно сказать, почему тогда сразу не ушёл, не растворился в тенях и не вернулся на Тучи: часть сознания Рогатого наталкивала его на мысли о мести — жестокая девчонка, пусть и невольно, заставила его страдать, а прежде чудище никогда этого не испытывало — другая же часть отчаянно цеплялась за надежду, что где-то в Эс-тридцать есть Орсолья, её нужно только отыскать и разбудить. Позже, не у неё на глазах, он собственными когтями раздерёт своё лицо — теперь оно быстро заживёт — от отчаяния и злости на самого себя: если бы только он не предавался упоению своей болью, если бы не наделся забыть Соль, а сразу кинулся за ней, может, она бы осталась прежней. Может, она тоже сначала ждала его, припоминая данное Рогатым обещание прийти за ней, заверения, что это ненадолго, а потом отчаялась и забыла, зарастив оставленную им дыру в душе. А может, она только счастлива была избавиться от него.
Не в правилах Рогатого было спрашивать, чего хочет его жертва — а Орсолья или Эс-тридцать, если ей теперь нравится так, по-прежнему оставалась его добычей — и он и тогда решил всё за неё. Он прожил — если это можно назвать жизнью — дольше и имел все основания считать себя мудрее, кроме того, монстр желал Соль только лучшего, хотя никаким боком себя самого в эту концепцию вклинить не мог, и именно это дало Рогатому право считать, что он лучше знает, как распорядиться жизнью этого человека. Тем более, что эта жизнь уже давно самому человеку не принадлежала…
Восстановление воспоминаний было в единственном возможном случае сопряжено с потерей души. Утратой им. Он мог бы вычленить из Эс-тридцать Орсолью, но это всё равно была бы не та Орсолья, которую он знал, он бы больше не смог ей обладать. Кто-то усмехнулся бы: «К чему такая морока, Рогатый? Она и сейчас не совсем Орсолья, ты придёшь ровно к тому же результату!», другие бы понимающе кивнули — месть. О, дело было не совсем в мести! Люди забрали у Рогатого то, что по праву принадлежало ему! Забрали и изменили! Только он может распоряжаться своей собственностью, и если кому и лепить из Орсольи нечто иное, то именно Рогатому! Тогда он и понял: дело было даже не в возвращении Орсольи, а в отшелушивании от неё Эс-тридцать. Где-то там, в глубине лежал ещё осколок той чистой души, и чудовище обязано было его раскопать, обжечься об него, позволить ему спалить себя — это подарило бы ему счастье и избавление — то, что существам с угольными глазами не полагается. Поэтому он решился на такой отчаянный шаг: подарить Орсолье — и только ей — частицу себя и того мира, в котором она должна была находиться, отравить её, выжечь в ней добро и любовь, если они ещё остались. Тогда он сможет вернуть её.
А пока Рогатый мог лишь ненадолго пригласить Соль в гости, чтобы заставить её вспомнить и заново привыкнуть к месту, в котором ей вскоре предстояло жить.
Туча плыла невысоко: примерно два метра над уровнем снега. Внизу стелилась идеально-ровная белоснежная гладь, поблёскивающая в лучах… Эс-тридцать осторожно посмотрела по сторонам: солнца нигде не было, как не было теней или чего-нибудь, что могло бы эти тени отбрасывать. Ни деревьев, ни хотя бы сугробов. Возможно, Туча давала тень, но подойти к её краю и проверить Эс не решалась. На горизонте снежная гладь переходила в ровную небесную серь.
Место было скучным, но тихим и покойным, и Эс скорее нравилось тут, чем нет. Немного запоздало к немалому своему удивлению девушка обнаружила, что ей не холодно. Она даже имела смелость поделиться своим наивным удивлением с Рогатым. Он нахмурился.
— Это потому, — ответил монстр, помолчав, — что ты здесь не пленница. Ты у меня в гостях, и моя воля в том, чтобы тебе не было холодно.
— А здесь есть пленники? — невпопад спросила Эс-тридцать.
Рогатый устало замотал головой, однако если в невежестве этой девчонки и была чья-то вина, то именно его. Это он и подобные ему скрывали от обитателей Замка, что за снежная пустыня их окружает. Они делали это намеренно: замковым это знание было бы совершенно ни к чему, только расстроило бы и испугало лишний раз.
— Где, по-твоему, мы находимся? — спросил он, понадеявшись, что Орсолья достаточно сообразительна и сможет избавить его от объяснений.
Но она, ещё раз для верности оглядевшись, только пожала плечами.
— На каком-то поле? — робко предположила Эс-тридцать.
Рогатый обречённо вздохнул.
Орсолья попыталась рассуждать логически: это место было словно противовесом Реалии, девственно-чистым, тихим, не заполненным ещё однообразными домами. Оно будто бы нарочно было таким пустым, чтобы его можно было заполнить чем угодно: самой прекрасной музыкой, самыми уникальными существами.
— Это Фантазия? — с надеждой предположила Эс-тридцать. Что же ещё могло быть за гранью Реалии?!
С тяжёлым вздохом чёрт покачал головой.
— А ведь я, между тем, тебе уже говорил, всего минут десять назад. Какой же ты стала невнимательной, твоя светлость! — Последние слова он выплюнул, словно яд. Эс поёжилась, но отстраниться от Рогатого у неё всё равно не вышло. — Давай-ка я тебе здесь всё покажу, раз уж представилась такая возможность… Принцессе же нужно знать свои владения, как ты считаешь?
Эс-тридцать считала, что это такая своеобразная шутка. Рогатый был не в себе, а может, эти причуды как раз были присущи ему подобным. Во всяком случае соображения Эс хватило на то, чтобы не дёргаться и не хамить существу намного больше и сильнее, с рогами и длинными когтями. Она осторожно кивнула. Рогатый выглядел удовлетворённым, Туча понесла их вперёд, пейзаж вокруг не менялся.
— По твоей просьбе, дорогая Орсолья, мы в аду. Довольна? — Эс-тридцать ничего ему не ответила, потому что не знала, что отвечать, но Рогатый и не смотрел на неё. — Здесь, в месте, которое ты обозвала полем — хотя, пожалуй, это и правда на него похоже — мы держим грешников. Вон один, гляди!
Притянув девушку к себе поближе, Рогатый вытянул вперёд свою обтрёпанную руку и указал на крошечную тёмную фигурку. Эс присмотрелась: мужчина средних лет, он выглядел вполне обычным человеком, только по пояс увязнувшим в снегу и рыдающим от отчаянья. Он заламывал руки и молотил гладь вокруг себя. К нему тянулась глубокая борозда, которую мужчина оставил, пробираясь сквозь снег, но с каждым мгновением этот след становился всё короче. Он словно зарастал.
Эс-тридцать смотрела на это чудо, открыв рот. Её намного больше заинтересовал пластичный снег, чем рыдающий мужчина. Как было бы здорово, если бы такой выпадал хотя бы изредка в Реалии, если бы он заносил собой её уродливые угловатые очертания, если бы прятал под собой раскрошившийся кирпич и ржавчину балконов. У них было бы место для чего-то прекрасного...
Тут Эс осеклась. Стали бы люди строить что-то новое, уникальное, зная, что через пару-тройку десятков лет их труды заметёт снегом, заметёт навсегда? Нет, едва ли. Даже теперь, строя на века, они возводили эти коробочные ряды: их просто нисколько не смущала мысль о том, что на серость и уныние придётся таращиться всю свою жизнь. Их это устраивало. Уж тем более люди не стали бы заморачиваться над своим окружением, будучи уверенными, что оно скоро пропадёт. Они бы, наверное, снова начали ставить бараки...
— Осторожно, — предупредил её Рогатый, хотя необходимости в этом не было, зато слова позволили ему вновь завладеть вниманием гостьи, — не дай этому человеку заметить себя, чтобы он не пошёл за нами. Надежда у грешника — это совсем не то, что мы приветствуем. Мы не подлетим ближе…
Туча, словно повинуясь его словам, изменила своё направление и сделала крюк, чтобы обогнуть грешника. Впрочем, он до того был поглощён своими переживаниями, что не заметил бы Тучу, даже приблизься она к нему вплотную.
— С пытками, как можешь заметить, мы не особо извращаемся: грешники отведённый им срок шатаются по снежной пустыне. Ориентиров нет, даже дорогу назад они найти не могут… Зато ничто не мешает размышлению о моральном облике и собственных прегрешениях! Когда срок выходит, они с головой увязают в снегу и там обретают покой. — Он помолчал немного. — Вот и вся экскурсия, моя дорогая Орсолья, можем полетать ещё немного или много — на твоё усмотрение — но уверяю, ничего иного ты здесь не увидишь. У тебя есть какие-то вопросы?
Эс-тридцать задумалась. Это место и эта ситуация, пожалуй, были самыми странными из всех, в которых она оказывалась или могла бы оказаться. Сказанное Рогатым звучало весьма правдоподобно, но в то же время Эс с трудом верилось, что она оказалась в аду, да ещё и в гостях. В конце концов девушка решила, что это всего лишь очередной дурацкий сон, и искать в нём смысл и истину — дело пустое.
Из-за неизменности окружавшего их пейзажа было неясно, движется Туча или же стоит на месте. Рогатый вновь выглядел так, словно ему до собственной гостьи не было ни малейшего дела: он уставился вдаль, где Эс-тридцать решительно ничего разглядеть не могла. К тому же она вдруг обнаружила, что теперь монстр всего лишь осторожно поддерживает её, оберегая от падения, а не впивается до боли. Эс всё-таки решила вернуть себе его внимание, задав первый же пришедший ей в голову вопрос:
— А что будет, если грешники наткнуться друг на друга, соберутся толпой и поднимут восстание?
— Они не встретятся, — отчеканил Рогатый, заглянув Эс-тридцать прямо в глаза. Она даже подумала, что про вопросы он сказал просто так, из вежливости, а спрашивать ей на деле ни о чём не стоит. — Во-первых, радость моя, ад большой: он простирается так далеко, насколько грешнику хватит сил уйти. Когда человек бредёт по пустыне, она отращивает новый коридор, почти всегда новый. Они, конечно, пересекаются, но… Как видишь, путников в нашей пустыне не слишком много. Это во-вторых. Кое-кому везёт, и всякие черти низшего порядка, которые не прочь полакомить подгнившими душонками, нападают и пожирают их…
Шелестящий голос Рогатого вдруг отдалился, вместо заснеженных просторов перед Эс-тридцать предстал тронный зал с обвалившейся стеклянной стеной. По полу разливался такой вот кисель, на котором она теперь стояла, плиты и осколки обагрила кровь. Кто-то сшиб её с ног, Эс упала в чёрную слизь и увидела в ней своё отражение: растрёпанное, перепуганное, со свежим порезом на щеке. Её слух наполняли сотни голосов, стонущих и кричащих, умоляющих о пощаде. Кого? Она подняла голову: прямо перед ней двухголовое чудовище с телом и ножками паука терзало в одной из огромных пастей мальчишку, тот истошно верещал, а потом смолк и обмяк.
Отчаянно замотав головой, Эс прогнала наваждение и с ужасом уставилась на Рогатого.
— Везёт? — одними губами произнесла она.
— Везёт. Можно секунды ощущать острую боль, можно вечность скитаться в пустоте. Ты бы что выбрала?
Девушка замялась. Оба варианта, как ни крути, были ужасны. Она бы, пожалуй, выбрала уйти отсюда и забыть это место и Рогатого, словно ночной кошмар. Эс-тридцать не произнесла этого вслух, но всё равно насторожилась: вдруг чудовище услышало эти её мысли и обиделось. Рогатый и ухом — которого у него не было — не повёл.
Было это место лучше или хуже её дома? Здесь Эс-тридцать тоже не чувствовала ни поддержки, ни понимания, но это переносилось легче. Наверное, дело было в том, что Рогатый — не родной и не друг ей — в общем-то, и не был обязан понимать и принимать её. С другой стороны, дома не было угрозы быть съеденной заживо… А она ведь так рвалась сюда!
Но в то же время Орсолья отчаянно отказывалась верить его словам. Да, казалось бы, чёрту незачем врать ей, и не было никого другого, у кого можно было бы спросить... Но что Замок? Он был прекрасен. Всё это место было прекрасно. Белое, девственно-чистое, на котором стоял Замок...
Она вдруг спохватилась: его не заносило снегом, он не проваливался! То есть тут можно что-то создать, и оно будет существовать! И то единственное место, что было тут создано, было прекрасно. Нет, какая-то часть души Орсольи решительно не могла поверить, что сейчас она в аду.
Рогатый всё ещё не смотрел на неё. Он и не надеялся, что Эс-тридцать ответит ему. Даже Орсолья не могла бы этого сделать. Человечий век короток, и большая его часть проживается в заблуждении и глупости. Возможно, Эс-тридцать достаточно духовно зрелая, чтобы понять, но вряд ли. Обычно люди её лет всё принимают за шутку, и ад им кажется местом забавным, а пытки — сущей ерундой. Они максималисты, но мыслят узко — им не понятны значения слов «вечность», «жертвенность». Кое-какие люди оставались такими на всю жизнь, но Рогатый верил, что однажды Орсолья поймёт весь ужас. Он верил, потому что знал: ей уготована достаточно долгая жизнь, чтобы понять всё, что только смогут предоставить ей для понимания три доступных мира.
— Я помню, — начала Орсолья, даже не уверенная, что он её слушает, — или может, думаю, что помню Замок. В нём жила я и ещё дети. Только дети… — Рогатый обернулся и внимательно посмотрел Соль прямо в глаза. Он больше не насмехался над ней. — А потом пришли такие, как ты, и напали на их! Скажи, в чём эти дети так нагрешили?
Голос звучал надломлено: Эс-тридцать ещё не совсем поняла, что есть Рогатый, но ей уже стало ясно — он обретёт свой моральный облик в её глазах прямо сейчас. Пока этот разговор не сулил ничего хорошего им обоим.
Рогатый внимательно смотрел в глаза своей спутницы, чуть зеленоватые, цвета болотной тины и видел в них своё отражение: чёрные угли вместо глаз, зеркал души, отражающих гнетущую пустоту, огромный растянутый в злой улыбке рот и покрытая струпьями кожа. Урод, каким ему и полагалось быть. Рогатому было безразлично, что скажет о нём весь мир и Эс-тридцать, но теперь, когда он будил Орсолью, ему вовсе не хотелось оставить в её мыслях такой след. Но оправдаться он не мог, даже если бы захотел — такие поступки у людей не находят прощения.
— Ни в чём, — ответил он наконец. — Дети были безвинны и кристально чисты, какими им и полагается быть. Ты когда-нибудь слышала о том, что люди продают души за исполнение своих желаний?
Эс-тридцать неуверенно кивнула. Она, разумеется, слышала и даже верила в эти истории, когда интересовалась потусторонщиной, пытаясь выяснить, кто она и откуда, но не совсем понимала, к чему ведёт Рогатый. Девушка страшно злилась на него за всё, что их сейчас окружало, хотя понимала — это не вина монстра. По крайней мере, не его одного. Надо было заставить себя его выслушать, и Эс пообещала себе молчать, пока Рогатый не завершит свой рассказ.
— Нас можно грубо разделить на три группы. Про низших я тебе уже рассказал: они питаются теми, кого поймают в снежной долине. Другие покупают души и пожирают их после выполнения желаний этих людей. А мы… Я не стал бы жрать эту падаль, даже если бы в ином случае умер. Это гнильё, мусор! Поживи лет двадцать в Реалии — погрязнешь в грехах и пороках, начнёшь морально разлагаться… И вот этот суперпотребитель приходит ко мне и говорит: «Хочу стать миллионером, продам тебе за это свою душу!», тем самым он берёт на себя страшный грех, сделка с адским отродьем! Ему не нужна собственная душа! Знаешь, почему? Да потому что она прогнила насквозь! Его душа и так моя, с чего бы мне за неё ещё и платить?!
Он выглядел до того злым: шипы и наросты на плечах вздыбились, глаза расширились, растрескавшаяся кожа между ними собралась в крупные складки, рот искривился, обнажая длинные острые зубы, пальцы вновь до боли стиснули её локоть — что Эс-тридцать не на шутку испугалась и даже подумала на минуту о том, чтобы попытаться удрать от чудовища. Рогатый это заметил и несколько смягчился.
— Тогда у нас родилась великолепная идея, — продолжил он, — одна душа другой стоит, если ты меня понимаешь… Мы предупреждали об этом другую сторону сделки — они были почти поголовно согласны! Ты представь! Есть ли душа у человека, согласного отдать в ад ребёнка?! Что они там собирались нам продавать?! — Рогатый зашёлся истерическим смехом. Ему было горько: Орсолья чувствовала это и удивлялась: неужели ему, чёрту достаёт чувств, чтобы отчаиваться и разочаровываться в людях? Чтобы сострадать детям? Но ведь он мог бы и не похищать их, не заключать сделок! Рогатый не стал выслушивать неозвученные душевные метания Эс, он продолжил: — В итоге они доживали отведённый им срок с исполненным желанием и чувством вины за чужую непрожитую жизнь, после чего попадали в снежную долину, где их, если повезёт, пожирали, а мы забирали взамен новорожденного ребёнка…
— Но где тут справедливость?! — в ужасе воскликнула Эс, совершенно забывшая о том, что собиралась позволить Рогатому объясниться.
— Её нет, — в голос хохотнул Рогатый. — Её, твоя светлость, вообще нет нигде в мире!
— А почему силы света во всё это не вмешаются? — севшим голосом спросила она, на глазах выступили слёзы от осознания проигрышности собственных позиций. — Если есть ад, есть же и рай? Кто-то же оттуда вам противостоит?
Рогатый посмотрел на неё чуть ли не с жалостью. Рот его кривился в попытке сдержать смех внутри, но через секунду монстр уже практически беззвучно — при его шелестящем голосе было похоже, что чудовище в агонии и задыхается — расхохотался. Эс-тридцать видела эту корчащуюся рядом с ней фигуру сквозь пелену слёз: каким он оказался ужасным, этот монстр, которого она поначалу сочла своим другом.
— Рай, дорогая Орсолья, давно закрыт за ненадобностью, а ангелы передохли от тоски, — ответил Рогатый, прекратив смеяться. — Вы столько грешите, что всё равно оказываетесь здесь. Какая разница, попадёшь ты сюда сразу после рождения или спустя шестьдесят лет?
— Но ведь есть и хорошие люди, — отчаянно прошептала Эс-тридцать.
— Это для других людей они хорошие, — пожал плечами Рогатый. — Нам-то что? Ты сейчас видишь во мне монстра, но подумай вот о чём, — он осторожно повернул девушку лицом к себе и поднял её подбородок, — ты ведь не винишь волка за то, что он ест кролика — хотя кролик не плохой — просто жизнь так устроена. Мне подобные питаются человеческими душами, свою природу я не сам выбрал, и ты не в праве меня за неё винить.
— А кто её за тебя выбрал?
Прежде Эс-тридцать никогда не задумывалась о чертях и прочих обитателях ада, об их желаниях и мыслях. Уж тем более она не думала всерьёз об их происхождении. Казалось, что это люди, которых при жизни и людьми-то назвать было нельзя: тираны, маньяки — после смерти они перерождаются во что-то вот такое.
Но сейчас, когда она стояла прямо посреди ада и смотрела в глаза одному из его обитателей — как он считал — высшего порядка, Эс не могла представить себе, чтобы при жизни он был плохим человеком. В его глазах не было ни проблеска света, Рогатый был груб и зол, насмешлив и прямолинеен, и всё же Эс-тридцать казалось, что в его взгляде она читает вселенскую печаль, что жизнь чудовища ему не в радость, и он очень от неё устал. Но может, всему виной был их разговор и темы, которые он затрагивал.
— Кто? — переспросил её Рогатый. — Ты мне скажи. Кому так сильно было нужно это место со всеми его обитателями? Кто создал рай и ад? Кто не мог руководствоваться собственной моралью, и ему понадобились рамки и устрашения? Кому было недостаточно душевного спокойствия от того, что он причиняет благо ближнему своему, и он возжелал за это награды? Кто до такой степени возненавидел себе подобных, что пожелал им вечных мучений? Из чьей больной фантазии я рождён, ответь мне, Орсолья, кто за меня выбрал мою природу?
Рогатый говорил спокойно, не плюясь ядом и не насмехаясь. Он низко склонился и приблизил своё лицо к девичьему так, чтобы даже при желании она не смогла отвести взгляда.
Желание такое у Эс-тридцать как раз возникло: Рогатый смотрел своими бездонными чернильными глазами в самую её душу. Он мучил её таким нехитрым способом, ждал и желал получить ответ.
— Человек, — наконец выдохнула Эс-тридцать.
— Верно, — прошептал Рогатый, — человек.
Его влажная рука легла на её щёку, туда, где раньше были шрамы. Он думал о том, зачем, вообще, исцелил эту глупую девчонку: она уже давно перестала быть его Орсольей, но всё же Рогатому казалось, что она и теперь сможет его понять.
От этого прикосновения Эс-тридцать вздрогнула и зажмурилась, пытаясь прогнать ощущение. Рогатый осторожно отвёл руку и отстранился.
— Человек возжелал погрязнуть в грехах, и попросил об этом нас. Нам ни к чему было отказывать! Хочешь немного пищи для размышлений? — чёрт усмехнулся ей. — Грехи-то люди себе придумали, а вот способы искупить их — нет. Никакие подаяния нищим и перевод старушек через дорогу не избавят тебя от попадания сюда за то, что когда-то давным-давно ты возжелала жену ближнего своего.
— Их можно отмолить, — возразила Эс-тридцать.
Она не была верующей и тем более религиозной — забавно, что именно ей выпала сомнительная честь общаться с представителем нижней сферы — но её слова звучали твёрдо: люди могут меняться, и неправильно было бы судить человека за его прошлое, которое давно пережито, позабыто, искуплено.
— Нет, — покачал головой Рогатый, — это не совсем так работает. Чтобы твоё «отмолить» подействовало, нужно раскаиваться. Допустим, ты возлегла с кем-нибудь до брака...
Девушка невольно фыркнула: её забавляла эта манера Рогатого иногда вворачивать в свою речь старомодные слова и выражения. Наверное, ему в силу возраста это было позволительно, но усмешку сдержать всё равно не вышло. Чёрт, впрочем. не обратил на это никакого внимания и продолжил:
— У вас ведь сейчас даже не принято любить тех, с кем вы спите! — голос монстра сделался злым. Он неожиданно узнал в своих словах самого себя, но ведь он-то был чёртом! Он вообще не мог любить! Орсолья же сейчас пыталась доказать ему, что люди лучше, что они достойны прощения... Да ни черта они не достойны! У них есть чувства, есть души, а они отшвыривают их, забывают то единственное, что им надо бы беречь!
Он постарался успокоиться, чтобы говорить дальше, чтобы Соль услышала его:
— Итак, ты спишь с кем попало или совершаешь любое иное неблагодеяние, а потом молишься. А потом снова погрязаешь в своём любимом грехе. Ты можешь биться коленями и лбом об пол в своих молитвах, можешь даже в храм пойти и исповедаться, но пока для самой себя в глубине своей души или разума, или во что ты там веришь, ты не осознаешь, что сделала что-то не то, не раскаешься искренне, грош цена твоим просьбам о прощении.
— Но почему я должна раскаиваться? — помолчав, выдавила Эс-тридцать. — Одно дело убийство или воровство... А прелюбодеянием я никому не наврежу.
— Это во вред душе твоей, — холодно отрезал Рогатый. — У человека есть разум — им не должна двигать похоть. Ты что, собака с течкой?
Эс не знала, как на такое реагировать. Слова демона звучали тем ужаснее, чем дольше девушка о них думала и чем больше понимала: так и есть. Но кое-что всё-таки смущало Эс-тридцать, и чем больше она думала об этом, тем горче становилось. Она отшатнулась от демона и чуть не упала с Тучи.
— Но разве могут они раскаиваться, — спросила она совершенно безнадёжно, — если они счастливы?
Она с вызовом посмотрела на монстра. Как мог он говорить о подобном ей? Разве Эс-тридцать не старалась жить правильно, так, как диктовало ей общество? Это выходило чертовски трудно! Она могла бы пойти по проторенной дорожке, употреблять наркотики, чтобы забыть свою прошлую жизнь, утопить свои несчастья в алкоголе, позволить непониманию задохнуться в чужих объятиях — таков был лёгкий путь, по которому, по выражению Рогатого, ходили собаки. Но Эс-тридцать предпочитала помнить, бороться. Она будто бы продиралась через заросли терновника, которые становились всё гуще и гуще, которые раздирали вновь и вновь её кожу — где-то за ними девушку должно было ждать благо, но его до сих пор не было видно, а она уже чертовски устала. Она оглядывалась на тех, кто шёл по лёгкому пути, и видела: они счастливы — и больше она не понимала уже, что делает в этих терновых кустах, куда идёт и зачем вообще в них забралась.
Слышавший её мысли Рогатый понимающе кивнул.
— Правильный выбор почти никогда не бывает лёгким, — мягко сказал он, опуская руку на плечо Эс. — Ты должна идти этим путём не потому, что надеешься на вознаграждение — его там может и не быть.
— Тогда зачем? — по щекам её потекли слёзы. — Ты говоришь сейчас, что всю свою жизнь должна лезть через колючки, за зарослями которых даже ничего нет? Хочешь сказать, что я счастлива не буду?
Он прижал трясущуюся и всхлипывающую девушку к себе. Ему и самому на мгновение стало жаль её, но Эс-тридцать должна была быть сильной. Она могла сколько угодно плакать, если только при этом продолжала идти сквозь терновник. Она должна была понять, что не всё, что она сделает, принесёт благо ей самой.
— Не будешь, — прошептал он. — Но ты должна оставаться человеком. Не уподобляйся животным, выбирая лёгкий путь.
Она заревела ещё сильнее.
Это было важно для Рогатого: Орсолья должна была вернуть свою чистоту или хотя бы не растратить остатки, она должна была научиться думать не только о себе, понять, что правильный выбор — не всегда тот, который принесёт удовольствие и счастье ей. Только тогда она сможет вернуться в Хрустальный Замок.
— Но почему? — выдавила из себя Эс. — Ради чего мне это делать?
Голос чёрта сделался холодным.
— Я уже сказал, — произнёс он, — делай не ради чего-то. Не жди благодарности или поощрения. Многие прекрасные — даже великие! — люди терпели гонения и даже положили жизнь за свои убеждения. Они не ждали, что их имена войдут в историю, что им дадут награду, славу и почёт... Нет! Они просто не могли поступить иначе и потому поступали правильно. Порой это единственное утешение, которое может подарить тебе твой выбор.
— Но я не великая! — возразила ему Соль.
— Никогда не поздно начать, — усмехнулся Рогатый.
Увидев, что девушка несколько успокоилась, он подождал, пока она вытрет слёзы, и продолжил:
— Ты говоришь, что есть хорошие люди, но плохих больше. Плохим человеком быть проще. Подумай, ты один раз говоришь себе: «Если я так поступаю, я плохой человек», и все свои будущие поступки ты можешь оправдать этими словами. Всё можно, ты всё равно уже плохой человек.
Слышать такое было неприятно, и всё же Эс-тридцать не нашла бы в себе сил возразить: он был прав, если подумать. Она отчаянно пыталась уверить себя, что она не хуже других и хотя бы поэтому заслуживает счастья, но… Эс-тридцать вспомнила, как этим же вечером пыталась задушить маленькую сестру, как без конца хамила и изводила своими истериками семью. Да, она, пожалуй, была довольно мерзким человечишкой, и заслуживала даже меньшего, чем у неё имелось.
Странно, но от этого осознания своей негативной стороны, Эс-тридцать и в самом деле стало немного легче. Вопреки словам Рогатого она не хотела набирать разрушительную силу, напротив — в ней пробудилось созидание, умение несколько абстрагироваться и жалеть не только себя, но и тех, кому сама Эс причинила боль.
Она даже посмотрела обновлённым взглядом на окружавшую их снежную пустыню: хотя Рогатый называл это место адом, у Орсольи язык не поворачивался сказать так. Грешников не наказывали тут. Не варили в котлах, не кололи вилами... И даже нескончаемое одиночество при ближайшем рассмотрении оказалось вовсе не наказанием: им будто бы давали возможность разобраться в себе, осознать свою жизнь, раскаяться в чём-то. Эс сомневалась в действенности этого метода, потому что... Потому что она не верила в людей?
Девушка с удивлением воззрилась на своего спутника: что такого он сделал с ней? Что сказал? Она ведь пару минут назад рьяно защищала людей, говорила, что не все они плохие! Так и было, не все... Но сколько же, чёрт возьми, было среди них тех, кто никогда бы не задумался о своём моральном облике! Нет, будь у них хоть бесконечная жизнь, они прокутили бы её, не оглядываясь назад, не выискивая, что можно было бы исправить.
Таких людей Эс-тридцать тоже не винила: их можно было понять. Имеет ли смысл анализировать себя, своё прошлое? Да, если у тебя есть будущее, которое ты хочешь сделать лучше. В котором ты сам хочешь быть лучше. Но у тех, кто бродил по снежной долине, никакого будущего и в помине не было. А у тех, кто населял Реалию, и без самоанализа проблем хватало. Ни к чему усложнять себе жизнь, взваливая на плеч бремя морали — можно жить, как живётся и даже при этом не всегда быть плохим человеком.
— И всё же, — не настолько велико было это её прозрение, чтобы Эс до конца поняла Рогатого, — ты не можешь обвинять новорожденных в том, что они грешны или станут таковыми. Почему силы света хотя бы за них не заступаются?
— Для этого есть люди, — усмехнулся Рогатый. — Почему они друг за друга не заступятся? Почему не станут жить так, чтобы мы исчезли? Я уже сказал тебе, что все обитатели рая давно покинули вас, разочарованные. В сущности, если хочешь знать, где и можно отыскать чистую душу, так только в Хрустальном Замке.
Эс-тридцать подняла на него взгляд, полный недоумения. Рогатый остался доволен произведённым впечатлением и расплылся в улыбке.
— Есть, конечно, и те, — продолжал он, видя, как гостья увлечена его рассказом, — кто после сделки найдя крохотную душу, сразу же её пожирает. В некотором роде это гуманно, но не очень сытно. Мы же забираем вас в Замок…
Она так и не поняла, двигалась ли Туча или пространство вокруг неё, но вскоре на горизонте появилась сверкающая бесчисленными гранями фигура. Она стремительно приближалась, и вскоре в ней уже угадывались очертания Хрустального Замка.
Это был не тот Замок, который припоминала Эс-тридцать, но он по меньшей мере был очень на него похож — наверняка, немного в мире стеклодувов-строителей. Замок был готичен: он уходил в серое небо тощими шпилями и расцвечивал снег вокруг себя солнечными лучам, пропущенными через изящные витражи.
— Узнаёшь? — спросил Рогатый у своей спутницы. Та замотала головой: ей помнилось что-то совсем другое. — Мы его подкорректировали немного после того набега, раз уж всё равно пришлось перестраивать, решили сделать в этот раз что-то эстетичное. Но это тот же самый Замок, в котором жила ты. Ты ведь это помнишь?
В голосе монстра была надежда, а вовсе не уверенность. Эс-тридцать не стала его разубеждать — кое-что она всё-таки помнила — и согласно кивнула. Чудовище осталось вполне удовлетворено: не всё ещё было потеряно, она вспоминает и скоро совсем обретёт свою утерянную часть.
Туча подползла вплотную к Замковой стене и принялась растекаться по ней. Эс-тридцать заметила, как маленькие фигурки внутри строения закопошились, но они скорее выглядели радостными, чем испуганными. О том, как с помощью Туч проходить через стены, Эс-тридцать ещё не забыла, и неприятное воспоминание коробило её. Девушка вся съёжилась, задержала дыхание и вцепившись в огромную лапу откровенно смеющегося над ней Рогатого шагнула в образовавшиеся слизистые врата.
Когда она решилась наконец открыть глаза, то обнаружила перед собой толпу восторженных детей. Они хихикали и шептали что-то друг другу на ухо, поглядывая то на Рогатого, то на незнакомую им девушку. Эс-тридцать повернулась к своему спутнику: нужно ли ей что-то делать? Зачем он привёл её сюда? Показать что-то? Или может, он хочет позволить Эс спасти этих детей? Лицо Рогатого было холодным и бесстрастным.
Они стояли в большом зале со стеклянными стенами и зеркальными вставками. Потолка не было видно: лишь слепящий свет, отражённый гранями башни и шпиля. В дальнем конце зала на возвышении с тремя ступенями стоял трон. Он тоже был из чего-то прозрачного и блестел так, что глаза слезились. Трон пустовал. Возвышение со ступенями было даже при ближайшем рассмотрении обнесено лентой. Кто-то заходил туда, чтобы отполировать трон и сменить цветы в напольных вазах, но место формального правителя было свободно.
— Идите, — велел Рогатый детям, — займитесь своими делами.
Он отмахнулся от них своей длинной лапой, и дети, обиженно поджав губы, разошлись кто куда. Эс-тридцать не могла бы сказать наверняка, но ей казалось, что они отчего-то любили Рогатого. Ей даже подумалось, что и она, проживая здесь, любила его. До того восторженными были их глаза, так быстро они стеклись в одно место, просто ожидая его… Люди с самых малых лет тянутся к тьме? Или с ними он предельно добр?
— Они, в основном, играют и развиваются, — слова Рогатого вырвали Эс-тридцать из размышлений. — Тут пока много магии, её мы убираем позже, да и то не до конца. Но как видишь, тут большинству всего по пять лет, после того инцидента у нас остались единицы — нельзя заставить их обслуживать себя самим… У них всё общее, всего в достатке. Эти дети не думают о собственной выгоде, так что можно не беспокоиться, что они до срока испачкаются в грехе.
«Это как инкубатор! — усмехнулась про себя Эс-тридцать. — Они создают тут благоприятные условия, чтобы души росли, но не портились, и высиживают их, как какие-то курицы!»
Черти высшего порядка внезапно показались Эс-тридцать самыми жалкими существами на свете: они до того были одержимы идеей потребления чистых душ, что превратились в садоводов. Они больше не охотились и не наводили ужас, они сами растили себе пищу!
Выражение её лица, должно быть, было крайне самодовольным, но Рогатый даже не попытался осадить Эс-тридцать.
— Ты права, — только и ответил он, — это инкубатор.
Рогатый вышагивал по длинному коридору, в который они свернули, нарочито медленно, словно желая показать Эс-тридцать что они сделали с некогда её Замком. Он любовался своим творением и надеялся, что Эс-тридцать тоже оценит. Она не могла не оценить! Место было красивым даже по адским меркам, Эс оно должно казаться самым прекрасным, что она когда-либо видела.
Так оно и было: девушке приходилось двигаться расторопно, чтобы не отстать от Рогатого, но всё равно не могла не заметить окружающего её великолепия. Оно не было вычурным и вульгарным, выпячивающим всё своё богатство, нет, строение было скромным и изящным, грациозным и утончённым. Оно поражало своей монолитностью и органичностью даже при использовании таких вычурных материалов.
Пропущенный через витраж свет окрашивал половину лица девушки в тёмно-зелёный.
— И зачем ты мне его показываешь? — Эс-тридцать решилась наконец задать вопрос, тревоживший её с самого появления Замка в её поле зрения.
— Чтобы ты осознала, сколь бессмысленным будет сопротивление нам. Ну, проберётся кто-то сюда, разграбит наши запасы — мы построим новый кормозавод и завезём на него новое сырьё. Таковы твои реалии: безуспешность и безысходность. И раз уж я к тебе пришёл — потому что дал обещание своей Орсолье — тебе придётся со мной мирно сосуществовать. Можешь приступать к принятию своей участи, можешь для начала закатить истерику.
Истерить Эс-тридцать вовсе не собиралась. Рогатый был прав — она вдруг поймала себя на мысли, что он прав, если не во всём, то очень во многом, но так, наверное, было потому, что Рогатый жил уже много веков и имел возможность как следует изучить устройство мира — смирение было для Эс лучшим выходом.
Глядя на свою сохраняющую спокойствие — не отчаянно сдерживая внутри штормящие эмоции, но спокойную искренне — спутницу, Рогатый удовлетворённо улыбался. Вот она, его Орсолья, наивная и невинная, но принимающая мир таким, каков он есть, осознающая себя и понимающая, что маленькая пружинка может вывести механизм из строя лишь до тех пор, пока её не заменят на новую. В их мире эти замены осуществлялись до того молниеносно, что не всегда удавалось отследить. Эс-тридцать уже не могла ничего сделать — она давно была вне механизма. Просто эта заржавевшая и погнутая пружинка была памятна и дорога Рогатому, и пока он был не готов с ней расстаться.
— Мы работаем, — продолжил он свой рассказ, кое-как оторвавшись от Орсольи, — над их духовным ростом и развитием, над самосознанием. При этом подавляем агрессию. Они идеальны! — Если у него и была мечта, то она воплотилась в этом Замке и его обитателях. Когда, резко втянув в себя воздух, монстр опустил венчанную рогами голову, Эс-тридцать заметила недобрый безумный блеск в его глазах. Казалось, он вот-вот бросится на неё. Но Рогатый стоял на месте, потом вдруг рванул вперёд так, что Эс пришлось бежать, чтобы успеть за ним, продолжая говорить. — Когда они созревают, мы даём бал, торжествуем, что плодам нашего труда удалось не пропасть, а после забираем с собой на Тучи, где хозяин наконец может вкусить выращенную душу.
— Хозяин? — удивилась Эс-тридцать. От бега её голос стал хрипловатым и тихим, слова еле слышно вырывались на выдохе, и это было очень похоже на манеру говорить Рогатого.
Они шагнули в пышную оранжерею. От тяжёлого аромата сырой земли и мясистых листьев закружилась голова. Эс-тридцать мутило от влажности и удушливого запаха, но отстать от Рогатого она не решилась — монстр и не думал сбавлять темп, он резво обогнул круглый фонтан, мерно журчащий, с кувшинками на водной глади, и продолжил шагать вперёд. Эс-тридцать, спотыкаясь, бежала за ним.
Само это место и присутствие в нём Орсольи — павшей и забывшей себя — жутко нервировало чёрта: он желал получить её, вернуть себе, и это невыполненное желание ввергало Рогатого едва ли не в ярость.
— Хозяин, — повторило чудовище. — Если ты покупаешь что-то, ты ведь становишься этому чему-то хозяином?
Он был — снова — прав. В затуманенном разуме Эс-тридцать на мгновение возникло желание хоть раз оказаться правой в споре с Рогатым. Только спорить с ним не выходило — один аргумент монстра разом отметал все доводы, которые могла бы привести девушка.
Да и что толку было спорить с ним? Зачем ей вытаскивать отсюда этих детей? Затем, быть может, что Рогатый взывал к глубинам души Эс-тридцать, веля ей поступать правильно, не задумываясь о себе? Но будет ли правильно увести их в Реалию? Она грязна и уродлива, она не принимает, не любит тех, кто хоть на миллиметр отошёл от лекала. Ей было тяжко жить там — о ней никто не хотел заботиться! Нет, Реалии не нужны эти дети! Они никому не нужны...
Орсолья отмела вздорную мысль и поспешила за чёртом.
Тем временем Рогатый пересёк оранжерею и распахнул створки простой стеклянной двери. Она вела на улицу, внутрь ввалился прохладный чистый воздух, и Эс-тридцать сразу стало легче дышать, хотя в ушах всё ещё шумело, а мысли плавали в удушливом тумане. Она подумала даже о том, чтобы поблагодарить Рогатого, но не успела: монстр впился когтистыми пальцами в её руку и выволок на улицу. Эта боль окончательно отрезвила девушку.
Ноги тут же окунулись в нечто склизкое и холодное. Опустив взгляд, Эс-тридцать увидела Тучу.
Поднимались они быстро и с такой же скоростью удалялись от Замка. Эс-тридцать в этот раз чувствовала, что перемещается в пространстве, но это ощущение было каким-то странным, неправильным: не было ветра, бьющего в лицо, не было изменения центра тяжести, ни намёка на потерю равновесия. Лишь по частой вибрации под ногами и шарящему по снежной пустыне в поисках одному ему видимых ориентиров взгляду Рогатого Эс судила о том, что они не стоят на месте.
Неподвижное солнце пропало из поля зрения одновременно с Замком.
Едва они начали подниматься, Рогатый отпустил руку девушки — она тут же осторожно принялась её растирать — и как прежде теперь только поддерживал Эс-тридцать, чтобы она не свалилась. Глаза его сузились и смотрели недобро.
«Он злится, — догадалась Эс-тридцать. — На меня? Но разве я что-то сделала не так? Что-то не то спросила? Что теперь будет?»
Вопросы не роились в её голове, они медленно падали друг на друга, словно снежинки. Часть сознания говорила Эс-тридцать о том, что Рогатый намного её крупнее и сильнее, в случае чего может запросто разорвать её на части голыми руками, и находиться с таким зверем рядом, когда он не в настроении — совсем небезопасно. Вторая часть говорила ровно то же самое, но она не паниковала — сделать в сложившейся ситуации Эс-тридцать едва ли что-то могла, можно было только смириться и смотреть, что будет дальше.
Рогатый действительно злился. Отчасти его злость была адресована именно Эс-тридцать, а отчасти — себе самому. Он перестал быть ей хозяином, когда отпустил пять лет назад, когда не вцепился в неё когтями и зубами… Нет. Орсолья перестала быть его собственностью уже давно: с того самого дня, когда Рогатый перестал относиться к ней, как к вещи, или в лучшем случае как к скотине. Он считался с её мнением и мирился с недостатками. Почему? Он и сам не знал. Умом монстр всё-таки сознавал, что если и может на кого-то злиться, то лишь на себя: Орсолья была самой обыкновенной — не слишком умной или талантливой, или красивой — при желании можно было бы накупить ещё целую армию таких. Дело было в нём и только в нём — чудовище, снизошедшее до маленьких человеческих радостей, пожелавшее подарить кому-то толику добра и света. Он осознал это сразу, но не избавился от глупой идеи. Нужно было поглотить душу Орсольи сразу, а не заниматься всякой ерундой, нанося ей праздные визиты и попивая приторный чай из расписных чашек. Может, и со следующей душой было бы так же, кто знает? Но ведь он не стал избавляться даже от этой…
Да, конечно, её можно было бы прикончить теперь — мерзкую девчонку, не дающую ему покоя. Но она извалялась в грязи Реалии и её грехах: его Орсолья годилась теперь разве что на корм бродячим собакам! Он не жрёт падаль! И тем не менее, это падение он допустил сам. Слишком много он сделал не так на этом отрезке своего бесконечного жизненного пути… К счастью, у Рогатого впереди лежала целая вечность для работы над ошибками. О, уж он-то, проводящий века в обществе грешников, осмысляющих свою жизнь, знал, что это такое! Он умел перебарывать себя, превращать себя во что-то новое.
Ему легко давались метаморфозы. Он мог превратиться в Орсолью и в любого другого человека, потому что понимал их, потому что перерос их уже давно. От этой мысли становилось горько и спокойно — поделать ничего нельзя было — найдётся ли однажды кто-то, кто сможет примерить маску самого Рогатого, сыграть его достоверно, понять его?
Понемногу, занятый своими мыслями, Рогатый успокоился. Они, вообще, старались быть спокойными, по крайней мере, пока находились в Замке — перепугай толпу детей своей неуправляемой яростью, и чёрта с два ты их потом убедишь, что ты им друг. Сбегут, чего доброго, из Замка, ищи их потом, собирай по всему аду! Он и теперь не собирался рвать и метать, но присутствие рядом беглянки вызывало в Рогатом такой шквал эмоций, который он просто не в силах был сдержать. Хотелось ей отомстить за причинённое беспокойство, хотелось отмыть её душу до прежнего состояния, хотелось вновь владеть ей, хотелось, в конце концов, снова чувствовать то моральное удовлетворение, которое он испытывал прежде от общения с Соль. Рогатый не отдавал себе в этом отчёта, но он даже не был уверен в том, что собирался её когда-нибудь съесть.
Взгляд его упал на спутницу: Эс-тридцать держалась с видимым спокойствием, но на Рогатого не смотрела. Она отвела глаза, словно стараясь заглянуть за край Тучи. Чудовище обняло девушку за плечи, как делало это в её детстве, и притянуло к себе. Совестно за внезапную эмоциональную вспышку и прерванную экскурсию Рогатому не было, потому что он вообще не страдал от наличия стыда. Эс, однако, на его жест не отозвалась.
— Ты не боишься меня. — Это скорее была констатация факта, нежели вопрос.
— А это имело бы смысл? — Она осторожно подняла взгляд на Рогатого и наткнулась на его холодные чёрные глаза. Он смотрел на девушку с уловимым любопытством: как она будет себя вести? Рогатому казалось, что она должна бы биться в истерике или хотя бы трястись от ужаса — Эс-тридцать же держалась со спокойствием, присущим скорее его роду, нежели людскому. С другой стороны Рогатый никогда прежде не водил людей в ад на экскурсию, а потому не мог бы сказать с уверенностью, как они в таких ситуациях себя обычно ведут. — Если бы ты хотел что-то сделать со мной, уже бы сделал. Если захочешь впредь — я тоже не смогу тебе противостоять. Страх дан человеку, чтобы он не приближался слишком к опасному зверю. Если ты уже зажат у зверя в объятиях, бояться бесполезно.
Рогатый улыбнулся — девчонка была сообразительной, более того — она сумела приручить свой страх. Так не каждый сможет, даже если будет сознавать много больше, чем Эс-тридцать. Улыбка его была кривой и чересчур широкой, она совсем не шла Рогатому, но Эс не стала ему об этом говорить. Вместо этого спросила:
— Вы специально ведёте себя так сдержанно с детьми, чтобы они не боялись? Те, в Замке, были рады тебя видеть…
— Да, — только и ответил Рогатый, не пускаясь на этот раз в долгие объяснения, — специально.
— И поэтому, когда приходит срок, кхм, собирать урожай, вы срываетесь, показываете свою истинную сущность и рвёте жертву на части? Вы, вроде, кажетесь цивильными, но в то же время ведёте себя как звери.
Понятия о цивильности у них были разные, Рогатый только усмехнулся ей в ответ. Чего добились люди, создавая и совершенствуя свои цивилизации? Повышения качества жизни? Да, пожалуй. Что ж, Эс-тридцать живёт, используя все мыслимые удобства, а он, Рогатый, существует во мраке и темноте, кормится раз в несколько лет, а развлечений у него столько, что он не стал отказываться даже от возможности поболтать с человеческой девчонкой. Но несчастливы они оба одинаково.
— У каждого, — сказал Рогатый вместо того, чтобы спорить о качестве жизни, — свой стиль сбора урожая, как ты выразилась. То, что ты видела в день, когда вас спасли, было сделано от отчаяния. Мои родичи злились, что им не удалось вырастить эти души, и вложенные в них силы и терпение не окупились, что придётся начинать всё заново… Хотя некоторые всегда так жестоки и упиваются страданиями жертвы. Но, если тебе интересно, я бы с тобой так не поступил — я, как вы, люди, любите выражаться, гуманный.
Он тихо, надсадно рассмеялся, и Эс-тридцать не поняла, смеётся Рогатый над самим собой или над людьми. Девушка, впрочем, даже думать не хотела, какая участь её могла бы ждать.
— Раз уж ты заговорил об этом, — это ведь был судьбоносный для неё момент, Эс-тридцать не могла не спросить, — почему ты тогда меня не убил? Тебе не было жаль потраченных на меня сил?
Ответом ей была тишина. Эс-тридцать осторожно посмотрела на Рогатого: бесстрастное лицо было обращено вперёд, глаза смотрели в серое никуда. Когтистая лапа сползла с её плеча.
Он не смог. Не смог тогда поднять руку на этого ребёнка. Она была особенной... Они всегда опаивали детей, приносимых в Замок, зельем, чтобы они не боялись, но Соль... О, Рогатый помнил ту минуту, когда взял крошечный свёрток с младенцем на руки: она посмотрела на чёрта серьёзно и внимательно и не заплакала. Она его не испугалась! Разве мог Рогатый не удивиться тогда этому? Такая девочка попалась ему впервые! И отдавая Орсолью в руки нянек, уже тянущих к ней бутылочку с чем-то мутно-фиолетовым и искристым, он почти против воли, но твёрдо и строго сказал:
— Не надо. Я хочу, чтобы она росла без магии. Это будет эксперимент...
И Орсолья росла. А Рогатый знал все эти годы, что между ними есть нечто большее, чем между остальными детьми Замка и их хозяевами, что Соль, возможно, оказалась даже более открытой и восприимчивой к их миру, чем любой другой человек, будто бы она была рождена здесь... Зная это, чёрт не мог не думать о том, что у такого ребёнка он станет забирать душу силой. Она не боялась, она верила ему, может быть, даже любила. И Рогатый хотел, чтобы всю себя она отдала добровольно, понимая, покоряясь своей судьбе. Такой он видел свою принцессу.
Теперь же она стояла перед ним, растрёпанная и заплаканная, в отчаянии и несчастии, но всё ещё его не боящаяся, и Рогатый подумал, что ещё не всё потеряно. Что она отдаст ему свою душу.
— Не захотел, — сказал чёрт после продолжительного молчания.
— Ты любил меня? — неожиданно даже для самой себя спросила Эс. Слова прозвучали буднично, словно ничего и не значили, и откровенно говоря, в этом вопросе не было ничего, кроме праздного любопытства.
Рогатый тоже немало удивился такому вопросу. Он даже оторвался от созерцания однотонного неба и повернулся к гостье, уставившись на неё чуть округлившимися глазами. Как ей, вообще, в голову это взбрело?
По мановению руки с разодранными пальцами перед ними вновь выросла стена чернильной слизи. Эс-тридцать увидела её периферическим зрением, однако, когда скользкая мерзость начала окутывать её, не зажмурилась и не отвернулась: она продолжала в упор смотреть на Рогатого, который тоже не шевелился, выдерживая взгляд своей маленькой собеседницы. Слизь заползала ей в уши и открытые глаза, липла к зубам и языку. Сначала было мерзко, потом Эс-тридцать вообще перестала чувствовать своё тело, и эту ощущение тоже ушло. Ноги и руки вернулись к ней, когда Туча вновь поплыла над Реалией. Теперь она двигалась медленно и едва ощутимо, как и прежде. Рогатый всё так же неотрывно смотрел на Эс-тридцать.
— А что, по-твоему, — спросил он, — есть любовь? — Ответа дожидаться чудовище не стало и сразу продолжило: — Большинство тебе подобных считает, что любовь это почти маниакальное желание кем-то обладать. Вы держите тех, кого называете любимыми, возле себя, помогаете, — это слово он выплюнул, как кусок испорченного мяса, — принимать лучшие для них решения, и, в целом, обеспечиваете жизнь комфортную и безопасную. Ты согласна?
То, что говорил Рогатый, казалось Эс-тридцать вполне адекватным, но всё же какая-то неправильность была в его словах и том, как монстр произносил их. Ему будто было противно говорить об этом, и одновременно он насмехался над людьми. Но, может, одна только мысль о любви претила чудовищу?
Прежде Эс-тридцать никогда всерьёз не задумывалась о любви, её значении и проявлении. Зато она поймала себя на мысли, что до этой встречи в Рогатым она, вообще, мало о чём задумывалась. Всю жизнь она была погружена в себя, недопонимание со стороны окружающих и вызванное им щемящее чувство в груди. Теперь вдруг оказалось, что понимать в ней было нечего — Эс-тридцать была вовсе не настолько глубокой, чтобы кто-то боялся нырнуть в этот омут, она была всего лишь эгоистичной пустышкой. Но теперь девушку это мало тревожило: ей не было дела до того, что скажут люди и поймут ли они её, общество Рогатого, считающего всех людей пустыми и недалёкими, пришлось ей по душе много больше.
Внизу город светился сине-фиолетовыми вывесками и окнами и желтушными отблесками фонарей. Улицы были пусты и тихи. По дорогам плутали одинокие автомобили. Пошёл снег.
— И да, и нет, — ответила после долгого раздумья Эс-тридцать. — Конечно, если ты любишь кого-то, то будешь заботиться о его благополучии. Но любящий человек не станет держать на привязи, он позволит выбирать свой путь и искать собственное счастье. Нет ничего хуже, чем жить долго и несчастливо, а если ты тотально контролируешь кого-то, решая, как ему будет лучше, то иначе и быть не может. Так я думаю.
Рогатый молчал — Эс-тридцать и сама прекрасно ответила на свой вопрос. Взгляды на любовь у них совпадали, хотя Рогатый был убеждён, что не способен на неё: обладать кем-то и полностью его контролировать — это извращение, а не любовь. Он держал Орсолью в золотой клетке, растил как свинью на убой. О какой любви она, вообще, говорит? О том, что он отпустил её, может быть? Да, та прихоть стала необъяснимым проявлением чего-то для Рогатого нового. Возможно, он и впрямь относился к Орсолье чуть лучше, чем ко всем своим прошлым жертвам, но он даровал ей ненадолго свободу лишь потому, что сам так захотел, и пусть решение было неправильным для них обоих, за ним вовсе не стояло счастье Соль. Это была игра — теперь он понимал: ему было скучно, а с вызывающей странные чувства — и уже потому особенной — Орсольей можно было развлекаться и экспериментировать. Отрави её душу своим собственным ядом в придачу к той саже, которой пачкает Реалия, и смотри, что получится.
Ожидая продолжения разговора Эс-тридцать обратила лицо к Рогатому. Брови вскинуты, в глазах живой интерес: она тоже изучала его, со всеми демоническими повадками и поведением в чужеродной среде. Рогатого это немного развеселило. Совсем чуть-чуть.
— Нет, Орсолья, — сухо сказал он, — я никогда тебя не любил.
Сияющих вывесок внизу становилось меньше, шеренги фонарей поредели, голые деревья тянули свои кривые, как пальцы Рогатого, ветви к Туче и Орсолье, которая на ней стояла.
— Именно поэтому безо всяких сомнений и совершенно наплевав на твоё желание, я однажды заберу тебя с собой навсегда.
Эс-тридцать осторожно улыбнулась. Ей как раз очень хотелось бы этого — остаться навсегда в Замке посреди ада, красивом, тихом и спокойном месте, быть навещаемой время от времени Рогатым и перебрасываться с ним горстками слов. Но ему — как сам Рогатый только что сказал — на её желание было плевать.
— Ты сказал, — осторожно заметила девушка с лукавой улыбкой, — что никогда не любил меня... Кого-то другого ты любил?
Чёрт усмехнулся: эта девица так нелепо и неумело флиртовала с ним, что Рогатый невольно сжалился:
— Нет. Я не способен на любовь.
— А может, способен? — Она передёрнула плечами. — Может, тебе просто нужно быть открытым и восприимчивым? Может, поцелуй настоящей любви даже вернёт тебе человеческий облик?
Не в силах больше сдерживаться, Рогатый в голос расхохотался. Наивное дитя, выросшее на сказках, верящее в сказки, отчаянно цепляющееся за них! И она уверяла, что уже взрослая! Но что можно было взять с неё? Ведь это принцесса, проведшая большую часть своей жизни в Замке — только подумать! — выстроенном из хрусталя. Он сам поселил эту девчонку в сказке и не мог теперь смеяться над тем, что Эс-тридцать в сказки верит.
— Нельзя вернуть то, чего у меня не было, — проговорил он, переводя дыхание. — И уж поверь, людей я перецеловал!..
Прозвучало это не горделиво и не насмешливо, но очень фальшиво. Так, словно за словами Рогатого, за его поцелуями крылось что-то гораздо большее. Орсолья бросила взгляд на его длинный, безгубый, весь в шрамах рот и поняла, что она об этом "больше" узнавать не хочет.
Чёрт же вспоминал самое начало своей жизни, тот день, когда вдруг воплотился в Реалии. Некто пожелал продать душу — это было во времена невероятно богобоязненные, и одного только этого желания, этого отчаяния хватило, чтобы создать новое существо, тёмное, одинокое, абсолютно пустое внутри, движимое одним только голодом и готовое сделать что угодно, лишь бы утолить его. У Рогатого тогда ещё боли оба рога и целая кожа. У него даже был нос! Но он не был человеком, как ни крути. Со временем он научился перебарывать голод, стал высокомерным, надменным, начал видеть в людях не только еду, но и развлечение и пищу для своего разума. И он стал уродлив, как ни один из людей.... С каждым годом Рогатый становился всё меньше и меньше похожим на них, и внешне и внутренне: пока чёрт искал, чем ещё можно заполнить свою пустоту, люди всё охотнее и охотнее соглашались отдать душу. Со временем Рогатый понял и это: души мельчали, и оставляли после себя совсем крохотные пустотки, которые и заполнять-то не было нужды — их можно было просто не замечать.
Теперь он мог бы перенять человеческий облик, но вернуть... Стать навсегда человеком? Стать смертным, получить выбор, трудный, определяющий его суть. Хотел бы он на себя взвалить ту ношу, которую предлагал Орсолье? Хотел бы принимать верные решения, не думая о награде? Нет, Рогатый не хотел бы этого, и к счастью, это не представлялось возможным.
Туча осторожно подползла к панельному дому с открытым настежь, несмотря на мороз, окном на девятом этаже. Она коснулась стены и замерла.
Уходить не хотелось. В попытке задержать мгновение Эс-тридцать повернулась к дому спиной.
— Ты убьёшь меня? — спросила она у монстра. — Когда заберёшь насовсем?
— Зачем мне тебя убивать? — удивился Рогатый. — К твоей весьма сомнительной свежести душонке я даже притрагиваться не хочу.
Замечание было обидным, но Эс-тридцать только хихикнула. Душу свою она и ещё бы раз охотно продала Рогатому за возможность побыть в Замке, раз уж прошлую, заключённую кем-то другим, сделку, наверное, можно считать расторгнутой.
Не то, чтобы Рогатому надоело общество Эс-тридцать, но о её состоянии он уже вполне мог судить, а находиться рядом весь период её превращения он совсем не был намерен, хотя соблазн был велик. Пожалуй, он будет прятаться в тенях и зеркалах и подглядывать в окна время от времени, раз уж Эс не закрывает на ночь шторы. Но сейчас надо было прощаться: пусть останется одна и варится в соку собственных мыслей. Рогатый осторожно поднял девушку и усадил её на подоконник. Этот жест вновь вызвал у Эс-тридцать тихое хихиканье. Ночной воздух и поведение этого урода совсем вскружили ей голову.
Рогатый уже собирался исчезнуть.
— Постой! — воскликнула Эс-тридцать и, опасно наклонившись вперёд, попыталась поймать монстра за плечо. — Куда деваются тела тех, чьи души вы забираете? Вы выкапываете им потом могилы?
Она снова засмеялась. Рогатый смотрел на неё буднично. Эс-тридцать воображала, что он сейчас закатил глаза, утомлённый её расспросами, но по углям, вправленным в его лицо, ничего было не понять.
— Немного яда в слюне, и тела расплавляются в гомогенную массу, — ответил монстр. — Вот это, — он указал себе под ноги, — по-твоему, что?
Девушка посмотрела в указанном им направлении. Там решительно ничего не было. И тут до неё дошло: Тучи! Всю эту ночь она каталась на останках своих соседей и старших товарищей!
Лицо её скривилось от ужаса и отвращения, горло сдавил спазм. Неистово одёргивая ноги, словно пытаясь таким способом очиститься от налипшей трупятины, Эс-тридцать свалилась с подоконника в темноту гостиной. Сквозь открытое окно она видела, как смеющийся над ней Рогатый удаляется, растворяясь в ночи. Эс-тридцать вырвало, а потом ещё долго скручивало рвотными позывами.