Гниль в её голове

Глава двенадцатая, в которой Эс-тридцать попадает в руки психиатра

В некоторой степени Эс-тридцать было даже интересно, к чему эти метаморфозы в конечном итоге приведут её. Чтобы узнать результат поскорее, она хотела бы переживать это превращение каждую ночь, но знала, что в таком случае страх, скорее всего, сведёт её с ума. Эс уже сейчас было плохо: что бы ни произошло с ней этой ночью, оно до крайности вымотало девушку, и теперь ей требовался отдых.

Мать нашла Эс-тридцать на кухне в весьма плачевном состоянии: сонную и нервную, с ввалившимися глазами и трясущимися руками — но предпочла не обратить на это внимания.

— В половине третьего будь готова, — велела она дочери, не переступая порога кухни, где та пила кофе.

— К чему?

Эс не припоминала, чтобы что-то обещала матери или планировала на этот день, но мысли её в последнее время плавали медленно, смешивались и путались, и если бы даже Эс-тридцать сказали сейчас, что она на самом деле живёт вовсе не по этому адресу, она бы серьёзно об этом задумалась, вместо того, чтобы отмести откровенную чушь. Так что слова матери заставили Эс-тридцать задуматься лишь о том, не забыла ли она чего важного.

— К психиатру поедем, — подсказала мама. В голосе её слышалось раздражение. — Тебе твой психолог велела обратиться.

Такой расклад совсем не устраивал девушку, и не только потому, что мать как всегда сообщила ей о записи в последний момент, наплевав на то, что у Эс могут быть свои планы. Брови её изогнулись, глаза округлились.

— А я, вообще-то, не хочу, — возмущённо заявила Эс-тридцать. — Я обещала тебе, что схожу к психологу, и я сходила, больше…

— Милая моя, — перебила её мать, всем своим видом показывая, что милой дочь она считает в самую последнюю очередь, — уж если ты взялась лечиться, надо заканчивать! Ты едешь!

Спор ни к чему бы не привёл. Ну разве что у обеих ещё сильнее могло испортиться настроение. В такие моменты Эс-тридцать почти ненавидела свою мать, эту женщину, позволяющую себе распоряжаться чужой жизнью и временем. Эс уже не была маленькой девочкой, она хотела бы получить хоть немного свободы, но пока ей ясно давали понять, что во время проживания под этой крышей, Эс обязана жить по чужой указке. Её ни в грош не ставили, могли накричать или ударить, совершенно не боясь ответа: разве могло это нелепое существо, не приспособленное к жизни в Реалии поднять на них руку или голос? Нет, Эс была всем обязана своей семье.

Непонятно было только, как они собираются однажды отпустить её? Родители не всегда будут живы, и когда-нибудь Эс-тридцать придётся самой решать, что делать со своей жизнью дальше. Она даже представить не могла, что с ней тогда будет.

Не могла девушка понять и того, зачем, если эта семья так к ней относится, если Эс-тридцать вызывает у них одно лишь раздражение, было забирать её из Хрустального Замка? Разве всем не было бы лучше, останься она там? Родители радовались бы, глядя на сестру Эс, а сама девушка никогда не снимала бы с себя имени Орсолья и на расставалась с Рогатым, которого её мнение интересовало.

В глубине души Эс-тридцать понимала, что её любят. Но это была странная и извращённая любовь, та, о которой говорил ей чёрт, присущая людям Реалии. Они предпочитали захватывать объект своей любви в полную власть и тотально распоряжаться им. Так было проще контролировать сохранность объекта и поддерживать его жизненно важные функции. Эс стала заложником именно такой ситуации и уже не надеялась выбраться — демон не навещал её, зато всё чаще приходили мысли о суициде — такая жизнь была не нужна Эс-тридцать. Её надсмотрщики могли сколь угодно распинаться о своей любви и том, как хотят, чтобы их дочь была счастлива. Проблема была лишь в том, что счастливыми разных людей делают разные вещи, и о том, что могло бы принести счастье Эс-тридцать, её никто никогда не спрашивал.

В половине третьего мать, как и обещала заехала за Эс-тридцать и отвезла её в странное место. На приёме у психиатра девушка никогда прежде не была и толком не знала, чего ждать, однако лечебницы для душевнобольных в фильмах видела, и это место на них похоже не было.

Здание высотой всего в один этаж было крохотным и очень тёмным внутри. Узкие тускло освещённые коридоры со стенами, обитыми панелями, крайне неудачно имитирующими дерево, стенды с затёртыми брошюрками, и никого — здание словно пустовало: ни лиц, ни звуков. Регистратура отличалась от виденных Эс в обычных больницах лишь отсутствием перед ней очереди. Мать подтолкнула девушку поближе к стойке и протянула направление.

Сидевшая в регистратуре сестра с написанным на лице крайним неудовольствием оторвалась от журнала. Оно была одной из тех неприятных особ, хамоватых и внешне похожих на жаб, которых воображение рисует всякий раз при слове «регистратура». Скорчив презрительную гримасу, женщина сцапала направление, пробежалась по нему водянистыми глазками и уставилась на Эс-тридцать. Она долго изучала девушку прежде, чем спросить:

— Сколько тебе лет? — У неё была манера выбулькивать слова, крайне подходящая к внешности.

— Семнадцать, — ответила Эс.

— Мало, — авторитетно и неоспоримо заявила сестра, протягивая клочок бумаги обратно и намереваясь вернуться к своему журналу.

Эс-тридцать вздохнула с облегчением: никуда её не положат и даже просто мотаться сюда к врачу не придётся! Как всё удачно сложилось! Однако тут же выяснилось, что думала она так рано — мать и не думала возвращаться, не показав Эс кому-нибудь, способному вправить ей мозги.

— Но ей дали направление! — возмутилась она.

— И что? — невозмутимо спросила жабообразная, начавшая выходить из себя из-за невозможности спокойно почитать. — Она несовершеннолетняя, её не примут!

История грозила принять не совсем мирный оборот, но сестра рассудила, что для неё самой будет намного проще и спокойнее помочь Эс-тридцать и её матери. Закатив глаза и что-то бубня себе под нос, она начиркала несколько слов на крохотной бумажонке и протянула её матери Эс.

— Сюда попробуйте обратиться, — сказала она при этом, а после уткнулась в своё глянцевое чтиво, всем видом давая понять, что этот разговор окончен.

Повертев бумажку с адресом в руках, мать сунула её в карман и с явным неудовольствием покинула здание. Эс-тридцать поспешила за ней: опять она не знала, что будет дальше в её жизни, и на какой день недели не стоит ничего планировать.

Этот день наступил уже завтра, и в этот раз мать не удосужилась предупредить дочь хотя бы за несколько часов, она просто подошла и заявила:

— Собирайся, я записала тебя к психиатру!

Как ни старалась Эс-тридцать в таки моменты подавить в себе злость и ненависть, у неё не выходило. На каком основании этот человек считает, что вправе распоряжаться её жизнью? Почему не считается с самой Эс? Больше всего на свете в эти моменты ей хотелось запустить в голову матери чашкой, дать хоть какой-то отпор. Скорее всего, после этого её бы избили до полусмерти и выгнали во враждебный мир, к которому не позволили приспособиться.

Эс могла позволить себе кинуть в сторону матери разве что злобный взгляд и начать одеваться.

На этот раз больница находилась не в городе. Нет, формально черта города проходила дальше, но по факту лечебницу окружал лес. Она выглядела внушительной и состояла из массивного главного здания и двух небольших одноэтажных строений — Эс-тридцать решила, что это, наверное, административные корпуса. Обширная территория с асфальтированными дорожками, аккуратно подстриженным газоном и деревьями была огорожена высоким кованным забором. Это место уже не навевало такой тоски, как предыдущее, и девушка решила, что недолгое пребывание здесь она вынести способна.

Впрочем, когда из главных ворот, выходящих на шестиполосную дорогу, выбежал мальчик лет пяти, Эс резко сменила свою точку зрения. Родители кое-как догнали малыша и стали пытаться объяснить ему, что так делать не стоит, но даже Эс-тридцать видела, что мальчик не понимал ни того, что ему говорят, ни того, с ним вообще кто-то говорит. Стало жутковато.

Девушку отвели в один из дальних маленьких корпусов, которые Эс сначала приняла за здания администрации. Бесконечные ступени крыльца, тёплый пустой холл и кабинет, куда мать, вопреки ожиданиям Эс, вошла вместе с ней.

Этот кабинет был заставлен стеллажами с книгами и медицинскими картами. Возле дверей стояли два письменных стола, и за обоими сидели женщины в белых халатах. Мать подтолкнула Эс к стулу перед той, что была помоложе и потолще и увешивала себя тяжёлыми украшениями. Она казалась Эс-тридцать приятной, потому что не смотрели ни враждебно, ни с жалостью, она была несколько отстранена и позволяла Эс тоже держать дистанцию.

— Нам нужно, — начала мать, едва Эс успела поздороваться, — заключение о том, что она не совершит суицид. Для психолога.

«Интересный поворот! — подумала Эс-тридцать. — Почему мне опять никто не соизволил сказать, что записали меня в суицидницы? Почему мне они говорят какую-то ерунду, если даже дело непосредственно касается меня?!»

— Выйдите, — велела врач матери Эс и принялась задавать самой девушке то же вопросы о руках и причинах материнского беспокойства, которые Эс-тридцать задавали все, кому не было лень. Девушке казалось, что ей уже пора бы написать ей ответы на все эти вопросы и давать почитать всем желающим — бесконечные погружения в себя, свои проблемы и обиды слишком сильно растрёпывали её душу, и Эс ещё долго не могла прийти в себя после подобных разговоров. — Вот что, — подытожила женщина, когда Эс высказала ей всё, что имела, — иди сейчас к психологу, она с тобой пообщается, и тогда решим, что с тобой делать.

Эс-тридцать встала, внутренности у неё закипали. Зачем было устраивать эти расспросы, если в итоге всё равно заключение делал кто-то другой? Зачем психологу понадобилось посылать её к психиатру, если тому был нужен вердикт психолога, чтобы отправить Эс обратно, к тому первому психологу. Девушка уже начинала понимать того выбежавшего на дорогу мальчика: от этих взрослых дебилов и их запутанной системы с таким неимоверным количеством инстанций, что пока разберёшься, какая тебе нужна, уже забудешь, чего, собственно, надеялся добиться, хотелось убежать поскорее и подальше. Мальчик, может, этого и не знал, зато Эс-тридцать прекрасно было ведомо, куда на самом деле в таком случае приведёт её эта дорога. И она знала, что там лучше. Черти, ленивые и безответственные, и те смогли лучше организовать свой мир!

Ждавшая её в коридоре мать сидела, уткнувшись в телефон. Она нехотя оторвалась, услышав, что Эс вышла, и повернулась к дочери.

— Ну что?

— Ей надо, чтобы я сходила к психологу, — не вдаваясь в подробности, сказала Эс.

По решимости матери довести это дело до конца, а свою дочурку — до палаты с мягкими стенами, было ясно, что Эс придётся идти к психологу ещё раз или два, или десять — словом, сколько понадобиться, лишь бы порадовать маму. Саму её такая перспектива совсем не прельщала, но, как это было обычно, мнение Эс в расчёт не принималось.

— Вот что, — рассудила мать, — я поеду, я тебе тут не нужна… Ты же сможешь сама добраться до дома?

За дорогой пролегали трамвайные пути, по которым ходил одинокий трамвайчик, так что Эс, конечно, могла бы уехать отсюда, если бы только психолог не заявила, что для работы с девушкой ей нужно заключение психиатра, чем окончательно бы подорвала веру Эс-тридцать в здравый смысл в Реалии и заставила её броситься под железные колёса. Пока же Эс-тридцать кивнула в ответ матери, и та удалилась.

Сжимая в кулаке выписанное психиатром направление, Эс следом за матерью вышла на улицу. Шёл дождь, капли упруго отскакивали от сосновых веток. Мать уходила быстро и не думала оборачиваться.

Психологи сидели в основном здании, большом и шумном, с выкрашенными в розовый стенами. Здешние коридоры не пустовали: их наполняли дети и уставшие родители. Малыши, похоже, совсем не соображали ни где находятся, ни кто они, вообще, такие: они кричали, визжали и бегали, пытались общаться на какой-то нечленораздельной каше вместо речи, щипались и толкались, а родители уже совсем отчаялись что-то сделать и просто пытались удержать детей рядом с собой. Эс-тридцать не понимала одного: что во всём этом ужасе делает она? Положим, у неё есть некоторые проблемы с семьёй, да и с головой тоже, но в один ряд с этими детьми она становиться не собиралась. Мать может выгнать её из дома, не дав одеться, но сюда Эс-тридцать не ляжет!

Кабинет был светлым и тихим — видимо, дверь была с прекрасной шумоизоляцией. Сама психолог выглядела растрёпанной и нервной. Откровенно говоря, Эс-тридцать её понимала: попробуй-ка поработать в подобном месте и не спятить.

— Ну, — сказала она, пытаясь привести в порядок волосы, когда Эс села на стул возле её стола — не напротив, как это бывало прежде, а рядом — это показалось девушке странным, — рассказывай.

Едва удержав внутри кислую мину, Эс-тридцать положила направление ей на стол.

— Мне нужно подтверждение, что я не совершу самоубийство, — пояснила девушка.

Брови женщины лукаво изогнулись, словно ей было искренне интересно. Хотя, может, ей и правда было приятно поговорить наконец с кем-нибудь вменяемым.

— А ты не совершишь?

— Не знаю, — честно ответила Эс.

По всему выходило, что её ещё долго будут держать здесь или мотать по другим больницам, потому что эти чужие люди заметили, что с Эс-тридцать происходит что-то не то. Можно было отпираться или сказать правду — но они всё равно что-то видели и продолжали копать. Впервые Эс-тридцать подумала, что ей, возможно, смогут помочь, если только она сама это позволит. Девушка решила быть честной.

— У тебя возникали об этом мысли?

Голос психолога был вкрадчивым, и это раздражало Эс. Они не были друзьями, и ей не нравилось, когда кто-то пытался сделать вид, что они с Эс-тридцать близки. И всё же девушка старалась терпеть.

— Возникали, — согласилась она. — Всё время возникают.

— И как бы ты это сделала?

Этот вопрос несколько огорошил Эс-тридцать, хотя ответ для неё был очевиден. Просто она до того привыкла слышать в ответ на все свои попытки обсудить собственное состояние пошлую фразу: «Суицид это не выход!», что ничего другого даже не ждала. В мыслях своих она сколь угодно раз после этой фразы кричала: «А что выход?». Людям, увы, было не объяснить, что после смерти она попала бы в лучший мир — хотя это, конечно, факт сомнительный — где её понимают, без того, что чтобы Эс-тридцать сочли сумасшедшей. Поэтому она молча кивала всякий раз и пыталась отвести внимание от своей персоны.

Теперь же, когда ответом служила совершенно иная фраза, Эс растерялась. Ей понадобилось время, чтобы отогнать непонадобившийся шаблон разговора.

— Я бы выпрыгнула из окна, — ответила она, приведя мысли в порядок.

Психолог вся наморщилась, словно пыталась превратиться в изюм, выражая своё неудовольствие выбором девушки.

— Ты вся по асфальту растечёшься, — сообщила она Эс. — Органы, кости — всё будет в одной куче, как мешок будешь. Очень некрасивая смерть!

Эта реакция позабавила Эс-тридцать. Какое ей дело до того, как будет выглядеть её труп?! Уж такой аргумент просто смешон! Можно было бы пытаться воззвать к совести Эс и уважению к чужому труду, заставить её подумать о том, какие эмоции вызовет вид её трупа у прохожих, у её семьи. Но надеяться получить отклик у эстетических чувств! Что насчёт того, что Эс-тридцать к тому моменту будет уже мертва, и ей, надо полагать, не будет дела до её внешнего вида. Ей уже не до чего дела не будет. И если эта женщина полагала иначе, то это было совсем нелепо!

Девушка окончательно уверилась в том, что это место сводит с ума, и психолог решительно не в себе. Она замкнулась. Женщина заметила это.

— Вот что, — сказала она, отодвигаясь от стола, — садись, пройди тест.

О том, что будет после теста, она словно намеренно не стала говорить. Может, потому что была уверена, что ничего хорошего Эс-тридцать по его завершении не ждёт.

Эс-тридцать усадили за компьютер и велели отвечать на вопросы. Скучные и странные, вроде «Станете ли вы осуждать человека, пользующегося другими для достижения своих целей?» или «Кажется ли вам, что ваши мысли и идеи воруют?». Сама же женщина куда-то вышла. Эс, не первый день знакомая с работниками муниципальных учреждений, была уверена, что психолог притаилась где-то в недрах больницы с чаем, пряниками и сплетничающими коллегами.

Немного позже выяснилось, что то ли тест был заточен на абсолютных психов, то ли психологи, у которых мозги переворачивались вверх мозолистым телом, видели во всём латентные психические расстройства. Он трактовали эти вопросы как-то совсем по-своему. Пока же, вернувшись в кабинет, психолог только удивилась:

— Уже закончила?

Собственно, на двадцать вопросов с вариантами ответов получаса и не требовалось, но Эс старалась быть терпеливой, раз уж выяснила, что у этой женщины не совсем всё в порядке с головой.

— Ну, давай посмотрим…

Роль психолога тут, как выяснилось, заключалась именно в трактовке результатов теста, и показывали они, что Эс-тридцать где-то была нечестна. Устало вздохнув, психолог уселась рядом.

— Давай тогда вместе проходить, — уныло согласилась она.

«Она явно с намного большим удовольствием сейчас выпила бы ещё чаю с пряниками», — думала Эс-тридцать. Думала с откровенной тоской, потому что на улице шёл дождь, и ей бы тоже намного больше хотелось завернуться в одеяло и пить чай, чем сидеть здесь.

И тем не менее она вынуждена была снова проходить дурацкий тест. Добравшись до вопроса «Кажется ли вам, что ваши мысли и идеи воруют?», на который Эс-тридцать ответила утвердительно, психолог остановилась.

— Как это воруют? — удивилась она. — Залезают к тебе в голову?

«Совсем долбонутая», — рассудила девушка и незаметно попыталась отодвинуться от женщины подальше. Вышло у неё это не очень хорошо.

— Нет, — попыталась Эс аргументировать свой ответ. — Я высказываю какую-то идею, а кто-то слышит это и повторяет, и замечают его, а не меня. Это разве не воровство?

Ей самой это объяснение казалось убедительным, а главное — адекватным, но вот в том, что психолог с ней солидарна, Эс-тридцать вовсе не была уверена. Она совсем отчаялась донести до этой женщины свои мысли и хоть толику здравого смысла, когда та, глядя на распечатку результатов вдруг спросила:

— А у тебя в роду шизофреников не было?

Их не было или, по крайней мере, Эс-тридцать о них никогда не слышала и становиться первой она не собиралась. Впрочем, нечитаемые каракули на заключении психолога, скорее всего, можно было трактовать именно как депрессию, склонность к суициду и шизофрению, и ещё много всего, вовсе не обещающего Эс-тридцать возможность скоро покинуть это место.

Самым обидным в этой ситуации Эс казалось то, что это психолог считала, что к ней в голову кто-то залазит, но психом по итогу почему-то становилась девушка.

С этой бумажонкой и результатами тестирования Эс вернулась в маленькое одноэтажное здание.

Дождь закончился, солнце играло лучами в каплях на траве и хвое, сырой воздух был напоен удушливым запахом. Крикливые дети были загнаны родителями в здание. Этот момент был прекрасен, он дарил покой растрёпанной душе Эс-тридцать. Если Реалию и можно было полюбить, то только когда она складывалась из таких моментов. Эс думала о том, как ей было бы жаль покинуть это место, отправляясь в ад, но понимала, что, скорее всего, не будет вспоминать такую Реалию: она запомнит грязь, типовые кирпичные дома и мусор между гаражами, и не будет скучать по этому месту. Если только она отправится в ад…

Пока же Эс всего лишь подошла в к двери в кабинет психиатров, постучала и вошла. Принимавшая Эс-тридцать женщина что-то увлечённо писала, второй на рабочем месте не было. Поглядывая на это пустое место и не дожидаясь приглашения, девушка села. Психиатр оторвалась от заполнения бумаг.

— А, это ты. Давай посмотрим, — сказала она, нетерпеливо протягивая руку за заключением.

Эс-тридцать обречённо отдала его: она уже не верила, что может произойти что-то хорошее, что её могут отпустить. Надо было бежать отсюда, как тот мальчишка…

Психиатр несколько раз перечитала написанное — наверное, сама не могла разобрать эти каракули — и перевела взгляд на Эс.

— Мы, — начала она таким тоном, словно объявляла девушке смертный приговор, доставая лист бумаги, — не можем тебя лечить — ты слишком взрослая…

«Да вы издеваетесь!» — только и подумала Эс-тридцать. Что ей теперь, целый год мотаться вот так из одной клиники в другую, пока она не достигнет совершеннолетия и не сможет пройти курс лечения? Нет, их система решительно сведёт её в могилу раньше!

Дописав что-то, женщина протянула листок Эс, та взяла его и покутила в руках: адрес.

— Это больница, — пояснила психиатр, видя замешательство девушки, — будешь получать там таблетки и работать с психологом. Держать тебя там никто не будет, не бойся.

Ну да! Не бояться! Кажется, такое она уже слышала… Точно, от того первого психолога, которой было остро необходимо заключение психиатра, которая уверяла, что таких «небуйных», как Эс-тридцать в психи не записывают и не лечат. А оказывается, очень даже! Как после этого верить взрослым? Всякий раз они врут ей, словно маленькому ребёнку, словно боятся спугнуть. Ей не доверяли. В конечном итоге деться Эс-тридцать всё равно было некуда, но такое отношение унижало её достоинство.

Поблагодарив за помощь и потраченное время, Эс вышла. На негнущихся ногах она доплелась до остановки, залезла в единственных ходящий сюда трамвай и только тут, сжав в руках заключение психолога, разревелась. Как старалась она вписаться в Реалию, привыкнуть к жизни в ней, полюбить этот мир! Но он раз за разом отвергал её протянутое сердце. Хочешь с кем-то общаться? Нет, тебя не поймут. Нормальных отношений с семьёй? Снова нет. Какая тебе семья, если эти люди тебе не доверяют? Надеешься однажды начать жизнь с чистого листа? Не будет у тебя чистого листа! Получи клеймо на всю жизнь!

Придя домой, Эс-тридцать долго полосовала свои руки, вымещая злость на взрослых, заклеймивших её, на весь этот мир, неспособный полюбить и принять её. Она ненавидела себя, как никогда прежде и вновь малодушно помышляла о смерти.

Матери, снова пытающейся казаться заботливой и внимательной, Эс швырнула все выданные ей бумажки: как тут себя ни веди, что не говори, чёртовы взрослые всё решат за её спиной, да ещё обвинят девушку в том, что она пожелала сама распорядиться своей жизнью и потому что-то от них утаила. Когда исход предопределён и от тебя не зависит, можно даже не пытаться строить из себя нечто лучшее, чем есть на самом деле: Эс-тридцать в открытую истерила.

Мать не обратила на состояние Эс ни малейшего внимания: может, привыкла, а может, ей было всё равно — она внимательно изучила направление и очередной адрес и вскоре привезла дочь в новое заведение. Заплаканная с окровавленными руками Эс-тридцать была на грани нервного срыва, ещё одно погружение в себя было чревато серьёзными последствиями для её психики. Если где-то в глубине её сознания существовал предохранитель, удерживающий разрушительную силу внутри, то он должен был вот-вот слететь, и нечто неведомое, но губительное вырвалось бы наружу и ураганом смело Эс-тридцать, причинив тяжёлые травмы её семье.

Выползшая из машины девушка без особого энтузиазма разглядывала очередное место её предполагаемого содержания. Два этажа, выложенные красным кирпичом, и деревянные рамы окон, никакого двора и высокого забора — лишь короткая тропинка, клумба в огромной покрышке да непонятное дерево, похожее на яблоню, тяжёлая железная дверь, рядом с которой, облокотившись о стену, курил человек в белом халате. Оно не было похоже на больницу — скорее, на жилой дом, совсем как все строения, окружавшие его. И всё же висящая над курильщиком вывеска ясно гласила: «Психоневрологический диспансер №4».

Позже, когда Орсолья будет заходить на эту улицу во время прогулок, наслаждаясь майским теплом и душными цветочными ароматами, улица будет казаться ей почти родной, стоящие на ней двухэтажные, большей частью деревянные дома станут навевать уют. Но тогда Эс не чувствовала ничего, кроме усталости и желания убраться отсюда.

Тем не менее подталкиваемая матерью в спину под насмешливым взглядом курящего Эс-тридцать вошла внутрь.

Внутренностями диспансер тоже напоминал обычный подъезд: выкрашенные в зелёный стены, каменная лестница с витыми периллами: кое-где металл был погнут, а дерево — выщерблено. Перед ступеньками стоял лакированный деревянный стул и две коробки — с использованными и новыми бахилами. Над стулом висела памятка о том, что бахилы требуется надеть. Местечко было приятнее двух предыдущих хотя бы потому, что тут не было ни шумных детей, ни жабообразной ленивой медсестры. Эс подумала, что оно могло бы ей понравиться, и если здесь всегда так тихо, то тут можно провести некоторое время, но решила не загадывать, чтобы не получилось, как с предыдущей клиникой. На пролёте между этажами висел ещё один листок, сообщающий, что пациентам полагается иметь сменную обувь, без которой заходить на второй этаж не следует. Эс-тридцать поднялась вслед за матерью. Сменной обуви у неё, ясное дело, не имелось, так что девушка довольствовалась бахилами.

Женщина отыскала дверь, за которой, судя по табличке, скрывался главный врач, и постучала. Ей никто не ответил, и она постучала вновь. Из соседней двери показалась медсестра с чашкой в руках.

— Доктор ушла уже, — сообщила она пронзительным высоким голосом. — Она до четырёх принимает.

Мать Эс-тридцать выглядела не то возмущённой, не то удивлённой, она задрала рукав и посмотрела на часы: было три с четвертью.

— Четырёх нет ещё! — заявила она, словно надеясь, что от её гнева главврач вдруг появится.

Сама же Эс прекрасно понимала, что этот спор ни к чему не приведёт, и имела даже неосторожность понадеяться вернуться домой и хотя бы остаток дня провести в покое, отходя от сегодняшних переживаний. Но тут отворилась ещё одна дверь, и в проёме показалась другая молодая женщина в белом халате: она, по-видимому, тоже уже собиралась покинуть рабочее место, но решила избавиться от назревающего конфликта — наверное, в таких местах это очень неприятно.

— Давайте я вас приму, — мягко предложила она, жестом приглашая Эс-тридцать и её мать в свой кабинет. — Что вас беспокоит? — спросила она, беря в руки направление, словно его было недостаточно. Говорила женщина мягко, но в голосе всё равно слышалась настойчивость.

— Она себя режет! — встряла мать, хотя вопрос был адресован не ей. Психиатр переключилась на заключение психолога, а мать продолжала: — У меня только одна просьба: чтобы препараты не влияли на концентрацию — у неё скоро экзамены.

«Приплыли, — думала про себя Эс-тридцать. — Всё и сразу ей подавай! Сдаёт меня в психушку, и при этом надеется, что я смогу доучиться!»

У неё и без того не хватало ни моральных сил, ни мотивации на учёбу — она казалась чем-то бесполезным и не необходимым. Эс-тридцать продолжала учиться лишь потому, что до сих пор не могла определиться со своим будущим, она так и не нашла того, что сделало бы её счастливой. В окружении людей, которые не верили в Эс и велели ей жить по собственной указке и своему опыту, девушке казалось, что она вообще не сможет быть счастлива. Она отчаянно нуждалась во внимании и добром слове, но мать считала, что таблетки станут прекрасной альтернативой.

— Подождите, — велела ей психиатр, давя улыбку. В этой улыбке — почти насмешке — Эс-тридцать угадала свои собственные мысли, и ей стало немного спокойнее, — мы её пока ещё не принимаем.

Мать Эс выглядела крайне обескураженной и расстроенной, словно сдать дочь в руки психиатров было пределом её мечтаний, и он снова не был достигнут. Женщина в халате между тем продолжала, обращаясь к девушке:

— Завтра здесь будет главный врач, чтобы поставить печать, и ты сможешь написать заявление.

Почувствовав свободу, Эс-тридцать даже как-то приободрилась. Мало того, что эта женщина выглядела так, словно искренне хотела помочь ей, так она ещё и давала девушке право самой решить. Впервые разрешение на вхождение в свою жизнь Эс должна была дать сама, а не доверить это матери.

— Я, вообще-то, не хочу здесь лечиться, — заявила Эс-тридцать.

Вопреки её ожиданиям, мать на это никак не отреагировала: не стала кричать и даже не одарила дочь надменно-презрительным злым взглядом. Она продолжала смотреть на психиатра так, словно Эс вообще ничего не говорила и даже, может, не присутствовала в кабинете.

— Как знаешь, — не стала настаивать психиатр. — Твоё направление будет храниться у нас, если изменишь решение. Не год, конечно, но месяц где-то можешь подумать.

Мать так ничего и не сказала Эс-тридцать, ни когда они покидали диспансер, ни когда ехали домой. Девушка даже не знала, может ли она теперь вздохнуть с облегчением и надеяться, что от неё отстанут, или ей стоит бояться чего-то добровольно-принудительного? Что может вытворить с ней эта женщина, уверяя, что всё делает во благо Эс, она даже представить себе не могла.

Но пока мать бездействовала, лишь за ужином сказала дочери:

— А я считаю, тебе нужно пройти там лечение. Тебе помогут.

Эс-тридцать хотела было ответить, что теперь ей нужно помочь разве что избавиться от назойливых непрошенных помощников, которые только ввергают её в ещё большее угнетение, но сдержалась. Она старалась, вообще-то, не хамить матери лишний раз, и не только потому, что не смогла бы потом защититься от ответных нападок родительницы, а потому что знала, как сильно могут ранить слова.

Поступки могли ранить не хуже. И, наверное, факт того, что Эс отвергает попытки помочь ей, очень задевал её мать. Отчего-то девушка чувствовала, что эту обиду ей будут припоминать ещё долго.

— Ладно, — обречённо согласилась она, — пусть помогают.

— Мне как будто заняться нечем, — тут же вспылила мать, — каждый день куда-то с тобой мотаться! Неужели сразу нельзя было согласиться?

Эс, конечно, совсем не требовалось, чтобы кто-то куда-то с ней ездил, она и сама в состоянии была обратиться за помощью. Зато Эс-тридцать начала сильно сомневаться в том, не было ли в её семье шизофреников — собственная мать совершенно перестала казаться девушке адекватной.

На следующий день выяснилось, что её направление и заключение психолога в диспансере успели потерять. Эс-тридцать не была даже уверена в случайности этого происшествия, потому что, услышав имя, главный врач очень удивилась:

— Ты же не хотела лечиться! — сказала она, и Эс отчего-то решила, что после вчерашнего её заявления бумажки просто скомкали и выбросили. Впрочем, в таком случае главврач о ней даже не узнала бы.

Девушку отправили проходить повторное тестирование у местного психолога, которым оказался тот самый мужчина, куривший вчера на улице. Был он нервным и крикливым, и Эс, вспоминая даму, проводившую прошлый тест, решила не удивляться этому особо: работа, очевидно, у людей очень изматывающая. Эс и сама уставала уже от этих мест и бесконечной болтовни о собственных проблемах, мыслях и мотивах. И это за три дня! Что должны были чувствовать несчастные психологи, слушающие это месяцами? Впрочем, уделив Эс-тридцать и её самоощущению минут десять, он сунул ей тест и отправился успокаивать нервы сигаретами или какими-нибудь местными медикаментами в недрах больницы.

Этот тест оказался гораздо длиннее, и вопросы в нём повторялись. Заполняющей его Эс отчего-то казалось, что вопросы подбирал кто-то не вполне вменяемый: были как прямые «Кажется ли вам, что вами кто-то управляет?», так и совершенно, по мнению Эс-тридцать, нелепые «Как часто у вас слушаются запоры?». Как ни старалась Эс понять, что связывает психические расстройства с актом дефекации, на ум не приходило решительно ничего. И тем не менее вернувшийся психолог задал девушке уже знакомый вопрос:

— Шизофреники в роду были?

— Нет, — решительно ответила Эс.

Могут сколь угодно пытаться убедить её в том, что Рогатый, Белая и весь ад — это просто её галлюцинации, что ни во что она не превращается, вот только зачем это Эс? Это существо по-своему любило её, девушка чувствовала его интерес к её мнениям и взглядам, и отказываться от общества чёрта — чем бы он на деле ни был — Эс-тридцать не собиралась.

Получившей новое заключение девушке вручили листок и ручку и под диктовку велели писать согласие на лечение в дневном стационаре. Что ж, может, психическое расстройство Эс-тридцать и было убеждением психологов и её матери, но вынесенный ими приговор — согласие с врачами и признание себя больной — девушка подписала себе сама.