Грех

25

Я не видела Чарльза Гардинга целый месяц. Тридцать дней. Что-то — мне трудно определить что — билось и умирало во мне. Беспрерывная череда смертей в крохотном вместилище, которым являлось мое тело. Где-то слева. Мне казалось, что боль исходит оттуда.

Уик-энд в Лексингтоне был отменен. Утром в пятницу. Очень много работы. Голос Элизабет. Ее искренние извинения эхом разносились в пустом пространстве моего сознания. Лексингтон. Нас не приглашали во Фримтон Мэнор.

Мне нужно было выработать план. Я должна была увидеть его. Как заставить его встретиться со мной? Я решила использовать самое удобное и самое мощное оружие. Мою семью. В частности, моего сына.

Я позвонила Элизабет. Нужные слова сами слетали с языка. Фразы типа «семейный сбор», «мальчики», «так близки», «все вместе». И под конец: «Мама так одинока». Элизабет радостно согласилась собрать семью в Лексингтоне. Я слышала, как она уговаривает Чарльза.

А может быть, втайне тебе хотелось приехать в Лексингтон, Чарльз? И повидаться со мной? В телефонную трубку доносился его далекий голос — он отвечал на вопросы Элизабет, — и в нем барабанной дробью билось желание прикоснуться ко мне. Я цеплялась за себя и не рухнула.

Лексингтон. Осенние дни. Озеро. Вода стального цвета. Ворох листьев. Коричневые, желтые, рубиново-красные. И небо — высокое, холодное, серебристо-голубое. Решимость выгравировала что-то высокое, холодное и серебристое на моем лице.

Чарльз напоминает загнанного зверя. Он понимал, что попал в ловушку. Потому что он действительно попал в ловушку. Потому что он хотел в нее попасть. Когда мы все собрались в главной гостиной, я решила быть безжалостной.

Будь ты проклят, Чарльз. Ты думал, что сумел ускользнуть. Будь проклят. Я смирюсь с твоей смертью, но не с тем, что ты не мой. Когда он увидел меня, по его огромному телу прошла судорога испуга — это было так на него не похоже. Я спокойно подошла к нему. Он стоял рядом с баром.

— Ты уже свел знакомство с чертями, Чарльз? — прошептала я. — Надеюсь, ты проводишь время в аду.

— Надеешься, что он что?

— Что он доволен жизнью и больше бывает во Фримтоне.

— Мне всегда хотелось больше времени проводить с Элизабет.

Месть.

— А мне с тобой, Чарльз. А мне с тобой, — сказала Элизабет.

— Счастливая парочка.

Заметили ли они иронию, прозвучавшую в твоем голосе, Доминик?

— Как и мы, — улыбнулась я.

— Ага! — откликнулся он.

— Доминик, ты окончательно решил отказаться от студии?

— Да. Нам она ни к чему.

— Мне она нравилась. Никогда не думала, что захочу продать ее. Я была там так счастлива. Такое славное пристанище.

Я вспомнила запутанную постановку балета сладострастия. Тела, двигающиеся так, чтобы не задеть полотна. В ее пристанище. Ее муж и я. Должна ли я нанести ей сокрушительный удар? Разбить ее вдребезги? Но тогда я навсегда потеряю его.

— Я видел статью в «Дэйли»… Браннингтона Орчарда. Должно быть, ты находишь ее ужасной.

— Спасибо, Доминик. Мне трудно приложить к себе то, что кто-либо пишет о моих работах. Даже когда отзывы благоприятны. Но я должна научиться этому.

Долг художника. Художник, даже наделенный весьма скромным талантом, считает своим долгом развивать его, и часто этот процесс сопровождается самыми грандиозными демонстрациями возможностей темперамента.

— Должна ли, Элизабет? Разве Искусство — не единственное божество? И разве не «открою лишь тебе» у него на устах?

В моей душе кипела злоба. Душа? Многие годы она была на голодном пайке, маленькая, голодная, она принимала подношения злобы и все больше съеживалась.

— Ты ведь так на самом деле не думаешь, — ответила Элизабет. — Я знаю, что мои взгляды устарели, но все-таки я полагаю, что Искусство должно служить добру.

— Доминик. Ты вывел формулу добра. Если добро принять за x, а y за… Ну же. Не так уж много существует слов, способных определить доброту. Правда, Чарльз?

Я с улыбкой обернулась к нему. Его невидящий взгляд был устремлен в пространство.

— Мужество? — решился Стефан.

— Молодчина, Стефан. — Он благодарно улыбнулся своему пасынку.

— Но злые люди тоже часто бывают мужественными.

— Справедливость?

— Ага. Языческие добродетели взывают к тебе.

Слушай меня, Чарльз.

— Языческие добродетели, тетя Рут? — Стефан удивленно посмотрел на меня.

— Да. Добродетели, существовавшие до Христа. Незыблемые добродетели. Удел мужчин.

Я говорила резко. Слова требовали такого тона.

— Ну, мам, — перебил меня Вильям, — а мы, Стефан и я, каких должны придерживаться добродетелей — языческих или христианских?

Мне нравилась манера Вильяма говорить. Без нажима. Второй Доминик. Доминик преобладал в нем.

Стефан повернулся к Элизабет.

— Вы славные мальчики.

— А-а. О Боже, мам. Никогда не говори этого в обществе.

Стефан выглядел обиженным.

— Извини. Извини, Стефан. Извини, Вильям.

Элизабет рассмеялась.

— Ты допустила ошибку, Элизабет. — Доминик улыбнулся ей.

— Я знаю, Доминик. Я знаю.

— Наверное, Христос был сыт по горло этим варварством, и поэтому он начал проповедовать кротость, терпение и прочее. Любовь с большой буквы. Как ты думаешь, мам, можно его назвать мужчиной «новой формации»?

— Стефан, по-моему, ты кощунствуешь.

Она ласково улыбнулась. Она всегда улыбалась ласково.

— Никому еще не удавалось продемонстрировать сразу все свои добродетели.

Чарльз говорил, глядя на мальчиков:

— Понятие о добродетели у язычников и христиан не совпадает. Кроткое мужество? Покорная справедливость? Судьба решает, какие добродетели определяют нашу жизнь. Например, ты, Стефан, можешь обнаружить, что только мужество способно спасти твою душу. Пусть ты добр, кроток, любишь всех… но христианские добродетели тебе чужды. Главной добродетелью ты сочтешь мужество.

Посмотри на меня, Чарльз. Чарльз. Посмотри на меня. Хотя бы один взгляд. Я была мужественна. Почему же ты не последовал моему примеру?

— Элизабет, какая, по-твоему, главная добродетель? — Доминик повернулся к ней.

Расскажи мне о добродетели, Элизабет.

— О, дорогой, на этот вопрос ответить очень трудно…

— Ну же, мама, давай, — вмешался Стефан.

— Одно качество не может совершенно вытеснить другие. Как сказал Чарльз, можно быть жестоким и мужественным, искренним и надменным. Извините, я несильна в подобного рода вопросах.

О, что ты, Элизабет. Не надо оправдываться. Ты все делаешь прекрасно.

— Мальчикам было бы полезно услышать… это очень важно.

Мой горящий взгляд был прикован к ней.

— Все зависит от отношения к миру. К людям. К себе. Это отношение… Это вера, которая основывается на решении поступать правильно в любых обстоятельствах. Моя философия жизни такова: поступок… определяется мыслью. Дурной поступок порождается злыми мыслями. Поэтому необходимо развивать в себе способность мыслить добродетельно. И это позволит избежать зла. Я… Не имеет значения, что этот механизм не всегда срабатывает. Ведь обычно все гораздо сложнее.

Чарльз подошел к ней.

— Конечно, Элизабет, все гораздо сложнее.

Он подсел к ней.

— Так что же решает… душа, сердце или разум? — спросила я. Заинтересованно.

Продемонстрируй свое уважение, Рут. Будь искренней, Рут.

— И то, и другое, и третье, — кивнула она.

Он смотрел на нее как на воплощенную добродетель. Здесь мне ее не победить. Но я выиграю.

— Мам. Ты ангел. Я всегда знал об этом. — Стефан вскочил со стула — Но когда ты говоришь о том, что надо быть хорошим, мне всегда хочется быть плохим. Пробежимся к озеру? Вильям? Тетя Рут? Пожалуйста. Я покажу вам, какую я могу развить скорость.

Он протянул мне руку.

— Я догоню вас, — сказал Вильям — Пойду в сарай, посмотрю, как там мой велик.

Вильям любил побыть один. Мой независимый серьезный мальчик.

— А ты пойдешь со мной прогуляться, тетя Рут? — спросил Стефан.

Я не знала, на что решиться. Не могла же я сказать: «Я хочу остаться с Чарльзом. С твоим отчимом. Чтобы узнать, смогу ли я сломить его волю. Убедиться в его желании любить меня».

— Ладно, Стефан. Беги, я тебя догоню.

— Отлично. До скорой встречи, тетя Рут.

Мальчики стремительно вылетели из комнаты. У каждого была своя цель. Казалось, от их энергии задрожали окна. Юность упорхнула из комнаты. Некоторое время мы сидели, молча глядя друг на друга. Как и положено взрослым. Снисходительным взрослым.

— Чарльз, пожалуйста, — заговорила мама, — вы не могли бы отвезти меня в Бэрнхам? Это вас не затруднит? Всего десять минут езды. Я обещала Клод привезти помидоров к ленчу. Бен собрал их утром. Мне хотелось бы самой преподнести их ей.

— Я к вашим услугам, Эйлин.

— О, я сто лет не видела Клод. Я поеду с вами, — решилась я.

В присутствии двух дам преклонного возраста, немного глуховатых и нерасторопных, я смогу улучить время… для нескольких слов. Может быть.

— Но, Рут. Ты всегда не любила Клод.

Матери! Они столько знают о нас. Они все помнят. Даже то, что мы не помним. Неудивительно, что мы стремимся ускользнуть от них. Будь их воля, они сожрали бы нас.

— Не имеет значения, мама.

— Вы поедете через деревню? — спросил Доминик.

— Доминик, сколько уже лет ты ездишь в Лексингтон? Ты совершенно не ориентируешься в пространстве.

— Спасибо, Рут. Но мы почти не бывали за пределами Лексингтона. Я никогда не был у Клод, откуда же мне знать, где она живет?

Шумливая семейная ссора. Только и всего, Чарльз. Не смотри так обеспокоенно.

— В таком случае не стоит откладывать экскурсию. Поедем с нами. Клод — удивительная женщина. Она была разведчицей во время войны.

Чарльз. Великий примиритель.

— Добавь к ее военным подвигам еще трех мужей — все они вовремя умерли — и солидный список любовников.

— Рут, дорогая, «вовремя умерли» — не совсем уместная характеристика для трех мужчин, которых я знала и к которым относилась с симпатией.

— Шучу, мама. Шучу.

Это не входило в мои планы.

— Честно говоря, кроме желания увидеть удивительную Клод, мною движет необходимость раздобыть горючего для машины. Позвольте мне отвезти вас туда, — оживился Доминик.

— Но, Чарльз, раз уж Доминик собрался ехать, вряд ли твое участие в этом предприятии так уж необходимо.

— Рут. Мне хотелось бы повидаться с Клод. И я покажу дорогу Доминику.

Он ускользнул от меня.

Они вышли. Элизабет отправилась на кухню, чтобы распорядиться насчет ленча. Я отправилась на озеро.

— Привет, тетя Рут.

Пауза.

— Знаешь, в школе я прочел «Мадам Бовари».

Он хотел поразить меня.

— И что ты о ней думаешь? — спросила я.

— По-моему, она попалась в ловушку… ну… свою собственную. И никто не освободил ее.

— Неплохо, Стефан.

Он посмотрел на меня. Меня забавляло выражение его глаз.

— Иногда мне кажется, что я в ловушке… из-за астмы.

И, уже бодро, не желая, чтобы я подумала, что он жалуется:

— Знаешь, что Флобер сказал перед смертью, тетя Рут?

Я знала. Но решила не разочаровывать его.

— Что он сказал, Стефан?

— Он сказал: «Я умираю, а эта стерва Бовари будет жить вечно».

Он нервно засмеялся.

— Прости за слово «стерва», тетя Рут. Я услышал его от учителя французского языка.

Он снова засмеялся. Взрыв смеха. У Стефана был особенный смех.

Он коснулся моей руки.

— Ты странная, тетя Рут.

Он помолчал, глядя в землю.

— Ты очень… очень славная. Это звучит как-то… нехорошо. Извини. Извини, тетя Рут.

Неожиданно он подпрыгнул.

— Я переплыву на ту сторону озера, тетя Рут. Ради тебя. Я покажу тебе… какой я смелый. Я сделаю это ради тебя.

— Что за ребячество. Лучше иди в сарай. Помоги Вильяму привести в порядок велосипед.

Он взглянул на меня. В его глазах был вопрос. Потом он пожал плечами. Пнул ногой камень и сказал:

— Хорошо, тетя Рут. Хорошо.

Я повернула к дому. Я думала о Чарльзе. О том, как его вернуть.

Когда я вошла в дом, Элизабет выжимала сок из лимонов. Я порезала маслины и перемешала их с нежным розовато-бежевым мясом крабов, охладила вино и приготовила гренки.

Я пошла в спальню, чтобы привести себя в порядок. Перед ленчем. В обществе Чарльза. Потом я присоединилась к Элизабет и Элис, колдовавшим на кухне.

На какую-то долю секунды жгучее октябрьское солнце ослепило меня. Я отвернулась от окна. В дверях кто-то появился. Это был Бен. Он не мог выговорить ни слова. Я вцепилась в него. Я трясла его. Я била его о дверь. Бесполезно было спрашивать его: «Что случилось?» Спрашивать: «В чем дело?» Его лицо, искаженное страхом и болью, было красноречивее слов.

— Имя.

— Стефан… озеро, — выдавил он. — Астма… приступ.

Я замерла. Не Вильям. О, Боже… не то, о чем я подумала… Боже, благодарю тебя.

Но я не чудовище. Я кинулась спасать Стефана, сопровождаемая воплями Элизабет:

— О, нет! Нет!

Я бежала через лужайку, через сад, через парк — вниз, к озеру.

Но меня опередили. Там уже был Вильям. Мой сын. Отчаянно старавшийся спасти Стефана.

Я увидела их с вершины холма. В воде. Казалось, они скользят по поверхности воды. Грациозно. Словно танцоры. Как будто неведомая сила вращает их. И поднимает к небесам.

Казалось, Стефан обнимает Вильяма, словно любовник, который не хочет отпускать от себя дорогое существо. Заявляющий свои права на обладание им. Они ушли под воду. Грязные воды озера сомкнулись над ними. Сколько прошло времени?

Сколько времени они находились под водой?

— Спасайся, Вильям, оставь его! — услышала я свой крик.

Ветер унес мои слова. В никуда. Грязные воды озера сомкнулись над ними. И только.

Я сбежала с холма. Элизабет летела за мной. Я бросилась в воду и поплыла туда, где, как мне казалось, их поглотило озеро. Нырнула. В черную пустоту. Во мрак. Почему вода не стала голубой и прозрачной? Ради них?

Я снова нырнула. Снова и снова. И снова — пустота. Мутная грязная жижа. Мрак. И боль. Физическая боль. Какая-то тяжесть. Я выплыла на поверхность. И опять нырнула. Еще раз. Снова и снова. Но так и не нашла место, где они схоронились. Далеко от меня исступленно билась в воде Элизабет. Она ныряла. Снова и снова.

Мы поплыли к берегу. И упали на землю.

Она дотронулась до меня. Любовь и сострадание. Она уничтожала меня.

— Будь ты проклята, Элизабет. Стефан взял его с собой. Я знаю. Стефан взял его с собой. Моего Вильяма. Который хотел спасти его. Стефан взял его с собой. О, Боже! О, Боже!

К чему теперь взывать к Тебе?

— О, Боже! Как я ненавижу тебя, Элизабет. О, Боже, Элизабет! В конце концов ты отомстила мне.

Я надвинулась на нее. Я плеснула ей в лицо водой. Я схватила камень. Я бросила в нее камень. Орудие мести. Моя рука. Сведенная ладонь — словно нож — удар по лицу. Я тянулась к ее затылку. Я тянулась. Я была готова убить ее. Потом я увидела мертвую птицу. Я схватила ее. И швырнула ей на грудь.

Плача, она прошептала:

— Рут, не надо. Подумай о наших мальчиках. О наших мальчиках.

Я остановилась. И посмотрела на нее. Она ранена? Кровь. Я задела кость? Или — снова — лишь мягкие ткани? Запах? Он исходил от полусгнившего тела птицы. Куски этой плоти повисли на ее одежде. Гниение не затронуло Элизабет. Наконец-то я прервала молчание. Не так, как я мечтала. Боль. Гибель. Горе.

На холме показались санитары. С бесполезными носилками. Я побежала им навстречу. Я кричала:

— Они на дне озера. Я не смогла найти их. Зачем носилки? Тел нет.

Передо мной возникло лицо Стефана.

— Тел нет.

Они остановились. Беспомощные. Стремившиеся помочь. Привыкшие иметь дело со смертью. Они выглядели потерянными. Они осторожно положили драгоценный матерчатый алтарь.

— Пожарные… водолазы уже в пути, — проговорила женщина — Миссис Гартон?

— Кто вы? — я выплюнула эти слова в лицо этой незнакомке.

— Я Сара Дункан… и… может быть…

Она обернулась к Элизабет.

— Элизабет Гардинг. Мать Стефана.

— По телефону мне сказали… два мальчика…

— Стефан и Вильям.

— Ваши сыновья?

— Да.

— Мне… мне так…

Жаль?

— Миссис Гартон. Лучше, если вы вернетесь в дом.

— Нет.

— Миссис Гартон, пожалуйста…

— Нет.

— Леди Гардинг?

Элизабет покачала головой. Кровь впитывалась в мертвую плоть птицы. На Элизабет была голубая блузка. Не черная, как обычно. Раньше я не заметила этого. Врач наклонился и достал из чемоданчика марлю и какие-то склянки. И занялся теми повреждениями, которые я нанесла Элизабет.

— Я неудачно упала, — сказала Элизабет — Я бежала к мальчикам… Споткнулась о птицу. Когда я выходила из воды, я упала… споткнулась…

Я молчала. Кто-то накинул одеяло мне на плечи.

— Миссис Гартон. Леди Гардинг. Вам необходимо переодеться.

— Нет.

В один голос.

Врачу ненавистно ощущение беспомощности. Бессилие. Они, как и священники, хотят быть всемогущими. Особенно в горе. Но врачам в отличие от священников нечего делать рядом со смертью. С новым бестелесным бытием. С теми, кто невидимо пребывает с нами. Зачем мертвым оставаться среди нас? Чтобы отстраненно смотреть на наши слезы? Они ушли из этой жизни. У них нет будущего. Время остановилось для них. Окончательно. Нельзя прибавить ни строчки.

Мальчики. Такие короткие жизни. Их будущее. У них нет будущего. «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда». Пять раз «никогда». Мне всегда казалось, что это слово многозначно. И «смерть, смерть, смерть, смерть, смерть, смерть». Шесть раскатов грома. Сплетение слов. Разве тот, кто страдает, не несет в себе бурю? Разве не гремит гром снова и снова?

С холма сбегали люди в чем-то темном. В резиновой броне. От воды. Они напоминали чудищ в своих шлемах для плавания на глубине.

Я проплыла вместе с ними до того места, где я видела сына в последний раз. Где он оставил меня. Слишком крепко держал его другой. Матери ненавидят тех, других, которые слишком крепко прижимают к себе их детей. Они знают, как легко можно выдавить жизнь. И тогда остается лишь телесная оболочка.

То, что осталось от жизни, то тело, которое я так любила, показалось на поверхности. Вместе с другим телом. Их ноги, словно корни деревьев, были переплетены. Они были похожи на спящих любовников. Неподвижных. Стефан обнимал Вильяма за талию. Лицо Вильяма глубоко вжалось в грудь Стефана. Оно стало частью тела Стефана. Голова Стефана была откинута назад. Умирая, он пытался глотнуть хоть немного воздуха. Потом он увлек за собой Вильяма. Стефан всегда знал цену глотку воздуха.

Внезапно я поняла, что я должна делать. Не кричать. Судорожно глотнуть воздуха. Я была живой.

Мертвые тела становятся тяжелыми. Водолазы, напоминавшие воинов на поле битвы, пытались разъединить их.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Миссис Гартон…

— Оставьте их. Так, как есть…

— Но…

— Оставьте их.

Тела — словно высеченная из одной глыбы скульптура — лежали на берегу. Скульптура, изображавшая смерть. Скульптура высокого, стройного юноши. С головой Стефана. И ногами Вильяма.

Люди приступили к делу. Двое осторожно разъединяли тела, а другие пытались вдохнуть кислород в их умершие легкие. Эти странные незнакомцы хотели перехитрить смерть.

Но смерть умна. Она не гнушается ни слабостью, ни любовью. Как обычно в октябре, солнце светило неярко. Оно не закатилось от горя. Даже тогда, когда все признали, что смерть победила.

Мы медленно двинулись в путь с нашими мертвыми мальчиками. Лексингтон ждал нас. Мальчики. Наши сыновья. Теперь им не нужны ни западная, ни восточная части дома. Возможно, Лексингтон рад тому, что скоро он наконец останется в одиночестве.

С террасы сбежали Чарльз и Доминик. Мама застыла. Ее глаза были закрыты.

— О, Боже!.. О, Боже!..

Голос Доминика.

Он не подошел ко мне. Он отвернулся. Он укрылся за изгородью, отделявшей террасу от сада. Его рвало. Чарльз смотрел вниз, на носилки. Потом он закрыл лицо руками. Потом повернулся и повел мать прочь от людей, доставивших эту тяжелую ношу.

Около дома ждала машина «скорой помощи». В нее внесли носилки. Мы поехали следом за ней. Мы еще не поняли неизбежность разлуки. Полицейские остались с Беном, чтобы записать его показания.

В маленькой деревенской гостинице нам пришлось отвечать на вопросы любезного сержанта полиции и исполненного сочувствия врача. Как будто бы, отвечая на вопрос «как?», можно понять «почему?».

В сумерках мы молча возвращались в Лексингтон. Мы с трудом узнали Лексингтон. Он предал нас. Столько лет мы верили в надежность его стен. Закутавшись в свою ненависть, я ничего не боялась. Разве я осквернила Лексингтон? Нет. Нет. Сын Элизабет убил моего мальчика.

Я не чувствовала себя виноватой. Ни в чем. Я не допускала и не могла допустить другой мысли. Иначе меня ждало безумие.