Гром

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЦВЕТОК ВАНСЭМБЭРУ

Горы и хребты вокруг долины Хоргой хурэмт оделись в плотный снежный наряд. Мирно спали под толстым снежным покровом хребет Ширэта и река Шивэрт, горы Хан Баян, Хайрхан суварган, озеро Бугат, мыс Бодой.

Лхама выскочила во двор и стала откапывать из-под снега аргал. Выглянул из своей юрты Донров, приехавший прошлой ночью из Онгинского монастыря, постоял немного и махнул Лхаме рукой, чтобы подошла. Лхама с ужасом вспомнила, как два с половиной года назад он вот так же ее позвал, а Донров, у которого зажглись злые огоньки в глазах, сообщил:

— Твой муж обворовал покойного господина. То ли тебя хотел драгоценностями увешать, то ли для любовницы старался… Поймали его на базаре, когда торговал ворованным. Вот так-то, милая моя! Слава богу, этот ядовитый тарантул сюда доползти не успел, а то бы нам всем не поздоровилось.

Лхама даже глаз не подняла и продолжала заниматься своим делом. Тогда Донров сам подошел и, ухмыляясь, спросил:

— Ахайтан моя! Что ты такая кислая? Какой-нибудь парень надул, не пришел к тебе ночью?

Лхама отпрянула, подхватила грабельками кусок овечьего помета и швырнула ему в лицо. Донров как ни в чем не бывало вытер лицо рукавом и тем же тоном продолжал:

— О, богиня! Ты по-прежнему строптива. Впрочем, не удивительно. Такой красавице на роду написано быть строптивой. Сам черт струсил бы, увидев тебя в гневе.

Тут Лхама не выдержала и крикнула:

— Отвяжись от меня, негодяй!

— Ладно, отвяжусь, раз ты так хочешь, — примирительно произнес Донров. — Только есть у меня к тебе одна просьба, выслушай спокойно. Прошел слух, будто войска Народной партии изгнали из Кяхты китайцев, то есть гаминов, как их называют в народе, и китайцы, пока отступали в Барун хурээ, на всем пути грабили и убивали людей. Хочется мне туда съездить, посмотреть, что за гамины такие. Да как на зло мать заболела. А отец, ты же знаешь, давно не встает с постели. Вот и хотел тебя попросить, пока буду в отлучке, переселиться к нам, присмотреть за матерью.

«Мало ему, что я с утра до вечера пасу их скот, так теперь он хочет, чтобы я по ночам не спала, чтобы готовила похлебку для его матери».

— Ну, уж нет! — отрезала Лхама и, резко повернувшись, зашагала к своей юрте.

Дело в том, что еще несколько дней назад Донров собирался уехать в надежде что-нибудь купить или обменять у китайцев, но заболела мать, маялась поясницей.

Возвращаясь со двора в юрту, Дуламхорло заметила, что сын разговаривает с Лхамой.

— И на черта сдалась ему эта девка? — проговорила она, ложась на кровать, — что хорошего он в ней нашел?

Аюур, который сидел в хойморе, пропустил слова жены мимо ушей. Он нарезал в серебряную пиалу ломтики вареного мяса и, дав ему хорошенько пропитаться крепким горячим чаем, палочками отправлял в рот.

Некогда всесильный казначей сайн-нойон-хана сильно сдал за последнее время, поседел, еще больше набрякли веки, голова тряслась. Старик теперь часто вспоминал бога. Он даже достал небольшой молитвенный барабан и то и дело вращал его, замаливая известные лишь ему одному грехи.

Когда Донров вошел в юрту, Аюур пробормотал:

— Что за напасть! Старуха Гэрэл еле ноги таскает, того и гляди богу душу отдаст. Теперь твоя мать расхворалась.

— Ох, спина! — вскрикнула в это время Дуламхорло. Но Донрова все это мало трогало. Он сел к очагу, налил себе чаю и стал пить.

— Ой-ой-ой, — стонала Дуламхорло. — Видно, смерть моя пришла. Некому обо мне позаботиться, раздобыть цветок вансэмбэру.

— Мать, а что это за цветок, о котором ты все время твердишь? — заинтересовался Донров. — Где он растет? Я и от других о нем слышал, но ни разу не видел.

— Опять она за свое, — проворчал Аюур. — Покоя нет от этой бабы.

— Вот, вот. Вам бы скорее меня в могилу свести. — Дуламхорло заплакала.

— Да заткнешься ты наконец? — обозлился Аюур и потянулся за трубкой.

— Ты, мать, не дело говоришь, — начал оправдываться Донров. — С чего бы это нам с отцом желать твоей смерти? А за цветком я хоть сейчас готов пойти, только скажи, где его искать.

— Это ты хорошо придумал, сынок, — немного успокоившись, сказала Дуламхорло. — Растет он, говорят, на горе Хан Баян, только отыскать его непросто. Слышала я, что тот, кто найдет цветок вансэмбэру в середине июля и выпьет приготовленный из него отвар, тут же избавится от всех болезней. Но дается в руки цветок лишь добродетельным людям.

— Ты, видно, думаешь, что мы в этой жизни много добра людям сделали? — язвительно спросил Аюур.

— Разве нет? — удивилась Дуламхорло. — Сколько лет ты верой и правдой хану служил! А я каждые три года молиться ездила в монастырь Эрдэнэ зуу, сколько денег туда пожертвовала, и не припомню.

— Молиться ты молилась, — ответил Аюур, — да только не забывала развлекать тамошних святых отцов. Бог и это не забыл…

— О, боже мой! Что за человек! И когда только ты перестанешь измываться надо мной?

— Да разве я измываюсь, — спокойно проговорил Аюур. — Я просто говорю правду. Вспомни, какая ты возвращалась после этих «божественных праздников». Вот я и говорю: разрушивший храм достоин большего уважения, чем не видевший его вовсе. — Сынок! — обратился Аюур к Донрову. — Налей-ка матери чая.

— А зимой этот цветок можно найти? — спросил Донров, чтобы немного успокоить мать. — Как он выглядит?

— Я и сама толком не знаю, сынок. Слышала только, что возле него никогда не бывает снега. Он, словно лампада, его растапливает. И еще слышала, что семена у него крупные.

— Отец! Я сегодня же отправлюсь на поиски этого цветка, — решительно заявил Донров.

— В такую пургу? Сиди лучше дома, не то превратишься в сосульку, — буркнул Аюур.

— Был человек, который отыскал бы этот цветок для меня, но нет его, к несчастью, в живых… — вздохнула Дуламхорло.

— Кто он? — спросил сын.

— Кто как не Жаворонок, — ничуть не смущаясь, ответила Дуламхорло. — Вот это был настоящий мужчина — сильный, удачливый.

— Отец! А что, ничего не слышно о Жаворонке? — спросил Донров. — Значит, и вправду его нет в живых?

— Сколько раз надо тебе повторять, — закричал Аюур вне себя от ярости, — что даже наша земля, как ни тверда она, не может носить такого преступника. Мало того что он свою грязную руку в господскую казну запустил, так еще и оклеветал самого святейшего богдо-гэгэна! Вот какого негодяя выбрала твоя мать себе в спасители!

В этот холодный весенний день Дашдамба с женой сидели у очага и тоже вели разговор. Вдруг до них донеслись голоса Лхамы и Донрова. Тогда старуха Ханда сказала:

— Вот что, отец, пора нашей бедной дочери вернуться в родительский дом.

— Да ты что говоришь, мать? — возмутился Дашдамба.

— Знаю, что говорю, — стояла на своем жена. — Неужели Лхама должна ухаживать за свекровью до смерти? Надо же ей и о себе подумать. Как посмотрю на нее, сердце кровью обливается.

— Бросить старуху на произвол судьбы? — Дашдамба от волнения стал теребить усы. — Да как после этого людям в глаза глядеть?

— Значит, так она и должна всю свою молодость провести с этой старухой в убогой хибаре?

— Уймись, Ханда, — пытался урезонить жену Дашдамба. — Ведь нет у нас с тобой права возвращать дочку домой.

— Как это нет! — возмутилась старуха. — Дочь она нам или собака безродная?!

— Прошу тебя, Ханда, не кричи так громко, — взмолился Дашдамба. — Не дай бог, услышит дочь. Говоря по правде, не верю я, что наш зять вор. Да и мало кто верит. Не такой Батбаяр человек, чтобы обокрасть своего господина.

— А если он жив, его не казнили и не сожрали собаки, тогда он, как Гэсэр, начисто забыл, что у него есть мать, жена, дом, — не унималась старуха.

— Так-то оно так, — произнес Дашдамба. — Но если даже Батбаяра и казнили, это дело рук Аюура. Наверняка этот тыквоголовый сам обокрал хана, а вину свалил на беднягу Батбаяра. И с легкой руки все того же Аюура этот богдо-могдо головой нашего Батбаяра откупился от злых духов[81]. А может, Аюур просто нанял убийцу да и отправил на тот свет ни в чем не повинного человека. Ведь Батбаяр знал про делишки Аюура, про то, как он таскал господское добро, вот и мешал казначею. Содном говорил, что наш зять ни за что не пошел бы на воровство.

— Ничего путного от тебя не услышишь, — наседала на мужа Ханда. — Да ты посмотри: Донров сызмальства бегает за Лхамой. Вот и сегодня предлагал ей жить с ним. Чем они не пара? Разве дочь виновата, что у тебя все не как у людей. Почтенную семью зовешь не иначе как волчьим логовом. А за что?

— Ханда! — строго произнес Дашдамба. — Дети выросли, теперь мы им не указ, пусть поступают, как знают. Об одном я мечтаю: отделиться от наших ненасытных хозяев. Десять лет ты пристаешь ко мне с этим Донровом. Забыла, как этот недоносок поступил со своей первой женой? Опозорил девушку, а через три месяца после свадьбы выгнал из дому. И такого человека ты прочишь в мужья дочери?! Помяни мое слово, добро, добытое нечестным путем, не идет на пользу. Когда-нибудь оно станет им поперек горла. Я не желаю им зла, но они за свое поплатятся, их настигнет суровая кара.

— Любит Донров нашу девочку, вот и не смог ужиться с другой, — пробормотала Ханда.

Братья и сестры Лхамы подросли и теперь уже могли пасти хозяйское стадо. Поэтому Лхама иногда оставалась дома передохнуть. И однажды, когда они со свекровью сидели у очага, Лхама, подбрасывая хворост в огонь, сказала.

— Мама, еще одна перекочевка, и нам нечем будет покрыть остов юрты — войлок совсем изорвался.

— Что же делать, дитя мое, — ответила старуха. — Вот дождемся весенних песчаных бурь, и если начнется падеж скота, сдерем шкуры с павших животных и подлатаем как-нибудь нашу юрту.

— Вам это не под силу, — возразила невестка. — Продадим лучше Дуламхорло мое жемчужное украшение. Она давно хочет его заполучить, и даст нам пять кусков войлока.

— А что скажет Батбаяр, когда узнает, что ты продала его подарок? — спросила Гэрэл и ласково добавила: Ничего, как-нибудь выкрутимся, дочка.

Слова старухи болью отозвались в сердце Лхамы; вмиг затуманились ее живые глаза, по щекам побежали слезы.

— Вы все еще надеетесь, что он вернется, наш Жаворонок? — всхлипывая, спросила Лхама.

Как ни старалась Гэрэл успокоить невестку, та была безутешна. В юрте воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском сухого хвороста в очаге.

«Если на что и менять украшение, так это на лошадь, — глядя на Лхаму, думала Гэрэл. — Ведь зимой издохла последняя кобыла…» Но старуха ничего не сказала об этом Лхаме, не хотела причинять ей боль.

Шло время, сменяя друг друга, бежали дни, месяцы, и в жизни Лхамы по-прежнему не было никаких перемен: изо дня в день пасла она скот и все думала, думала об одном, глядя то на Хятрунский перевал, то на хребет Увтийн — в ту сторону, откуда мог прийти ее любимый. И так в любую пору года, в любую погоду: в пургу, когда выл ледяной ветер, в зной, когда все вокруг заволакивал дым степных пожаров, в проливной дождь, когда сверкала молния и неслись, заливая долину, бурные потоки воды.

Однажды, собирая хворост теплым осенним днем, Лхама увидела пышную свадебную процессию, приближавшуюся к их стойбищу. Донров брал в жены дочь богатого старика Гэлэгравдана. Когда нарядно одетые жених и невеста, важно восседая на добрых жеребцах, проехали мимо Лхамы, та, стесняясь своего старенького дэла и рваных гутулов, отвела глаза, подумала: «Ведь когда-то и я вот так же ехала рядом с Батбаяром…»

Прошло несколько месяцев после свадьбы Донрова. Однажды весной Лхама вместе с женой Донрова пошла за хворостом. Лхама часто вела откровенные разговоры с этой смуглолицей, с толстыми губами и глазами навыкате молодой женщиной. Вот и в тот день, когда они отошли на порядочное расстояние от стойбища, жена Донрова пожаловалась Лхаме:

— Делаю все, что скажут, тружусь не покладая рук с утра до вечера. А все никак не угожу свекрови. То чай ей некрепкий, то водка как вода, то пенки не так приготовила. Не пойму — что за люди. Все от меня прячут, на замке держат. Свекор вечно косится на меня, доброго слова не скажет. И сын недалеко от отца ушел. — Женщина грустно вздохнула, и на глаза ее навернулись слезы. — Говорят, твой покойный муж был хорошим работником. А к тебе он как относился? Как эти? — она кивнула в сторону стойбища.

Лхама вздохнула и, глядя на убегающую вдаль дорогу, ответила:

— Нет, мой муж не был таким. Он уважал моих отца с матерью, любил младших моих братьев и сестер. Замерзнут у меня руки, он дышит на них, чтобы согреть. А если устану, ободрит меня ласковым словом. Но как говорится: не все лошади иноходцы, не все люди добрые.

Еще несколько месяцев промаялась, проплакала тайком от всех жена Донрова, а летом он сложил ее нехитрые пожитки на телегу, чтобы отвезти к родителям. Лхама окропила землю молоком вслед удаляющейся телеге, а про себя подумала: «Тяжело, конечно, когда тебя выбрасывают из юрты, как ненужную вещь, но ее горе не сравнить с моим…»

Год прошел с того дня, а Лхама помнила все так живо, будто это было вчера. Она еще больше возненавидела Донрова, он был для нее хуже гадюки. Многие парни набивались ей в женихи, но Лхама всем отказывала.

Однажды в жаркий день Лхама пригнала стадо к реке на водопой, села на валун, где они сидели вдвоем с Батбаяром в тот далекий памятный день. Ничто не изменилось вокруг. Все так же величественно возвышался над водой гранитный утес, а на той стороне реки шумели деревья. Лхаме даже почудилось, будто Батбаяр стоит рядом и на зеркальной речной глади она видит его отражение, которое по воле волн то исчезает, то появляется вновь. Ей почудился знакомый с детства голос мужа: «Если вы перекочуете, то мы двинемся за вами», «Будь вечно со мной, любимая…»

«Да, здесь, на этом самом месте, он открыл мне душу, — глядя на свое отражение в воде, думала Лхама. — Где же ты теперь, любимый? Может быть, лежишь где-то на чужбине в холодной земле? А может, живешь в далеких краях и вспоминаешь сейчас обо мне? Если ты жив, непременно вернешься!» — Лхама закрыла лицо руками, заплакала.

Вдруг позади она услышала стук копыт и оглянулась. Донров, разодетый, слегка подвыпивший, спрыгнул с коня, подошел к Лхаме, сел рядом.

— Как здесь красиво! — сказал он, доставая трубку, — И никого нет, мы вдвоем. Теперь я снова свободен и только о тебе и думаю.

Донров попытался обнять Лхаму, но та резким движением оттолкнула его и в сердцах сказала:

— Когда вы наконец остепенитесь, Донров? Пора уже.

— Что это ты со мной на «вы» перешла? — пододвигаясь к Лхаме, спросил Донров. — Мы ведь с тобой одногодки, кажется, да к тому же холостые. Чем не пара, а?

— У меня есть муж, и не чета вам.

— У тебя? Муж? — удивился Донров. — Интересно, это кому же из наших голодранцев ты приглянулась?

— Не суди обо всех по себе. А теперь уходи! Что пристал как чесотка?

— Какая ты сегодня сердитая, — продолжал балагурить Донров.

— Уходи, Донров. Увидят люди, что скажут.

Лхама поднялась и хотела уйти, но Донров схватил ее за руку.

— Постой! Так просто тебе от меня не уйти! — Он попытался привлечь Лхаму к себе. — Или ты все еще ждешь своего казнокрада? Не жди, не мучай себя, с того света не возвращаются.

— Если мой муж погиб, это дело ваших поганых рук! — гневно воскликнула Лхама и так толкнула Донрова, что тот полетел в воду.

Видя, как он барахтается, чуть живой от страха, и старается выбраться на берег, Лхама не удержалась от смеха. Затем вскочила на его лошадь и помчалась к стойбищу.

Лошадь была в мыле, когда она подъехала к юрте Аюура. Вошла и прямо с порога сказала:

— Вот что, хозяева. Хватит! Ваш сынок проходу мне не дает. Меня и мужа моего поносит. Я скоро носа из юрты не смогу высунуть. Пасите теперь свой скот сами, а с меня довольно. — Лхама выскочила из юрты и хлопнула дверью.

Наступило шестнадцатое число последнего летнего месяца года беловатой курицы. Старая Гэрэл обычно сидела возле юрты, грелась на солнышке, но сейчас ее почему-то не было. Лхама вбежала в дом и увидела, что свекровь сидит на постели и плачет.

— Мама, что с вами? Вы нездоровы?

— Бедные мы с тобой, несчастные, — теребя редкую седую косу, сказала свекровь. — Я-то ладно, мне скоро в могилу. А вот ты, молодая… — она ласково провела своей худой, шершавой ладонью по щеке Лхамы, обняла ее.

— Да что это вы, мама? Расстроились из-за того, что я отказалась пасти хозяйский скот?

— Да я об этом и не знаю, — ответила Гэрэл. — Значит, ты совсем с ними разругалась?

— Как же не разругаться, если сынок ихний мне проходу не дает? Что еще мне оставалось делать? — Лхама расплакалась и прильнула к свекрови.

— Мало нам горя, так еще этот непутевый навязался, — гладя Лхаму по голове, проговорила свекровь. — Был бы жив мой Жаворонок… Мне все кажется, что он жив, что скачет к нам из далеких краев. А сегодня, сердцем чую, что-то случилось с ним…

Под вечер Лхама пошла к родителям. Поговорили о том о сем, и вдруг Лхама сказала:

— Отец, давайте нашими двумя юртами откочуем от семьи Аюура.

— Еще что придумаешь? — хмыкнула мать. — Нечего нам указывать. Свое счастье упустила, так теперь хочешь и братьев с сестрами без куска хлеба оставить?

— Откочевать-то мы откочуем. Я об этом давно думаю, — сказал Дашдамба. — Только повременить надо, время сейчас неспокойное.

На том разговор и окончился. Когда Лхама рассказала об этом свекрови, та стала уговаривать невестку.

— Зря ты на них взъелась, дочка. Аил у них добродетельный. Да и не прожить нам без них. Пусть все остается, как было: ты паси скот, а я буду за их домом присматривать. Как-нибудь проживем.

Донров вернулся домой весь мокрый, он так замерз, что зуб на зуб не попадал.

— Ну, я им покажу, — сказал он, немного согревшись и придя в себя. — Завтра же отберу у старухи Гэрэл корову, а Лхама к нашему стаду пусть теперь не подходит. Посмотрим, что они запоют, когда им от голода подведет животы.

— Сам, что ли, будешь стадо пасти? — зло спросила Дуламхорло.

— И старика Дашдамбу с его старухой и их выродками хватит кормить, — не унимался Донров.

— Когда ты наконец человеком станешь? — обозлился Аюур. — Ты что, не слышал, что эти голодранцы с их Народной партией захватили Ургу? А от них чего хочешь ждать можно. Так что пока, сынок, попридержи язык. От этого всем нам только польза будет.

— Ну и что особенного, отец? По-твоему, перед этой чернью теперь пресмыкаться надо, раз какая-то Народная партия власть в Урге захватила?

— Да выслушай ты наконец отца, — пытаясь урезонить сына, вмешалась в разговор Дуламхорло.

— Уймись, Донров. Послушай старика, — сказал Аюур. — В такое время надо обдумывать каждое слово, каждый шаг. А то недолго и головы лишиться.

— Отец, а ты не боишься, что вместе с Народной партией вдруг объявится Жаворонок?

— Не объявится, — ухмыльнулся Аюур. — В свое время я кому надо вдвойне заплатил, чтоб его убрали с моего пути навсегда… — Аюур повернул молитвенный барабан.

Орхон по-прежнему нес свои воды. Почти каждый вечер из голубых распадков в верховьях реки доносился высокий женский голос, такой жалобный и печальный, что у аратов сердце щемило.

— Это невестка старой Гэрэл поет. Наверное, умом тронулась, бедняжка.

— Ведь росли вместе, любили друг друга.

— Говорят, Содном рассказывал, что Аюур бойда обобрал господина, а вину на Жаворонка свалил, потому что тот знал про его делишки. Многих Аюур подкупил, даже богдо, чтобы избавиться от Жаворонка. Вот какой негодяй, на все способен. Бывшие придворные Розового нойона говорят, что Батбаяр никогда не позарился бы на чужое добро.

— Видели, с каким ножом ходит Донров? С серебряным. А на ножнах выбиты знаки двенадцатилетнего круга; араты говорят, что Розовому нойону его подарил какой-то нойон из западных аймаков.

— Юрта у Аюура вдвое больше прежней, скот ухожен. Теперь только лежи да брюхо поглаживай. Где же справедливость?

— Где справедливость — неизвестно. А что бойда подлец — это точно, — говорили араты, прислушиваясь к песне.

— Бедняжка! Что же это она так тоскует?

Лхама пела и все смотрела на Хангайский перевал, мечтала, как ее Жаворонок взмоет над облаками и прилетит к ней.

Шли дни… Зима сменялась весной, лето — осенью. Далеко от дороги стоит Хоргой хурэмт, вокруг тайга, людей мало — глушь, но и сюда долетела, как эхо, прокатившееся меж скал, молва о событиях, которые произошли в стране.

Услышала о них и измученная одиночеством, тоскующая Лхама.

— Говорят, власть сменилась, — передавали один другому араты. — Появились люди, которых называют «бескосые из Народной партии». Они ратуют за свободу, культуру и науку. Забрали у богдо-гэгэна государственные печати пяти министерств, разогнали его правительство и установили свою власть. Возглавляет этих людей Сухэ-Батор, смелый, умный. Он хорошо разбирается и в законах, и в политике. Говорят, что надо собрать все силы воедино и вывести страну на уровень развитых государств. Он водит дружбу с красными из России, и они прислали большое войско. У Сухэ-Батора тоже большое войско, из бедняков.

«Может, и мой Жаворонок там, с ними?» — думала Лхама.

— Нойонов и лам свергли. Теперь у власти будут стоять люди ученые, знающие толк в политике. Так и должно быть.

— Говорят, у нойонов и тайджи отобрали все привилегии. Уравняли их с крепостными и податными аратами.

А вскоре прошел слух, что в хошунную канцелярию прислали из столицы соответствующую бумагу.

Одни араты радовались новым порядкам и охотно их обсуждали. Другие слышать о них не хотели. Третьи слушали, но помалкивали.

— Почему сменилась власть? Что происходит? — спрашивали друг друга люди.

— Эта Народная партия связалась с теми, кто в России скинул царя, и теперь у нас баламутит народ.

Ламы пустили слух, будто хамба-лама из Онгинского монастыря сказал своим хувракам, что дела, которые творит народная власть, самый что ни на есть тяжкий грех и что из-за бескосых будут гореть в огне не только те, что живут сейчас, но и их потомки. Бескосые посягают на бога и веру. Кто окажет им помощь, тот и в седьмом перерождении будет гореть на самом дне ада.

— Недавно ширэт лама, — шепотом передавали друг другу, — настоятель монастыря Эрдэнэ зуу ездил поклониться и преподнести богдо священное блюдо-даншик, а вернувшись, сказал: «Народная власть в Монголии — есть власть безродной черни так же, как народная власть в России есть власть безбожников и голодранцев. Она оскверняет закон божий, по которому должно жить людям на всей земле. Вступившего в Народную партию заставляют дать клятву, что он, если надо будет, убьет отца с матерью, жену и детей».

Лхама, услышав такое, принялась в страхе шептать молитву, а свекрови решила ничего не говорить, Гэрэл и без того не давали покоя мрачные мысли.

Дашдамба сказал со вздохом:

— Если на свете и есть что-то прочное, так это красный утес на Орхоне. А старую нашу власть давно пора было сменить. И маньчжуры, и наши нойоны осуждали невинных, дочиста разоряли людей…

Аюур молчал, только тихонько крутил хурд и прислушивался к его скрипу. Он уже мог ходить и как-то летним утром, встретив на окраине аила Дашдамбу, сказал:

— Давай побродим сегодня по каменным осыпям хребта Найман, Большого и Малого Баяна, а то жена моя уже несколько лет твердит: найди да найди ей вансэмбэру.

Дашдамба согласился. Они захватили бурдюк с кумысом и двинулись в путь. День выдался тихий, солнечный, в лесу пели птицы, куковала кукушка. Мелодично журчали ручейки под осыпями. Аюур и Дашдамба перешли гору Хоргой хурэмт, мыс Бодон, прошли узкую долину Баян, взобрались на осыпи Шара-булуна. Но цветка не нашли.

— Поскользнешься — шею свернешь, — проворчал бойда, улегся в тени скалы и стал потягивать из бурдюка кумыс, видно, пропала охота искать вансэмбэру. Зато Дашдамба карабкался на скалы, спускался с круч, пробирался сквозь заросли багульника и нашел-таки заветный цветок. Он вырос в густой траве и стоял нарядный, с раскидистыми листьями. Дашдамба позвал бойду.

— Не срывай! — закричал Аюур и, запыхавшись, подбежал к Дашдамбе. — Какая красотища, а? Как ты его нашел? Их должно быть два — он и она. — Аюур наклонился, чтобы погладить цветок, и спросил: — А много их здесь?

— Есть, наверное, только поискать придется. Сколько вам надо?

— Дашдамба, дорогой! Не срывай! Я просто хочу им полюбоваться. Говорят, надо поставить над ним шатер, чтобы небо не видело, совершить жертвоприношение. И лишь после этого сорвать. Иначе духи этих мест разгневаются, зальют землю дождем, засыплют градом, начнется наводнение, ударит гром, молнии засверкают. Недаром этот цветок называют цветком несчастья. Нельзя его срывать, — перейдя на шепот, проговорил Аюур. Лицо его потемнело, он прикрыл глаза, словно страшился каких-то тайных сил.

— Бойда! А как быть с Дуламхорло! Она ведь несколько лет просит этот цветок. Зачем же мы себя и лошадей мучили, если вернемся с пустыми руками?

— Не надо, Дашдамба! А то нас убьет громом. Да и вряд ли этот цветок поможет Дуламхорло. Она ведь заболела из-за лам Эрдэнэ зуу. Осенью напою ее травами, и выздоровеет. Только не проговорись, что мы его нашли! — Аюур сложил ладони, повернулся лицом к Суварган-хайрхану, видневшемуся вдали, и зашептал молитву. «Говорят, ради выгоды бойда пойдет на все. А тут почему-то сробел, цветок боится сорвать. Труслив стал, что ли? И почему он так боится грома? Даже трясется весь». Дашдамба решил подшутить над бойдой.

— Давайте сделаем так: я накрою цветок тэрликом, чтобы не видело небо, сорву его и поедем. Тогда гром наверняка убьет меня. — Сказав это, Дашдамба потянулся к цветку, но Аюур схватил его за руку.

— Дашдамба, дорогой! Не надо! Прошу тебя! — Лицо Аюура страдальчески сморщилось, он дрожал.

— Ну, тогда не будем своими руками срывать, а привяжем стебель к ноге собаки и дернем, говорят, так тоже можно. Правда, собаки у нас нет, но это не беда, привяжем к лошади.

— Не надо, Дашдамба! Как ты не поймешь?

Поспорив еще немного, старики сели в тени дерева и, потягивая из бурдюка кумыс, завели разговор. Аюур стал жаловаться на трудности жизни.

— Что же дальше-то будет? Не поймешь, что с властью творится. Недавно слышал в монастыре, что из столицы без конца идут указы в канцелярию джасы — развернуть работу в защиту классовых интересов народа, никаких привилегий нойонам и богачам. Как это понимать? Великие ламы предсказывали, что наша страна будет кормить всех нищих и голодранцев, так называемых пролетариев красной России. Неужели их предсказания сбудутся? — бойда с озабоченным видом посмотрел на Дашдамбу. — Не знаешь, кому верить. Пришла бумага, в ней сказано, что все: и нойоны, и чиновники, и крепостные должны нести воинскую повинность. Моего Донрова, конечно, сразу заберут в красные цирики. Пропадет он. Мало того, поговаривают, что начнется учет скота у лам и нойонов.

— Кто и когда собирается все это делать? — спросил Дашдамба.

— Скоро из столицы пришлют уполномоченных — чиновников. Пришла бумага, мол, готовьтесь принять. Из главной джасы велели выделить юрты. Во дворе поставили большую белую юрту с хольтроком. Видимо, вот-вот понаедут, напустят тумана, начнут все к рукам прибирать. — Аюур опасливо огляделся, прислушался.

Пролетели гуси, высидевшие птенцов в горах. Все так же заливисто пели птицы. Дашдамба понял, что Аюур хочет сказать ему что-то важное, но никак не решится. Бойда то и дело подливал батраку кумыса и наконец сказал дрогнувшим голосом:

— Время смутное, надо позаботиться о себе… Мы еще в прошлом году это надумали, да только не было случая поговорить с тобой. Ты послушай! — он ткнул Дашдамбу в бок. — Твоя дочь одна и мой сын тоже. Верно?

— Да, пожалуй, что так.

— А ведь между ними, кажется, что-то было.

— Нет, наша Лхама себе ничего не позволит.

— О чем ты толкуешь? Не первый год мой Донров за ней бегает. Она одна ему по душе. А мы по соседним аилам пустили бы слух, что они поженились. Тогда все наше добро можно будет записать на три дома. И чиновникам из Урги не к чему будет придраться. Что скажешь, Дашдамба? Ведь и тебе, и мне жить хочется.

— Что это значит — на три дома?

— Ну как же? Твой, мой. А остальное скажем, не наше, соседское.

— Не знаю, как и быть. Лхама невестка в другой семье, и свекровь не бросит. Они живут душа в душу.

— Пускай себе живут. Я тебе о другом толкую. Пустим только слух — «поженились», и все. А дальше пусть сами думают. — Аюур закашлялся, брызгая слюной.

— Я за Лхаму решать не могу, — ответил Дашдамба, а сам подумал: «Мало того что батрачкой сделали дочь, так теперь опозорить хотят на всю округу».

— Дашдамба, дорогой! Ты человек умный, с понятием. Зять твой и в самом деле совершил подлое дело. Подумать только! Господин ему так доверял, а он обобрал его, как только тот умер, все сундуки перерыл, деньги взял, ценности. Конечно, по молодости и оступиться можно. Из жалости к его матери я все сделал, чтобы его спасти и вымолить высочайшее помилование. Сколько денег на это потратил — не помогло. Чему быть, того не миновать. Такая, видно, судьба, — и Аюур зашептал молитву. Он хотел внушить Дашдамбе, что напрасно ждет Лхама возвращения мужа.

«Правда ли, что Батбаяр совершил преступление? Ведь он никогда не был жадным. Но власть давно сменилась, а он все не возвращается. Может, и в самом деле нет его в живых? Как измучились Лхама и его мать!»

— Уж очень вы торопитесь делить добро. Может, повременить, посмотреть, что будет? А, Аюур-гуай?

— Я давно интересуюсь этой новой народной властью. Слушаю, что о ней говорят люди. Ничего хорошего… Покойный господин приблизил меня к себе, ключи от казны доверил. Мне до сих пор завидуют, очернить хотят. Сплетников ведь много. Вот о чем я думаю, — тихо произнес Аюур, и на лице его отразилось страдание, смешанное со злобой. «Нажился за счет господского добра, набил полные погреба, а теперь боится, что новая власть его трясти начнет. Не спит, не ест — совсем отощал. Если взять на себя часть его имущества, неизвестно, чем это потом кончится».

— Долгие годы мы пользовались вашими милостями, и больше нам ничего не нужно. А взять на себя часть вашего имущества и скота мы не сможем, такая ноша для нас, неблагодарных, окажется непосильной, — помолчав, сказал Дашдамба и направился к дереву, где были привязаны лошади. За ним последовал Аюур. А в густой траве среди лесных соплеменников по-прежнему выделялся своим ярким нарядом прекрасный, величавый цветок вансэмбэру.