Гниль в её голове

Глава третья, в которой Эс-тридцать увозят домой

Тяжёлая металлическая дверь распахнулась и явила за собой уютное жёлтое помещение. Девочке, однако, совсем не хотелось шагать туда, хотя она и сама не могла дать себе отчёт, в чём дело. В груди её жило чувство, что это место — не её, и быть ей здесь совсем не нужно.

Ей всё объяснили в лагере: у Эс-тридцать есть родители и сестра, есть милый дом, и её там уже давно ждали. Так уж вышло, что после рождения девочка пропала, и последние двенадцать лет её и ещё немало таких же пропавших искал Отряд Освободителей. Теперь она сможет жить нормальной жизнью.

Не то, чтобы Эс-тридцать не верила своим спасителям и тому, что сообщила ей полная женщина, склонившаяся над документами в полумраке палатки, но это была искажённая правда. Чем дольше думалось об этой «нормальной» жизни, тем острее было впечатление, будто факты женщина пропустила через десяток кривых линз, прежде чем показать девочке. С чего бы это вдруг она пропала, и где её прятали? И почему сама Эс-тридцать ничего этого не помнит? Как могла она забыть двенадцать лет плена, в котором её якобы держали, и зачем кому-то, вообще, так долго скрывать её у себя?

Крайним её воспоминанием оказалась палатка. Тёмно-зелёные брезентовые стены, неяркий свет фонаря, качающегося под сводом, тяжёлые мозолистые руки, держащие её за плечи, маленький человечек, что-то спешно заталкивающий во внутренний карман. В палатке было холодно, неуютно, и неприятно пахло. К девочке подошла женщина, выглядела она устало, кожа вокруг маленьких блёклых глаз покраснела, но взгляд оставался твёрдым.

— Ты помнишь что-нибудь? — спросила она, глядя на девочку в упор, та замотала головой. — Что ж… Тебя зовут Эс-тридцать, и ты только что выбралась из самой большой переделки в твоей жизни.

Она рассказала о прошлом Эс-тридцать. Рассказала мало, только то, что сама сочла нужным, но девочка чувствовала, что большую, очень важную, часть от неё утаили. Когда из твоей жизни вычёркивают всё, кроме последнего вечера, невольно начинаешь требовать подробностей. Эс не помнила, кто она, что любит и о чём мечтает, а тучная женщина ничего не могла с этим сделать.

Ладони Эс-тридцать были изодраны, порез на щеке под свежей коркой нестерпимо горел, рёбра на каждый вдох отзывались тупой болью — пожалуй, она и впрямь вляпалась во что-то серьёзное.

— Не беспокойся, — велела ей женщина. — Теперь ты в безопасности.

Она уже несколько минут ворошилась в бумагах, видимо, пытаясь навести в них хоть какой-нибудь порядок. Закончив разъяснения для Эс-тридцать, женщина постучала по столу стопкой документов и жестом отпустила гипнотизёра и удерживавшего девочку мужчину. Эс уже собиралась спросить её, кто все эти люди, и она сама, и что они здесь делали, когда женщина поднялась и быстрым шагом направилась прочь из палатки.

— Будь умницей и посиди здесь, — бросила она на ходу и скрылась за пологом.

Девочка честно пыталась следовать её просьбе, пока хватало сил. Но женщины не было пять минут, десять — а может, Эс-тридцать так только казалось — и ждать её становилось скучно. Девочка пошла следом за ней, желая хотя бы увидеть, что там снаружи, и далеко ли ушла женщина, но за брезентчатым пологом была лишь омерзительно пахнущая темнота. Задохнувшись, Эс спешно опустила приподнятый полог и попятилась. Что бы там ни было, выходить ей теперь совсем не хотелось.

Она принялась осматривать палатку. Два стола, смыкавшиеся прямым углом, а между ними стул, на котором она проснулась. Оба стола завалены кипами бумаг. За одним из них сидела ты женщина, за другим не было никого, а бумаги свалены неопрятной грудой. Стул был плотно придвинут.

Эс-тридцать подошла ко второму столу и, опасливо оглядываясь на полог палатки — покой его не нарушало даже дуновение ветра — дёрнула ручку верхнего ящика на себя. Он оказался не заперт. Содержимое ящика составляли туго набитые в него папки, щетинившиеся листами бумаги. Как много бумаги было в этом месте! Понимая, что если она достанет папку, обратно её будет уже не впихнуть, Эс-тридцать умерила своё любопытство и задвинула ящик. Он громко стукнул, и девчонка вновь бросила испуганный взгляд на вход. Но все словно забыли о ней и об этой палатке. На столе при ближайшем рассмотрении лежали точно такие же папки. На каждой из них был красный отпечаток большого круглого штампа с неразборчивыми буквами, листы расползались, словно эти папки не клали на стол, а отшвыривали сюда с соседнего.

Тогда Эс подошла к нему. Те же папки, но без штампов, сложенные аккуратными стопочками, сама печать, какой-то список с проставленными ручкой галочками. Не удержавшись, девочка открыла ближайшую папку. «Эс-тридцать, — значилось вверху страницы, — двенадцать лет». И три фотографии: двое взрослых незнакомых людей и она сама. Когда сделали этот снимок, Эс не помнила, она вообще не помнила, чтобы у неё были какие-нибудь фотографии.

Полог с громким шорохом поднялся, Эс-тридцать закрыла папку и отскочила от стола. В палатку вошла девушка, черты её красивого лица и елейная улыбка показались девочке знакомыми. Ей протянули пальто из грубой ткани, в котором Эс едва не утонула.

— Одевайся и пойдём, — мягко велела девушка.

Эс послушно оделась и легонько подталкиваемая девушкой вышла в ночь. Уши быстро покраснели и начали покалывать, заболела голова, пальцы на руках перестали слушаться, и девочка всерьёз начала раздумывать о том, как кто-то может жить в таком неприятном холодном месте.

Девушка подвела её к грязно-зеленому громоздкому автомобилю, открыла дверь и велела:

— Залезай, тебя уже заждались.

Внутри на обращённых друг к другу сиденьях тщетно грели руки трое детей. Эс-тридцать их черты казались знакомыми, а в их глазах ей чудилось, что и они её узнают, но вспомнить, кто это, и откуда она их знает, девочка, как ни силилась, не могла. Девчонка с русыми косичками вдруг удивлённо вскинула брови и открыла рот, словно порываясь сказать что-то, но тут же себя остановила. С усилием воли — это Эс-тридцать заметила — девочка закрыла рот, зажала его для верности ладошкой и отвернулась к окну, когда Эс уселась напротив неё. Эс-тридцать тоже уставилась в окно, но там была лишь чернильная тьма и её собственное блёклое отражение. Грязные спутанные волосы лезли на лицо, левая щека вспухла и краснела порезом. Прижавшись раной к холодному стеклу, Эс закрыла глаза. До того, как оказалась здесь, в относительно тёплой машине, она и не подозревала, насколько устала. Тепло разморило её, мерное тарахтение мотора заглушало всё, что её провожатая передавала водителю. Вскоре голоса и вовсе смолкли, дверь громко хлопнула, и отчаянно шатаясь на кочках и выбоинах, автомобиль увёз их прочь от лагеря.

Проснулась Эс-тридцать от того, что кто-то аккуратно тряс её за плечо. Кое-как разлепив глаза, Эс увидела: она всё ещё в машине, где кроме неё осталась только та странная девчонка с русыми косичками, она спала, точно так же привалившись к стеклу, тихо посапывая и пытаясь во сне поплотнее запахнуть пальто.

За плечо девочку тряс водитель, крупный мужчина с проседью в каштановых волосах и добрыми голубыми глазами в паутинке морщинок.

— Приехали, маленькая, — сказал он. — Вот твой дом. Вылезай.

Но девочка не спешила следовать его указаниям. Она вновь бросила взгляд на улицу за окном. Всё ещё было темно, хотя у Эс-тридцать до того затекли ноги и шея, словно она провела в одной позе несколько часов. Но темнота не была такой же плотной и непрозрачной, как в лагере: жёлтый свет фонарей вычерчивал в ночи силуэты домов и сугробов, грязную развороченную дорогу и худые деревья, сцепившиеся ветвями. На пустую и скомканную улицу выходить не хотелось, но Эс-тридцать прекрасно понимала, что её капризы никому сейчас не нужны, а девчонку с русыми косами тоже нужно куда-то отвезти, да и водитель, наверное, уже очень устал и хочет домой.

Поплотнее закутавшись в пальто и втянув голову так, чтобы поднятый воротник прикрывал кончик носа, девочка выскользнула на пронизанный холодными играми воздух. К её удивлению этот воздух, в отличие от лагерного, пахнул приятно, хотя и щипал её за высунутый из воротника нос.

Водитель тоже выпрыгнул из кабины и закурил.

— Смелее! — подбодрил он Эс-тридцать, глядя на то, как она топчется в нерешительности.

Чуть поодаль стояли двое. Мужчина и женщина. Те самые, фотографии которых девочка видела в папке со своим именем. Это и есть её семья? Они, казалось, тоже робели. Эс-тридцать осторожно сделала шаг им навстречу, тогда женщина сорвалась с места и бросилась к ней. Она заключила девочку в удушающе крепкие объятия, потом чуть отстранилась, взяла её лицо в ладони, всмотрелась в него в неверном свете фонарей, и снова обняла Эс. Ошибки тут быть не могло: глядя на девочку, женщина словно смотрела на свою собственную старую фотографию. Это их Эс-тридцать! Вернулась наконец домой! Мужчина тоже подошёл и обнял их обеих. Очевидно, им что-то стало ясно в то мгновение. Что-то, чего сама Эс ещё долго не могла понять, но тогда она тоже осторожно обняла их.

Глядя на эту сцену, водитель добродушно рассмеялся. Женщина подняла к нему глаза, полные слёз и зашептала:

— Спасибо! Спасибо…

— Да будет вам! — усмехнулся водитель, бросая окурок прямо в снег. Он пожал руку мужчине и потрепал Эс-тридцать по голове. — Будь умницей, ладно? — сказал он. — И будь счастлива.

Махнув рукой на прощание, он вернулся за руль, чтобы отвезти девочку с русыми косичками в какой-то другой тускло освещённый двор с развороченными сугробами. Эс-тридцать смотрела вслед удаляющемуся автомобилю и гадала, увидит ли она когда-нибудь снова эту девочку, и услышит ли от неё то, что нельзя было произнести в лагере.

Однако, она так и не увидела, куда её увезли: Эс-тридцать обняли за плечи и повели в дом, хотя она и вертела головой, силясь разглядеть автомобиль.

— Идём. — Отец крепче обнял Эс, одновременно стараясь поднять ворот её пальто повыше. — Замёрзла, наверное?

Так Эс-тридцать и очутилась в тёплом доме, где пахло какой-то сладкой выпечкой, а ей самой всегда были рады. Родители то и дело крепко обнимали её, мешая раздеваться.

Для неё подобное проявление чувств было в диковинку. Она читала когда-то о том, что мать всегда узнает своё дитя, и всегда будет его любить, но не была готова столкнуться с подобным в жизни. На секунду в её голове мелькнула мысль о том, что, вообще-то, странно, что те, кто якобы держал её в плену, не поленились снабдить узницу литературой.

Воспоминания о прошлом всплывали отдельными фрагментами. Книги, коробки, перевязанные бантами, пушистый снег за окном. И то и дело странные чёрные руки. Наверное, в перчатках, кажется, очень старых и оттого потрёпанных… Все эти осколки были будто бы оплавленными и нечёткими и не позволяли за себя уцепиться и удержать. Они убегали, и Эс-тридцать вновь оказывалась в прихожей в объятиях родителей.

Жуткое шифоновое платье — кто, вообще, позволил ей расхаживать в платье в такую погоду? — отправилось к прочему мусору.

— Надень лучше вот это, ладно? — предложила мама, протягивая свёрток с одеждой.

Эс-тридцать кивнула. Ей, в общем-то, было всё равно, что носить. В свёртке оказался длинный толстый свитер, который был велик девочке на несколько размеров и мог вполне сойти за платье. Переодеваясь в отдельной комнате — её комнате, наполненной игрушками и книгами, с цветами на подоконниках и рисунками прямо на столе — Эс-тридцать пыталась прислушаться к разговорам на кухне, но не могла разобрать слов. Голоса, однако, были встревоженными, и в голову Эс закралась мысль о том, что ей здесь, возможно, не очень-то и рады.

У них ведь уже есть дочь. Другая дочь. Что, если эта семья отчаялась уже найти Эс, забыла её, разлюбила и решила завести замену ей? Что, если она здесь не нужна, если её никто не ждал?

Вдруг озабоченный шёпот сменился приветливым окликом:

— Ты будешь ужинать, Эс-тридцать?

В полоске света под дверью показалась тень. Эс-тридцать без особого труда догадалась, что она принадлежит её матери. Даже на фоне тёплого желтого света из кухни, эта тень не казалась девочке чёрной. Она была нежной и тёплой и так и манила к себе, однако, кое-что всё же остановило девочку у самой двери.

— Это не моё имя, — прошептала она.