Голоса потерянных друзей

Глава пятая 　

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875

Беда порой напоминает нить, которая, пока ее пряли, успела запутаться и перекрутиться. Непонятно, как такое случилось и как теперь все исправить, но уже никуда не деться. В былые времена хозяйка любила захаживать в прядильню и, если находила у кого-нибудь такую вот запутавшуюся нитку, отделывала провинившуюся девочку — или женщину плеткой, веретеном или метелкой.　

Этот старый сарай и пугал, и манил. Женщины приводили туда детишек, работали и пели вместе, опускали нитки в кипящие кастрюли, куда добавляли купорос, индиго и кору пекана, чтобы они прокрасились. Оттенки получались красивые — синие, алые, ореховые. Просто загляденье! Но все страшно боялись, что нить запутается — а то и вовсе порвется, боялись наказания, которое за этим последует. Даже теперь, когда станки и прялки стоят в сторонке под слоем пыли, где-то под скамейками, вдали от чужих глаз, прячутся, точно сама беда, обрывки испорченных ниток и лоскутья бракованной ткани, и никто не знает о них, кроме нас и мышей.　

Проходя мимо прядильни, я вспоминаю об этих тайниках и пытаюсь придумать, как же мне отправиться следом за мисси и разузнать ее тайны? А потом в голове проносится: «Слушай, Ханни, а ведь куда проще будет занять место кучера и самой повезти мисси, куда ей там нужно, чем идти за ней по пятам! Ты ведь уже одета как мальчишка! Кто тут что заподозрит?»　

Я бегу в конюшню, по соседству с которой находится и каретник. Там я никого не встречу — это уж точно. Перси отправился на заработки — ему сейчас приходится чуть ли не каждый день подковывать чужих лошадей. Теперь, когда хозяйка не встает с инвалидного кресла, мисси Лавиния учится вдали от дома, а масса уехал в Техас, работы у кучера совсем нет.　

В конюшне я жду, когда появится мальчишка-прислужник. Наконец я вижу, как он бежит босиком по лужайке. Я даже не знаю его имени — последнее время прислуга здесь слишком уж часто меняется. Но он совсем еще кроха: рубаха доходит ему почти до колен. Она хлещет его по голым худеньким ногам, а он кричит на бегу, что мисси Лавиния требует подать к задним садовым воротам кэб, да поскорее.　

— Слышал-слышал! — рявкаю я в ответ, стараясь сделать голос погрубее. — Беги-ка в дом и скажи ей, что все скоро будет готово!　

Не успеваю я моргнуть — а мальчишки уже и след простыл, только столб пыли оседает там, где он стоял еще секунду назад.　

Я принимаюсь за работу — надеваю на лошадь уздечку, застегиваю подпругу и замечаю, как дрожат мои руки. Сердце колотится, точно молоток Перси.　

Тук-тук, дзыньк! Тук-тук, дзыньк!

С трудом запрягаю крепкую гнедую лошадь по имени Искорка, которая появилась у массы за год до войны. Когда я подвожу ее к экипажу, ставлю между оглоблями и затягиваю ремни, она недовольно фыркает и закатывает глаза, точно спрашивая меня: «А если нас хозяйка застукает, что будет, как думаешь?»　

Собравшись с духом, я взбираюсь по трем железным ступенькам на облучок — возвышение для кучера в передней части кареты, прямо над щитком, предохраняющим повозку от грязи. Если у меня получится обвести мисси Лавинию вокруг пальца и она согласится сесть в экипаж, дело, считай, сделано. Поводьями я орудую неуверенно, но кобыла, кажется, ничуть не смущается от этого. Старушка повинуется каждому моему движению, разве что, покинув каретник, вытягивает шею и протяжно ржет. Ей в ответ раздается чужое ржание — такое долгое и шумное, что, того и гляди, перебудит всех мертвецов, что похоронены за садом.　

По спине моей бегут мурашки. Если б Тати узнала, что я задумала, она бы точно сказала, что я сбрендила. Я знаю, сейчас она вместе с Джейсоном и Джоном работает в поле, стараясь делать вид, что ничего особенного не случилось, но все трое наверняка не сводят глаз с дороги, гадая, как я там и скоро ли вернусь. К поместью они точно не пойдут — после вчерашнего Седди с хозяйкой наверняка настороже. Если хозяйка подошлет в поле кого-нибудь из прислуги проверить, как там идут дела, он ничего подозрительного не заметит. Уж Тати об этом позаботится — чего-чего, а смекалки ей не занимать.　

Плохо только, что они будут за меня волноваться, ну да что поделать. Сейчас в Госвуд-Гроуве никому доверять нельзя. Я даже посыльного не могу им отправить.　

Затаив дыхание, я тереблю синие бусины, висящие на кожаном шнурке у меня на шее, и молю небеса, чтобы они ниспослали мне удачу. А потом разворачиваю кобылу к старому саду и подгоняю ее вперед. Ветви дубов, туго обтянутые колючими побегами ежевики, словно корсетом, склоняются к самой земле. Колючки царапают руки, цепляются за шляпу, пока Искорка везет меня сквозь заросли. У ее ушей вьется слепень, и она встряхивает головой и недовольно ржет. Колокольчики на упряжи тихо позванивают.　

— Тс-с-с, — шепчу я ей. — Не шуми.　

Неподалеку от старого моста я натягиваю поводья, веля кобыле остановиться. Она взмахивает гривой, и карета, вздрогнув, замирает.　

У моста никого. Пусто.　

— Мисси Лавиния? — негромко зову я, стараясь подражать голосу Джона, который еще нельзя назвать мужским, но и мальчишеским он перестал быть. Я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть, нет ли кого сбоку у моста. — Есть здесь кто-нибудь?　

А вдруг хозяйка застала Лавинию за приготовлениями к отъезду?　

Раздается треск сломавшейся ветки, и кобыла, навострив уши, поворачивает голову в сторону рощи. Мы прислушиваемся, но больше никаких необычных звуков нет. Слышно только, как шелестят кроны дубов, щебечут птицы, переговариваются в ветвях белки да дятел долбит клювом дерево в поисках личинок. Искорку по-прежнему донимает слепень, и я, спрыгнув с облучка, прогоняю его и успокаиваю лошадь.　

Неожиданно мне навстречу выскакивает мисси Лавиния. Я едва успеваю собраться с духом.　

— А, мальчишка! — восклицает она, и меня накрывает волна скверных воспоминаний. Не было в моей жизни дня счастливее того, когда меня забрали из хозяйского дома к Тати и уже больше не нужно было нянчиться с мисси. Хозяйская дочка, стоило ей только немного подрасти, тут же приноровилась щипаться, драться да поколачивать меня всем, что только под руку попадется. Будто она сызмала поняла, что так можно добиться расположения матушки.　

Я опускаю голову пониже, чтобы спрятать лицо. Уже через пару мгновений будет понятно, сработает мой план или нет.

Мисси Лавиния совсем не дурочка. Но мы с ней давно не виделись, и это мне на руку.　

— Ну и где мой фаэтон? — спрашивает Лавиния визгливым, точно как у матушки, голосом, хотя внешне на мать она совсем не похожа. С нашей последней встречи мисси располнела пуще прежнего. А еще сильно выросла — почти догнала меня. — Я же просила кэб, чтобы управиться с ним самой! Чего ж ты мне коляску пригнал? Ух и не поздоровится тому посыльному… А Перси где? Почему он не взял все в свои руки?　

Решаю, что правдивый ответ: «Перси приходится искать работу на стороне, иначе не прокормиться, потому что хозяйка ему не платит» лучше попридержать. И вместо этого говорю:　

— Кэб сломался, и его пока не починили. В конюшне никого, вот я и решил запрячь коляску по-быстрому и отвезти вас сам.　

Эта новость настолько разжигает злость мисси, что она забирается в коляску самостоятельно, не дожидаясь моей помощи. Но это только к лучшему — не хватало еще, чтобы она меня узнала.　

— Поедем не мимо дома, а вдоль дамбы, — требует она, поудобнее устроившись на сиденье. — Матушка еще спит. Не хочу ее тревожить громыханьем под окнами, — мисси старается говорить деловито и серьезно, как ее мама, но даже в свои шестнадцать, в длинном пышном платье, она все равно похожа на девочку, которая играет во взрослую.　

— Да, мэм!　

Я забираюсь на облучок, подгоняю старую кобылу и объезжаю старый пруд, берега которого уже просели и кое-где обвалились. Большие колеса повозки подскакивают на булыжниках, выбившихся из земли, и на толстых стеблях плюща, расползшегося по земле. Как только мы выбираемся на дорогу, я подхлестываю кобылу, и та переходит на бег. Проворства она не утратила, хотя молодой ее уже не назовешь — седина давно припудрила ее шерсть вокруг глаз и вдоль носа. Прядки гривы взвиваются в воздух, отгоняя мух.　

Мы проезжаем мили три вдоль фермерской дамбы, потом срезаем путь у маленькой белой церквушки, куда хозяйка заставляла нас ходить каждое воскресение, когда мы еще были рабами. Нас наряжали в одинаковые белые платья, повязывали нам синие ленточки на пояс, чтобы все соседи нами любовались. Мы сидели на балкончике и слушали проповедь, которую читал белый пастырь. После отмены рабства я там ни разу не была. Теперь у нас устраиваются свои собрания. Нынче темнокожие выбирают специальное место, чтобы проповедовать. Оно постоянно меняется — так куклуксклановцам и рыцарям «Белой Камелии» сложнее его найти, но сами мы всегда знаем, куда и когда идти.　

— Останови здесь, — приказывает мисси, и я повинуюсь.　

«Мы что, в церковь пойдем?» — проносится в голове, но задать этот вопрос вслух я не могу.　

И тут из-за церкви появляется рослая сивая лошадь с женским седлом, на котором восседает Джуно-Джейн. Ее худенькие ноги в высоких черных чулках торчат из-под короткого платья. Только сейчас, при свете, я замечаю, что чулки у нее все штопаные-перештопаные, а туфли заношены почти до дыр. Голубое платье в цветочек чистое на вид, но ткань заметно натянута у швов. Видно, что она сильно выросла с тех пор, как ей его купили.　

Лошадь у нее жилистая, высокая, с бугристой холкой — верный признак того, что она давно не покидала конюшни. Но девчонка с этим ее дьявольским — в матушку и все их племя — нравом и удивительными глазами, видно, умеет ладить с животными. Ее волосы длинной волной ниспадают до самого седла и сливаются с черной гривой скакуна, так что кажется, что эти двое — одно существо.

Джуно-Джейн приближается к коляске, вскинув подбородок так высоко, что глаза превращаются в узкие щели. И все равно меня от их вида прошибает холодом. Неужели она вчера видела, как я за ней наблюдаю? Неужели обо всем знает? Я вскидываю плечи чуть ли не к самой шляпе, чтобы спрятаться от чар, которые она, того и гляди, на меня нашлет.　

Между Джуно-Джейн и мисси Лавинией повисает напряжение — оно до того сгущает воздух, что на нем, кажется, можно играть, точно на струнах.　

— Следуй за нами, — злобно бросает ей мисси с таким видом, будто эти слова обжигают ей язык.　

— C’est bon, — ее французская речь звучит точно музыка. Мне вспоминаются песни, которые пели сироты, когда, еще до войны, монашки вытаскивали их на хорал — потешить белую публику. — Именно это я и собиралась сделать.　

— Не дам я тебе отцовский экипаж марать.　

— А какая в нем нужда, если он мне подарил такого славного коня?　

— Ты его не заслуживаешь. Он сам мне это сказал незадолго до поездки в Техас. Скоро сама все узнаешь.　

— Непременно, — отвечает девчонка. В ней нет и капли страха — хотя бояться есть чего. — Мы скоро все узнаем.　

Мисси ерзает на сиденье, и рессоры жалобно скрипят. Она сцепляет руки и прячет их в складки красного повседневного платья, которое ей прошлым летом, перед отбытием в школу, сшила Тати, чтобы Лавиния, по выражению ее матери, «выглядела прилично». Красное платье было сшито из старого наряда самой хозяйки.　

— Я человек практичный, а еще — реалистка, Джуно-Джейн, — продолжает мисси. — И считаю, что твоя матушка, не будь она такой избалованной и взбалмошной, не угодила бы в такой переплет, стоило только отцу перестать ей помогать. Получается, мы с тобой обе стали жертвами родительских ошибок? Боже ты мой! Выходит, у нас все-таки есть что-то общее. Нас обеих предали те, кто должен был оберегать, так?　

В ответ Джуно-Джейн неразборчиво бормочет что-то на французском. Может, снова колдует. Не хочу этого знать. Я наклоняюсь вперед, как можно сильнее, чтобы увернуться от ее колдовства. Прижимаю руки к бокам, а язык — к нёбу, крепко сжимаю губы, чтобы, если чары и полетят в мою сторону, они бы не просочились внутрь.　

— И, само собой, папино завещание мы исполним до последней буквы, как только его получим! — продолжает мисси Лавиния. Ее обычно нисколько не смущает молчание собеседника. — Ты исполнишь свое обещание, иного я не допущу! Как только мы найдем папины бумаги и, не дай бог, получим подтверждение что с ним в Техасе случилось самое страшное, ты подчинишься всем его приказам и не станешь больше ничем позорить мою семью!　

Я дергаю за поводья, чтобы Искорка обогнула рытвины на дороге, а заодно надеюсь, что тряска ненадолго заткнет мисси. Ее приторный тон воскрешает в памяти тычки, удары, оплеухи и тот случай в Техасе, когда она подсыпала мне в чай порошок, которым Седди морит крыс. Она дала мне его выпить из чистого любопытства: чтобы посмотреть, что со мной будет. Мне было тогда семь. Прошло около года со дня спасения из лап Джепа Лоуча, но после этого яда я думала, что не доживу до восьми. Мисси же была на целых пять лет старше меня и куда злее Джепа.　

Хочется рассказать эту историю Джуно-Джейн, хотя никаких теплых чувств я к ней не питаю. Надо же — прожить столько лет в Треме на денежки Госсеттов! О чем она только думала? Что так будет вечно? Если они с матушкой окажутся на улице, мне их будет не жаль. Пора бы уже научиться работать. Работайте — или умрите от голода. Мы все так живем.　

Судьба ни той, ни другой меня не волнует. С какой стати? Я всего лишь та, кто трудится на их поле, стирает их одежду, готовит им. А что я за это получаю, даже сегодня, когда пришло освобождение? Голод, который терзает меня почти каждый день, крышу, которая протекает и которую не починить, потому что все деньги мы отдаем на выкуп земли. У меня есть лишь кожа, кости, мышцы. А разума — нет. Сердца — тоже. Да и мечтать я не умею.　

Хватит с нас быть на побегушках у белых — пора бы заняться наконец своей жизнью!　

— А побыстрее нельзя?! — кричит мне мисси. — Тащимся еле-еле!　

— Дорога больно ухабистая, мисси, — понизив голос до предела, отзываюсь я. — Когда доберемся до Ривер-роуд, будет полегче. Там куда как ровнее. — Старушка Искорка — как и сам Госвуд-Гроув — знавала лучшие времена. Ее ноги увязают в земле, размокшей после дождей, и ей трудно идти.　

— Я сказала, быстрее! — визгливо командует мисси Лавиния.　

— А кобылка-то прихрамывает на переднее левое копыто, — решает прервать молчание Джуно-Джейн, раз уж речь зашла о лошадях. — Не стоит слишком ее утруждать, если путь нас ждет неблизкий.　

«Путь нас ждет неблизкий», — эхом проносится у меня в голове. Сколько же, интересно знать, продлится наше путешествие? Чем дольше, тем вероятней, что нас поймают.　

Кожа под одолженной рубашкой начинает зудеть. И этот зуд — довольно зловещее предзнаменование. По мере того как мимо пролетают мили, поля, деревни, речушки, этот зуд все усиливается, просачивается под самую кожу и остается там. Добром это дело явно не кончится, а я чересчур глубоко в нем увязла, и мне теперь так просто не выпутаться.　

Мы чуть ли не до самого Нового Орлеана успеваем добраться, когда мисси Лавиния наконец сообщает, что мы приехали. Первое, что я сразу же замечаю, — это запахи и звуки. Угольные печи и аромат костров. Натужное кряхтение, свист и влажное хлюпанье лодок, покачивающихся на реке. Ритмичное пыхтение хлопкоочистительных машин и сахарных заводов с их трубами. Дым стелется над землей плотной пеленой, точно второе небо. Кругом грязно, сажа черным слоем осела на кирпичных зданиях, деревянных домиках, людях, лошадях. Мулы и рабочие тащат на себе тюки хлопка, дрова, бочки с сахаром, мелассой и виски и загружают их на пароход, который скоро отчалит и пойдет вверх по реке, на север, туда, где живет народ, у которого есть деньги на это добро.　

Старушка Искорка совсем расхромалась, и я рада, что нас ждет остановка, хотя это местечко мне и не нравится. Мы объезжаем людей, ящики, вагоны, груженные рабочими инструментами, — толкают мужчины, и белые, из городской бедноты, и темнокожие. Нарядной одежды ни у кого нет и в помине. Нет тут и ни одной дамы. Поэтому, когда мы появляемся на улице, к нам тут же приковывается всеобщее внимание. Белые мужчины прерывают работу и с любопытством косятся на нас, почесывая подбородки. Темнокожие — смотрят из-под шляп, покачивая головой, пытаются поймать мой взгляд, будто хотят предупредить о чем-то.　

— Лучше дам своих на дорогу свези, — шепчет мне один из них, когда я спрыгиваю с облучка и веду Искорку между двух повозок, которые стоят до того близко друг к другу, что едва можно протиснуться. — Тут им не место.　

— Не по моей воле мы тут, — вполголоса отвечаю я. — И скоро уедем.

— Уж не задерживайтесь, — отвечает мой собеседник и откатывает пустые бочки, освобождая нам путь. — Лучше бы вам засветло отсюда уехать, а не то быть беде.　

— Хватит трепаться! — мисси Лавиния хватает кнут, оставшийся на облучке, и пытается хлестнуть им Искорку. — Оставь моего кучера в покое, эй ты! И дай проехать! У нас тут дела, между прочим.　

Мужчина отходит в сторону.　

— Эти черномазые страсть как любят языком трепать! Стоит им только сойтись, как начнут трещать, и за уши не оттащишь! — возмущается мисси. — Правду я говорю, а, кучер?　

— Да, мэм, — отзываюсь я. — Именно так.　

Впервые меня охватывает злорадство. Мне приятно водить ее за нос! Она ведь даже не понимает, с кем разговаривает. Лгать, конечно, грешно, но я, как это ни странно, своей ложью горжусь. Она придает мне сил.　

Мы оказываемся возле каких-то зданий у реки. Мисси Лавиния просит подъехать к ним с задней стороны, и я повинуюсь.　

— Вот! Нам в красную дверь, — говорит она с таким видом, точно ей это место знакомо, но меня не оставляет чувство, что на самом деле она здесь впервые. — Тут находится транспортная контора мистера Уошберна. Он не только папин советник в юридических вопросах и управляющий его техасскими землями, но и один из важнейших деловых компаньонов, если вдруг кому неизвестно. Однажды папа взял меня с собой в Новый Орлеан, на ужин с мистером Уошберном. Они полночи проговорили в комнате для отдыха, а мне, понятное дело, пришлось уйти в номер, чтобы пораньше лечь спать. Но я, конечно, притаилась за дверью и немного подслушала их разговор. Они с папой состоят в одном… джентльменском обществе… И я узнала, что мистеру Уошберну, оказывается, поручено взять в свои руки все дела отца, если тот вдруг утратит дееспособность. А потом еще папа сказал мне, что, если что-нибудь случится, надо непременно отыскать мистера Уошберна. У него хранятся копии папиных документов. И немудрено: наверняка он сам же помогал их составлять.　

Надвинув шляпу на глаза, я украдкой поглядываю на Джуно-Джейн. Поверила ли она во все это? В замешательстве она перебирает поводья маленькими пальчиками в кожаных перчатках и не сводит глаз со здания. Тревога передается и ее рослому серому скакуну. Он поворачивает голову, тычется мордой в ее туфельку и тихо ржет.　

— Ну пошли! — зовет мисси Лавиния и пытается выбраться из коляски. Мне остается только помочь ей в этом. — Если мы так и будем тут рассиживать, ничего не решится, верно? И нечего бояться, Джуно-Джейн. Или ты и впрямь не так уж и спокойна за свою судьбу?　

По спине снова пробегает зуд, не сулящий ничего доброго. Мисси чуть ли не всю дорогу теребила свой золотой медальон. А это верный знак, что она замыслила что-то страшное. Джуно-Джейн бы сейчас развернуть лошадь, пришпорить ее и понестись прочь во весь опор. Не знаю точно, что на уме у мисси, но чую — быть беде.　

Красная дверь открывается с едва слышным скрипом. На пороге стоит высокий, крепко сбитый мужчина с золотистой кожей. Я бы приняла его за дворецкого, вот только на нем нет ливреи — лишь рабочая рубаха и коричневые шерстяные брюки, обтягивающие мускулистые бедра и заправленные у колена в высокие сапоги.　

Он хмурится и обводит нас всех внимательным взглядом.　

— Да, мэм! — наконец произносит он, глядя на мисси. — Чем могу помочь? Вы, должно быть, дверью ошиблись.　

— Меня ждут! — резко сообщает мисси.　

— А меня ни о чьем визите не предупреждали, — говорит он, не двинувшись с места, и мисси теряет терпение.　

— А ну позови-ка своего хозяина! Немедленно!　

— Мозес! — раздраженно зовет мужской голос из глубины конторы. — Займись-ка тем, что я тебе поручил! Нам нужно найти на «Звезду Дженеси» еще пятерых! Здоровых, с крепкими спинами! Чтоб к полуночи были здесь!　

Мозес в последний раз окидывает нас взглядом, отступает и исчезает во мраке.　

А к двери вместо него подходит белый мужчина — стройный, рослый, с запавшими щеками, усами пшеничного цвета и бородкой клинышком на остром подбородке.　

— Меня ждут. Мы приехали к другу, — заявляет мисси, нервно потирая шею. Голос у нее такой, точно она ваты в горло набила — так что сразу ясно, что врет.　

Незнакомец отступает в сторону, пропуская нас, а сам вытягивает шею и придирчиво оглядывает переулок. По левой стороне лица у него тянутся застарелые шрамы, точно полосы подтаявшего воска, а один глаз закрывает повязка.　

— Наш с вами общий друг настоятельно попросил меня впустить внутрь только двоих.　

Я опускаюсь на корточки, съеживаюсь, чтобы стать как можно незаметнее, и осматриваю хромую ногу Искорки.　

— А нас как раз двое! Не считая моего кучера, конечно, — с нервным смешком добавляет Лавиния. — Сами понимаете, дамам опасно путешествовать в одиночку! Уверена, мистер Уошберн нас поймет. — Мисси заводит руку за спину и выпячивает грудь, хотя, по правде сказать, хвастать ей особо нечем. Фигура у нее без особых изгибов и плоская, что вверху, что внизу, а плечи широкие — в отца. — Нам еще домой возвращаться, и хотелось бы засветло, а путь неблизкий. Так что я предпочла бы немедленно приступить к делу, — продолжает тем временем мисси. — Я прихватила с собой то, что мистер Уошберн… просил меня привезти.

Не знаю, замечает ли это кто-нибудь кроме меня или нет, но в этот самый миг мисси бросает взгляд на Джуно-Джейн, точно она-то, ее юная единокровная сестричка, и есть то, что просил привезти мистер Уошберн.　

Дверь открывается шире, и незнакомец исчезает за ней. Меня прошибает липкий, холодный пот.　

Джуно-Джейн привязывает лошадь к коляске, но так и остается на улице. Под порывами ветра подол ее бело-синего платья и белые нижние юбки липнут к худеньким лодыжкам. Она скрещивает руки на груди и морщит нос, точно уловив нестерпимую вонь.　

— А что это такое тебя попросили привезти? Откуда мне знать: может, ты подкупила мистера Уошберна, чтобы он обставил все так, как выгодно тебе?　

— Мистеру Уошберну ничего от меня не нужно. Сама посуди: вон какими богатствами он владеет! — мисси обводит рукой высокое здание, реку, плещущуюся рядом. — Разумеется, в партнерстве с папой. Мне бы, конечно, было бы куда как удобнее переговорить с мистером Уошберном с глазу на глаз, но тогда тебе пришлось бы поверить на слово мне и всем тем сведениям, которые я бы тебе пересказала. И если бы выяснилось, что у мистера Уошберна и впрямь хранится единственная копия отцовских документов, я могла бы ее сжечь прямо в конторе, и ты никогда бы об этом не узнала. Но, полагаю, ты хочешь присутствовать лично, а не допрашивать меня после. Если сейчас же не войдешь внутрь, тебе придется мне поверить на слово.　

Джуно-Джейн вытягивает руки вдоль тела. Сжимает кулаки:

— Да я скорее змеюке подколодной поверю, чем тебе!　

— Ну я так и думала, — заключает мисси и протягивает Джуно-Джейн ладонь. — Тогда пойдем туда. Вместе.

Джуно-Джейн пулей проскакивает мимо протянутой руки, взбегает по ступенькам, заходит в дверь. Последнее, что я вижу, — это длинная черная волна ее волос.　

— Присматривай за лошадьми, кучер. Если с ними что-то случится, отделаю тебя так, что мало не покажется, — бросает мне мисси Лавиния и тоже исчезает за дверью, которая со стуком захлопывается. Я слышу, как за ней задвигают засов.　

Я покрепче привязываю лошадь Джуно-Джейн, а потом чуть-чуть ослабляю уздечку и ремешок, упирающийся Искорке в живот. Затем я прячусь в тени у стены, забираюсь в пустую бочку из-под сахара, лежащую на боку, откидываю голову назад и закрываю глаза.　

Долгая ночь, проведенная почти без сна, тут же напоминает о себе, и я не замечаю, как засыпаю.　

Мне снится двор работорговца. А перевернутая бочка превращается в деревянный домик, где меня опять отнимают у матушки.