Гоголь. Мертвая душа

Глава XIII

– Все ж таки в слугах определенный смысл есть, – рассудил Багрицкий, прохаживаясь по гостиничному нумеру, где было достаточно сделать пять шагов от кровати до окна, чтобы приходилось поворачивать обратно. – И пахнут черт-те чем, и воруют, и глупы, однако пользы, приносимой ими, получается больше вреда.

К такому выводу он пришел, когда выяснил, что вода в бак не налита, а спички и свечи закончились, и чтобы раздобыть их, нужно куда-то идти – хоть даже и спуститься вниз, чтобы купить у содержателей гостиницы.

– Без извозчика беда, – вздохнул Гоголь, – не станем же всякий раз нового нанимать. Хлопотно. И дорого, наверное, обойдется.

– Извозчика, допустим, найдем, – рассуждал Багрицкий вслух. – А кто станет вещи носить, сапоги чистить, с поручениями бегать?

– Завтра придумаем что-нибудь.

– Завтра... А за свечами сегодня идти.

Ругаясь себе под нос, поручик отправился вниз, грохоча ступенями деревянной лестницы. Гоголь разделся и лег, натянув одеяло до подбородка. Они добрались до Бендер лишь под вечер. Полиция сильно задержала их расспросами, да и подходящий экипаж удалось найти не сразу.

Сквозь подступающий сон Гоголь слышал, как вернувшийся товарищ гремит стульями, топает по комнате и шепотом клянет клопов и гостиничный народ. Наконец он улегся. Пружины взвизгнули и угомонились.

На рассвете Гоголь проснулся первым и сел за письма Плетневу и Пушкину. И тут ему пришло в голову, что лучше этого не Делать. А вдруг почта вскрывается по пути? Гоголь встал и посмотрел в окно. После двух покушений его нервы были натянуты, как гитарные струны, закрученные цыганом. Таинственная Анка, подсыпавшая в пищу яд, так и не нашлась, а если бы и так, то это никак не вязалось с выстрелом на дороге. Кто он, могущественный враг, предвосхищающий каждый шаг Гоголя? Необходимо выявить его, чтобы обезопасить себя, прежде чем будет нанесен очередной удар. На этот раз, возможно, смертельный.

Прогнав мысли из головы, Гоголь с некоторой завистью поглядел на похрапывающего товарища и отправился прогуляться, чтобы набраться впечатлений, которые никогда не бывают лишними для писателя. Задумавшись, он не заметил, как спустился к реке и забрел на пристань, где рыбаки распродавали улов, выхватывая со дна лодок то карпа, то сома, то пригоршню плотвички. Весь берег, камни и мостки блестели от чешуи. Переступая через мокрые сети и пахнущие рыбой лохани, Гоголь дошел до котла, подвешенного над костром. Вода внутри бурлила, и нетрезвые рыбаки ссыпали туда пучеглазых раков, моментально перестающих грозить своими клешнями и меняющими буро-зеленую окраску на нарядную, ярко-красную. Вареных уже раков поедали тут же, взламывая с хрустом панцири и высасывая сок из лап.

– Попробуй, барин! – предложил один мужик с перекошенной бородой и совершенно мутными глазами.

Гоголь чуть ли не бегом поднялся по откосу и направился в центр города. Когда он проходил мимо гостиницы, куда более шикарной, чем та, где остановился он с товарищем, ему бросилась в глаза мужская фигура за окном второго этажа. Увидев поднятую голову прохожего, мужчина отступил за занавески. По неизвестной причине это произвело на Гоголя тягостное впечатление. Вернувшись к себе, он тоже встал у окна, пытаясь понять, что его взволновало. Полузакрыв глаза, он долгое время стоял неподвижно и вздрогнул, когда его окликнул товарищ.

– Не спится? – Багрицкий зевнул и с хрустом потянулся. – Мне тоже, брат. Матрас заменить надобно будет. Настоящий клоповник! Не забыть бы порошку купить.

– Мне кажется, за нами следят, – произнес Гоголь не оборачиваясь.

– Кто?

– Может, даже Гуро.

– Откуда знаешь?

– Не знаю. Чувствую.

– Чувства барышням оставь, – посоветовал Багрицкий. – Мы – мужчины. Нам присущ холодный разум.

«Это у тебя разум холодный, Алексей Иванович? – спросил Гоголь мысленно. – Чуть что, за оружие хватаешься или кулаком норовишь заехать!»

Делиться своими мыслями с товарищем он не стал, а вместо этого занялся утренними сборами. Пока что конкретных планов, как искать торговцев мертвыми душами, не было. Для начала следовало завести знакомства в здешнем обществе, а потом приступить к осторожным расспросам. Но Гоголь не был мастером по этой части. Его нрав был скорее замкнутый, чем открытый, располагающий к общению. Только теперь до него дошло, что он взялся за дело, которое может оказаться ему не по плечу. Лишь опасение потерпеть неудачу и уронить себя в глазах Братства заставляло его держаться решительно и уверенно, как будто всю жизнь только и занимался тем, что вел расследования в совершенно незнакомых и чужих ему городах.

За завтраком друзья заказали себе холодной телятины и вареных яиц, а от чаю на всякий случай отказались.

– В скорлупу отраву не запихнешь, – глубокомысленно изрек Багрицкий, – а мясо вроде ничем не посыпано. Ну, с богом!

Они принялись за еду, жуя несколько скованно, потому что втайне каждый боялся, что вот-вот распознает в себе признаки отравления.

– Мне кажется или тот господин у окна на нас смотрит? – пробурчал Гоголь, жуя телятину, обильно сдобренную горчицей (после известных событий хрена ему решительно не хотелось).

Багрицкий, умудрившись принять вызывающую позу, не переставая орудовать ножом и вилкой, посмотрел в указанном направлении и заломил поднятую бровь таким образом, чтобы незнакомцу было неповадно на них пялиться. Однако же он расценил внимание, уделенное ему, по-своему. Товарищи увидели, как он отставляет стакан с недопитым чаем, встает, оправляет сюртук и направляется к ним.

Пока он представляется и в самых любезных выражениях дает понять, что необыкновенно рад знакомству, автор бегло познакомит с ним читателей. Фамилия его была Баскаков, он исполнял столько разных обязанностей при городничем Бендер, что и сам запутался в своих должностях и представлялся просто управляющим делами, что значило все и ничего. Ранним утром Виктор Степанович Черногуб, новоиспеченный голова города, вызвал помощника и сообщил ему по секрету, что в Бендерах остановились двое приезжих из самой столицы, один из которых назвался в гостинице литератором, а второй – его секретарем. Сперва Черногуб решил, что ему подослали ревизоров под вымышленными фамилиями, и здорово трухнул. Когда он за ужином делился опасениями со своей супругой Марией Васильевной, их старшая дочь, девица весьма начитанная, сказала, что фамилия Гоголь ей знакома, сбегала к себе в комнату и вернулась оттуда с неразрезанным еще томом «Вечера на хуторе близ Диканьки». Городничий сам книг не читал, однако же имел представление, какое воздействие оказывают они на умы. Он сказал Баскакову:

– Нужно непременно расположить этого Гоголя к себе. Я титульный лист его сочинения просмотрел. Он в Петербурге издается, а это дорогого стоит. Глядишь, помянет в новой книге добрым словом. Или наоборот. А чтобы наоборот не вышло, надобно эту парочку под надзором держать. Пусть у меня поживут в гостевых покоях. Поезжай и передай мое приглашение вместе с заверениями в моем величайшем расположении. Скажи Гоголю, что я являюсь почитателем его таланта.

– А если он о своих сочинениях разговор заведет? – предположил осторожный Баскаков.

– Беседу о литературе легко поддерживать, – ответил на это Черногуб. – Имел такое удовольствие, с позволения сказать. Знай поддакивай да нахваливай, вот и весь сказ. Писатели – народ недалекий и тщеславный. Ему комплимент сделал, он надулся, как индюк, и уж больше ничего не слышит...

Естественно, этих слов начальника Баскаков передавать Гоголю не стал. Ограничился исключительно лестными выражениями. Писатель, как он заметил, порозовел от удовольствия. Секретарь перестал корчить зверские рожи и дергать себя за ус, что было добрым знаком. Как и следовало ожидать, приглашение было принято.

– Но вы уверены, Николай Викторович, что мы не стесним господина Черногуба? – допытывались товарищи.

Баскаков (дважды упомянувший, что для него великая честь быть тезкою Гоголя) сладко улыбался и не уставал заверять их в обратном.

– Виктор Степанович будет только рад обществу столичных людей. Знали бы вы, как скучно бывает в провинциях. Особенно человеку масштаба нашего городничего. Он Анну на шее носит и, могу вас заверить, непременно к звезде будет представлен. Он к нам аж из Оренбурга прислан по причине бессрочной кончины прежнего городничего.

Гоголь пожелал знать, чем была вызвана эта прискорбная смерть. Баскакор зыркнул по сторонам и, понизив голос, сказал:

– О таких вещах не принято говорить прямо, но вам, как своим новым друзьям, скажу чистую правду. Пьян был предшественник. Угорел-с. Такая вот метаморфоза.

Довольный тем, что так удачно ввернул умное словцо, Баскаков ушел головою в свой стоячий воротник по самый нос. Он был белокур и так миловиден, что порой казался дамою, нарядившейся в мужское платье. Покончив с формальностями, он, отвергая протесты петербуржцев, расплатился за стол и постой и велел снести вещи в свою коляску, ожидающую перед гостиницей.

– Как ловко все устроилось, – шепнул Гоголь Багрицкому. – Теперь не надобно заботиться ни о слугах, ни об обзаведении знакомствами. У такой величины, как городничий, весь свет должен собираться. А по окончании нашего предприятия Черногуб, глядишь, выделит нам экипаж на обратный путь. Хотя, возможно, тогда уже сани понадобятся.

– Поживем – увидим, – философски изрек поручик. – Не нравится мне фамилия городничего.

– Что за вздор, Алексей! Разве можно судить по фамилии?

– Можно, когда никаких других сведений нет.

Не нашедший, что возразить на это, Гоголь полез в коляску. Втроем они прекрасно устроились и неплохо поговорили по дороге о разных приятных вещах. Усадьба Черногубов находилась в каких-нибудь трех верстах от городской заставы. Самого его дома не было, – как выяснил Баскаков, городничий уехал разбираться со вчерашним смертоубийством, приключившимся в городе.

– Разбойники промеж собой подрались за похищенное добро, – сказал он. – Не поделили и давай друг дружку резать. Дикий народ!

– И много похитили? – полюбопытствовал Багрицкий.

– Неизвестно, сударь. Должно быть, с ними еще четвертый был, который все унес.

– А что, шалят в городе? – спросил Гоголь.

– Случается. Но редко.

– Я думал – часто. У вас ведь, наверное, беглых полно?

Баскаков опять ушел головой в свой крахмальный воротник, но на этот раз не от удовольствия.

– С чего бы им в Бендеры бежать? – сказал он, хмурясь. – Тут, чай, медом не намазано. Живем в строгости, закон блюдем, порядок обеспечиваем.

– Но разбойники по улицам ходят, – напомнил Багрицкий. – С ножиками.

– Дело, считай, за городом было, – стал оправдываться Баскаков, как будто это что-то меняло. – Не извольте беспокоиться. Виктор Степанович так гайки прикрутит, что впредь неповадно будет. Нам в Бендерах душегубы ни к чему. Мы их тут всех к ногтю.

Управляющий, делами показал, как давит клопа, и Багрицкий, вспомнивший гостиничные матрасы, от него отвязался. Гоголь тоже подустал от превратностей кочевой жизни и был рад приглашению в зажиточный дом, где и покормят сытно, и не отравят.

Тут все свидетельствовало о достатке: кланяющаяся на каждом углу дворня, затейливо подрезанные кусты, крашеные беседки, алебастровые статуи, посыпанные толченым кирпичом дорожки. Вход поддерживали настоящие мраморные колонны, хотя и не очень высокие, а крыт был дом железными листами, отражающими солнце.

Заведенные в гостиную, товарищи предстали перед госпожой Черногуб и двумя ее отпрысками – юношей лет пятнадцати и девицей, которой уже наверняка семнадцать сравнялось. Супруга городничего была совсем не стара еще и одета по последней моде, если не столичной, то какой-то своей, здешней. На ней было так много сверкающих камней, что Гоголя не покидало чувство, будто прямо отсюда его потащат на бал и заставят там выделывать черт знает какие антраша. У юноши горели глаза, он назвался Виктором, с ударением на последнем слоге, так госпожа Черногуб его поправила и напомнила, что имя он получил в честь папеньки. Что касается девушки, то Элеонора была хороша собой, как только могут быть хороши собой юные создания с круглыми личиками, светлыми локонами и туго затянутыми талиями. Она не говорила, а скорее шелестела, так что к ней приходилось постоянно прислушиваться... что наши герои делали не без удовольствия.

Ознакомительная беседа не заняла много времени. В десятый или двадцатый раз извинившись за отсутствие главы семейства, Надежда Константиновна Черногуб предложила гостям перейти за накрытый стол, который, верно, уж успели накрыть и оснастить по всем законам гостеприимства.

Товарищи, разумеется, стали отнекиваться. Гоголь сказал, что они только что позавтракали, причем очень сытно. Багрицкий стоял на том, что им неловко стеснять хозяев и причинять им неудобства.

– Бог мой, какие неудобства! – всплеснула руками Надежда Константиновна. – Нам такие гости только в радость.

– А много вы, сударь, книг написали? – спросил отрок и так налился краской, словно его душили.

– Пока не очень, молодой человек, – ответил Гоголь, адресуюсь больше к сестре Виктора, а не к нему самому, – два тома повестей из малороссийской жизни. Была, правда, еще одна романтическая поэма, но я от нее отрекся, ибо взгляды, высказанные там, не соответствуют моему теперешнему мировоззрению.

– Как интересно! – выдохнула Элеонора.

– Я правильно понял, сударь, что вы больше не романтик? – строго спросил Виктор.

– Зови меня Николаем Васильевичем, – сказал юноше Гоголь и взглядом предложил поступать таким же образом его старшей сестре. – Да, я не романтик, юноша. Теперь вернее считать меня циником, циником, разуверившимся в высоких чувствах.

Элеонора схватилась обеими руками за горло и тут же опустила руки, пока маменька не заметила. Быстрый жест не ускользнул от внимания Гоголя. Он попытался вспомнить смуглолицую фрейлину Россет и не сумел. Ее полностью заслонила вся светящаяся, нежно-розовая, фарфоровая Элеонора. По правде сказать, он позабыл, зачем вообще приехал в Бендеры. Нет, это не было любовью. Это было упоение чужой любовью, которая так тешит наше самолюбие. Гоголю было приятно нравиться молоденькой девушке, и ему хотелось нравиться.

За столом он оказался в центре внимания, так что Багрицкий сделался мрачен- и принялся вставлять колкие реплики, к которым, впрочем, никто особенно не прислушивался. Его настроение резко переменилось, когда к столу- вышла гувернантка Элеоноры, выписанная из самого Парижа. Хозяйка объяснила, что мадемуазель Милена только сейчас вернулась из города, куда ездила за тетрадями и учебниками. Поручик заговорил с ней по-французски и настоял на том, чтобы гувернантка села с ним рядом, дабы он имел возможность ухаживать за нею во время трапезы. Госпоже Черногуб это явно не понравилось, она поджала губы и уж не давала им свободы до самого приезда хозяина дома.

Виктор Степанович Черногуб был мужчиной в летах, с лицом сильно раздобревшего римского императора или, по крайней мере, сенатора. Некоторая редкость его седых волос компенсировалась необычайной густотой бакенбардов, опускавшихся на воротник, который подпирал его щеки.

Он вкратце повторил все уже сказанное помощником. Ему принесли столько салатов и закусок, что за обширным столом сразу стало тесно. У него нашлась какая-то совершенно необыкновенная абрикосовая настойка, которой он стал потчевать гостей, да так рьяно, что уже через час с небольшим они утратили прежнюю бодрость.

– Довольно тебе, Витюша, – испуганно причитала супруга. – Видишь, господа устали с дороги, им передохнуть перед обедом надо.

– Обед? – переспросил Гоголь тревожно. – Я теперь, пожалуй, до завтра ничего в рот не возьму, так наелся.

– Глупости, – сказал Черногуб. – Молодой организм способен переваривать большие количества пищи безо всякого вреда. Я в ваши года молочного поросенка съедал один, а потом добавки требовал.

– Где поросенок? – спросил Багрицкий, поводя помутнившимся глазом. – Нас поросятами не испугаешь!

Тут и городничему стало понятно, что гостям без дневного отдыха не обойтись. Они были препровождены наверх, где каждый остался в отдельной комнате и провалился в сон, как в пуховую перину.