Грех

13

Деревянные двери, ведущие в главный холл лексингтонского дома, распахнуты настежь. Небесно-голубая комната с каменным французским камином.

По обе стороны от камина — две софы. Словно часовой, караулящий огонь, — темно-зеленый мраморный стол. Деревянные двойные двери. Розовато-красные высокие столики, покрытые расшитой тканью. Черные кресла с высокими спинками и обитыми гвоздями ручками с презрением смотрели на того, кто осмеливался сесть.

В висевших с двух сторон от камина зеленых лампах отражались парк и дальние отсветы озера. Простенки между окнами прикрывали лишь тяжелые зеленые бархатные портьеры. Мрачная, суровая обстановка.

В северной части дома находилась небольшая библиотека. В ней собирались, чтобы поиграть в карты, в шахматы или для чтения.

Столовая, с длинным столом из красного дерева, серебряными канделябрами и огромной картиной, написанной на какой-то религиозный сюжет, легко могла служить часовней.

Все комнаты тонули в полумраке. Через манящие окна свет вытекал из дома.

Вслед за отцом сэр Чарльз Гардинг пересек эти комнаты. Он шел сквозь нашу жизнь.

Ему было сильно за сорок. Полный, с широким простоватым лицом. Я протянула ему руку, и он пожал ее, серьезно, без улыбки.

Он повернулся к Элизабет. Она, как обычно, была в черном. Отдавала ли она себе отчет в том, что этот цвет подчеркивал ее бледность? Что этот контраст придает ее облику силу, которой она не обладала? Нет, эти соображения вряд ли могли прийти в голову Элизабет. Это была моя область. Лицо, лишенное косметики, строгая прическа придавали ей вид монахини. Я заметила, что, когда он взглянул на нее, в его глазах промелькнуло удивление.

Закончив последние приготовления к ленчу, в комнату вошла мать. Ей достались учтивый поклон и вежливое пожатие руки.

На сэра Чарльза Гардинга произвели впечатление наши розы. Выслушав комплименты, мама, питавшая тайную страсть к розам, вспыхнула.

Розы не только организовывали пространство комнат, но и определяли распорядок недели моей матери. По понедельникам и четвергам она совершала ритуал их размещения по темно-зеленым фарфоровым темницам. На длинных стеблях, с прямой, почти мужской осанкой, эти розы — Садовый Риггерс — цвели круглый год.

В маленькой кухне, надев нитяные перчатки, моя мать дважды в неделю извлекала из коробки хирургических инструментов хищный секатор, готовый вонзиться в плоть своих беспомощных жертв, и осторожно клала его на идеально чистый желтый стол. Потом она брала небольшой, хорошо отточенный, похожий на кинжал нож и делала надрез в нижней части зеленого стебля.

В кашемировом свитере и скромной юбке, иногда в панамке, погруженная в одно из самых успокоительных занятий — аранжировку букетов, — она представлялась мне воплощением безмятежности.

Как и полагается образцовой хозяйке, она пригласила всех к столу.

— Хочу вас заверить, — сказал сэр Чарльз, усаживаясь по правую руку от матери, — что я не собираюсь ущемлять ваших интересов.

Он помолчал и добавил:

— Это не в моих правилах.

Его голос звучал как-то странно, он говорил отрывисто, почти резко.

— Да, конечно, сэр Чарльз, — откликнулся отец, — благодарим вас за эти слова. Мы обо всем подумали и решили, что нас устраивает решение, принятое на прошлой неделе.

— Касающееся названия?

— Да.

— Я сообщил Совету, — сказал сэр Чарльз, — что не вижу здесь никаких затруднений. Надеюсь, их вообще не будет. Вы можете внести большой вклад в разработку основного соглашения. Я понимаю, что ваша семья не может равнодушно относиться к делам издательства. «Будденброки» — одна из моих самых любимых книг.

— А, да. Манн, — кивнул отец.

По его тону невозможно было понять, что он на самом деле думает о «Будденброках» и влияло ли на его отношение к этой книге некоторое предубеждение против Германии, которое, впрочем, никогда раньше не давало о себе знать.

— Мне больше нравится «Волшебная гора», — сказал отец без особого энтузиазма.

— Все это очень интересно, — сказала я, — но, понимаете, сэр Чарльз, мы, естественно, дорожим «Альфой». Ведь ваше имя процветает. Ему не грозит забвение. Тем более если вы купите издательство. В это стоит вникнуть. Это усилие столь же достойное, как и углубленное изучение Томаса Манна.

— Да, вы правы.

Резкость тона больше подходила возражению, чем согласию. Он повернулся к Элизабет. Сестра Элизабет. Безутешная вдова занимала его воображение гораздо больше, чем Рут. Ее горе, и то, как она его переносит.

— Мадам Баатус?

— Зовите меня Элизабет, пожалуйста.

— Спасибо, Элизабет.

Он протянул звук «э». И почти проглотил «е» в слоге «бет». Имя заиграло особой музыкой. А мое было слишком коротким — резкий удар.

Элизабет говорила тихо. Как всегда.

— Я рада, что имя останется прежним. Дед очень хотел бы этого. Отец сказал нам, что, по мнению правления, ваша компания располагает такой возможностью.

— Что-то вроде брачного соглашения, — вмешалась я. Мне хотелось прервать их беседу.

— Да.

Сэра Чарльза трудно было назвать разговорчивым.

— И конечно, один из партнеров доминирует?

— Конечно.

— Такова ваша философия бизнеса и брака?

— Именно, миссис Гартон.

— О, пожалуйста, Рут.

— Спасибо… Рут.

Рут. Удар. Резкий, неприятный для слуха.

— Мы обсуждаем житейские проблемы, а в житейских делах мне нравится доминировать.

Сэр Чарльз улыбнулся. И снова стал серьезен.

— Не очень-то модная точка зрения, — заметила я.

— Конечно. Но брак — это не только житейская проблема. В руках женщин реальная власть…

— Продолжайте же, — сказал отец.

— По-моему, женщины часто этого не понимают. Они отказываются от своей роли. Они — центр жизни. Они — ее сердцевина. А они борются за то, чтобы оказаться на периферии.

— А если они со временем подчинят себе мир? — с улыбкой спросила я.

— Ну, они сочтут, что все это не стоило таких усилий.

— Кто же из нас стремится к этому? И кто, достигнув своего, довольный, успокаивается? — процитировала я.

Он в замешательстве смотрел на меня.

— Это Теккерей, — пояснила я.

— Полагаю, «Ярмарка тщеславия»?

— Да, сэр Чарльз.

Одно очко. Я не знала, кому его присудить.

— Еще более циничный автор, чем Манн. Мне кажется, вы его поклонница.

Проклятье.

— А кем ощущает себя в этом мире леди Гардинг?

— Леди Гардинг умерла.

Элизабет посмотрела на него. Их глаза встретились. Я снова подумала о том, какую власть имеет боль.

— Извините меня, — сказала я.

— Рут не знала об этом. Надеюсь, сэр Чарльз поймет… Спасибо, Элизабет.

— Ну конечно. Не нужно никаких оправданий.

— Сэр Чарльз, вы хотите купить все акции, принадлежащие нашей семье. Но этого будет недостаточно, чтобы осуществлять полный контроль над издательством.

Отец боялся, что разговор снова коснется таких опасных тем, как «мужчина, женщина, жизнь, смерть». Житейское море, которое он умел усмирять.

Беседа, сдержанная, вежливая, продолжалась. Сэр Чарльз держался уверенно.

К чаю пришел Доминик. Мы собирались на концерт вместе с его родителями, которые ненадолго приехали в Лондон.

— Вынуждена уйти с арены.

Мы распрощались с сэром Чарльзом.

— Вы достаточно ясно высказали ваше мнение, Рут. Полагаю, вы всегда так делаете.

Я улыбнулась и вышла. Говоря об арене, я имела в виду совсем не бизнес. Догадался ли он?

Поздно вечером Доминик обнял меня. Он шептал о своей любви. Снова и снова. Наверное, музыка, звучавшая в нем, сделала его глухим и моему молчанию.