Гром

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПОЖАР В НЕБЕ

— Я в школу поеду, — закричал Батбаяр, осаживая у юрты свою взмыленную лошадь. Новость мгновенно облетела обитателей аила. На новость каждый откликнулся, но сказал овеем не то, что думал.

— Так и быть, сынок. Учись, пока я жива. Э-э, сто лет тебе жизни, — сказала Гэрэл, а сама подумала: «Бедный мой, маленький мальчик, будь на то моя воля, ни на шаг от себя не отпустила бы. Как ты там без меня жить будешь? Наголодаешься». Она смотрела на сына с улыбкой, а сама украдкой смахивала непрошеные слезы.

Лхама едва дождалась вечера.

— Когда же ты вернешься? Отец ведь к тебе не отпустит, — говорила она, чуть не плача, прижимаясь к его широкой груди. Мысли же у нее были совсем иные. «Теперь жена бойды уже не сможет таскать тебя за собой, куда вздумается, ни на моленья, ни в гости».

— Эх, бедняга. В школу, значит, поедет? Мой старик в молодости тоже хвалился: «Я грамоте обучен». Да ничего путного не вышло. Только и научился, что имя свое выводить, а мы из-за его ученья по миру пошли, — с плохо скрываемой радостью говорила Ханда, встретив Гэрэл у привязи для телят. «Уедет Батбаяр, глядишь, может, судьба и моей бедной девочке улыбнется. Донров тоже парень хороший. Только бы его мать с отцом не стали нам в глаза бедностью тыкать. А уж девчонка у меня — загляденье, тут никто спорить не станет».

Дуламхорло, услышав новость, чуть не закричала. Но, взглянув на гремевшую ведрами Гэрэл, просияла улыбкой.

— Так вот как все обернулось. Ну что же, наш Батбаяр — парень не промах. Все науки одолеет.

Откуда было знать Гэрэл, что кроется за хитрой улыбкой Дуламхорло.

«Вырвется он из моих рук, назад ни за что не вернется. Разве мало на свете красивых девушек! А он парень покладистый, добрый такой, каждой понравится. Ну и пусть! Хоть бы изредка его видеть, как-то спокойнее было бы на душе. Да что это со мной делается. Как будто ничего в нем особенного — парень как парень, а смотришь на него — сердце радуется. Мой Аюур с места не двинется. А упал бы хану в ноги, взмолился: «Я все время при вас, ни на минуту не отлучаюсь. Дома работать некому, то жена болеет, то сын. Смилуйтесь, не забирайте». И зачем только хану этот парень понадобился? Старик мой только и знает, что трястись да кланяться: «Слушаюсь, повинуюсь». Готов хану сапоги лизать. И как только он с таким брюхом умудряется бегать? Весь в морщинах, веки мешками висят — старик стариком, а все ревнует, злобой исходит. Наверняка думает: «Отправлю-ка я этого парня подальше».

Донров, услышав от матери, что Батбаяр уезжает, равнодушно бросил:

— Ну и черт с ним! — а в душе обрадовался: «По крайней мере, некому теперь будет меня за горло хватать, когда я потащу свою батрачку в укромный уголок».

Батбаяр заскочил в юрту и сразу же убежал к Дашдамбе, который во дворе обтесывал оглоблю для телеги.

— Хан велел вам привет передать.

— Не забыл, значит, — помолчав, заметил Дашдамба. — Ездит он много, а знает ли, какие у людей думы? Залан Доной при нем?

— Не знаю. Был с ним какой-то коренастый темнолицый мужчина: хан его учителем называл.

— Он самый. Его еще Смурым кличут.

— Много еролов и магтаалов знает.

— Он и в этом кое-что понимает, умом бог не обидел. Однажды Улясутайский амбань едва не лишил меня головы. Дагвадоной спас, пришлось ему для этого хорошенько пораскинуть мозгами. Он жалеет простых людей, потому что сам из простых. За это нойоны его недолюбливают, попрекают низким происхождением, — пощипывая бороденку, сказал Дашдамба.

Батбаяр смотрел на его высокий, изрезанный морщинами лоб, спокойные, устремленные вдаль глаза и испытывал гордость и восхищение. Десять лет жили они в одном аиле, но лишь недавно Батбаяр узнал, что пришлось пережить этому человеку.

Услышав, что Батбаяр едет в школу, Дашдамба снова дернул себя за бородку:

— Ну что же. Дело достойное мужчины. О матери твоей мы позаботимся. Парень ты молодой, а потому хочу напомнить тебе: не верь тому, что видят твои глаза. Ты, кажется, моей дочке пришелся по нраву, знай же, мы тебя никогда не забудем. Деваться нам некуда, так и будем ходить за коровьими хвостами.

«Лхама твоя. Не забывай ее — вот что хотел сказать старик», — подумал юноша и от радости едва не бросился обнимать Дашдамбу.

Пришла осень, с ветрами, листопадом. Гэрэл торопилась сшить сыну нарядный тэрлик из чесучи, подаренной Дуламхорло. В первый раз Батбаяр надел его за несколько дней до отъезда и поскакал на пастбище, где Лхама пасла овец — показать ей обнову. Боль отразилась на лице у девушки, когда она увидела тэрлик.

— Я видела эту чесучу у Дуламхорло. Подушка у нее из такой же. Будешь смотреть на тэрлик и вспоминать добрую свою хозяюшку. — Слезы навернулись Лхаме на глаза, она вцепилась в ворот тэрлика и дернула, разорвав его до самого пояса. Батбаяр понимал, что сам виноват, поэтому не обиделся, не разозлился, но домой вернулся с безнадежно испорченным настроением.

Матери сказал, что порвал тэрлик, объезжая лошадь. А на третий день, утром, когда Батбаяра не было дома, Лхама принесла сверток, положила его на кровать и, ни слова не говоря, вышла. Гэрэл развернула сверток и увидела новенький, только что из-под иглы, шелковый дэл светло-коричневого цвета. Лишь много позже она узнала, что Лхама целый год по клочку собирала шерсть, чтобы продать ее и на вырученные деньги купить у проезжего торговца шелк, потом шила для Батбаяра дэл прямо на пастбищах, чтобы мать не видела.

Вернулся домой Аюур. Приехал недовольный, мрачный.

«Может, расстраивается, что коней теперь некому будет пасти?» — гадала, глядя на его пасмурное лицо, жена. Она заварила крепкий чай и, подавая, спросила:

— С чего это вдруг ваш нойон заинтересовался этим парнем? Он же прост как коровья бабка!

Аюур промолчал.

— Что теперь с табуном делать? — не унималась Дуламхорло. — Придумали бы что-нибудь. Вы же все время при нойоне.

— Выкрутимся. Ну до чего же смекалистый, черт! А как уверенно перед ханом держался. Я не стал просить, чтобы его оставили. Бесполезно. Хан и так намекнул, что руки у меня загребущие.

— А о хозяйстве вы подумали? Или опять бросите нас одних со стариками? Они того и гляди на коленках будут ползать.

— Это не беда.

— А что, по-вашему, беда?

— То, что ждет нас в будущем. Сейчас людей не хватает, надрываетесь, устаете, а может, случится и кое-что пострашнее, — сказал Аюур и прислушался: нет ли кого возле юрты. — Если этот парень попадет в аймачное управление делами, он приблизится к хану и лет через десять разорит наш очаг. Плохо тогда вам с Донровом придется. Я-то что, мои кости скоро на солнышке греться будут.

— С чего это вы так разволновались?

— Как это «с чего»? Кое-что мне удалось нажить благодаря милости хана, а этот парень возьмет да и скажет, что я воровал из ханской казны. Подумай сама, что тогда будет? — понизив голос, сказал бойда. — Есть у тебя что-нибудь в шкафу? Налей чашку.

«А ведь правда, такое может случиться, — думала хозяйка, доставая бутылку. — Или он просто ревнует, вот и старается очернить в моих глазах парня».

— Что же нам делать? — спросила Дуламхорло.

Аюур взял чашку и, весь дрожа и задыхаясь, опрокинул ее в рот.

— Фу, даже вида ее выносить не могу, — поморщившись, сказал он, утирая пот. Затем, раскуривая трубку, уже спокойно посмотрел на жену. — Надо делать все так, чтобы у парня и в мыслях не было, будто мы желаем ему худого, напротив, пусть думает, что мы желаем ему только добра, заботимся, как о родном сыне. Нельзя выпускать его из рук. И его мать постараемся не обидеть. Ничего другого нам не остается.

Дуламхорло повеселела: «Значит, не ревнует. Выходит, я зря на Ханду грешила, будто она мелет языком где не надо. Притворившись недовольной, Дуламхорло спросила:

— Как же мы о нем должны заботиться? Еду таскать, дэл шить?

— Хан приказывал подумать о его пропитании.

— Может, еще и барашка для него пожирнее зарезать?

— Что же делать, Дуламхорло?

«Послать ему материал на дэл — его мать сама же и сошьет, раз-другой подбросить ягненка — невелик убыток. Уф. Тогда Батбаяр от меня не сбежит. Только что с его девкой делать? Похоже, они друг от друга без ума. Даже на пастбище все время вместе. Вот уж воистину подходящая пара — два голодранца», — темнея от гнева, думала Дуламхорло.

Прошло несколько месяцев с того дня, как человек тридцать парней незнатного происхождения собрались в двух больших юртах из темного войлока, поставленных на берегу Онги, неподалеку от аймачной канцелярии. Жили по-всякому, бывали и сытыми и голодными. Одних привлекала возможность пользоваться кистью и тушью, писать на линованной бумаге, другие, написав три предложения, тридцать пропускали и тихонько посапывали. Батбаяра и не хвалили, и не ругали, доставалось ему лишь за то, что в свободное время он бродил по монастырю, пропадая у служащих фирмы Шивэ овор.

Время от времени ему от бойды посылали ягненка. С детства привыкший делиться всем, что имел, юноша разрубал тощую ягнячью тушку на два-три куска, варил, угощал товарищей, а через несколько дней с завистью заглядывал в чужие чашки. Стены юрты, в которой он жил, были всего в один слой войлока, в щели дуло и в зимние холода и весной, с ее студеными пронизывающими ветрами, в юрте стыли ноги. Воспоминания о дорогой его сердцу девушке, ее миндалевидных черных глазах, длинной косе, переброшенной через плечо, ни на минуту не оставляли юношу. Днем они плыли как лебеди озера Ширэт, ночью занимались утренней зарей: «Может быть, в эту минуту она, щелкая кнутом, гонит овец на пастбище? Или доит коров бойды зябнущими на ветру руками? Как относится она теперь к Донрову? Так же сурово, как и прежде? Вестей никаких. Да и кто их привезет. Ханда авгай, наверное, твердит одно и то же, только на разные лады: «…попей, девочка моя, чаю, согрейся. Была бы поласковее с Донровом, не пришлось бы так мерзнуть. Он бы и опорой тебе был, и защитой. На худой конец зимой суп из баранины, а летом молоко, творог, кумыс». Уговаривает, а сама плачет», — думал Батбаяр и, вздыхая, всматривался в синевший на севере Хангайский хребет, казалось, заслонивший от него своей громадой все самое дорогое. Мысли его походили на хмурое весеннее небо, и бродил он мрачный, людей сторонился. Ни хана, ни багши, которые отправили его учиться, он ни разу не видел, даже не знал, где они. То говорили, что хан отбыл на прием к богдо-гэгэну, то уехал, мол, в Заятский монастырь на аймачный съезд. Иногда приезжал Содном. Он непременно привозил Батбаяру что-нибудь съестное, положив руку ему на плечо, говорил:

— Ты старайся! Редко выпадает бедняку такая удача — сесть за книги! Считай это благодеянием, ниспосланным небом, и учись с усердием! Станешь писцом — везде прокормишься, да и матери твоей не придется надрываться, терпеть унижения.

«Почему ханский телохранитель так добр ко мне»? — недоумевал юноша, не зная, что Содному, рано осиротевшему, пришлось пережить немало горя.

Летом занятий в школе не было, и Батбаяр радовался, что скоро вернется домой. Но однажды его вызвали в канцелярию и передали приказ задана Дагвадоноя — остаться на лето в аймачном управлении делами для переписи приказов и прочих бумаг. Как было отказаться? И Батбаяр написал Дашдамбе письмо. Передал приветы матери, Лхаме, Дуламхорло, объяснил причину, по которой ему приходится оставаться при канцелярии, а в конце, набравшись смелости, приписал: «Лхама, я не могу сейчас приехать домой, но если ты перейдешь в нашу бедную юрту и заживешь одной семьей с моей мамой, для меня это будет несказанной радостью». Письмо, отправленное с человеком, ехавшим в те края, в пути не задержалось, через несколько дней оно попало к Дашдамбе, и в аиле поднялся переполох. Дуламхорло радовалась — «вспоминает обо мне», и в то же время злилась — «эту девчонку, похожую на чахлый ковыль, решил замуж взять».

«Раз жив-здоров, значит, небо не оставило его своей милостью», — думала Гэрэл, приговаривая как обычно:

— Э-э, сто лет ему жизни!

«Никак не выбросит из головы эту старуху — жену бойды. Приветы ей передает. А может, я для него просто забава?» — думала Лхама, но когда услыхала, что Батбаяр просит ее переехать к нему в юрту, зарделась от радости.

— Очень надо тратить свои молодые годы на то, чтобы сторожить их худую юртенку, — злилась Ханда.

А Донров думал свое:

«Никогда не забуду, как ты бил меня. Придет время, встречу тебя мстителем на Олётском перевале…» Он делал вид, что письмо его совершенно не интересует, а сам цедил сквозь зубы:

— Нацарапал несколько слов, замарал бумагу и думаешь всех удивить? Лхаму в жены взять собираешься, в юрту к себе зовешь? А я с этой девкой такое сотворю — никому не нужна будет.

На утро Батбаяр вслед за канцелярскими писцами вошел в большую, кишащую мухами юрту и сел переписывать иски, прошения, показания… Так было нудно даже тоскливо снимать бесчисленные копии для отправки в столичные министерства, Улясутайскому амбаню в канцелярии подведомственных хошунов.. В голове билась одна-единственная мысль — как попасть домой, — и юноша с большим трудом заставлял себя усидеть на месте. В одном из прошений, поданных фирмой Да Шэнху говорилось, что в Гоби группа людей напала на ее приказчиков, перегонявших отару овец, и избила их, но «не ради одной наживы, о чем свидетельствуют ругательства в адрес императорской особы, а посему грабителей необходимо немедля найти, схватить и подвергнуть соответствующему наказанию». Следующий документ был иском: зимой, из местечка Шивэ овор выехали два китайских торговца, наняв в проводники и слуги монголов, которые в дороге, сговорившись с несколькими местными жителями, напали на своих нанимателей, натолкали им снегу и в штаны, и в гутулы, попортили товары, сожгли долговые книги и скрылись.

Многие гобийские уртоны были брошены самовольно откочевавшими харчинскими аилами, из-за чего задержан на несколько суток проезд послов из Пекина в Кобдо и Улясутай, что явилось нарушением указа императора, а посему необходимо глав откочевавших аилов немедля схватить, доставить к улясутайскому амбаню и примерно покарать, чтобы впредь неповадно было, — гласил приказ, присланный из императорского министерства. Когда среди документов попались допросные листы по делу об отказе аратов выплачивать китайским фирмам долги князей своего хошуна и учиненном дебоше, во время которого они выкрикивали, что «князья-правители извели весь скот ради «цветных дэлов и жинсов», Батбаяр отложил кисть и задумался.

«А ведь это, если разобраться, правда. Вот и Дашдамба-гуай говорил: «Наши нойоны за пестрый цветной дэл и жинс душу заложить готовы». Чего только ни случается на свете. А мы ничего не знаем. Живем в глухомани: старики охотятся — по горам бродят, молодые парни бегают за девчонками из близлежащих аилов, вот и все события, тишь да гладь, словно Хангай отгородил наши места от остального мира. А ведь и у нас в верховьях Орхона есть богатые аилы, где хозяева безнаказанно чинят произвол, и один из них — аил Аюур-гуая!» — размышлял юноша.

Так в мечтах о встрече с любимой и раздумьях над различными событиями, о которых Батбаяр узнавал, переписывая документы, проходили дни.

Однажды в канцелярию вошел чем-то взволнованный Содном-телохранитель, протянул столоначальнику какую-то бумагу и, отыскав глазами сидевшего у стены Батбаяра, сделал знак глазами — «выйди». Юноша вышел вслед за Содномом.

— Тороплюсь я. Хан уехал к богдо-гэгэну и еще не вернулся, а у нас тут переполох, объявился человек, насылавший проклятия. И меня впутал в это дело. Так что смотри, будь осторожен. Как-нибудь вечерком забеги. Я, видимо, буду стеречь ханскую печать. — Сказав это, он побежал к коновязи.

«Что значит «насылал проклятья»?» — недоумевал Батбаяр. Не успел он вернуться в орго и сесть на место, как столоначальник, который читал бумагу, принесенную Содномом, дернулся и побелел, словно увидел гадюку.

— Так, постой, постой. — Он ударил в барабанчик и, когда вбежал посыльный, приказал:

— Сейчас же собери всех чиновников. И стражников кликни.

Чиновники в темных дэлах собрались, пошептались минуту-другую и бросились в разные стороны.

Четверо чиновников его допрашивали — молчит. Уставится своими косыми глазами в небо и ни слова.

— Ох, и терпелив же, только зубами скрипит. Днем изобьют, мясо клочьями висит, а за ночь все подживет. Интересно, как он раны лечит? Наверняка знает какой-то способ.

— Бандзой били, так он будто сознания лишился. Но когда дали воды, головой выбил чашку и чуть руку не прокусил.

— Уже десятые сутки пытают, а показаний нет, — шептались в орго.

Батбаяр слушал и думал: кого это допрашивают? Посмотреть бы! Но к орго канцелярии во время допросов никого не допускали. Балбара называли «Конченным». Прежде чем вести на допрос, тюремщики заматывали ему голову дэлом. Пытали каждый день. На ночь сажали в глубокую яму, огороженную хашаном, и строго следили за тем, чтобы никто не мог к нему проникнуть.

Поговаривают, что когда стражники, воспользовавшись темнотой, перескочили через забор и нагрянули в юрту, «Конченный» с презрением бросил:

— Это еще кто такие…

Его схватили, крепко-накрепко скрутили руки, перерыли все в юрте и под полом нашли одежды князя и княгини, пеленки их умерших детей, разорванные на куски и истыканные ножами, а также деревянную шкатулку, где хранилась серебряная игла со стальным наконечником и склянка с ядом. Все это шепотом рассказывали в канцелярии. Батбаяр с изумлением слушал, а потом пошел в ханский дворец к Содному — единственному близкому ему человеку, чтобы обо всем разузнать.

— Да, Батбаяр, мерзкое дело замыслил этот Балбар, хана хотел извести. И я первый об этом узнал. Что теперь будет? Боюсь я, — сказал Содном.

— Что он за человек, и как вы его нашли?

— Как нашли? Мне он с самого начала был неприятен. Знал я, что он тавнаном стал, пока жил у младшего брата хана, был там как свой, с его матерью путался. Может, и недолюбливал оттого, что знал об этом. Но хан и госпожа его привечали, считали своей опорой, почитали за мудрость, вот и мы перед ним спины гнули, старались угодить. Когда оба ханских сына умерли, я один заметил у них на темени крохотные капельки крови, но смолчал. Хану и без того тяжело было. К тому же боялся, как бы меня же в убийстве не заподозрили, а кто убийца — не знал. На Балбара тогда никто бы не подумал, ведь он был приближенным хана. Но господин наш, человек на редкость умный и проницательный, понял, что не рок, а люди повинны в смерти его детей. Но кто именно? Сказать об этом прямо — значило причинить еще больше страданий жене. Хан ни словом не обмолвился, только заболел с горя. Одно время ни спать, ни есть не мог.

— Ох! Как он мог стать таким злодеем! Для чего же он хана! Детей-то ханских зачем?.. — не удержавшись, вскрикнул Батбаяр.

— Молчи! Все расскажу по порядку.

— Говори же!

— Ну, так вот, стал я приглядываться да все примечать. Балбар хитер, кого хочешь к себе расположить может. С жирной ахайтан — названой матерью хана — из одних мест, гобийский. Сошелся с ней еще при жизни старого хана. А наш хан для названой матери и младшего брата — гуна, ничего не жалеет. Оттого Балбар и пользовался у хана полным доверием, они вместе дела обсуждали. Балбар мог брать из казны сколько вздумается. Да и у самого полно добра в погребах. Но ему всего было мало, захотелось еще большей власти. Сановники и приближенные ханов всегда строили друг против друга козни, лишь бы получить побольше добра да повыше чин. Наушничали, клеветали. Так повелось с давних времен. Но наш хан не терпит доносчиков, сам за чинами не гонится и всех этих ничтожных людишек держит в страхе, так что кусают они друг друга только исподтишка. А сейчас некоторые из них оживились, стараются выгоды для себя извлечь из дела Балбара, завоевать славу разоблачителей.

— Да, но как вы все это раскрыли?

— После смерти второго ребенка хан слег, и тут поползли разные слухи. Рассказывали, будто ночью у дверей княжеского орго бегают и плачут малыши. С хребта, где их могилы, прибежала красная собака с белыми ногами и с воем полезла под юрту хана. Вечерами на трех каменных мысах неподалеку от монастыря появляются три голые заросшие по пояс волосами женщины и бегом-бегом прямо в дверь ханского орго. Сейчас-то ясно, что все эти слухи распространял Балбар, хотел запугать, посеять слабость в душе хана. Недавно попросил меня Дагдан тайджи-гуай покараулить вместо него. Возвращался я поздно, когда все во дворце уже спали. Иду по двору, вижу, в сером орго зажегся свет. Подхожу ближе, прислушиваюсь. Внутри какие-то шорохи. Повар, знаю, ушел ночевать в знакомый аил, хана нет, а без него и телохранителям там делать нечего. Не иначе, думаю, кто-то недоброе замыслил. Подкрался я к орго, присел на корточки, заглянул в щель. Вижу — стоит тавнан Балбар перед таганом и землю роет. Стало мне как-то не по себе, но гляжу, что будет дальше. Выкопал он яму, бросил туда пухлый такой сверток и стал торопливо засыпать. Тогда я потихоньку отошел и присел за поленницу. Вышел тавнан из орго, огляделся и бочком в сторону. Нет, думаю, не за добрым делом ходил сюда Балбар. Не стал я заходить в серое орго. Вернулся сюда, лег, а уснуть не могу, все думаю, что он там зарыл. Утром встал пораньше и побежал к Дагвадоной-гуаю. «Багша, говорю, мне с вами нужно потолковать».

Залан не выказал недовольства, накинул дэл и вышел. Когда я рассказал ему, что видел ночью, он даже в лице переменился.

— Я сейчас подойду, а ты в серое орго никого не пускай!

Перед восходом солнца мы впятером — с нами был лама — служитель храма и еще два телохранителя — вошли в орго, разрыли яму и нашли сверток. Развернули, а там в старом грязном носке вместе с портретом нойона, проколотым шилами и ножами, напихана разная дрянь и сверху листок с проклятьями. Смотреть тошно. Дагвадоной тут же написал записку и велел отнести в канцелярию. Тогда Балбара и схватили. Тавнан пока ни в чем не признался, а первым указал на него я, вот и боюсь, как бы все это не обернулось против меня.

— Чего вам бояться? Говорят, что и дома у него, под полом, нашли немало всякой дряни. Разве это не доказательство его виновности?

— И верно. Как же я об этом раньше не подумал. Ты-то как вспомнил?

— Так ведь каждому известно, независимо от его показаний, что все улики против него, — сказал юноша.

Содном немного успокоился и сказал с улыбкой:

— Ты забеги сюда послезавтра утром. Говорят, из Эрдэнэ зуу ламы пожалуют, будут проклятия искать. Вместе посмотрим.

Через два дня юноша пришел в ханский монастырь. Во дворе уже толкался народ. Но вскоре телохранители всех выгнали, постелили у малого орго нойона три тюфяка, разложили на них колокольчики, барабаны, еще какие-то предметы и объявили:

— Очир может вырваться, поэтому высокие ламы предупреждают — люди должны отойти на двести шагов!

Когда чиновники из управления делами аймака и приближенные отошли на указанное расстояние, из молельной князя вышли трое пожилых лам и сели на приготовленные для них тюфяки, оказавшись прямо под окном дворца, из которого за ними украдкой наблюдали Содном и Батбаяр. Одного из них Батбаяр узнал. Это был тот самый широколицый казначей, который приходил к Дуламхорло в Эрдэнэ зуу, пил водку, смешил хозяйку веселыми шутками, жал ей пальцы; расходившись, все норовил запустить руку под подол ей или за пазуху и в конце концов улегся спать, разложив свой тюфяк у ее постели.

Ламы зажгли благовония и, бубня низкими басовитыми голосами молитвы, окропили все вокруг темной жидкостью. Широколицый встал, взял клинок с темляком в виде очира, на который были повязаны шелковые хадаки, и постоял, чтобы все видели, как ходят ходуном его руки, из последних сил удерживая бьющийся в такт мелодии молитвы очир. Казалось, очир рвется и тянет за собой ламу. Лама сделал несколько шагов и, пригнувшись, побежал. Обогнув орго, затрусил вдоль хашана, долго, словно искал что-то, рыскал перед собравшейся толпой и, вернувшись к деревянному настилу, на котором лежали тюфяки читавших молитвы лам, принялся стучать по нему очиром. Ударив несколько раз, лама нагнулся, заглянул под настил, и тут из-под него выскочило небольшое серое животное, походившее на суслика, и, прошмыгнув мимо ламы, юркнуло под юрту, что у самых ворот монастыря. Соднома пот прошиб.

— Гляди! Гляди! Ожившее проклятие побежало! — испуганно вскрикнул он и, сложив ладони, взмолился: — Господи, боже мой. Какие же страшные дела у нас творятся.

Потрясенный Батбаяр наблюдал за обрядом и никак не мог избавиться от смутного чувства неприязни. А ламы уже громко читали молитвы, били в барабаны, звонили в колокольчики, очир в руках казначея метался из стороны в сторону. Серое животное выскочило из-под настила, казначей бросился к нему и рубанул клинком. Ухватив тушку кончиками пальцев, бросил ее на треугольное железное блюдо, сверху накинул треугольный кусок черной материи, поставил на стол, и ламы прочли последнюю молитву. Содном брезгливо поморщился и вытер пот с лица.

— Теперь проклятие «Конченного», которое подтачивало здоровье нашего хана, обезврежено. Оно обернулось водяной свинкой!

Батбаяр промолчал. Чувство неприязни в душе у него росло, и он сам не знал, что это: страх или омерзение.

Через некоторое время ламы собрались в храме красного сахиуса на богослужение и сожгли свинку.

Все бурно обсуждали случившееся:

— Да-а, ламы к нам приехали самые знаменитые. Видели? Они подрубили ноги этой свинье-проклятию, еще когда она выскочила из-под настила. Потом снова прочли молитвы и добили ее. А убегала бы она на всех четырех ногах — им ее ни за что не прикончить бы. И тогда всему хошуну не миновать бы беды и разорения. До этого уже совсем немного оставалось.

— Теперь надо искать сообщников Балбара. Не один же он был.

После богослужения Батбаяр пошел на то место, где убили свинку, но ничего особенного не заметил. Разве что обрывок серо-зеленой бечевки длиной с маховую сажень да небольшую, величиной с ладонь, крышку от деревянного ящичка, засунутую в щель между половицами. Но кому они здесь понадобились и зачем?

Вечером юноша вернулся в канцелярию, но только сел за бумаги, как вдруг вошел Смурый и за ним несколько чиновников.

Дагвадоной уселся на тюфяк, разостланный в хойморе юрты, и, не обращая никакого внимания на Батбаяра, словно его здесь не было, приступил к обсуждению дел.

— Ну что? Думает он признаваться?

— Молчит. Таращит глаза и молчит. Даже не шевельнется. Наверное, заклятия читает про себя.

— Я полмесяца его допрашивал. Уже места живого нет. С ягодиц все мясо облезло, того и гляди кости обнажатся.

— Нет, пытать его бесполезно. Все равно не заговорит. Судя по всему, он решил умереть, ни в чем не признавшись.

— Ясно одно: действовал он не один. Но кто толкнул его на это и с какой целью? Если он умрет под пытками, дела наши плохи. И суть тут не в проклятиях. Наверняка было что-то и поважнее.

— Не мне объяснять вам, господа чиновники, что на хана это подействует, как пожар, разгоревшийся в небе. И если Балбар умрет во время допроса, а дело не будет раскрыто, мы окажемся причастны к казни человека, не имея на то дозволения Улясутайского амбаня. Император не благоволит к нашему хану, в Пекине это хорошо знают, и случившееся может послужить прекрасным предлогом, чтобы поступить с ним как с ваном Ринчиндоржем[33], — он, мол, преступил закон. Вот так, ученые мужи мои! — задумчиво произнес Дагвадоной.

— Залан-гуай, а не попробовать ли вам самому допросить «Конченного», — предложил один из чиновников.

Смурый долго молчал, не сводя тяжелого взгляда с двери.

— Как мы его ни пытали, все напрасно. Может быть, попытаться как-то по-иному? — спросил он. Чиновники закивали головами, но предлагать ничего не стали.

— Ладно. Я с ним повидаюсь. Трое суток не допрашивать, давать похлебку и чай — пусть немного придет в себя. А вот в день нашей встречи пусть поголодает. Верно?

Среди происшествий и событий последних дней Батбаяра занимало одно: почему свинка выскочила из-под пола княжеского орго, когда ламы, читая молитвы, стали колотить по нему очиром? Свинка убежала и забилась под пол привратницкой, но выскочила и оттуда. Все было именно так, это он видел собственными глазами. Но почему? В чем причина?

Вернувшись к ночи в свою юрту, Батбаяр лег и стал размышлять. Вспомнились слова Дашдамбы: «Не верь тому, что видят твои глаза». И вдруг его осенило. «Ламы привезли свинку с собой в деревянном ящичке и выпустили, предварительно привязав к ее ноге бечевку, выкрашенную под цвет местности. За эту бечевку они и вытащили свинку из-под пола, а затем убили». Да. Все было так.

— Погоди, не торопись, — сказал Батбаяр сам себе. — Содном-гуай предупреждал: «Будь осторожен». Поделишься с кем-нибудь своими мыслями, тотчас впутают в это проклятое дело. А ловко они придумали отвести людей подальше, чтобы те не заметили бечевку. Ай да ламы!

Сон окончательно пропал. Юноша задумчиво смотрел через тоно на мерцающие в вышине звезды и вспоминал, как когда-то ночью встретил Лхаму, как целовал ее глаза, когда они стояли у высокой скалы.

На следующее утро разнесся слух, будто «хозяин проклятий» найден. «Гэмбэл все знал. А я на это пошел только ради Цогтдарь авхай», — сказал «Конченный» Дагвадоною. — Ни о чем больше не спрашивай и, если можешь, долго не мучай». «Эх, послушать бы, как залан допрашивал «Конченного». Да уж теперь дело сделано, не вернешь», — посетовал Батбаяр и попытался узнать, о чем Смурый спрашивал Балбара.

Только «Конченного» ввели в канцелярию, Дагвадоной встал и говорит:

— Э-э, несчастный! Это ли не мука! Снимите с него оковы. И спрашивает тюремщиков: вы кормите тавнана супом, поите чаем? И не дожидаясь ответа, приказывает: бегите к моей жене, скажите, что я велел приготовить супу, и немедля возвращайтесь. — Затем снова обращается к Балбару. — Бедный мой, бедный. Присаживайтесь. Как они вас искалечили! А я знать об этом не знал. Мы ведь с вами и горе делили, и радость. Оплошали вы. Ну да что теперь говорить. Таиться вам незачем. Ваши проклятия найдены. Так стоит ли мучаться, — и подает «Конченному» чашку чая. А у самого скорбь на лице. — Нет, говорит, ничего печальнее, чем падение одного из твоих соратников. Ох как тяжко мне допрашивать вас. Но ничего не поделаешь. Порядок есть порядок, и не мне его нарушать… Подает Балбару суп а сам спрашивает: «Нет ли у вас, тавнан, ко мне какой нибудь просьбы? Тут «Конченный» не выдержал, прослезился и назвал имена Гэмбэла и Цогтдарь. Об этом рассказали Батбаяру писари.

«Умен залан. Вот и верь после этого пословице: «нет никого глупее простолюдина», — подумал юноша с невольным почтением к ханскому учителю.

Вскоре пошли слухи о том, что Гэмбэл схвачен, во всем признался и показал, где зарыты проклятья.

В монастыре отслужили службу и совершили обряд очищения. Писарь, который был на допросе Гэмбэла, рассказал:

— Приготовленный Балбаром яд нашли и в юрте Гэмбэла. Дали его собаке лизнуть, так она подскочила и тут же подохла. Гэмбэл показал, что этот яд они собирались подсыпать в пищу Розовому нойону на пиру когда тот вернется из Да хурээ.

«Просто так брат не убьет брата! Значит, были какие-то обстоятельства, мешающие им жить на одной земле. Но какие?» — юноша терялся в догадках.

— Как поступил бы сам хан, будь он здесь? — вслух размышляли одни.

— А дозволил бы Розовый нойон с такой жестокостью расправиться с его родственником, — сомневались другие.

Пересказывали слова Дагвадоноя:

— До поры до времени хан не должен знать, что младший брат собирался убить своего старшего брата. Это дело особой важности, в нем замешано немало людей.

Солнце еще припекало по-летнему, но желтела трава, все хмельнее становился кумыс, собирались в стаи перелетные птицы. В один из таких жарких осенних дней в полутора десятках юрт аймачной канцелярии поднялся переполох.

Мэйрэн, сидевший в канцелярии, увидел, что к дверям главного орго подкатила двуколка с зеленым шелковым верхом, в сопровождении четырех всадников. Мэйрэн надел шапку с жинсом и, прихватив десяток стражников, отправился навстречу.

Из коляски вышел князь, стройный, высокий, в полном парадном одеянии; белолицый, со спокойным, мягким взглядом, он очень походил на хана. За ним с трудом вылезла сильно располневшая, с огромным вислым брюхом, седая женщина в парчовом хантазе поверх оранжевого шелкового дэла.

Князь, увидев, что подошедший к ним чиновник протягивает хадак, вывернутый наизнанку, переменился в лице, куда девалась его величавость! Два стражника подскочили к нему и сноровисто скрутили руки хадаком. Гун не сопротивлялся, только взглянул на мать.

— Вы не имеете права трогать его! — багровея, крикнула толстая авхай. — Сам император пожаловал ему звание гуна.

— Вяжите эту… — гордо подбоченясь, рявкнул мэйрэн. Стражники завели Мудрейшей руки за спину и связали. Авхай задыхалась от гнева.

— Мне сказали, что Намнансурэн хотел нас видеть. Где же он? Обманули, ландарамы!́[34] — в глазах авхай горела злоба.

— Кто ландарам — нам известно. И не вопи у входа в канцелярию хана, — заорал в ответ мэйрэн.

— Где ваш хан? Пусть выйдет. Я хочу встретиться с ним! — продолжала кричать авхай.

— А как ты посмотришь ему в глаза? — спросил мэйрэн. Мудрейшая не нашлась, что ответить, только открыла рот. Гнев ее поутих.

— Шапку гуна отнесите в орго. Этих увести. Посадить в разные ямы, — приказал мэйрэн тюремщикам. Один из телохранителей метнулся к гуну, сорвал с него бархатную шапку с коралловым жинсом и павлиньим пером, и Батбаяру показалось, будто с вершины высокого зеленого кедра сорвали и сбросили вниз единственную шишку. Большие глаза гуна под густыми бровями забегали, влажно блеснули. Он стоял не двигаясь, с таким видом, словно просил пощады. Толстая авхай посмотрела ему в глаза:

— Сын мой, помни, чье имя ты носишь, не унижайся, не преклоняй колен перед ними. Придет время, и мы встретимся с Улясутайским амбанем, — сказала она и пошла к тюремному хашану.

Гун заплетающимися ногами шел за ней. Батбаяр видел, как с молодого князя с красивым гордым лицом сорвали шапку с жинсом, но жалости к нему почему-то не испытывал. Заметив стоявшего неподалеку Соднома, побежал к нему.

— Ну что, «Конченных» видел? — спросил Содном.

— Видел. А кто это?

— Как кто? Младший брат хана — гун Ринчинсаш и его мать — Цогтдарь авхай.

— Что они сделали?

— Эта авхай несколько лет тайно готовила убийство нашего господина, чтобы вместо него ханом сделать гуна.

— Ну и дела! А зачем их сюда привезли?

Содном отошел в сторонку и сел на траву.

— Тут все не так просто. К ним послали человека сообщить, что хан вернулся из Да хурээ и хочет видеть их по срочному делу. Если бы попытались арестовать их дома, могли возникнуть осложнения — стоило им только кликнуть холопов. А главное — остерегались побега. Если бы они добрались до Пекина или к Улясутайскому амбаню и представили дело так, что наш хан ни во что не ставит указы императора Поднебесной — маньчжурского хана, вынашивает противные его воле замыслы, а они решили принять меры к его усмирению, не поздоровилось бы ни хану нашему, ни чиновникам, ни всему аймаку. Наш Смурый это учел и посоветовал чиновникам привезти их сюда.

— А почему они поднесли ему хадак, вывернутый наизнанку, и этим хадаком его связали? — не отставал Батбаяр.

— Как же иначе? Ринчинсаш — гун. Его мать — младшая жена хана Тогс-Очира. К ней никто, кроме чиновников хана, не смеет прикасаться да и то с положенными почестями, — объяснил Содном.

«Просто удивительно, как наши вельможи губят друг друга. С оказанием положенных почестей! Воистину пожар в небе! Какая странная и страшная судьба! Как ни прячь рог в мешок, а все равно торчать будет», — думал Батбаяр.

Через несколько дней он узнал, что толстая авхай в заключении сильно исхудала. Отказывается от пищи, которую ей приносят.

— Показывает толстое золотое кольцо на пальце и говорит: «Если принесете две-три чашки простокваши из овечьего молока, это кольцо ваше», — рассказывали тюремщики.

— Как же это? — изумился Батбаяр. — Я слышал, что, если в сыром, холодном месте поесть простокваши из овечьего молока, живо на тот свет угодишь.

Несколько дней подряд в монастыре не утихали барабаны, звенели литавры. Из разных мест привозили проклятия, зарытые Балбаром, и в каждом храме служили молебен, чтобы отвести вызванные ими бедствия и напасти. Делали человечков из теста, сажали в железные котлы и выносили на четыре стороны света, после чего совершали обряд изгнания нечистой силы, разводили костер, его черный дым поднимался до самого неба, стреляли из ружей. Батбаяр с интересом наблюдал за всем этим, только не понимал, какие собственно «бедствия и напасти» надо отвести и каким образом. В это время поползли разные слухи. Будто по реке Чулутайн ходит железный бык, навьюченный железной ступой, пестиком, топором и пилой. Волк о двух головах ехал по гребню Арц богдо на антилопе, а сам качался будто пьяный. Лежал на берегу реки Онги зверь — не собака, не жеребенок, копыта чугунные, морда медная, длиной больше локтя, сам весь мокрый, а как только начался обряд изгнания нечистой силы, превратился в кучу горелой шерсти. Кто и когда это видел — неизвестно, но люди жили в постоянном страхе, стали подозрительны. В народе говорили, что все это «ожившие проклятия» Балбара. Чиновники в сопровождении стражников и лам разъехались в разные стороны, чтобы расспросить людей, и канцелярия опустела. Однажды чиновник, оставшийся в канцелярском орго, позвал Соднома и Батбаяра, велел им снарядиться и немедля привезти жену гуна Ринчинсаша. На Соднома выбор пал потому, что он несколько раз сопровождал туда господина и знал тамошних жителей.

Ехали, ведя на поводу заводных лошадей: до Онцын сужи, где в это время была ставка гуна Ринчинсаша, путь был неблизкий. Если попадался аил, заезжали выпить чашку густого, пенистого кумыса и скакали дальше. Батбаяр блаженствовал: мчаться, пригибаясь к гриве коня — это ли не наслаждение для мужчины! В приподнятом настроении был и Содном. От нескольких глотков молочной водки, которой угощали в аилах, он слегка захмелел и говорил без умолку.

Возле колодца уртона Хар нудэн сделали привал — напоили лошадей, порыжевших от пыли, прилегли на лужайке отдохнуть. Пока отдыхали, Содном рассказал Батбаяру историю, однажды случившуюся в этих местах.

— Был я тогда моложе тебя, а на этот уртон приехал по чрезвычайно важному делу. В то время в степи Хар нудэн было очень много лошадей. Я приехал и все табуны угнал к реке Аргуйн.

— Зачем же вам было гнать отсюда чужих лошадей?

— Случилось это весной в год синего дракона[35]. В Да хурээ ждали Далай-ламу. Народу собралось видимо-невидимо. Толпа даже ночью не расходилась. Пошел тогда всего восьмой год с той поры, как наш Розовый нойон стал ханом. Да и Смурый был помоложе. Ну так вот, вызвали меня как-то в канцелярию и сказали: «Будешь сопровождать Дагдан тайджи. Скакать вам без отдыха, днем и ночью, пока не доберетесь до уртона Хар нудэн. Всех, кто живет при этом и в четырех следующих за ним уртонах, заставите откочевать. Если где-то людей окажется мало и они не смогут откочевать, сделаете так, чтобы рядом с уртоном не осталось ни одной лошади, верблюда или быка, а в юртах ни одного мужчины. Оставшимся втолкуйте, чтобы князю, который поедет из Пекина, говорили одно и то же: «Скот потеряли во время бури, разразившейся накануне, и мужчины отправились на поиски». Хорошо бы еще разбросать останки павшего скота вдоль дороги, по которой тот нойон поедет.

И поскакали мы с тайджи вот как сейчас с тобой. Но в тот раз я сопровождал, а сейчас меня сопровождают, — пошутил телохранитель.

— С Дагдан-гуаем мы были давно знакомы. Человек спокойный и сдержанный, он больше всего любил сидеть над сутрами. Хоть и тайджи, а крепостных не имел, ничего не имел, кроме звания. Потому и не заносился, не важничал передо мной, а времена трудные, как же было не сыграть на его знатности и не опрокинуть в аилах чашку-другую, чтобы промочить горло. Как только мы выехали, Дагдан тайджи сказал:

— Я буду изображать крупного князя. На уртонах можешь говорить, что захочешь, дело твое, только не упоминай наших имен или званий. Не то мы можем предстать перед императорским министерством как главные виновники, и на нас падет вся тяжесть наказания.

Я тогда толком ничего не знал, только слышал кое-что краем уха. Так мы и проехали по всем уртонам, ни разу не назвав себя. И хоть бы кто-нибудь спросил наши титулы или имена; что ни скажем — кланяются и говорят: «слушаемся». Ох уж наши худонские! Простодушны, чистосердечны, доверчивы сверх меры. За кого они нас приняли, бедняги? Три уртона мы заставили ночью откочевать, скот велели отогнать подальше и поехали назад. Вот и получилось, что до нашего приезда здесь было несколько тысяч лошадей, а после отъезда не осталось ни одной, — сказал Содном, весело хохотнул и, приподнявшись, окинул взглядом просторную долину. По ней, казалось, бежали белые волны — это метелки ковыля покачивались на ветру.

— Зачем же было заставлять людей откочевывать, оголять уртоны? Разве вельможному гостю из Пекина не стараются показать, как они усердно трудятся? — удивился Батбаяр.

— Э-э, да ты, оказывается, настоящий шушма. Тебе все растолковать надо.

— Растолкуйте, как малому ребенку — я не обижусь.

— Маньчжурский хан опасался, как бы Далай-лама, приехав к нам, во Внешнюю Монголию, не сблизился с монгольскими ламами и нойонами, не вошел с ними в тайный сговор. Поэтому он немедля направил сюда из Пекина амбаня, чтобы тот следил неотступно за Далай-ламой. Наши же решили этому воспротивиться, вот и разогнали уртоны.

— Но ведь за подобное самоуправство маньчжурский хан мог строго наказать нашего хана.

— До беды, и в самом деле, было недалеко. Однако наш господин придумал нехитрый, но верный способ, как ее избежать. Пожалуй, даже не господин, а Смурый.

— Что же было дальше? Рассказывайте.

— Устал я что-то, во рту пересохло. Но деваться некуда, придется рассказать.

Содном достал трубку с длинным белым мундштуком, закурил.

— Когда Далай-лама пожаловал к нам в монастырь, богомольцев и паломников там собралось что песчинок — тысячи. Понаехали ламы, нойоны, хутухты, хубилганы; что ни день — подношения даров, словом, всего насмотрелись, за всю жизнь не увидишь. Земля в долине Онги ходуном ходила. Тут как раз приезжает маньчжурский амбань. Уртонов нет, лошадей не сменишь. Князь в дороге задержался, устал и был вне себя от гнева.

«Ты, говорит, сайн-нойон-хан, все нарочно подстроил. Хотел принять Далай-ламу тайно, против воли императора, и своим поступком нарушил правила и установления. Мой долг довести это до сведения императора, и да покарает он тебя по всей строгости закона». А наш хан отвечает ему надменно: «Неужели вы не видите, сколь велики страдания монгольского народа? Сюда вы ехали по трупам павшего скота, а теперь хотите проехаться по трупам людей?»

После этого прошел слух, что князя лишат его ханского титула. Два дня все наши ходили мрачные, молчаливые. Но вот как-то вечером позвал меня Смурый и говорит: пойди, разыщи арслана Баст Онолта и приведи сюда.

Арслана я нашел в трапезной и привел к залану.

— Вы оба этой ночью будете следить за орго амбаня, — приказал залан. — В юрте рядом — ночует жена Гомбо бэйсэ, госпожа Норжиндэжид. Между юртами бросите кусок войлока и спрячетесь под ним. Только не вздумайте спать! Днем амбань выпил много вина и кумыса, так что ночью ему наверняка приспичит выйти. Как только он отойдет от своего орго, бросайтесь к нему, хватайте и кричите: «Люди, смотрите. Да что же это делается?!» На шум выйдет Норжиндэжид. И я подойду.

— Я, признаться, струхнул…

«Да это же та самая Норжиндэжид, которая выгнала нас с матерью. Это она, точно», — едва не закричал Батбаяр, но вспоминать о том, как ты скитался, гонимый презрением и ненавистью людей — не очень приятно, и юноша вовремя спохватился. А Содном тем временем продолжал:

— Я спрашиваю: «Залан-гуай, разве можем мы так обойтись с почтенным амбанем?»

— Это приказ вашего господина, а выполнять его или нет, решайте сами, — ответил Дагвадоной-гуай, и так зло на меня посмотрел, что у меня пропала всякая охота задавать вопросы. Я поклонился и говорю: «Выполню».

Смотрю, а Баст Онолт стоит как ни в чем не бывало, только на скулах желваки вздулись, да мышцы на шее напряглись.

— Кто это Баст Онолт? — спросил Батбаяр.

— Борец, умер недавно, до последнего времени жил где-то у вас в верховьях Орхона. Лицом был темен, мышцы буграми — будто огромные наросты. Когда к надому готовился, в день съедал полбарана и выпивал бадью кумыса. Голый носил валуны, поленья, лежал на связанных узлами ремнях. Рассказывали, что еще при старом «свирепом рябом» нойоне его посадили в тюрьму за кражу ста голов скота, но нойон приказал его выпустить за то, что на аймачном надоме «не уронил чести хошуна» и бросил на землю Заян-шабинарского зана Бадая.

— Ну так что же было той ночью? Вышел амбань?

— Еще бы! Только все уснули, в его орго зажегся свет. Вышел он из юрты, толстый лысый китаец. Дышит тяжело, с присвистом. Только он отошел на несколько шагов, Онолт-гуай ткнул меня локтем в бок, подскочил к амбаню, схватил за руки. А тому куда деваться? Арслан сграбастал его, будто медведь антилопу. Тут я подбежал и давай орать: «Люди, смотрите!» Амбань стоит не шелохнется, видно, понял все. Из юрт высыпали свитские, вышел Дагвадоной, еще какие-то люди, столпились вокруг нас.

Залан присмотрелся и ахнул:

— Да это же амбань!

Появилась княгиня Норжиндэжид и накинулась на нас:

— Да как же вы посмели докучать своими грубостями амбаню, назначенному сюда самим императором? Отпустите его немедля!

Тут нам и залан знак подал. Отпустили мы амбаня.

— А-а, так вот вы где, ахайтан, ночуете! Не к вам ли в орго собирался пожаловать наш гость? — спросил Дагвадоной.

— А какое до этого дело уважаемому залану? Что за люди среди ночи подняли шум, спать не дают, — сказала Норжиндэжид и вернулась в юрту. Тогда она еще молодая была. Красивая, стройная. Амбань обратился к свитским:

— В шахматной партии мы с Намнансурэном сделали по одному ходу. В этот раз проиграл я. — Сказал он так и ушел.

— Что амбань имел в виду, не знаю. Но рассказывали, что на следующий день он встретился с ханом, дружелюбно с ним разговаривал, и все обошлось. Говорили, будто амбань не собирается подавать императору жалобу на то, что уртоны на пути его следования были ликвидированы, из-за чего, собственно, он и задержался в пути. Тут все сразу повеселели, — сказал Содном и тронул коня.

Батбаяр улыбнулся:

— Как же так получается? Вы ночью нападаете на маньчжурского нойона, облеченного властью, а он мало того, что не подает жалобы, так еще проявляет дружелюбие?

— Дело тут вот в чем. По закону государевы послы, вступившие в связь с чужими женами, лишались головы.

— Но ведь амбань даже не собирался заходить к госпоже Норжиндэжид? Просто вышел по надобности.

— Бестолковый ты все же, Батбаяр. Доказать этого амбань не мог. А как он к ней шел, видели все, даже сама госпожа и сопровождавшие его в пути чиновники. Как же с этим спорить? Амбань — человек опытный, и все понял, как только его схватили. Оплошал он, днем выпил лишнего, уверенный в том, что дело сделано: нашего хана он запугал, и тот у него в руках.

— О чем же говорили хан с амбанем утром?

— Слышал я, что амбань пришел к хану и сказал: «На сей раз вы сделали удачный ход, и я, ничтожный, преклоняюсь перед вашим светлым умом», улыбнулся и поклонился.

Они хлестнули коней и погнали их рысью вниз по долине. Батбаяр, задумавшись, некоторое время скакал, не сводя взгляда с холмов, и вдруг натянул поводья.

— Содном-гуай! Почему наш нойон не любит маньчжурского императора?

— С чего ты взял?

— Сам слышал, как наш господин о нем отзывается. Да и народ так говорит, вы же знаете. Нелюбовь к императору сквозит в каждом его поступке.

Телохранитель, чтобы не выдать своего удивления, долго смотрел на вершину горы. Потом достал огниво, прикурил и, пристально глядя в пытливые, хотя и казавшиеся равнодушными глаза Батбаяра, сказал:

— Так вот ты, оказывается, о чем сейчас думаешь? Молодец! Кожаным мешком с зубами тебя никак не назовешь. Ну что же, здесь, в безлюдной степи, мы можем болтать о чем вздумается. Но тебе хочется знать истинное положение вещей? Верно?

— Конечно!

— Маньчжурский император — правитель страны, захватившей и поработившей нас, монголов. А кому хочется быть в подчинении? Поэтому у нас и не любят маньчжуров. Что монголы лелеют в душе надежду отделиться от маньчжуров — не тайна. Знает об этом и наш хан. Потому и противится он императорским указам и повелениям, в которых всегда коварство и обман. А вообще… лично хану маньчжурский император не причинял никакого зла. Так же как и людям из рода нашего Розового нойона, родственникам отца, деда. Так что причин для мести у него нет. Более того, он сам облечен доверием императора, получил высокий титул, большое денежное содержание, правит аймаком. Отец хана оставил огромные долги, и хан сам их выплачивает. Почти все свое денежное содержание переводит в китайские фирмы Хишигт и Баянт. Я думаю, что за это любят его наши крепостные и податные араты.

Батбаяр хотел спросить Соднома, знает ли он Гомбо бэйсэ, тоже очень хорошего князя, но поостерегся. Телохранитель мог рассердиться. А Содном вдруг стал задумчивым, помрачнел и принялся насвистывать — видно, дело, которое им предстояло сделать, мало его радовало.

К орго гуна они подъехали вечером, когда на долину упали тени гор. В юго-западной части хотона возвышалась большая белая юрта, украшенная красным хольтроком, но вид у нее был заброшенный, будто ее собирались продать с торгов. Во дворе не было ни души, никто не вышел к подъехавшим всадникам — наверняка на этот аил обрушилось несчастье. Содном спешился у коновязи.

— Видно, и кобылиц не доили, значит, кумыса нет. Ну да ладно, им же хуже, — Содном вздохнул и прошептал: — Ты чувствам воли не давай. Держись так, будто у тебя вместо сердца — камень!

Когда они вошли в орго, навстречу им поднялась молодая белолицая княгиня с серебряными заколками в высоко взбитых волосах. Настороженно поглядела в лица вошедших и, видимо догадавшись о цели их приезда, облегченно вздохнула. Поставила кумыс в сандаловом ведерке, спросила:

— Хорошо ли доехали?

Батбаяр заметил, что осунувшееся, бледное лицо княгини Нинсэндэн, ее добрые, полные мольбы и безысходной тоски глаза становятся все спокойнее. Они сидели, пили кумыс и молчали, как впервые встретившиеся и еще дичившиеся друг друга дети.

— Простите нас, княгиня. Но мы люди подневольные, сюда направлены канцелярией, чтобы доставить вас в Онгинский монастырь, — решился, наконец, начать разговор Содном.

Нинсэндэн помолчала, окинула взглядом юрту и, вытерев бархатным рукавом набежавшие слезы, спокойно посмотрела на Соднома.

— И вы меня простите! Как только вы переступили порог, я поняла, зачем вы приехали. Мне и в самом деле незачем здесь оставаться. Я поеду с вами. Но не как преступница, а для того, чтобы вернуться домой. Хану я еще раньше все рассказала. Вот и пришло время возвращаться, — спокойно, и даже, пожалуй, с облегчением промолвила она.

«Если она говорила с ханом, то выходит, что хан знал о проклятиях, которые на него насылали? Что-то не верится», — подумал Содном.

— Как понимать ваши слова, ахайтан? — спросил он.

— Да-да! Я не буду противиться воле неба, как гун и его мать. Я рассказала хану обо всем, что знала. Аха, наверное, помнит об этом. Спорить совершенно не о чем. Я поеду с вами, но только через два дня. Я должна проститься с людьми, которые встретили меня здесь прекрасными еролами как родную, заботились обо мне. Крепостные гуна не нанесли мне ни малейшей обиды, зла я на них не держу и должна непременно с ними встретиться и проститься.

«Такая разумная, спокойная женщина лгать ни за что не станет», — думал Батбаяр, внимательно слушая княгиню.

— Нам приказано вернуться как можно быстрее, поэтому надо ехать немедля, — отрубил Содном.

— Вы вправе этого требовать. Но всю ответственность за нарушение приказа я беру на себя. Содном-гуай! Вы меня знаете. Я не стану обманывать. Я сказала вам истинную правду. Понимаю я и всю тяжесть вины моей матери.

Батбаяру жаль стало княгиню, и он обратился к Содному:

— Если все действительно обстоит именно так, мы должны исполнить ее желание.

Содному хотелось крикнуть: «Не я ли предупреждал, чтобы сердце твое было как камень!». Он растерянно молчал, не зная, как поступить.