Гниль в её голове

Глава пятая, в которой у Эс-тридцать возникают проблемы с ножами

За окном по-прежнему было темно, когда звонок будильника разбудил Эс-тридцать. После почти целой ночи, проведённой без сна, веки предательски продолжали смыкаться. Усилием воли разлепив глаза, девушка села на постели. В комнате было не так холодно, как обычно, когда она забывала закрыть окно — а она всегда об этом забывала.

«Неужели этот монстр такой заботливый?» — мелькнуло в её голове.

Вспомнив о нём, Эс-тридцать сразу окончательно проснулась. Она ощупала голову, осмотрела постель — никакой крови. «Неужели приснилось?» Нет, простыня возле самой подушки ещё была смята так, словно там недавно кто-то сидел. Выходит, ночью она всё-таки принимала гостей и, пожалуй, вела себя при этом крайне недружелюбно. Подумав об этом, девушка только усмехнулась: теперь мысли о чёрном безносом существе, посетившем её, больше не пугала. Эс-тридцать думалось о том, что она смогла заручиться поддержкой с того света, может даже, этот монстр станет её другом и защитником. Да, эта мысль немало развлекала её.

Стоя перед зеркалом в ванной, она отметила, что сегодня необычайно болезненно бледна, однако намного больше Эс-тридцать поразило исчезновение шрама со щеки. Две уродливых полосы бороздили её лицо, сколько она себя помнила. Она очнулась в лагере уже такой, и спрашивать, что с ней случилось, у кого бы то ни было, казалось делом совершенно бессмысленным. Сама она тоже этого не помнила, зная лишь то, что получила эти раны в день появления в лагере: тогда, смотря на своё отражение в окне автомобиля Эс-тридцать понимала: порезы совсем свежие. В лагере их обработали и зашили, а мама позже сняла швы — но всем сразу было ясно: та ночь навсегда оставит девочке этот неприглядный сувенир. И вот его нет! Чтобы удостовериться, Эс-тридцать ощупала щёку и осмотрела со всех возможных ракурсов: на месте бледных и жёстких вспухающих шрамов была теперь такая же кожа, как и на соседних участках.

«Наверное, эта его кровь целебная», — рассудила Эс-тридцать, всё больше уверяясь, что рогатый гость всё-таки её друг.

Ей хотелось, чтобы он вновь пришёл, хотелось обсудить с ним эту её замечательную метаморфозу, и его самого. Кто он такой и откуда пришёл? Почему посетил именно её? Эс-тридцать казалось, что теперь, когда она знает, что он не враг ей, она больше не будет трястись в безмолвном ужасе и сможет поговорить с гостем. Но только захочет ли он вновь прийти к ней?

Эти мысли вновь вогнали её в тоску. Впрочем, может, ей всё-таки лучше жить без потусторонних приятелей? Она, в конце концов, никогда прежде не слышала, чтобы у кого-то в Реалии такой имелся, так что подобное изменит её взаимодействие с социумом далеко не в лучшую сторону.

Рассудив, что при любом раскладе она найдёт свои плюсы, Эс-тридцать оторвалась, наконец, от своего отражения.

Завтрак не входил в её привычки, однако кофе Эс-тридцать в себя заливала исправно и очень сердилась, если рано утром не обнаруживала в холодильнике молока. На столе банка с кофе, сахарница, хлеб, маслёнка и три ножа. Все в масле. Это зрелище тоже всякий раз немало раздражало девушку: неужели, в конце-то концов, нельзя всей семье намазывать масло одним ножом? Она взялась за лишние, и вдруг рука Эс-тридцать дрогнула и необычайно крепко вцепилась в рукоять ножа.

«Проведи по руке, — пронеслось вдруг в её голове. — Порежь себя».

Тряхнув головой, Эс-тридцать положила грязные ножи в раковину и полезла в холодильник за молоком. Дикое желание не испугало её, просто оно казалось странным, не тем, чего ей всегда хотелось, и девушка не могла с ходу назвать причин, по которым ей стоило нанести себе новую рану взамен той, след которой сегодня утром вдруг исчез с её лица.

Однако, совсем ненадолго отпугнутое желание тут же вернулось. Рука против воли потянулась к длинному ножу для разделки рыбы. Несмотря на тяжесть, он удивительно удобно ложился в руку.

— Эс-тридцать! — вдруг окликнули её. Перепуганная Эс шарахнулась и нервным дёрганным движением кое-как вернула нож на место. Казалось, мать это забавляет. — Что это ты делаешь?

— Н-ничего… — Попытка сообразить что-нибудь на ходу не увенчалась успехом. Да и как вообще можно это объяснить? Что вдруг с утра пораньше ей захотелось разделать рыбу?

На её счастье или несчастье матери Эс-тридцать было совершенно всё равно, чем она занимается; женщина, мурлыкая что-то себе под нос, поставила на плиту турку. Дочь не уходила, ожидая чего-то от матери.

— Ты ничего нового во мне не замечаешь? — не выдержав искрящего молчания, спросила Эс-тридцать.

— Нет, — честно ответила мать, бросив на Эс небрежный взгляд.

— Мои шрамы пропали! — радостно воскликнула девушка.

Неужели этого можно не заметить? Сколько она помнила себя, эти уродливые полосы вспухали накипью на её щеке. Эс ненавидела и стеснялась их, тщетно пыталась замазать тональным кремом или прикрыть волосами. И вот их нет!

— Какие шрамы? — удивилась женщина. Она уставилась на девушку, не выпуская турку из рук. Плита источала обжигающее тепло.

— На щеке, — непослушными губами произнесла Эс.

Трясущимися пальцами провела она по своей коже там, где ещё вчера белели рубцы. Не за тем, чтобы показать матери — нет, девушка сама отчаянно хотела убедиться, что их больше нет, что ей не показалось. Ни следа.

Мать смотрела на неё с недоумением.

— Да у тебя и не было никогда шрамов на щеке, — заметила она.

У Эс-тридцать дыхание перехватило: как может она такое говорить?! Девушка отшатнулась от матери. Она не столько была возмущена, сколько не понимала, почему эта женщина говорит так.

— Как же? — выдохнула она наконец. — Когда меня только привезли, у меня же всё лицо было разодрано!

— Опять началось?! — воскликнула мать, с грохотом опуская турку на плиту. — Откуда тебя привезли? Эс, ты всю жизнь провела здесь!

И она ушла, оборвав разговор своим криком и хлопком двери в ванную. Зашумела вода.

Девушка не пошла за ней, не стала стучать в дверь или кричать что-то вслед. Мать могла не верить, если ей так было угодно, могла убежать себя в том, что её дочь всегда была рядом, всегда была красивой. Но Эс помнила то, что она помнила: палаточный лагерь, в котором удушливо пахло чем-то тошнотворным, людей в грубой одежде и своё собственное лицо, отражённое в стекле. Лицо с воспалённой и кровоточащей раной на щеке. Лицо, с которого её мать собственноручно снимала швы. Так может ли она забыть?

А что насчёт того волонтёра, что приходил справиться о её социализации? Его тоже не было? Не приносила ему мать чай и печенье?

О, Эс догадывалась, почему она ведёт себя так — эта женщина отчаянно надеялась, что если только сделать вид, что ничего не было, что всё забыто, оно и правда перестанет существовать. Она перестала замечать шрамы, никогда не говорила с дочерью об Отряде Спасения и вообще вела себя так, словно Эс-тридцать никогда у неё не отнимали. Быть может, она и сама смогла бы однажды поверить в это и начать относиться к произошедшему с ней, как ко сну или к детской фантазии. Да, она могла бы... Но только не после Его визита.

Разве можно было поверить в фантомность своего неизвестного прошлого, если вчера она воочию убедилась, что виды на неё имеет не только этот мир? Или по крайней мере не только этот мир существует. Эс помнила страшные глаза этого существа, его обезображенное лицо и изуродованные руки, его шелестящий голос и мягкое прикосновение тяжёлой ладони. Она его видела, слышала и чувствовала. И свои шрамы она видела и чувствовала. И можно было бы сколько угодно заверять себя в том, что ничего и не было, всё это ей только показалось, но...

Она вдруг узнала эти руки, эту изодранную чёрную кожу, которую могла выхватить из воспоминаний о прошлом, о том заточении, из которого её освободили, которую Эс принимала за перчатки. Теперь всё становилось очевидно — это существо из её прошлой жизни. И если оно есть, то и то место существует, и она, Эс-тридцать, не здесь провела первые двенадцать лет своей жизни.

Забыв свой кофе на столе, она заперлась в комнате и достала телефон. "Отряд спасения", — вбила Эс-тридцать в поисковик, но ничего толкового не нашлось. Неужели нельзя было дать своей организации название поприметнее?! Тогда она попыталась отыскать что-нибудь о спасительной операции пятилетней давности. Там были сотни детей, об этом не могли не написать! Но ничего не было. Будто бы весь мир решил закрыть глаза, будто все договорились молчать о произошедшем, надеясь, что это поможет ему исчезнуть.

Эс могла бы порадоваться обнаружению такого очевидного замысла, похвалить себя за проницательность, вот только в замечательный план, о котором, казалось, все договорились, никак не получалось включить волонтёра. Если только у него, по его собственным словам "мозги набекрень" не съехали достаточно, чтобы забыть обо всех договорённостях. Или если он не из Других... В конце концов, если сторону можно было выбирать, то сама Эс-тридцать вовсе не была уверена, что хочет остаться на стороне людей, живущих по каким-то собственным убеждениям и мало во что её ставящих. Отказываться от них она тоже не спешила, но по меньшей мере Эс хотелось бы увидеть полную картину.

Сидя на уроках в тот день, Эс-тридцать не слышала учителей — она думала, как бы разыскать то место, где был разбит палаточный лагерь. Там не было ничего примечательного: какие-то дома и гаражи на отдалении. Палатки, конечно, уже убрали. А всю дорогу она проспала.

Если затеять снова спор с матерью, Эс нечем будет отбивать её возгласы: "Ты всегда жила здесь!". Да, может, так и было: возможно, Эс-тридцать действительно провела свою жизнь с этой семьёй, вот только это не отменяет того факта, что в какой-то момент она оказалась в лапах Отряда, что некогда у неё была располосована щека.

Думая об этом, она обвела взглядом одноклассников: на неё никто не пялился. Может, им было всё равно, может, это казалось неприличным, а может, мать Эс всё-таки была права: у её дочери никогда не было шрамов на лице, и удивляться теперь было нечему.

Одна только мысль об этом сводила девушку с ума. Разве такое может быть, чтобы ты всю жизнь видел что-то, а потом оказалось, что этого нет?! Не это ли признак сумасшествия? Но ведь она, Эс-тридцать, не безумна...

— Эс, — тихо позвала её одноклассница, — с тобой всё в порядке?

Эс резко вскинула голову: она и не заметила, что погрузившись в свои невесёлые мысли, уставилась в пол и, наверное, выглядела довольно странно для окружающих. Она кивнула, и потом, подумав, спросила:

— Я всегда так выглядела?

— Как? — удивилась одноклассница и принялась рассматривать лицо и фигуру Эс, силясь найти хоть что-нибудь необычно и отчаянно нуждаясь в подсказке.

— Ну, так, как сейчас, — уклончиво ответила Эс-тридцать. В конце концов, это ведь её лицо! Разве можно было не заметить?

Но одноклассница уверенно кивнула, хотя и выглядела при этом немного виноватой. Эс не знала, крылась ли причина этого в том, что людям неловко было говорить о её лице, или же в том, что эта девушка просто не могла найти изменений.

Поджав губы, Эс отвернулась: продолжать этот разговор не хотелось, да это и не имело бы смысла. Уж если все так хотят убеждать её в том, что Эс-тридцать все семнадцать лет своей жизни провела в этом раскисшем от грязи городе, и всегда выглядела так, как выглядит сейчас, то пожалуйста! Уж она-то точно не станет их переубеждать! Хватит с неё. Будто недостаточно того, что её и сейчас считают "не от мира сего".

А от какого тогда? Может, от того, в котором живёт существо со страшными руками? От того, в который никто другой не верит? Да, она оттуда, а этот мир, неустанно твердящий, что Эс по его меркам странновата, и тут же заявляющий, что никакого другого места нет, выводил девушку из себя.

На дальней — хотя к Эс-тридцать она как раз находилась близко — имелся стенд, выполненный из пенопластовых потолочных плиток, и заполненный фотографиями класса. С пятого по одиннадцатый класс — всё здесь. Сколько Эс помнила себя, она не фотографировалась, будучи не в силах смириться со своей внешностью, не желая её запечатлеть. Но ведь так было только с двенадцати лет... Девушка быстро прикинула в уме: это седьмой класс — значит, на двух самых старых она должна быть.

Она фотографии быстрым взглядом: нет, её лица там всё-таки не было.

— Эс-тридцать! — раздался громогласный возглас, и девушке пришлось развернуться. — Смотри на доску, когда я объясняю!

Потупив взгляд, Эс подчинилась. Но что толку было таращиться на меловые символы, если в голове были только смутные догадки о том, что было с ней раньше, и куда же это Эс занесло теперь?

Она всегда возвращалась с занятий в пустую квартиру. Родители на работе, Эс ждала лишь гора грязной посуды в раковине и иногда — остывший омлет на плите. Эс-тридцать была не в восторге от такого расклада, обычно ей бывало очень лень, но Эс всегда гнала себя на кухню, однако едва оказавшись там, девушка снова увидела его.

«Они никогда не убирают за собой ножи».

Длинный тяжёлый нож для рыбы лежал на столе — кто-то утром поленился вымыть нож поменьше и поудобнее и резал что-то этим. Эс собиралась его вымыть. Положить в раковину к прочей грязной посуде, а потом помыть. Он даже в руке у неё лежал неудобно.

«Порежь себя. Не бойся».

Это была странная мысль, наверняка удивившая и напугавшая бы нормального человека, но Эс-тридцать будто бы не услышала, не заметила её. Она не боялась.

«Если я, — думала она, — порежусь сейчас, у меня останется шрам? Порез? Я наверняка всё почувствую и увижу, но что остальные? Продолжат притворяться, что всё в порядке?»

Разум подсказывал, что не продолжат. Не должны. Не много ли чести для обычной девицы с окраин в притворстве целого мира? Они не могут все подстраиваться под Эс-тридцать — рано или поздно кто-нибудь сдастся.

Лезвие легло в ладонь, оставляя в коже узкую бороздку. К своему удивлению Эс-тридцать не ощутила боли, только мерзкое ощущение чего-то под кожей. Нож с грохотом, опрокинув две тарелки, упал в раковину. Под наклоном уходящая в толщу кожи бороздка медленно начинала алеть, заполняясь кровью. Когда на ладони выступили первые блестящие кровавые бисерины, Эс-тридцать сунула руку под воду. Ей даже не придётся выдумывать причину, никто и не спросит.

«Нечего ножи где попало оставлять. Я случайно порезалась, — думала она, — когда мыла посуду».

Она не лгала родителям в той мере, в какой лгала самой себе. Эс не могла бы адекватно ответить на вопрос, зачем она это сделала, даже самой себе. Ей это понравилось? Нет. Хотела ли она этого? Нет. Но никто не поймёт, если Эс скажет, что её вдруг охватило желание порезать себе руку. Тогда Эс-тридцать решила молчать.

Но это только, если кто-нибудь спросит.

Ночами ей подолгу не удавалось уснуть. Голову заполняли дурацкие мысли, и прогнать их не получалось. Эс вновь думала о том, что она не знает, куда себя деть, и в каком качестве она нужна этому миру, гадала, любит ли её на самом деле кто-нибудь, или её смерть никого не расстроит. Эс-тридцать не чувствовала себя счастливой. Самой себе она казалась одинокой и всеми брошенной.

Тогда девушке думалось, что если бы она могла хоть кому-нибудь высказаться, ей бы стало легче. Но поговорить было не с кем. У всех вокруг свои дела и свои заботы. Расскажи она сверстникам, и без того считавшим её чудаковатой, не от мира сего, они и вовсе перестали бы с ней общаться. Скорее всего, её просто затравят. А Эс и без того было сейчас плохо. Она и сама удивлялась, когда понимала это, но ей отчего-то вновь хотелось увидеться с тем рогатым монстром…

Рогатым. Ну точно. Не монстром, просто Рогатым. Вернее, он, конечно, оставался монструозным, но Эс-тридцать вдруг осознала, что знает его имя или то, что он носит вместо имени, и испытывает к этому существу почти дружеские тёплые чувства. Ей казалось, что если кто-то в Реалии и готов её выслушать и понять, то это именно Рогатый. Существо явно не из этого мира — во всяком случае других таких она не видела. Было немного дико осознавать, что именно этого монстра Эс готова впустить в свой мир… Но его здесь не было. Даже Рогатый покинул Эс-тридцать в ту минуту, когда ей было особенно одиноко и тоскливо. Быть может, он даже был обижен её поведением в их встречу и больше вообще не собирался навещать девушку.

От этой мысли стало совсем горько. Уткнувшись лбом в колени, Эс-тридцать заплакала. Ей было искренне жаль себя, такую неприкаянную и всеми покинутую, которую никто не хочет выслушать, а только говорят: «Будь сильной!» Эс-тридцать не хотела никому показываться в таком виде, не хотела слышать эти пошлые банальности, она презирала себя за то, что вызывает в людях только жалость, и думала о самой себе с насмешкой… Вместе с тем она не хотела быть сильной, она хотела быть услышанной.

Чтобы не разбудить никого своими всхлипами, Эс-тридцать впилась зубами в ладонь. Семью лишний раз тревожить не хотелось. Маме, человеку жёсткому и прямолинейному, высказаться не получится, тогда она, разбуженная, в довесок начнёт злиться. Руке вскоре стало больно. Эс-тридцать взглянула на свою ладонь: на ней розовел отпечаток зубов нижней челюсти. Верхняя оставила свой след на тыльной стороне ладони — прежде Эс-тридцать даже не замечала, насколько кривые у неё зубы.

На другой ладони чесался и шелушился след от давнего пореза. Заживал он плохо и ужасно нервировал хозяйку.

Глядя на эту чешущуюся кривую полоску, Эс-тридцать вновь ощутила желание порезать себя. В этом порыве были её презрение и ненависть к самой себе. Она и не думала о том, чтобы вскрыть вены, убить себя, но нелюбовь к мерзкой, глупой и слабой Эс-тридцать не покидала её.

В третьем сверху ящике стола под кипой старых тетрадей, которые она поленилась выбросить, и изящных набросков, избавиться от которых рука не поднялась, под обёрткой от шоколадки с изюмом и открыткой, подаренной на день рождения, лежал канцелярский нож. Жёлтый, с синей полосой посередине. Он не принадлежал Эс-тридцать: она некогда взяла его из отцовского ящика с инструментами, намереваясь потом вернуть. Но во время одной давней уборки этот нож почему-то перекочевал не к молотку и набору отвёрток, а в третий, если считать сверху, ящик стола Эс-тридцать.

Он не ложился в руку удобно, а лезвие вылезало в громкими щелчками. Эс-тридцать боялась, что её услышат, но никто не явился проверить, чем это она занимается. Полоска стали скользнула по предплечью. Она была намного уже и легче лезвия ножа для рыбы и оставила совсем поверхностную царапину. Проводя параллельную черту, Эс надавила на нож сильнее. Вскоре на руке краснели четыре полосы, сочащиеся кровью.

Эс-тридцать успокоилась. Ей больше не хотелось плакать или жалеть себя, она словно заворожённая смотрела на алые бусины. Одна за другой они покатились вниз к локтю. Эс не удержалась и облизнула руку. Обычная кровь, солёная, с железным привкусом. Порезы начали гореть огнём. Эс-тридцать не было больно царапать себя лезвием — скорее, немного неприятно — теперь рука пылала, и девушка не испытывала ни толики мазохистского удовольствия, ощущая это. Не думала она, впрочем, и о том, зачем сделала это, ей не хотелось больше ранить себя. На Эс-тридцать снизошло спокойствие. Будто бы с каплями крови из неё вытекли одиночество и отчаяние. Она всё ещё не знала, что с собой делать, и куда себя деть, однако теперь Эс стала чистым листом, которому можно было бы отыскать много больше применений, чем той, которая несколько минут назад сидела на постели.

Пока она дошла до ванной, кровь успела загустеть. Под потоками воды студневидная масса отваливалась хлопьями, оставляя на коже успевшие высохнуть рваные края подтёков. Казалось, ледяная вода должна была успокоить пламя, лизавшее руку Эс-тридцать, но боль лишь усилилась. На полотенце остались узкие кирпичного цвета полосы. Эс-тридцать поленилась даже придумать им достойное объяснение. Она лишь думала о том, увидят ли это другие. А если увидят, захотят ли признать, что видят, или продолжат отмахиваться?

Длинные рукава толстовки скрыли следы канцелярского ножа и ночного неприятия Эс-тридцать самой себя. Она их даже не чувствовала. Заживающий порез на ладони чесался и шелушился, те, что были на предплечье, даже не болели.

Тем не менее, они тревожили Эс гораздо больше того, который облазил сейчас желтовато-белёсой коростой. Она даже приподняла рукав, опустив руку под парту, чтобы убедиться, что следы на месте: кровавая корка бугрилась, кожа вокруг вспухла и покраснела. Сейчас, когда Эс-тридцать смотрела на них, эти порезы тоже начинали чесаться и болеть. Прикосновение холодных пальцев несколько успокаивало.

— Кто тебя так? — услышала Эс встревоженный голос одноклассника. — Кошка?

— Рыбка! — резко и хамовато ответила Эс-тридцать, опуская рукав.

Одноклассник рассмеялся её шутке.

На самом деле это даже не было шуткой: у Эс-тридцать не было кошки, только круглый аквариум с искусственной водорослью и двумя рыбками — подарок на день рождения её сестре, заботиться о котором пришлось Эс. Эти отметины, параллельные, длинные, на слишком длинном друг от друга расстоянии для кошачьей лапы, было крайне затруднительно принять за следы когтей, можно сказать, что Эс-тридцать повезло, что порезы не успели как следует рассмотреть. Конечно, никто не знал о том, какие животные живут в её доме, и Эс, разумеется, могла бы сказать о том, что да, это кошка. Но ей не хотелось. Напротив, девушка жаждала рассказать каждому желающему честно, что она сама нанесла себе эти повреждения. Просто потому, что ей вдруг захотелось.

В глубине души Эс надеялась, что окажется такая не одна. Что кто-нибудь знает, почему у неё возникают такие странные желания, и знает, что с ними делать. Она вновь надеялась быть услышанной.

Несмотря на жару, Эс-тридцать не снимала толстовку и дома. Она закатывала рукава, а потом спохватывалась, опускала тот, который был призван скрыть порезы. Затем и второй, чтобы это не выглядело подозрительным.

— Тебе что, холодно? — удивилась мать, когда Эс вышла в таком виде к ужину. — Ты не заболела?

Женщина притянула к себе дочь и поцеловала её в лоб. Эс попыталась отстраниться.

— Нормально всё.

Слова звучали грубее, чем хотелось бы, но Эс не извинялась. Она вообще не любила тактильных контактов, а теперь ко всему прочему была вероятность того, что мама увидит её руку. Таким поведением, с другой стороны, Эс-тридцать вполне могла спровоцировать всплеск агрессии со стороны матери, тогда можно было бы поесть в тишине и надеяться, что после её никто не потревожит. Это было странное состояние: ей было одиноко, но Эс-тридцать всё продолжала отталкивать от себя людей, полагая, что они не поймут и не примут её, что не выслушают, осмеют. Ей было тяжело находиться в окружении людей, с которыми она не могла по-настоящему сблизиться. Становилось ещё хуже от осознания, что они всё видят, и это и им причиняет боль. По мнению Эс-тридцать её семья полагала, что это просто переходный возраст, и именно поэтому Эс чувствует себя чужой и огрызается. По крайней мере, они ей так говорили… Но как ей было ощущать себя значимой там, где от её проблем — реальных или надуманных — отмахивались, говоря: «Давай учись! У тебя экзамены в этом году». Кто знает, может, и их тревожили подобные навязчивые мысли, и им хотелось быть услышанными Эс-тридцать, но она замкнулась, и в сферу своих мыслей не готова была допустить того, кому они были неинтересны.

Мама, однако, не стала на неё злится или, по крайней мере, не показала этого: она тяжело вздохнула, покачав головой, и села за стол.

— Ну, как дела в школе? — спросил отец в третий раз за вечер. Возможно, он просто хотел разговорить дочь, но Эс-тридцать из-за этого казалось, что её не слушают. Задают дежурные вопросы. Из вежливости, не потому, что им есть дело.

— Нормально, — в очередной раз буркнула она.

— Это ещё что у тебя на руке?!

Увлечённая своими мыслями, сожалениями и состраданиями самой себе, Эс-тридцать совершенно перестала следить за рукавом, и он предательски сполз, обнажив один из порезов. От взгляда матери он не ускользнул.

— О, то есть это ты видишь! — огрызнулась Эс, судорожно пытаясь натянуть рукав до самых пальцев. — Или через пару лет снова сделаешь вид, что ничего не было?!

Но вопли будто бы остались незамеченными. Мать, несмотря на дерганье Эс-тридцать и попытки вывернуться, схватила её за руку и обнажила отметины.

— Это что такое?! — Она скорее кричала, чем спрашивала. — Ты посмотри, что она сделала!

Отец в возмущении сжал губы и свёл брови.

— Зачем? — только и спросил он.

— Ни зачем! — Эс-тридцать удалось наконец вырвать запястье из материнской хватки. Распалённая и близкая к истерике она удалилась в свою комнату, на прощание хлопнув дверью.

Даже имея желание, Эс-тридцать не смогла бы ответить на этот вопрос иначе. Зачем она так поступила? Затем, что ей захотелось. Затем, что она себя не любит, презирает, ненавидит! Ей просто хотелось себе хоть немного навредить. Что-то произошло с ней после визита Рогатого: Эс больше не видела в себе достоинств, они казались ей недостаточными, ничтожными. Девушка ощутила в тот момент, когда ладонь коснулась её головы, внутреннее тепло и желание понять её. Как остро почувствовала она желание всегда иметь кого-то рядом! Кого-то, кто любит её... Эс-тридцать осознала в тот момент, сколь часто хвалят и поощряют её сестру, как интересуются её жизнью и проводят с ней свободное время. Эс говорили, что дело лишь в том, что она старше — да девушка и сама это понимала — что ей уже не нужно столько родительского внимания. Но всё же она до сих пор полагала, что заслуживает родительского тепла, раз уж они искали её там, где Эс провела первые двенадцать лет. Если только они не отчаялись и не забыли Эс-тридцать... От этой мысли ей делалось больно, но как легко мерзкое чувство ушло вместе с каплями крови!

Быть может, они и правда отказывались признать, что Эс-тридцать больше нет, отчаянно веря, что она по-прежнему рядом. Что, если её семья привыкла к мысли, что Эс всегда рядом, но она не нуждается в разговорах, в понимании, в поддержке? Она стала эфемерной и незаметной для них. И теперь, когда девушка была рядом на самом деле, они всё ещё не могли перестроиться, понять, что этой новой — живой Эс-тридцать — нужен кто-нибудь, что она не может жить на одной только вере в неё.

C жутким шумом — Эс обычно казалось, что мать не утруждается повернуть ручку, чтобы открыть её, как полагается — дверь распахнулась. Не сложно было догадаться, кого она явит обитательнице комнаты, так что Эс не потрудилась даже поднять голову.

Её ужасно раздражала эта мамина привычка совать нос в её дела — утешать она не умела, но оставить дочь разобраться со своими проблемами наедине тоже не могла. Теперь Эс-тридцать придётся терпеть и её, чтобы потом в одиночестве пореветь и успокоиться.

— Эс-тридцать… — Мать села рядом и попыталась обнять её — Эс дёргалась и вырывалась, но женщина была настойчива — голос её сделался мягким.

— Не называй меня так! — огрызнулась дочь. — Это не моё имя!

— Зайка, мы все очень о тебе волнуемся. Зачем ты это сделала?

Эс было тошно от этой елейности в голосе — минуту назад эта же женщина кричала на неё и хватала за руки. Вместо ответа Эс вывернулась из объятий — сильных и нежеланных, в которые её всё время так некстати заключали. Возможно, именно поэтому семья избегала Эс-тридцать и старалась не контактировать с ней лишний раз — это был порочный круг: Эс злилась на родителей из-за их безразличия и потому не подпускала к себе, когда они хотели что-то изменить.

— Ты можешь объяснить, зачем ты это сделала?! — повторила мать. Её терпение кончилось. Так происходило всегда, именно поэтому Эс-тридцать и ненавидела, когда мама являлась с утешениями: она не хотела слушать, поэтому ей не получалось открыться, а оттого мать злилась, срывалась на крик, и всхлипывания Эс превращались в истерику.

Отвернувшись от матери, Эс-тридцать оказалась у самого окна. Ей вдруг подумалось, что именно оно могло бы вмиг решить все её проблемы и недопонимания. Девятый этаж, внизу асфальт — ей не выжить после падения. Кому Эс-тридцать здесь нужна, такая неформатная и нелепая? Никто, наверное, даже на расстроится…

— Нет, — буркнула она.

Что ещё было говорить? Сказать «Я себя ненавижу»? В красках расписать, какая она отвратительная, не в состоянии ничего принести этому миру и даже самой себе? Сказать, что она несчастлива, но совершенно не знает, как изменить такое положение дел?

— Ты что больная?! Ты больная, да?! В психушку тебя надо сдать?!

Обычно Эс-тридцать думала, что вот так запросто выходящей из себя женщине и самой не мешало бы подлечиться, но говорить об этом она, ясное дело, не стала — скорее всего за такое её бы побили, как бродячую собаку, а потом ещё долго бы смотрели исподлобья.

Матери она ничего не ответила. Может, ей и правда нужно в психушку? Может, ей там помогут. Пусть сдаёт.

— Ну и сиди тут, дура больная! — выплюнула мать на прощание и хлопнула дверью так, что из неё едва не вывалилось стекло.

Дура обхватила голову руками и сжала до боли. Из груди вырвался надсадный всхлип, за ним ещё один. Истерика набирала силу. Эс-тридцать даже почти не плакала, она истошно стенала, не в силах успокоиться.

Впрочем, средство для быстрого успокоения она знала — к хорошему быстро привыкаешь, даже если о хорошести данного метода можно было спорить. С высоты своих лет позже Эс, пожалуй, могла бы дать подобным своим склонностям и желаниям абсолютно простое объяснение: она отвлекалась от «ран душевных» на раны физические, на кровотечение, боль. Это было много легче переносить, с ними было проще справиться. Она была маленькой и глупой, не знала, как ужиться с собой и у кого просить совета. Зато она научилась рекуперировать свою боль, и тогда это казалось Эс-тридцать настоящим спасением. Против мнения многих, Эс тогда не пыталась себя убить, хотя мысли о суициде на самом деле посещали её, но такой нехитрый способ самоистязания служил совсем другой цели.

Резкими движениями, уже не боясь, что кто-то услышит, она полезла за ножом. Он лежал всё там же — в третьем сверху ящике стола, но теперь не был погребён под ворохом того и этого: он покоился на видном месте, как вишенка на пирожном. На выдвинутом на три деления лезвии темнели два пятна. Эс-тридцать не обратила на них внимания. Нож перекочевал в её руку.

На этот раз она проводила по коже не осторожными выверенными движениями, нет, Эс почти не глядя раздирала канцелярским ножом свою руку. Надрезы расположились совершенно хаотично. На этот раз они были довольно глубоки, кожа вокруг расходилась, кровь уже не выступала аккуратными бисеринками, она текла по предплечью и ладони узкими потоками, капала на белую простынь, на пол. Когда место на левой руке кончилось, Эс-тридцать переключилась на правую. Теперь держать нож было ещё неудобнее. От этой неловкости лезвие уходило ещё глубже. Эс уже не плакала, не всхлипывала, от истерики осталось только глубокое прерывистое дыхание. Она совсем успокоилась, в третий раз проводя ножом по ноге. Этот последний порез был выполнен аккуратно, дрожащей рукой. Эс отметила, что резать ноги больнее, чем руки, хотя, возможно, в порыве гнева и ненависти она не обратила внимания на боль.

Кинув нож на место и пинком закрыв ящик, Эс-тридцать упала на постель. Кожа её горела. Под лежащей перед лицом рукой росло бордовое пятно, берущее своё начало где-то в предплечье.

«Я утекаю в простыню», — усмехнулась Эс-тридцать и закрыла глаза. На неё навалились пустота и умиротворение, и ненадолго Эс уснула.

Проснулась она затемно: на часах было что-то около трёх. Такое с Эс случалось часто: она просыпалась по нескольку раз за ночь, и иногда ей из-за этого казалось, что она не спит, а лишь ненадолго закрывает глаза. Поутру она могла чувствовать усталой, а могла, вот так встав посреди ночи, больше не возвращаться в постель. Эс пила чересчур много кофе и не утруждалась замазывать круги под глазами — ей было плевать, как она выглядит: по утрам до рассвета Эс-тридцать была пуста, она даже не была Эс-тридцать. В ней не было ничего, кроме кофейной горечи и розовых лучей поднимающегося солнца, она обращалась в созерцание, и в такие моменты Эс казалось, что она кончиками пальцев касается счастья.

Но в то раннее утро — ещё почти ночь — не было ни счастья, ни пустоты. Спать тоже не хотелось. Руки и нога горели, в придачу кожа на них, казалось, была стянута. Эс кое-как выпуталась из одеяльного кокона, в который замоталась во сне и вновь полезла за ножом. Нужно было вымыть и его, и себя, но не привлекать при этом особого внимания.

Истерзанные руки были даже не похожи на руки: красные и распухшие, с засохшей кровью в расщелинах кожи — такое надо было прятать и притом тщательно. К прочему, от воды раны заболели сильнее.

Нож отмыть так и не удалось.

Пятно на простыне Эс-тридцать спрятала под пледом — можно начинать придумывать оправдание и гадать, насколько сильно достанется от матери, хотя это как раз не сильно волновало Эс — и отправилась заваривать чай взамен того, что уже двое суток простоял на её подоконнике.

Вот за это — за ночные чаепития, а не за забытые где попало чашки, хотя и за них тоже, но реже — Эс-тридцать часто выслушивала нотации. Матери было не лень подняться, дойти до кухни и велеть дочери ложиться спать. Единственным аргументом был шум закипающего чайника. Предложение закрыть дверь в спальню игнорировалось. На самом деле это немало забавило девушку: желание матери всё делать по-своему иногда доходило до абсурда.

Но кое в чём родительница всё-таки была права. Эс не поняла этого тогда и тоже посмеялась над недальновидной матерью: одним вечером она обнаружила уже свой канцелярский нож с пятнами крови и крупицами ржавчины не в ящике стола, а в мусорном ведре.