Гоголь. Мертвая душа

Глава III

Возвращаясь домой, Гоголь заметил за собой слежку. Шел он пешком, чтобы не тратиться на извозчика зря. Путь был недалекий, вечер стоял погожий, на ходу хорошо думалось и мечталось. Место преподавателя в институте замаячило как нельзя более кстати. Работа сулила решение всех денежных проблем, что не давали свободно вздохнуть. В дополнение к этому обучение в институте велось исключительно для девиц. Таким образом, читая лекции, Гоголь будет окружен очаровательными дамскими головками, сияньем чистых глаз и душистым благоуханием. Настоящий праздник для молодой романтической натуры! Ведь в Петербурге он общался разве что с женами товарищей да с сомнительными особами из театрального круга, на что так грубо намекнул Гуро накануне. Вот же черт черноглазый! Все про Гоголя знает! Это значит, что слежка велась нешуточная. Может, и сейчас за ним следят?

Он обернулся, и точно – следом за ним медленно ехала пролетка с поднятым верхом, запряженная парой вороных. Извозчик так низко надвинул шляпу, что лица не разглядеть. Сидящего внутри вообще не было видно в густой тени, которую был не в силах развеять свет уличных фонарей.

Гоголь невольно ускорил шаг. Он пытался вспомнить, как долго тянется за ним пролетка. Когда и где она пристроилась за спиной? Или же это просто игра воображения? Нет, нет, все было взаправду. Стоило остановиться, чтобы пропустить загадочный экипаж мимо, как извозчик натянул вожжи, и кони, встряхивая гривами, замерли тоже. Гоголь двинулся дальше, и колеса загромыхали по булыжникам у него за спиной.

Побежать? Что подумают прохожие? Да и разве убежишь от жандармских шпиков! Но почему так явно? Словно намеренно обнаруживают свое присутствие... С какой целью? Ясное дело. Запугать хотят. Власть свою показывают. Что же! Пусть видят, что перед ними человек, привыкший встречать опасность лицом к лицу!

Гоголь застыл, вызывающе глядя на приближающуюся пролетку.

– Николай Васильевич, голубчик! – донеслось оттуда. – Прошу простить, если я невольно напугал вас.

Гоголь мысленно выругался. Ну конечно! Голос с его насмешливыми нотками принадлежал Гуро. А вот он и сам высунулся из кузова, подставив бледное лицо скудному уличному свету.

– У меня нет причин бояться кого-либо, сударь, – ответил Гоголь гордо. – В том числе и слежки, приставленной ко мне.

– Помилуйте, голубчик! – оскорбился Гуро. – Да разве бы я стал опускаться до такого? Просто велел кучеру не спешить, чтобы не потревожить вас во время вечернего моциона. Вы ведь, Николай Васильевич, без сомнения, о чем-то важном размышляете. План преподавания всеобщей истории обдумывали?

– Прекратите ерничать, сударь! – воскликнул Гоголь, топнув ногой. – И извольте объяснить мне, откуда вам известны подробности моей беседы с профессором?

– С профессором? – переспросил Гуро, выражая изумление всем своим видом. – Ах да, вы, наверное, профессора Плетнева имеете в виду, который является неизменным участником собраний вашего литературного общества... Так называемого «литературного», – добавил он, подумав. – Так о чем вы с ним говорили? Поделитесь, Николай Васильевич?

– Это мое личное дело, сударь! И я не намерен держать отчет ни перед вами, ни перед кем-либо еще.

С этими словами Гоголь отвернулся и стремительно пошел прочь, не обращая внимания на окрики, летящие ему вслед. Раздался цокот копыт, и возчик, обогнав уходящего, направил своих вороных прямо на тротуар, преградив дальнейший путь.

– Вы, кажется, много возомнили о себе, голубчик, – раздался холодный и презрительный голос Гуро. – Что вы себе позволяете? Думаете, я стану гоняться за вами по всему Петербургу, и можете быть со мною хоть чуточку любезнее? Садитесь в экипаж. Ну? Не заставляйте меня повторять дважды!

Невозможно было противиться этому повелительному тону, не терпящему возражений. Да и извозчик смотрел так, словно в любой момент был готов сменить кнут на пистолет. Гоголь поставил ногу на подножку и, качнув пролетку, забрался на сиденье рядом с Гуро. Тот поднял руку в белой перчатке и велел трогать. Кони, путаясь в сбруе, попятились, попятились на мостовую и резво побежали вперед.

– Куда мы едем? – спросил Гоголь тревожно. – Вы собираетесь меня допрашивать?

– Помилуй бог! – воскликнул Гуро, округляя глаза. – Какие допросы могут быть между друзьями? Зная о том, что вы стеснены в средствах, я взял на себя смелость пригласить вас отобедать со мною у Палкина. Превосходная ресторация, доложу я вам. На Большой Садовой. Да ведь вы, должно быть, не раз проходили мимо. Окна во французском стиле разрисованы, знаете, Николай Васильевич?

– Знаю, – буркнул Гоголь. – Это сцены из «Собора Парижской Богоматери» Гюго. Я читал отрывки.

– Ах, да! Вы ведь на «Московский телеграф» подписаны. – Гуро протянул руку в перчатке. – Позвольте купленную вами книгу посмотреть, голубчик. Признаться, легенда о Синей Бороде всегда манила меня своею загадкой. За мистическим туманом, окутывающим ее, угадывается правда. Такого не выдумаешь.

«Откуда ему известно, какую книгу я купил? – подумал Гоголь. – И про институт откуда-то знает. Так ведь не было свидетелей рядом – ни в лавке, ни на лестнице».

Словно прочитав его мысли, Гуро назидательно произнес:

– Не бывает ничего тайного, что не становилось бы явным, Николай Васильевич. Мне наушничать за людьми совсем не обязательно, чтобы знать их подноготную. Имеются в нашем ведомстве, конечно, шпики, не без этого. Но ведь я не каждым делом лично занимаюсь. Вам, голубчик, исключение. Цените.

«Как же! – подумал Гоголь сердито. – Какая великая честь оказана! Лично он мною занимается. А кто тебя просил, ищейка ты царская?»

Гуро полистал книгу и вернул ее со словами:

– Действительность намного страшнее всей этой белиберды. У вас, друг мой, и мастерства, и опыта больше, чем у этого немецкого господина, хоть он в деды вам годится. Не бывал немец в Диканьке. Ему такое и не снилось, а приснилось бы – он бы умом тронулся. Не то что вы. Герой!

Против воли Гоголь почувствовал себя польщенным. В сущности, Гуро был неплохим человеком. Без него от Гоголя в не к ночи помянутой Диканьке рожки да ножки остались бы.

– И все же для чего вы меня похитили, Яков Петрович? – спросил он по-прежнему ворчливо, хотя уже без прежней озлобленности.

– Известно для чего, – был ответ. – Как я уже сказал, ужинать мы, голубчик, будем. .

– И только?

– И только. Негоже будущему литературному светилу с голодным брюхом ходить.

Гоголь почувствовал, что губы его готовы расплыться в польщенной улыбке, и нахмурился.

– Я не могу позволить себе ужинать за чужой счет, сударь, – сказал он.

– Помилуйте, какие могут быть счеты между старыми друзьями! – упрекнул его Гуро, молодо выпрыгивая из пролетки. – Мы с вами в таких переделках побывали, что не каждый выстоит. После наших совместных похождений я твердо знаю, что на вас можно положиться, Николай Васильевич.

– Я тоже отношусь к вам с величайшим уважением, Яков Петрович, – выдавил из себя Гоголь. – И я ценю то, что вы для меня сделали.

Признание далось ему нелегко. Он ведь должен был ненавидеть спутника за его принадлежность к враждебному лагерю. Однако этого не происходило.

– Только не говорите, что обязаны мне по гроб жизни, голубчик, – сказал Гуро со своею обычной улыбкой. – Это лишнее. Не стоит благодарности.

Гадая про себя, ироничной ли была тирада спутника или искренней, Гоголь последовал за ним к ярко освещенному крыльцу, перед которым толклась кучка нарядно одетых господ в английских шляпах. Дам не было, поскольку они подобные заведения обходили десятой дорогой.

В зале Гоголя и Гуро встретил зализанный человек в визитке и полосатых брюках. Он провел их к отдельному столу под люстрой и, приподнявшись на цыпочки, помахал руками, сделавшись похожим на дирижера. К посетителям подскочил чуть приседающий от угодливости половой, которого в заведениях подобного рода было принято называть «человеком». Точно такие же «люди» бегали по всему ресторану, напоминая черных котов с белыми шеями, которых научили передвигаться на полусогнутых задних лапах. Тон происходящему задавал небольшой оркестр с визгливою скрипкой и постанывающей виолончелью.

Гоголь оробел, сраженный шумною и пышною атмосферой ресторана. Все сверкало и переливалось, в кадках высились невиданные растения, на подносах громоздились горы южных плодов и ягод. Обилие зеркал придавало залу невероятный размах, в котором непривычный человек сникал и терялся, чувствуя себя слишком жалким и ничтожным, чтобы осмелиться повысить голос и привлечь к себе внимание. Однако же Гуро явно наслаждался обстановкой и произведенным впечатлением. Он щелкнул пальцами, подзывая человека, и, часто переходя на французский язык, сделал заказ. Чтобы скрасить время ожидания, были затребованы также вино и целая ваза фруктов, доброй половины которых Гоголь никогда в своей жизни в глаза не видел. Хмель тотчас ударил ему в голову, поскольку все чувства его были обострены до крайности и кровь носилась по жилам в два раза быстрее обычного. Он несколько расслабился, откинулся назад, забросил руку за спинку полукресла и сделал очередную попытку добиться от спутника правды:

– Яков Петрович, скажите откровенно, для чего я вам понадобился? Зачем вы меня сюда привезли?

– Как зачем? – изумился Гуро, картинно вскинув брови. – Сколько можно повторять? Мы приехали сюда, чтобы отужинать вместе. Некоторые, знаете, не любят ресторации из-за долгих ожиданий. А мне вот нравится посидеть в предвкушении. Особенно когда рядом собеседник достойный, с которым приятно поговорить.

– Ах, вот оно что! Поговорить! – Гоголь отставил пустой бокал и убрал волосы, налипшие на щеки. – Я так и знал! Станете опять меня от товарищей отвращать?

– Конечно, стану, – подтвердил Гуро, перебирая бледными пальцами тонкую ножку своего бокала. – Не могу же я позволить вам погибнуть, не исполнив вашего высокого предназначения. Со мной вы до гения дорастете. А без меня пропадете во цвете лет. Как Пушкин и Лермонтов. Будет обидно, если вы повторите их судьбу.

– Разве она не блестяща?

– Кажется таковой, всего лишь кажется. А впереди...

Гуро допил вино и причмокнул. Гоголь смотрел на него, прищурившись.

– Хотите сказать, что вам известно будущее Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича?

– Я так предполагаю, что погибнут они, – прозвучал бесстрастный ответ. – Оба.

Гоголь сменил позу, убрав руку со спинки стула, и нахохлился так, что волосы опять свесились ему на скулы.

– Вы намекаете, что они разделят судьбу декабристов? – глухо спросил он.

– У меня и в мыслях ничего подобного не было, – сказал Гуро, подавая знак, чтобы им сменили бокалы. – Горячий нрав вышеуказанных господ позволяет предположить, что они станут драться на дуэлях, а это всегда плохо кончается. Но бог с ними, друг мой. Мы ведь о вас говорим. У вас другое будущее предначертано. Правда, чтобы достичь вершин, вам поддержка нужна. Основательная, надежная. Такую, какую способны обеспечить граф Бенкендорф и ваш покорный слуга, а не Жуковский с Крыловым. Эти господа стремительно выходят из зенита своей славы и тускнеют, да, друг мой, тускнеют. Скоро совсем исчезнут в тени графа Бенкендорфа.

Забывшись после выпитого, Гоголь позволил себе неосторожное замечание:

– И все же лучше я их стану держаться, а не графа. Он темные силы представляет. А я, как вам должно быть известно, на светлой стороне.

Гуро внимательно поглядел на него поверх ободка бокала и задал один-единственный вопрос:

– Почему?

Если он рассчитывал, что собеседник смешается, то этого не произошло. Гоголь знал, что и как ответить на это.

– Хотя бы потому, что свет Господь создал. А у тьмы свой князь, и мы знаем, кто он такой!

– Ничего подобного, – возразил Гуро, медленно качая головою. – Святое Писание прямо указывает, что Бог вначале парил во тьме над бездной, то есть сотворил ее прежде всего прочего. А затем, создав свет, он не уничтожил тьму, а просто отделил одно от другого. Не станете же вы отрицать столь очевидных вещей, голубчик? Свет был назван днем, а тьма – ночью. Но и то, и другое существует по воле Божьей. А вы, Николай Васильевич, сами душой больше к ночи склоняетесь.

– Кто вам сказал? – запальчиво возразил Гоголь.

– Да вы сами и сказали. Разве не ваши это слова?..

Прикрыв глаза, Гуро принялся цитировать по памяти:

– Знаете ли вы, э-э, украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц... Земля вся в серебряном свете... и чудный воздух... и что-то там такое... Божественная ночь! Очаровательная ночь! А? Божественная! Ваше определение, Николай Васильевич. Что ж вас тогда на свет тянет, голубчик? С вашими способностями и наклонностями вам к нам нужно.

Видя смятение, отразившееся на лице Гоголя, Гуро торжествующе рассмеялся, заправил салфетку за воротник и провозгласил:

– А вот и ужин! Рекомендую начать с гусиной печени и трюфелей, только что из Франции. И за едой ни слова о делах, друг мой. Плохой тон. Позже договорим. На сытый желудок. Итак, за дело!

Гоголя упрашивать не пришлось. Он набросился на еду, как голодный зверь.