Голоса потерянных друзей

Глава четвертая

Бенни Сильва. Огастин, Луизиана, 1987

Воскресным утром я просыпаюсь в холодном поту. В моем скромном жилище, которое я чудом нашла в самый последний момент, кондиционер старый и слабый, но причина вовсе не в этом душном фермерском доме тысяча девятьсот первого года постройки, а в тягостном страхе, навалившемся мне на грудь, точно борец сумо. Я не могу дышать.　

Густой, влажный воздух пахнет сыростью, а все из-за небольшого тропического циклона, пришедшего с побережья. Облака — густые, набухшие влагой — нависли над самыми кронами дубов. Вчера на кухне начала протекать крыша, и теперь капли дождя звонко стучат о стенки самой большой кастрюли, что у меня только нашлась. Я съездила в офис к агенту, сдавшему мне это жилье. На двери меня ждало объявление: «Закрыто по причинам медицинского характера». Я оставила в почтовом ящике записку, но со мной пока так никто и не связался. Позвонить мне невозможно: в новом доме попросту не подключен телефон — позволить его себе до получки я не могу.　

Электричества тоже нет. Я обнаруживаю это, когда поворачиваюсь к прикроватной тумбочке и замечаю, что табло электронных часов погасло. Понятия не имею, сколько же я проспала.　

«Да какая разница, — говорю я себе. — Можешь хоть весь день проваляться. Соседи все равно ничего не скажут». Я пытаюсь шутить, чтобы немного подбодрить себя.　

С двух сторон дом обступили фермерские поля, а с третьей он граничит с кладбищем. Это соседство меня не пугает, потому что я не суеверная. Наоборот, приятно, когда есть тихое место, где можно гулять, не ловя на себе косые взгляды, в которых так читается вопрос: «Что ты вообще тут забыла?» Все думают, будто я, как и большинство молодых тренеров и учителей, в Огастине лишь до той поры, пока мне не подвернется что-нибудь получше.　

Внутри меня вновь просыпается знакомое чувство опустошенности и одиночества, вот только на этот раз оно куда сильнее, чем в детстве, когда моя мама, работавшая стюардессой, бывала дома от силы пару дней в неделю. А я, в зависимости от того, где мы тогда жили, оставалась на попечении знакомых, соседей, воспитателей, маминых сожителей, а время от времени — учителей, соглашавшихся присмотреть за мной за небольшую плату. Этот вопрос решался по ситуации. На родственников тут полагаться не приходилось. Мамины родители отреклись от нее, когда она вышла замуж за отца, за, прости Господи, итальянца, которого они называли «чужаком». Это был непростительный грех, и, возможно, этим-то отец и зацепил мою мать — как-никак запретный плод сладок. Но на самом деле их брак продлился недолго. Отец был редким красавцем, так что не исключаю, что между ними просто разгорелась страсть, которая очень скоро остыла.　

Мамины нескончаемые перемены, переезды и то вспыхивающие, то гаснущие отношения научили меня виртуозно находить общий язык с незнакомыми людьми. Я очаровывала чужих мамаш, соседей, которым надо было помочь с выгулом собак, одиноких стариков, недополучавших внимания от родственников. Так что мне казалось, что я отлично умею заводить друзей.　

Но город Огастин в штате Луизиана словно решил проверить меня на прочность. Здесь на меня вдруг нахлынули воспоминания о моей тщетной подростковой попытке сблизиться с родней по отцовской линии после ее переезда в Нью-Йорк. На нас с мамой тогда столько всего свалилось, что мы не знали, за что хвататься. Мне очень нужны был отец и его семья, нужно было, чтобы меня приняли, поддержали, приголубили. Но вместо этого я ощущала себя как иностранка в чужом и совсем не дружественном краю.　

И в Огастине это чувство острого неприятия многократно усилилось. Здесь я улыбаюсь людям, но в ответ получаю недобрые взгляды. Шучу — но никто не смеется. Говорю: «С добрым утром!» — но люди только хмыкают и сухо кивают, а если повезет, удостаивают меня односложным ответом.　

Может, напрасно я так стараюсь?　

Не будет преувеличением сказать, что от обитателей огастинского кладбища я узнала об этом городе куда больше, чем от его здравствующих горожан. Чтобы отвлечься от переживаний, я приноровилась рассматривать склепы и мавзолеи. Судя по датам, захоронения были сделаны в период Гражданской войны, а некоторые — даже раньше. Сколько же людских судеб здесь таится! Женщины, похороненные рядом с собственными детьми и погибшие с ними в один день. Малыши, чья жизнь безвременно и трагично оборвалась. Целые семьи, члены которых погибли один за другим. Солдаты-конфедераты, на чьих могильных плитах выбиты буквы «КША». Ветераны обеих мировых войн, войны в Корее и Вьетнаме. А вот новых могил на кладбище нет. Самая свежая принадлежит Хэйзел Энни Берелл — «Любимой жене, матери и бабушке», почившей двенадцать лет тому назад, в тысяча девятьсот семьдесят пятом.　

Кап-кап-кап.

Звонкое сопрано дождя на кухне сменяется альтом, а я все лежу в постели и думаю, что в такую погоду даже погулять не сходишь. Я заперта в этом скудно обставленном домике, где есть только самое необходимое — ровно половина из того, что обычно присутствует в жилье аспиранта. Другая часть вещей осталась у Кристофера, который в самый последний момент раздумал совершать марш-бросок через всю страну и менять Беркли на Луизиану. Впрочем, в нашем разрыве нельзя винить его одного. Это у меня были от него тайны, это я не рассказывала ему многих вещей до самой помолвки. Такое долгое молчание само по себе показательно.　

И все-таки я тоскую по тем временам, когда мы планировали наш совместный побег. Но в то же время — не буду лукавить — после конца отношений, продлившихся целых четыре года, я не так уж и сильно скучаю по самому Кристоферу.　

Судя по звукам, мой импровизированный каплесборник вот-вот переполнится, и я невольно отвлекаюсь от размышлений и вскакиваю с постели. Пора вылить воду из кастрюли. А потом я оденусь и пойду в город — поищу кого-нибудь, кто сможет подлатать крышу. Наверняка кто-то найдется.　

Сквозь мутное от влаги окно кухни я различаю очертания человека, который идет по кладбищенской дороге недалеко от моего дома. Я подхожу ближе, провожу ладонью по запотевшему стеклу, чтобы было лучше видно. Человек ведет на поводке крупную собаку с рыжеватой шерстью. Внушительная фигура мужчины частично скрыта за черным зонтом.　

На мгновение мне кажется, что это идет директор Певото, и внутри у меня все сжимается. На прошедшей неделе я была слишком уж частой — и не то чтобы желанной — гостьей его кабинета. «Ваши требования чересчур высоки, мисс Сильва, — говорил он мне. — А просьбы о закупке дополнительных материалов — и вовсе нелепы. Вы возлагаете на учеников ожидания, не имеющие с реальностью ничего общего». Он даже не стал помогать мне с восполнением пропавших экземпляров из комплекта «Скотного двора», который с каждым днем становился все меньше. Иногда книги исчезали по две штуки за раз, пока на руках у меня не осталось только пятнадцать копий. Преподавательница химии, чей кабинет находится как раз напротив моего, нашла одну из книг в лабораторном ящике, а еще одну я вытащила из мусорного ведра, стоявшего в коридоре. Мои ученики буквально разворовывали материалы, чтобы не пришлось ничего читать.　

Изобретательно, ничего не скажешь, но только если бы речь не шла о грубом обращении с книгами, которое, как мне кажется, совершенно недопустимо, с какой стороны ни посмотри.　

Посетитель кладбища и сам точно сошел со страниц какой-то книги, В своем длинном синем пальто и желтой шляпе он напоминает медвежонка Паддингтона. Мужчина прихрамывает, слегка подволакивая за собой ногу, — а значит, это точно не директор Певото. Остановившись у одной из могил, он нащупывает краешек стены склепа и, опустив зонтик, медленно наклоняется и целует камень.　

Его щемящая, трогательная печаль задевает во мне какие-то чувствительные струны. На глаза наворачиваются слезы, я рассеянно притрагиваюсь к верхней губе и чувствую вкус дождевой воды, мха, влажного бетона, неуловимого времени. Кто же там похоронен? Возлюбленная? Ребенок? Брат или сестра? Давно почивший родитель или прадед?　

Обязательно выясню, когда он уйдет. Схожу к той могиле и посмотрю.　

Я отхожу от окна, оставляя незнакомца наедине с его чувствами, опустошаю кастрюлю, ем, одеваюсь, снова выливаю то, что накапало за это время, — на всякий случай. Потом собираюсь в город: беру ключи, сумочку и дождевик.　

От сырости входная дверь вспухла, и захлопнуть ее за собой оказывается не так-то просто. Старинный замок сегодня особенно капризен.　

— Да чтоб тебя… Ну давай же… давай…　

Когда я наконец отворачиваюсь от двери, застаю незнакомца с собакой на середине тропы, ведущей к моему дому. Он шагает к покосившимся бетонным ступенькам, прячась под зонтом от сильного ветра. У лестницы он останавливается и нащупывает перила, а я вдруг замечаю, что на золотистом ретривере вовсе не поводок с ошейником, а снаряжение — шлейка и ручка. Это служебная собака.　

Поводырь и его хозяин легко поднимаются по ступенькам, а смуглая рука незнакомца проворно скользит по перилам.　

— Вам помочь? — спрашиваю я, стараясь перекричать барабанную дробь дождя по железной крыше.　

Собака поднимает на меня глаза и виляет хвостом. А следом я замечаю и взгляд незнакомца.　

— Да я тут подумал: почему бы не навестить мисс Ретту, раз уж я все равно забрел в эти края. Мы с мисс Реттой много лет назад вместе работали в суде, так что являемся давними знакомцами, — он кивает в сторону кладбища. — Здесь похоронена моя бабушка, Мария Уолкер. А я муниципальный советник Уолкер. Точнее сказать, бывший советник. Но никак к этому не привыкну, — он протягивает мне руку, и я, наклонившись вперед, чтобы ответить на его рукопожатие, замечаю за толстыми стеклами очков затуманенные глаза. Он склоняет голову набок, силясь рассмотреть меня получше. — Как поживает мисс Ретта? Вы — одна из ее помощниц?　

— Я… заселилась сюда только на прошлой неделе, — отвечаю я, высматривая на подъездной дороге автомобиль, на котором, по моим прикидкам, он должен был сюда приехать, — или кого-нибудь из сопровождающих. — И в город приехала совсем недавно.　

— А дом-то вы купили? — со смешком уточняет он. — А то знаете, что поговаривают про городок Огастин в штате Луизиана? «Коли купишь тут домик, так будешь последним, кто в нем хозяйничает».　

В ответ на шутку я смеюсь:　

— Нет, я просто снимаю.　

— А… Ну и прекрасно. Значит, вы слишком умны и на такие уловки не ведетесь!　

Мы снова обмениваемся улыбками. Собака выражает солидарность тихим, довольным лаем.　

— Мисс Ретта переехала в город? — допытывается советник Уолкер.　

— Не знаю… я сняла дом через агента по недвижимости. И как раз собиралась в город, чтобы отыскать кого-нибудь, кто починит мне крышу, — я снова смотрю на пустую подъездную дорогу, на собеседника, на кладбище. Как он сюда добрался, интересно знать?　

Собака подходит на шаг ближе — ей явно хочется со мной подружиться. Я знаю, что трогать служебных животных ни в коем случае нельзя, но не могу удержаться от соблазна и поддаюсь ему. Одно из самых теплых моих воспоминаний о калифорнийской жизни — это воспоминание о двух котах, Вороне и По, с которыми я проводила немало времени до переезда и по которым я теперь страшно скучаю. Они, не без помощи людей, конечно, заправляли делами в магазине новых и подержанных книг, где я тогда подрабатывала, чтобы потом все равно спустить на книги почти все заработанные деньги.

— Может, вас подбросить до города? — спрашиваю я, пускай и не совсем понимаю, как уместить в тесном салоне «Жука» и мистера Уолкера, и его упитанного четвероногого спутника.　

— Мы с Лапой посидим тут, подождем моего внука. Он скоро приедет: заскочил в кафе «Хрю-хрю и Ко-ко» за шашлыком — все-таки потом еще до самого Бирмингема ехать. Мы сейчас с Лапой там поселились, — он ненадолго замолкает и треплет собачьи уши. Пес встречает этот жест бурным восторгом. — Я попросил внука забросить меня сюда, чтобы почтить бабулю визитом, — он снова кивает сторону кладбища. — А потом я подумал — почему бы заодно не заглянуть и к мисс Ретте, выказать ей свое почтение. Она ведь была мне добрым другом и очень меня поддержала, когда я, скажем так, стоял на распутье — да и судья тоже. Она мне сказала так: «Луис, тебе лучше стать адвокатом или проповедником — очень уж ты любишь отстаивать свою точку зрения». Мисс Ретта была помощницей судьи. И они оба взяли меня — своенравного мальчишку — под свое крыло. В юности я немало времени провел на этом самом крыльце. Мисс Ретта помогала мне с учебой, а я в благодарность ухаживал за ее садом. Там у лестницы еще осталась статуя святого? Я чуть спину себе не сломал, пока тащил ее сюда! Но мисс Ретта сказала, что этой статуе, которую тогда списала библиотека, нужен новый дом. Таким уж она была человеком — никогда не откажет тому, кто нуждается.　

Я пересекаю крыльцо и всматриваюсь в кусты олеандра, где и в самом деле замечаю у стены белую статую, опутанную плющом.　

— Да, кажется, он еще тут, — отвечаю я, изумляясь этому открытию. Оказывается, у моего сада есть свои тайны!　

Святые — это добрый знак. Как только появится возможность, подрежу олеандр и приведу статую в порядок.　

Пока я строю эти планы, советник Уолкер сообщает мне, что, если я хочу что-нибудь — что угодно! — разузнать об Огастине, в том числе как и где отыскать помощь, если крыша начала протекать в воскресенье, надо срочно ехать в кафе «Хрю-хрю и Ко-ко». Там следует отыскать Бабушку Ти, которая после окончания церковной службы встанет за кассу. Дом, который я снимаю, вероятнее всего принадлежит кому-то из клана Госсеттов — во всяком случае, ему так кажется. Когда-то эти земли входили в плантацию Госвуд-Гроув, которая простиралась чуть ли не до самой Олд-Ривер-роуд. Много лет назад мисс Ретта продала этот участок судье Госсетту, чтобы было на что жить и после выхода на пенсию, но он разрешил ей окончить свои дни в этом доме. А теперь, когда судьи уже нет в живых, кто-то наверняка унаследовал этот надел.　

— Вы езжайте по своим делам, — говорит он, усаживаясь на ступеньках крыльца. Лапа устраивается у его ног. — Если не возражаете, мы тут подождем. Погода нас не страшит. Ведь в жизни должен дождь пройти однажды!　

Трудно сказать, к кому он обращается — ко мне, к Лапе или к самому себе, но я благодарю его за информацию и направляюсь к машине. Он сидит на ступеньках в своем пальто и шляпе и смотрит на кладбище со спокойствием, которое не в силах нарушить даже мерзкая погода.　

Впрочем, в «Хрю-хрю и Ко-ко» дождь тоже никого не расстраивает. Это заведение расположилось в покосившемся здании, выстроенном у дальней окраины города и напоминающем неказистый плод любви автозаправки и коровника. Вокруг него приткнулось множество переносных сарайчиков всевозможных моделей и размеров — часть из них прочно закреплены на земле, а часть — нет.　

В этот воскресный день — в двенадцать часов семнадцать минут — приземистое крыльцо кафе запружено людьми, а вереница машин, выстроившихся к окошку обслуживания автомобилистов, огибает здание, тянется через посыпанную гравием парковку и даже создает на правой полосе шоссе затор из желающих свернуть. Над огороженной площадкой позади кафе вьется дым, а горстка работников, точно стайка пчел в улье, суетится вокруг мангалов, поддерживая в них огонь. На гигантских вертелах здесь вращаются сосиски, куски мяса и целые куриные тушки. По деревянной обшивке снуют мухи, наползая друг на друга в исступленной надежде просочиться внутрь. И я их не виню: пахнет тут божественно.　

Припарковавшись по соседству, у ветшающего магазинчика «Бен Франклин», где торгуют всякими недорогими мелочами, я осторожно, чтобы не поскользнуться, иду по мокрой траве к кафе.　

— Машину загребут, если вы ее там оставите, — предупреждает меня один из работников кафе — парнишка, выскочивший на улицу выбросить мусор.　

— Я ненадолго. Спасибо! — благодарю я и все же замечаю, что остальные посетители не рискнули оставлять машины у «Бена Франклина».　

Даже за свое недолгое пребывание в Огастине я не раз слышала, как школьники оживленно обсуждают полицейский беспредел: как им достается за то, что они шляются по городу, собираются на вечеринки и так далее. Чрезмерная жестокость местных законов и незавидный удел его нарушителей — вот любимая тема бесед, которые ученики затевают, лишь бы не слушать мои рассуждения о «Скотном дворе». А между тем, если бы они вслушались, то непременно заметили бы параллели между героями и этим городом, поделенным на сообщества — белых, черных, имущих, неимущих, горожан, деревенщин, потомственных землевладельцев. Границы между ними — эти незримые древние стены — по-прежнему существуют, и преодолеть их можно только через ворота коммерции и найма рабочей силы.　

В общем, «Скотный двор» и впрямь дает пищу для размышлений и многому может научить. Я все-таки очень надеюсь, что на будущей неделе сумею уговорить директора Певото выделить мне бюджет на литературу для классного чтения. Мне нужны книги — с ними у меня будет хоть какая-то надежда зацепить учеников. Может, лучше взять что-нибудь поновее — к примеру, «Там, где папоротник красный» или «Образование маленького дерева». Чтобы в истории были и охота, и рыбалка, и времяпрепровождение на открытом воздухе — как-никак большинство моих подопечных, вне зависимости от того, к какой группе они принадлежат, время от времени ставят на обеденный стол пищу из лесов, болот, садов или курятника, оборудованного на Заднем дворе. Я ищу любые точки пересечения.　

Как только глаза немного привыкают к полумраку, царящему в кафе, становится ясно, что «Хрю-хрю и Ко-ко» — это самый настоящий эпицентр городской жизни. Представители абсолютно всех демографических групп Огастина — темнокожие, белые, мужчины, женщины, юнцы, старики — все, кажется, ощущают себя как дома среди ароматов жареной пищи и расторопных официантов. Дамы в невыносимо ярких платьях и вычурных шляпах с широкими полями кормят нарядно разодетых детишек в окружении родственников всех возрастов. Маленькие девчушки в туфельках и чулочках с кружевными оборками, точно воздушные украшения для торта, сидят кто в детских креслицах, кто на высоких стульях. Мальчики в бабочках и мужчины в костюмах всевозможных фасонов по моде семидесятых травят байки и передают тарелки. Задушевные разговоры и атмосфера беззаботного единства мешаются с запахом дыма и криками поваров: «Заказ готов» или «Горячий хлеб! Горячий хлеб!»　

Смех — звонкий, непрестанный, мелодичный — разносится по всему залу, точно колокольный звон, гулким эхо отражается от ржавой железной крыши и вновь обрушивается на гостей.　

Блюдом дня сегодня названы «шарики „Буден“», что бы это ни значило. Разглядываю рисунок на грифельной доске с меню и гадаю, что таится внутри основательно прожаренного наггетса, а мимо меня проворно снуют официантки в джинсах и синих форменных футболках из полиэстера.　

Думаю даже попробовать один, но тут слышу, как юная работница кафе, в которой я тут же узнаю девочку из моего класса, сообщает клиенту, что заказов сейчас очень много и поэтому ждать придется по меньшей мере полчаса. Надеюсь, внук советника Уолкера успел взять еды в дорогу до наплыва посетителей, проголодавшихся после воскресной службы.　

Ну ничего. Значит, в другой раз. Даже если бы повара и не были загружены, деньгами мне сорить ни к чему. После того случая с Малышом Рэем и «Эм-энд-Эмс» я уже и так потратилась на двенадцать пачек бисквитных пирожных какой-то не особо известной марки. Мои ученики вечно жалуются на то, что у них живот сводит от голода. Уж не знаю, кто из них честен, а кто лукавит, и, пожалуй, задаю куда меньше вопросов, чем надо бы. Наверное, в глубине души я надеюсь, что если книги их не привлекут, то уж шоколадные бисквиты с кремом не подведут.　

Встав в хвост очереди в кассы, я принимаюсь разглядывать пирожные в стеклянной витрине. От прилавка, за которым стоит темнокожая женщина, покупатели отходят в самом что ни на есть приподнятом расположении духа. Кассирша — тут все ее зовут Бабушка Ти — коренастая, как и многие огастинцы, седовласая, кареглазая. Одета она в строгое розовое платье — самое то для церковной службы — и шляпку. Она успевает и поболтать с клиентами, и просмотреть чеки, и посчитать в голове итоговую сумму, и раздать детям карамельки, и даже похвалить, снабдив свой комментарий неизменным: «Точно тебе говорю!» — тех из них, кто за неделю успел вырасти по меньшей мере на дюйм.　

— Бенни Сильва, — представляюсь я, и она протягивает мне руку через прилавок. Ее тонкие узловатые пальцы сжимают мою ладонь. Хватка у нее крепкая.　

— Бенни? — переспрашивает она. — Твой папа, небось, всегда сынишку хотел?　

Я хихикаю над ее шуткой, хотя, сказать по правде, чаще всего люди именно так и реагируют на мое прозвище, подаренное мне отцом, прежде чем он решил, что я ему не нужна.　

— Сокращенно от Бенедетта. Я наполовину итальянка… и португалка.　

— Вот оно как. То-то у тебя такой красивый цвет кожи, — она щурит один глаз и обводит меня внимательным взглядом.　

— С таким сложновато обгореть на солнце, и это радует, — стараюсь я поддержать разговор.　

— И все-таки будь осторожней, — предупреждает Бабушка Ти. — Большая шляпа тебе не помешает. Солнце в Луизиане жгучее, злобное, как смертный грех. У тебя чек-то при себе, деточка? Давай я тебе все посчитаю.　

— Нет, я ничего не заказывала, — отвечаю я и вкратце рассказываю о протекающей крыше и о том, что привело меня в кафе. — Знаете белый домик у кладбища? Я пыталась вчера связаться с агентом, но у него на двери висела записка о том, что он не работает из-за каких-то медицинских проблем.

— Тебе никак Джоанн нужна. Она угодила в больницу в Батон-Руж. Желчный пузырь прихватило. Купи себе ведро битума да обмажь им черепицу вокруг трубы на крыше. Справишься? Мажь погуще, как масло на хлеб. Смола влагу не пропустит.　

Отчего-то у меня не возникает никаких сомнений, что эта женщина знает, о чем толкует, и в свое время покрыла битумом не одну черепичную крышу. Возможно, ей и по сей день это под силу. Но я-то почти всю жизнь прожила в городских квартирах. И ни за что не отличу битум от шоколадного пудинга.　

— Я слышала, дом, вероятно, принадлежит одному из наследников судьи Госсетта. Вы, случайно, не знаете, где мне найти владельца? Я подставила кастрюлю туда, где капает, но завтра мне в школу на работу, и я не смогу выливать воду вовремя. Боюсь, как бы кастрюля не опрокинулась и не попортила полы, — уж что в моем доме и впрямь можно назвать красивым, так это полы и стены, обшитые кипарисовыми досками. А я очень люблю старинные вещи и не могу вынести даже мысли о том, что они погибнут. — Я новый учитель в школе, преподаю детям английский.　

Бабушка Ти моргает пару раз, опускает подбородок и смотрит на меня так, что кажется, будто позади кто-то подошел и приставил к моей голове «рожки».　

— А, так ты, значит, и есть та самая «дамочка с приветом».　

За моей спиной слышится смешок. Обернувшись, я вижу ту самую неприветливую девчушку, спасшую малыша в мой первый рабочий день. Хотя она и пропускает половину занятий, я успела запомнить, что зовут ее Ладжуна. Впрочем, единственное, что я о ней знаю, — это как правильно произносится ее имя: «Ла», потом «джун» — совсем как «июнь» по-английски, — и затем «а». Вот, собственно, и все. На уроках я пыталась наладить с ней контакт, но основное внимание на себя перетягивают футболисты, оставляя в тени девочек, ботаников и изгоев всевозможных сортов.　

— А я тебе так скажу: переставай закармливать этих мальцов пирожными. Особенно Малыша Рэя. Этот тебя до богадельни доведет, — увещевает меня Бабушка Ти, покачивая сучковатым пальцем. — Если уж детки такие голодные, так пускай оторвут свои тощие попы от кровати и придут в столовую вовремя, а не опаздывают на завтрак! Там кормят бесплатно! Кое-кто просто ленится, только и всего.　

В ответ я вяло киваю. Выходит, слава обо мне разнеслась до самого «Хрю-хрю и Ко-ко». Мало того, в награду за раздачу пирожных я получила прозвище, выставляющее меня, мягко скажем, редкостной дурочкой.　

— Если ребенку позволить лениться, он и вырастет лентяем. Мальчику нужно, чтобы кто-нибудь его приструнил, привил ему любовь к труду. Вот когда я была маленькой, мы все трудились на ферме. Девчушки с малолетства уже и готовят, и убирают, а порой даже работать идут. А когда приходит время учиться в школе да есть в столовой, где для тебя готовят другие, кажется, будто ты попал на какой-то райский курорт. Верно, Ладжуна? Это тебе рассказывает твоя двоюродная бабка Дайси?　

Ладжуна опускает голову, нехотя произносит: «Да, мэм», неловко переминается с ноги на ногу и вырывает страничку из чековой книжки, которую держит в руке.　

Тем временем Бабушка Ти разошлась не на шутку:　

— Вот я в ее годы уже и на ферме пахала, и в саду, и в ресторане бабушке помогала. А еще в школе училась и подрабатывала у Госсеттов — за детьми ихними приглядывала после уроков и на каникулах. Мне тогда лет одиннадцать было — еще меньше, чем Ладжуне сейчас. — За нами с Ладжуной начинает скапливаться очередь. — А в восьмом классе школу пришлось бросить. Тот год выдался неурожайным, а счета от госсеттского «Торгового дома» надо было как-то оплачивать. Тут уж не до учебы. Я неглупая была, так что все понимала. Нельзя же, в конце концов, жить на улице. Пускай дом у нас и не бог весть какой шикарный, и все же крыша над головой. Надо быть благодарным за то, что имеешь, — во все времена.　

Я стою и потрясенно молчу, пытаясь осмыслить услышанное. Подумать только, ребенку… — сколько ей тогда было? тринадцать? четырнадцать? — пришлось уйти из школы, чтобы помогать семье заработками. Какой ужас!　

Бабушка Ти подзывает Ладжуну к себе, за прилавок, и обнимает за плечи:　

— Ну а ты-то у нас умничка. И со всем справишься. Что ты хотела, солнышко? Почему ты стоишь тут, а не столики обслуживаешь?　

— У меня перерыв. Все столики обслужены, — Ладжуна кладет рядом с кассой чек и двадцатидолларовую купюру. — Мисс Ханна попросила меня занести деньги самой, чтобы ей не толкаться в очереди.　

Бабушка Ти поджимает губы:　

— Любят же некоторые пользоваться особыми привилегиями, — она пробивает чек и протягивает Ладжуне сдачу. — Передай это ей, а потом ступай на перерыв.　

— Да, мэм.　

Ладжуна выходит из-за прилавка, и я чувствую, что мне тоже пора. Позади слышатся нетерпеливые возгласы и притопывания. Повинуясь порыву, решаю купить себе пирожное с банановым кремом, выставленное в витрине. В этом нет никакой необходимости. Да и траты мне сейчас ни к чему, но больно аппетитно оно выглядит! «Вот съем — и настроение сразу улучшится!» — говорю я себе.

— Тот старый дом, в котором ты поселилась, после смерти судьи, как и все остальное, перешел в руки к его родне, — рассказывает Бабушка Ти, пока я расплачиваюсь за десерт. — Двое его старших сыновей — Уилл и Мэнфорд — получили фабрику «Госсетт Индастрис», литейный цех и грушевую плантацию к северу от города. Младший ребенок судьи умер много лет назад, но оставил после себя сына и дочь. Они-то и унаследовали большой дом и земельный надел, предназначавшиеся для их отца, вот только дочурка, Робин, рано умерла, бедняжка — ей было всего тридцать один. Хозяин твоего дома — это ее брат, мистер Натан Госсетт, внук судьи, но крышу он чинить не станет. Живет он на побережье. Держит там рыболовецкое судно, промышляет ловлей креветок. Госвудские земли сдает, а на остальное ему начхать. Непутевый он, что с него взять. Плевать он хотел с высокой колокольни на это местечко. А ведь у него богатая история. Чего там только не было. Жаль, когда истории умирают, потому что их некому выслушать.　

Я вежливо киваю, а мыслями уношусь к собственной семье, о прошлом которой я ничегошеньки не знаю. Это осознание неприятно поражает меня. Я ведь действительно ничего не знаю о своих предках и даже под угрозой жизни не смогу воспроизвести собственную родословную. Я привыкла себя убеждать, что мне попросту нет до этого никакого дела, но замечание Бабушки Ти задевает за живое. Я чувствую, как шею заливает жар, и неожиданно для самой себя выпаливаю:　

— Может, придете как-нибудь ко мне на урок пообщаться с ребятами?　

Бабушка Ти фыркает и округляет глаза:　

— Ты меня вообще слушала, когда я сказала, что доучилась только до восьмого класса? Позови лучше банкира, мэра или управляющего литейным заводом — пускай они с детишками разговаривают. Вот на кого стоит равняться.　

— И все-таки подумайте об этом… Пожалуйста! — В голове у меня вспыхивает и мгновенно — точно бутон в ускоренной съемке — расцветает идея. — Вы упомянули про истории, помните? Пускай дети их послушают! — Как знать, может, невыдуманные рассказы местных тронут моих учеников сильнее, чем «Скотный двор». — Классное чтение им все равно не особо интересно, тем более что книг на всех не хватает.　

— Да в этой школе вообще ничего нет, — недовольно ворчит рыжеволосый веснушчатый мужчина лет сорока, стоящий в очереди позади меня. Передний зуб у него сколот, и воздух со свистом прорывается сквозь дыру. — Наши мальчишки в прошлом году вышли на окружные соревнования, и им пришлось надевать на матч кроссовки, которые до них уже носили! Отвратительная школа! Попечители там еще те сволочи. Вот в Лейкленде деток всем обеспечивают, а наши чем хуже?!　

С трудом удержавшись от ехидного замечания, я киваю и забираю пластиковый контейнер с пирожным. У членов футбольной команды хотя бы кроссовок на всех хватает, чего никак не скажешь о книгах в кабинете английского.　

Когда я выхожу из кафе, замечаю Ладжуну — она усаживается на перевернутый мусорный бак у стены, рядом с двумя парнями с сигаретами и в перепачканных кровью фартуках. Когда я прохожу мимо, Ладжуна украдкой бросает на меня взгляд, а потом переводит его на мальчика, который петляет по шоссе на ржавом велосипеде. Не успевает он добраться до парковки у «Бена Франклина», как мимо него пулей проносится минивэн. Если глаза меня не обманывают, это тот самый мальчишка, который едва не попал под колеса в то злополучное утро. На парковку сворачивает полицейский автомобиль — сперва я решаю, что офицер хочет отчитать ребенка за несоблюдение правил, но оказывается, что служителя закона куда больше интересует моя машина, припаркованная в неположенном месте.　

Я торопливо пересекаю усыпанный гравием двор, перескакиваю маленькие лужицы, оставшиеся после дождя, потом перебегаю размокший травянистый островок и спешу к машине. Киваю на парковку, показываю полицейскому большой палец. Он опускает окно, высовывает в него мясистый локоть и строгим тоном произносит:　

— Тут парковка запрещена.　

— Извините! Я пыталась выяснить, где купить битум, чтобы крышу замазать.　

— В воскресенье всё закрыто. Такой закон, — прищурившись так, что его глаза почти тонут в румяных, блестящих от пота щеках, он придирчиво разглядывает мою машину. — И бампер почините. Если еще раз такое увижу, выпишу вам штраф.　

Я даю обещание, выполнить которое мне не по карману, и мы прощаемся. «Живем сегодняшним днем», — думаю я, а следом в голове начинает звучать мелодия из одноименного ситкома. И дело не только в том, что я обожала этот сериал, когда была подростком (благодаря Валери Бертинелли, а в особенности ее свадьбе с Эдди Ван Халленом, мое наполовину итальянское происхождение начинало казаться мне очень даже привлекательным), но так уж вышло, что заглавная песня из этого ситкома стала, можно сказать, моим девизом на время этого странного, переходного года.　

Мальчик проезжает по газону на своем большом, не по росту велосипеде, затем, спрыгнув на землю, кидает его в траву, идет по влажному гравию и сворачивает к задворкам кафе. Там он с кем-то переговаривается через заслонку. Один из работников протягивает ему куриную ножку и показывает, чтобы он немедленно уходил. Мальчишка бежит к велосипеду, поднимает его с земли и, сжимая в одной руке куриную ногу, исчезает за углом магазина.　

Может, стоит пойти за ним и прочесть ему лекцию о том, как важно быть бдительным на дорогах? Как-никак учителя должны присматривать за детьми…　

— Возьмите, — произносит голос, мгновенно выбивая меня из потока размышлений.　

У противоположной двери автомобиля стоит Ладжуна. Три темные длинные косички выбились из-под ленты у нее на голове и упали на лицо. Они напоминают острые колья в заборе, но Ладжуна не торопится откидывать их назад. Она вытягивает руку. В пальцах зажат чек из кафе.　

— Возьмите, — повторяет она, помахивая чеком и бросив смущенный взгляд через плечо.　

Стоит мне принять ее дар, как она тут же отходит в сторону, уперев ладонь в худенькое бедро.　

— Тут адрес и телефон моей тети Сардж. Когда в доме Дайси, моей двоюродной бабушки, что-нибудь ломается, она все чинит. Это она умеет, — на меня Ладжуна не смотрит, а глядит на свои грязные кроссовки. — Она может залатать вам крышу.　

Я потрясена:　

— Обязательно ей позвоню. Спасибо! От души!　

Ладжуна делает несколько шагов назад:　

— Ей просто деньги нужны — вот и все.　

— Я очень тебе благодарна. Честное слово!　

— Ага, — обогнув грязную лужицу, она идет прочь, и только тогда я замечаю, что из ее заднего кармана выглядывает какой-то маленький прямоугольник. Присмотревшись, я понимаю, что это не что иное, как один из пропавших экземпляров «Скотного двора».

Я все еще не свожу с книги глаз, когда Ладжуна останавливается и оборачивается. Она хочет что-то сказать, но передумывает, мотнув головой. Делает еще пару шагов и снова глядит на меня. Безвольно опускает руки и наконец произносит:　

— Если перейдете поле у вашего дома, окажетесь как раз у дома судьи, — она неопределенно кивает куда-то в сторону, указывая направление. — Там полно книг. Все стены ими уставлены — от пола до потолка. Только теперь они никому не нужны.