Гниль в её голове

Глава тринадцатая, в которой Эс-тридцать сознаёт Гниль

С тех пор, как ей начали оказывать квалифицированную медицинскую помощь, у девушки возникли проблемы со сном. Раньше один из препаратов вызывал у Эс жуткую бессонницу — психиатр решила уменьшить дозу вдвое. Теперь Эс-тридцать могла поспать немного, зато у неё появились судороги, которые раздражали и мешали заснуть. Эс смотрела на дёргающиеся пальцы и вспоминала.

Коридор на втором этаже больницы образовывал букву «Н», и кабинет психиатра Эс-тридцать находился в «ножке» без окон. Этот коридорный отросток был тёмен и мрачен, и угнетал девушку. Ещё больше заставляли её ёжиться люди, сидящие в очереди за таблетками — молчаливые и ни на что не реагирующие, с пустым потерянным взглядом, словно из них вытравили людей, оставив одни только мясные оболочки. Эс боялась стать одной из них и мечтала поскорее покинуть стационар.

Наконец, дверь кабинета отворилась, выпустив заплаканную и очень растрёпанную женщину, и Эс-тридцать проскользнула внутрь, подальше от людей с туманным взглядом. Кабинет был светлым, но каким-то необжитым: психиатр не стремилась окружать себя личными вещами — только рабочая канцелярия — и казалось, что она вот-вот покинет диспансер. В последующие визиты ничего не менялось, и девушка решила, что ей так, наверное, просто комфортно. У той женщины, что принимала её в отсутствие главного врача, в кабинете тоже не было ничего лишнего, но и сама психиатр выглядела строгой и утончённой. Лечащий же врач Эс-тридцать коротко стригла волосы, покрывала себя татуировками и, по заверениям главврача, должна была легко найти общий язык с Эс.

Эс-тридцать осторожно опустилась в кожаное кресло возле самой двери. Бело ещё одно, стоящее ближе к столу психиатра, но на нём обычно лежала её куртка. Женщина подняла голову и приветливо улыбнулась.

— Как себя чувствуешь? — спросила она, всегда начинавшая беседу с этой фразы.

— Ну… У меня судороги, — призналась Эс, прежде никогда ей ни на что не жаловавшаяся. Она обычно говорила: «Хорошо», получала рецепт на таблетки и возвращалась домой. — Пальцы дёргаются, я ничего с этим сделать не могу.

— И тебе это жить мешает?

Вопрос огорошил Эс, она крепко задумалась.

— Нет, — ответила девушка наконец, рассудив, что рука — всё-таки не жизненно-важный орган, — но…

— Вот раз не мешает, — перебила её психиатр, — то и не беспокойся. Незачем переживать из-за пустяков.

Более чудного доктора Эс-тридцать ни до, ни после не встречала. Услышав это, девушка жутко возмутилась в глубине души: как это так — лечащему врачу всё безразлично её состояние?! Но немного позже она поняла, что такая философия на самом деле — довольно правильная штука, и Эс могла бы избежать множества стрессов и нервных срывов, если бы следовала ей. Девушка уже даже не помнила лица своего психиатра, но эти слова надолго въелись в её память.

Даже теперь, лёжа в своей постели и глядя в пустоту потолка, чувствуя, как стучит по ладони безымянный палец, Эс-тридцать усмехалась: ничего не мешало ей жить.

Она вспоминала и ещё кое-что. Тот странный вопрос, который был в первом тесте. Ворует ли кто-нибудь её мысли? Дело было даже не в самом вопросе, а в реакции психолога на него. Теперь Эс и впрямь иногда чувствовала, что в её голову кто-то залез.

Нет, её мысли не воровали — напротив, возникало ощущение, что кто-то хранит в голове Эс-тридцать собственные. Доступа к этим мыслям девушка не имела. Эс понимала, что мысль есть, но поймать и подумать её не получалось, словно она была намыленной и скользкой. Эти мысли дурили Эс-тридцать и подшучивали над ней, и девушка на самом деле думала временами, что сходит с ума.

Все эти воспоминания окончательно испортили и без того не слишком радужное настроение Эс-тридцать. Не помогали ей больше ни чай, ни кофе, ни антидепрессанты. Девушка свернулась калачиком — судорога к тому времени уже отпустила пальцы — и попыталась заснуть. Сон не шёл. Более того, Эс-тридцать почувствовала в комнате чьё-то незримое присутствие. Она вскочила и огляделась: на первый взгляд в комнате больше никого не было. За расписанной дверью лежала темнота, в которой Эс тоже никого не замечала. Она вернулась в постель и попыталась зарыть глаза.

«Здесь никого нет, — шептала она себе, как в первый раз, когда к ней явился Рогатый. — Только ты и твоё больное воображение».

Но страх и не думал отступать, он упрямо тянул к Эс свои липкие щупальца, мешая погрузиться в сон. Девушка ворочалась на постели, то и дело оборачиваясь к двери, оглядывая комнату лишь за тем, чтобы ничего не обнаружить. Но кто-то был здесь, даже если Эс его не видела: в этом она была уверена. С одной стороны девушке хотелось смело выкрикнуть: «Покажись!», с другой — она безмерно боялась, что покажется вовсе не Рогатый, и сделает с ней неведомо что. Ещё страшнее становилось от внезапного осознания, что черноглазый мог читать её мысли, возможно, могут и другие, и прячущийся уже услышал её напускную браваду.

«Да поставь ты экран защитный», — мелькнула мысль в голове.

— Да какой ещё экран?! — в голос возмутилась Эс-тридцать. Мысли, то и дело проносящиеся в её сознании, порой выводили из себя своей нелепостью и навязчивостью. — Что ты несёшь-то такое всё время?

«Поставь, говорю! — мысль была настойчива. — Поставь. Тебе нужен экран. Экран, экран, экран!»

Теперь уже Эс-тридцать не смогла бы уснуть, даже если бы незваный визитёр убрался — чёртова мысль прилипла намертво и не собиралась уходить. Эс знала: если не выполнить её требований, она, может, сейчас и заткнётся, зато будет всплывать потом совершенно не к месту, на экзамене, в душе, в неловких паузах в разговоре.

— Ладно, — согласилась девушка, закатывая глаза, — и как его ставить?

Рука её почти произвольно — по крайней мере, так казалось самой Эс-тридцать — поднялась вверх, в ладони появилось зелёное сияние. Оно понемногу начало разрастаться, тонкой плёнкой поползло к кончикам пальцев, сорвалось с ногтей и полетело к стенам, прилипло к ним такой же тонкой плёнкой и в конце концов, соединившись, окутало комнату изнутри. Эс-тридцать сразу стало спокойно — страх, вызываемый демонами, пропал. По хорошему, ей бы задуматься, откуда, вообще у неё взялся такой навык, но девушка была слишком вымотана магией и почти сразу провалилась в сон. Едва её голова коснулась подушки, как защитный барьер пал.

Всё чаще ловила себя Эс-тридцать на том, что видит во всём негатив, что сперва отыскивает грязь в любом, даже, казалось бы, самом чистом. Она словно разучивалась сострадать, любить, видеть прекрасное. Эс никогда не была особо приветливой и радушной, не рвалась помочь нуждающимся, хотя иногда и на неё находило. Теперь же она всё реже ощущала что-то кроме презрения и недовольства по отношению ко всему миру. Будто некогда в ней горел огонёк, но теперь он гас, и Эс-тридцать, никогда не знавшая, что его питало, не могла ничего поделать. Она сознавала себя не слишком хорошим человеком, но знала так же, что поступки, сделанные через силу, ради того лишь, чтобы казаться лучше в чужих глазах, на самом деле только затянут её глубже во мрак. Всё, что делается, по мнению Эс, должно идти от сердца, а оно у неё превращалось в кусок угля.

Она поднялась с кровати, кое-как натянула на себя платье и пошла на остановку. Эс не слишком беспокоилась теперь о своём внешнем виде, она вообще мало, о чём беспокоилась... И это не мешало ей жить!

Да только жить ли? Эс не была уверена, что она живёт. «Я мыслю, — думала она, — а следовательно — я существую». Но следом за этой подкрадывалась и другая предательская мысль: «О, да! Ты думаешь, но больше-то ничего не делаешь! Разве это жизнь?!»

Девушка вспоминала Рогатого с его грустными, почти как у телёнка глазами: он тоже не переживал относительно собственного внешнего вида — и это не мешало ему существовать — и мало что делал на первый взгляд. Он поддерживал своё существование, но не более того. Было ли бы Эс-тридцать дело до того, что у неё бы появились рога, например? Едва ли. Хотя, может, это помогло бы ей убедить окружающих в том, что люди могут немного отличаться, но это не всегда плохо...

«Да ну их всех в задницу! — вдруг пронеслось в голове у девушки. — Не хочу я никого ни в чём убеждать. Пусть живут, как хотят. Хотят штампованных людей в нарисованных под копирку городах? Да пожалуйста!»

И от этой мысли тоже становилось легче. Потому ли, что в ней она уподоблялась чёрту, или потому что так посоветовала психиатр, но Эс тем свободнее дышалось, чем меньше она хотела переделать. Этот мир. Свою жизнь. Она чертовски устала бороться с ним за саму себя. Рогатый говорил, что это будет трудно, что надо быть сильной, самоотверженной, жить даже не ради счастья собственного, а ради чего-то большего, недостижимого... Эс-тридцать села в автобус. Заплакать у неё не получилось, хотя ком подступал к горлу. Наверное, это было из-за таблеток... Но Эс хотелось плакать: она разочаровала не только этот мир, но и другой, тот, что за гранью Реалии. Рогатый ждал от неё чего-то, родители ждали, учителя в школе ждали — и всё это было нужно не самой Эс-тридцать. Почему она должна жить ради кого-то другого? Что такого сделала, что обрубила себе все дороги к счастью?

«Это не ты их себе перекрыла, — услужливо подсказала мысль. — Это Рогатый. Если бы ты провела всю жизнь в Реалии, если бы не видела иного мира, ты бы не предъявляла претензий к этому. Ты могла бы быть счастлива здесь.»

Эс не нашлась, что возразить самой себе.

Начал накрапывать мелкий дождь. У девушки не было ни зонта, ни капюшона, так что, когда она вышла на тёплую, пахнущую сырым асфальтом, прибитой пылью и дождевыми червями улицу, волосы и платье Эс быстро стали сырыми. Она не стала останавливаться, чтобы переждать этот дождь, а сразу пошла в больницу.

Эс ходила ровно тем же маршрутом, каким привезла её сюда в первый раз мать: по узким тенистым улочкам, обрамлённым старыми двухэтажными домами. Некоторые из них были деревянными, другие — со вспухающим бетоном фундамента. У них была резные ставни и узорчатые решётки на окнах, за которыми стояли горшки с геранью и висела тюль, из них сквозь приоткрытые створки выходили погулять полосатые кошки, возле их фасадов росли разлапистые сухие тополя. Это было тёплое уютное место, оно нравилось Эс.

Может, дело было в том, что это место не было похоже на большинство улиц в городе, а может, от него просто веяло жизнью — старые стены хранили воспоминания своих жильцов и гостей, которые продолжали приходить и приезжать, потому что это была родная им улица. Переедешь из многоэтажки, и возвращаться будет не к чему. Да и зачем идти куда-то, если у тебя будет точно такая же квартира в точно таком же доме?

Она вошла в здание диспансера, такое же старенькое, двухэтажное, как и все другие на этой и соседней улицах. Оно было холодным и пахло медицинским спиртом и хлоркой — тем въедающимся в стены больничным запахом, от которого каждому делается не по себе. Эс-тридцать не обратила на него внимания: ей уже попросту не было дела до того, что с ней будет. Останется ли она в больнице, уйдёт ли — всё это не имело никакого значения, потому что чёртов диагноз грозил разрушить всю её жизнь. Какую роль в этом, казалось бы, нескончаемом кошмаре мог сыграть очередной день в клинике? Нет, ни малейшей...

Дверь одной из палат была приоткрыта: сквозь эту щёлку Эс успела заметить пожилую женщину, лежащую под капельницей. Возле неё хлопотала медсестра.

— Я чувствую себя раздутой, как пузырь, — жаловалась женщина.

— Это ничего, — успокаивала её сестра. — Это в последний раз. Это пройдёт.

«И потом, — горько усмехнулась про себя Эс-тридцать, — это ведь не мешает вам жить!»

Но она не остановилась возле палаты, а прошла мимо, в самый тёмный коридор, в котором не было окон, в одном конце которого выдавали таблетки, а в другом — сидела в кабинете психиатр Эс-тридцать. Девушка постучала и вошла.

— Ты рано, — заметила психиатр. Она ещё не успела надеть халат, и ярко-жёлтая, не по возрасту, футболка оставалась на виду.

— Хочу успеть в школу, — призналась Эс-тридцать, — хотя бы на пару уроков.

Она никогда не любила школу и не могла сказать, чтобы скучала по этому месту и людям в нём, но не имея возможности посещать занятия, Эс чувствовала себя ещё более оторванной от мира. Взрослые как будто издевались над ней.

— Не выдумывай, — говорили они, — ты такая же, как и все. И ты должна жить так же, как живут все в Реалии.

Говорили это и тут же запирали в больнице для людей с психическими отклонениями.

Взрослые были чудными. Эс вспомнила теперь первую свою встречу с ними, вспомнила, какими серыми и грубыми они тогда ей показались, как они не разбирались ни с детьми, ни с чертями, ни с их общими проблемами — они применяли силу. Иногда ударить проще, чем договориться, и они предпочли обрушить Замок на головы детей. Может, в глубине души они понимали, что их мир неправильный, что он уродлив, холоден и жесток, что он полон несправедливости и не терпит тех, кто хочет отличаться? Может, они понимали, что добровольно в Реалию никто не пойдёт?

Но это не оправдывало жестокость. Нет, скорее жители Реалии просто сами уподобились своему миру, стали холодными, нетерпимыми, несправедливыми. Они жили по плану, по лекалу, а оно в свою очередь предусматривало только такой способ разрешения конфликтов. Они не считали детей подобными себе, не хотели говорить с ними, не умели слушать... О, Эс-тридцать в полной мере ощутила это в первые годы своей жизни здесь!

— Как ты себя чувствуешь? — спросила психиатр.

Как она себя чувствовала? Одинокой. Ненужной. Уязвимой.

Один человек не изменит мир, и Эс-тридцать надоело с ним бороться. Она вдруг осознала, что это даже не усталость — дело было не в том, что нынешняя, настоящая Эс не была нужна Реалии. Нет. Просто этот мир тоже не был нужен Эс-тридцать.

Он только казался заполненным чем-то: на самом деле это были пустые города с пустыми людьми: как коробка с пустыми бутылками, в которую больше ничего не влезает. Это место было слишком одинаковым и слишком нелепым, бессмысленным, чтобы быть настоящим!

Эс перевела взгляд на психиатра.

«И она такая же! — подумалось ей. — Она полна безразличия и предрассудков. Она хочет сделать вид, что понимает меня, но если бы понимала, не пичкала бы таблетками! И одевается она нелепо! На этой бутылке есть этикетка, но она всё равно пустая...»

И тут Эс-тридцать саму себя одёрнула: «Вообще-то, она мне нравится».

Та первая мысль вовсе не принадлежала Эс-тридцать. Она была одной из тех, которые девушка давно уже обнаружила у себя в голове, скользких, которые не получалось поймать и подумать. Вот они какими оказались...

«Нет, — возразили ей скользкие мысли. — Она мне не нравится».

«Ты кто, вообще?» — прямо спросила Эс-тридцать у обладателя не её мыслей.

Голос хихикнул, зло и язвительно. «Я — это ты, — ответил он. — Новая ты, другая».

«Я с ума схожу, — решила про себя Эс-тридцать. — Вернее, уже сошла. У меня сгнила часть сознания, и эта гниль говорит теперь со мной». Правы были все психологи и психиатры, вынесшие её неутешительные вердикты: может, в семье Эс прежде шизофреников и не было, но она явно стала.

— Ты в порядке? — встревоженный голос психиатра вырвал её из задумчивости. — Эс? С тобой всё хорошо?

Девушка отчаянно закивала.

— Да, — пробормотала она, — всё в порядке. Я просто задумалась.

— О чём?

—Да обо всяком... — уклончиво ответила Эс. Она намеренно старалась звучать как можно более пренебрежительно, чтобы её больше ни о чём не спрашивали.

И это сработало. Одарив пациентку обеспокоенным взглядом, женщина отпустила Эс. Она получила таблетки и поехала в школу, в место для таких, как Эс, где ей было не место, где ей были не рады, но где было всё-таки спокойно и привычно находиться.

В здании школы было тихо и как-то непривычно малолюдно.

«Наверное, сейчас урок,» — заключила Эс-тридцать.

Она не стала разыскивать свой класс и даже не пошла к расписанию — нет, Эс решила дождаться перемены в классном кабинете, который по счастливому стечению обстоятельств частенько пустовал. Так было и в этот раз, и только в лабораторной кто-то копошился. Эс приоткрыла дверь: её одноклассница перебирала ворох каких-то плакатов со стенда в конце класса.

— Ты не на уроке? — удивилась Эс-тридцать, даже не удосужившаяся поздороваться.

— Они кончились, — пожала плечами девушка. Это было удивительно: день только начался. Кому в голову пришло отменять уроки в конце года у выпускного класса? — А почему ты не ходишь?

Этот вопрос на мгновение выбил Эс-тридцать из колеи. Казалось бы. ожидаемое любопытство, но что ей ответить? Сказать правду, прослыть сумасшедшей? Соврать? Но что? А есть ли теперь смысл притворяться нормальной?

— В психушке лежу, — шмыгнув носом, проговорила Эс и опустилась на стул напротив. Она тоже принялась перебирать эти листы бумаги, но бесцельно, просто рассматривая.

На лице одноклассницы отразилось смятение, будто она пожалела уже о том, что спросила. Ситуация и впрямь была неловкой, и девушка так и сидела, покусывая губы и кидая осторожные взгляды на больную. Эс не двигались.

Вдруг в руки ей попала стопка фотографий, тех самых, групповых, что висели на стенде, тех, на которых не бывало Эс-тридцать, будто бы служивших доказательством её ясного разума. Эс перекладывала их одну за другой и радовалась: ни на одной её не было!

Восьмой класс, седьмой, шестой... Вот и она. Эс-тридцать рассмотрела свою улыбающуюся физиономию среди других детей. Она была ещё круглолицей, но уже тогда смотрела мудро, и эта детская улыбка не шла ей. Но примечательно было не это — Эс не помнила, как сделали эту фотографию. Не помнила себя такой. Она помнила двенадцатилетнюю Орсолью, хрупкую и болезную, думающую о толпе детей, не имеющую времени на пустые улыбки. И вот оно — чёртово доказательство того, что для взрослых не было никакого другого мира, и всю свою жизнь Эс-тридцать провела рядом с ними.

Она сумасшедшая.

Осторожно положив стопку фотографий на место, Эс встала и, не прощаясь, на негнущихся ногах поплелась прочь. Вся её жизнь была ложью. За что она боролась? Что оспаривала? Каждым своим словом Эс лишь забивала очередной гвоздь в крышку своего гроба... Правильно ей говорил Рогатый: надо бороться, не ожидая чего-то взамен. Даже он знал, что Эс ничего не дождётся! Рогатый... Да ведь его тоже нет. Может, даже и самой Эс-тридцать тоже нет.

С этой невесёлой мыслью девушка добрела до своего дома. Подъезд был гол и холоден, на пыльных белёных стенах царапали имена и ругательства, на лестничных пролётах пестрела шелуха от семечек. Так произойдёт и с ней? Из цветущей яркими красками Эс превратится в нечто голое и обшарпанное? От этой мысли делалось тоскливо, впрочем, от осознания собственной неизлечимой болезни делалось намного хуже, хотелось выть и лезть на стену.

В коридоре Эс снова резко ощутила головокружение и потерю координации, глаза заполнила тьма, слух перестал улавливать что бы то ни было — всё, как и в прошлый раз. Девушка, потеряв равновесие, рухнула на холодный пол и тут же попыталась встать: она не собиралась снова валяться посреди коридора. Опершись на руки — отчего-то стало казаться, что их больше положенного — Эс-тридцать поднялась и на ощупь побрела дальше. Впрочем, стоило девушке встать, как руки её потеряли чувствительность. Она снова стала бесплотным разумом без возможности переместиться куда-нибудь. В надежде, что, хотя она потеряла все органы чувств, контролировать тело ещё возможно, Эс осторожно сделала шаг. Она не была уверена, но девушке казалось, что она всё-таки движется, и она продолжила. Дойдя до места, где, по её представлению, должна была находиться кровать, Эс-тридцать упала и, как ей показалось, заснула.