Гром

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В ПОИСКАХ ПРАВДЫ И СЧАСТЬЯ

Приближенные и телохранители, погрузив гроб с телом господина в карету, с великой скорбью отправились в родной хошун. Только Батбаяр остался. Он должен был сторожить двор, пока казначей не соберет все вещи нойона. Целыми днями Батбаяр сидел во дворе, заросшем бурьяном, и попивая перестоявший айрак, размышлял: «Непонятно почему вдруг наш господин умер? Ведь он был совершенно здоров. Может быть, его отравили? Но за что? Разве не отдавал он все силы большим и малым делам, разве не считался с ним богдо, не почитал народ? И кто мог его отравить? Ну, конечно же, те, кто стоит у власти. У них каменное сердце. Разве справедливо что человек, отдававший все силы государству, умер такой смертью? Неужели так бывает? Неужели власть имущие всегда устраняют ставших им неугодными людей пусть даже у них большие заслуги. Неужели и в других странах инакомыслящих убирают таким путем? Подло! Отвратительно! Стравливать людей, сеять подозрения и злобу. Нет, такая власть никому не нужна. Без нее жили бы мирно и спокойно. А может, было бы еще хуже. Стали бы процветать воровство и грабеж, бесчестье и обман, сильный в открытую притеснял бы слабого. Значит, власть все же нужна. А говорили «Вот мы освободимся от маньчжурского владычества, заживем счастливо». А где оно, это счастье? Власть кучки интриганов, готовых и друг друга сожрать, никому не нужна. А может быть власть другой, заботливой и милостивой? Конечно, может. Тумуржав тогда сказал, что наступят такие времена, когда будут уважать честность. Так вот, власть красных наверняка справедливая. Эх, задержись мы на несколько дней в Иркутске я разобрался бы что да как».

Близился закат, край неба на западе зажегся багрянцем. Батбаяр сидел на деревянном помосте, где раньше стояло большое ханское орго, курил. Огромный двор притих, опустел. Глазу не на чем было остановиться: лишь трава тянулась вверх вдоль выложенной камнем дорожки к воротам, да бурно разросся по углам бурьян. Батбаяр выбил трубку, затоптал упавшие на доски искры. «Недавно здесь возвышалось белоснежное восьмистенное орго с красным хольтроком. Туда входил наш господин в хурэмте из золотой парчи. Хороший он был и очень красивый. Увы, жизнь не всегда ласково обходится с человеком. Недолго пришлось ему ходить по земле, но повидать успел много. Жил трудно, часто страдал. Редко выпадали на его долю счастливые, радостные дни. Всегда тревожился о семье. Как умел — избегал направленных в него острых клинков. Даже брат и названая мать собирались его отравить. И все же не миновала его беда. Зверь в человеческом облике сгубил обоих его сыновей, а теперь сгубили его самого. На хане, возможно, и был грех, а дети чем виноваты? Или зависть не знает жалости? Хан был настоящим мужчиной: всегда достигал поставленной цели, себя не жалел. Всего несколько лет был он у власти, но успел завоевать в народе любовь. Не оттого ли и стал он кое-кому ненавистен? Верно говорил Дагвадоной, что хан остался в одиночестве. Видно, не искал единомышленников и соратников… Странно. Еще совсем недавно мы преклонялись перед этим величавым человеком, он казался нам вечным, и вот его уже нет», — Батбаяр вздохнул и чуть слышно произнес:

— Но голову он держал высоко. В любую непогоду мечтал о завтрашнем солнечном дне.

С улицы донесся рев верблюдов, заскрипели створки ворот. Во двор вошел Аюур бойда: бархатная шапка надвинута на лоб, в руках длинный кнут. «А бойда наш, видно, рад кончине нойона. Прикидывает, наверное, нельзя ли на этом настиле свою юрту поставить».

Батбаяр поднялся навстречу бойде. За бойдой шли проводники и вели с полсотни верблюдов с упряжью.

— Ох-хо-хо! Какое несчастье! Потерять такого господина! И все из-за этого слепого бродяги богдо! — причитал Аюур и чуть не бил себя кулаками по голове.

Батбаяр не решился сказать: «Убил господина один из сойвонов богдо, подлил ему отравы в вино. А придворный лекарь напоил его лекарством, которое ускорило кончину». Он лишь кивнул:

— Конечно, не обошлось без него, — и поник головой.

Несколько дней они разбирали вещи покойного господина, увязывали их в тюки. Батбаяр работал в поте лица, с утра до ночи. Аюур, казалось, тяжело переживал вдруг обрушившееся несчастье, весь почернел, осунулся. Дав указания, как укладывать вещи, он садился куда-нибудь в тень и курил. Батбаяр посматривал на него и жалел: «Стареет, бедняга. Соображать стал хуже, и все суетится. Никак не может смириться с несчастьем» Как-то к вечеру Батбаяр сбегал на базар, купил мяса, сварил суп. «Он здорово помог нам с матерью, когда мы голодные и бездомные пришли в Онгинский монастырь. Вот и покойный господин наказывал видеть в людях не только плохое».

Аюур задумчиво перебирал четки, когда к нему подошел Батбаяр и подал полную чашу дымящегося супа, от которого шел легкий аромат чеснока. Бойда вздрогнул от неожиданности, растерянно посмотрел на Батбаяра, вздохнул. За разговором не заметили, как съели суп. Батбаяр достал из переметной сумки нож и принялся нарезать мясо. Казначей взял нож и залюбовался тонкой работой.

— А ну-ка, дай ножны с кресалом, — попросил он. — Золотые руки у мастера. Видно, с душой трудился. Я такого еще не видел. На ножнах, кресале и подвесках выбил символ двенадцатилетнего круга, а это дело непростое. Да чего же тонкая резьба! — Аюур восхищенно качал головой.

— Да, сработан искусно.

— Спору нет. А что за мастер делал? Где ты этот нож раздобыл? Его любому мужчине носить не зазорно.

— Господин подарил, когда еще был в добром здравии. Сказал, что ему привезли из западных хошунов.

— А-а! Когда же это господин так тебя облагодетельствовал?

— Когда я сопровождал его на север. Об этом знает одна ахайтан. Этот нож мне теперь дороже жизни, — ответил Батбаяр и подумал: «Теперь покоя не даст, — будет упрашивать, чтобы продал».

— Ты, когда в город выходишь, с собой его не носи, — посоветовал бойда, любуясь ножом. — Еще потеряешь. Господин наш теперь стал бурханом, и его подарок будет тебе талисманом, — сказал Аюур, возвращая нож.

Когда вещи были уложены, Аюур ушел в город, сказав, что ему еще нужно зажечь лампаду в храме и полистать «Лхого» — «Книгу грядущего», и долго не возвращался. Батбаяр тем временем погрузил вещи и нашел сторожа для бывшего ханского подворья. В день, когда караван должен был отправиться в путь, бойда был особенно ласков с Батбаяром, а перед выстрелом, возвещающим о наступлении полудня, вынул из-за пазухи запечатанный конверт и протянул Батбаяру.

— Вот ведь, чуть не забыл! Сбегай, отнеси письмо в министерство внутренних дел. Имя чиновника там указано. Да смотри, не оброни по дороге. Тут написано об одном гуне, который забрал из казны кое-какие вещи покойного господина, да так и не вернул. Поторапливайся, а то ехать скоро, — предупредил бойда.

Батбаяр сунул письмо за пазуху и помчался к министерству. Там он спросил, как найти следователя, и его отвели в маленькую комнату с облупившимися стенами. Важный полнолицый чиновник вскрыл конверт, прочел письмо, покосился на подателя, спросил имя и задумался. «Что это он так посмотрел на меня?» — удивился Батбаяр, и сердце вдруг заныло от недоброго предчувствия.

Чиновник между тем вызвал надзирателей и приказал:

— Заковать в кандалы! — Надзиратели схватили Батбаяра и надели на него кандалы.

«Что это они? Может, перепутали?» — недоумевал Батбаяр, но сопротивляться не стал, даже когда на шею ему надели колодку.

— Господин нойон! В чем моя вина? Нам нынче вечером уезжать надо… — начал объяснять Батбаяр, но чиновник не стал его слушать.

— Отведите этого вора в управление делами премьер-министра шанзотбы. Да смотрите, чтобы не сбежал по дороге. Такой на все способен. — Надзиратели набросили на шею Батбаяру цепь из восьмидесяти полукилограммовых звеньев и погнали вперед.

«И цепи, и шейную колодку приготовили, будто ждали. Но почему к шанзотбе ведут? Может, подозревают, что связался с красным правительством, когда ездил с покойным господином в Россию? Видно, сайд Билэг-Очир решил отправить меня вслед за господином. Неужели Аюур все знал и специально послал меня с письмом? То-то он старался мне в глаза не смотреть. Видно, недолго мне теперь жить осталось».

Батбаяр шел, обливаясь потом под тяжестью цепей. Во дворе Управления шанзотбы его посадили у стены большого деревянного здания.

К вечеру, когда служивый люд стал расходиться, Батбаяра втолкнули в деревянную избу и поставили на колени перед каким-то зайсаном с короткой жиденькой косой и лицом, изрытым оспой. Краем глаза Батбаяр заметил, что в дверях встали два палача — один с бандзой, другой с шахаем[73] в руках.

— Ну что же, молодой человек! Советую вам лучше сразу чистосердечно признаться, — сказал рябой зайсан, — и молиться Манжушри — богу грядущего.

— Богу я помолюсь. А вот в чем признаваться, не знаю.

Зайсан укоризненно покачал головой.

— Ты, видно, закоренелый преступник, хочешь выудить у меня, что нам известно, а остальное скрыть. Но у нас ты не вывернешься. Сейчас посмотрим, что крепче: твои челюсти или пытки, твое терпение или тюремные стены. Готовьте шахай! — приказал зайсан.

Один палач навалился на плечи Батбаяру, а другой стал его бить по щекам прошитым веревками кожаным шахаем. В голове у Батбаяра загудело, челюсти заломило так, будто зубы вырывают из десен, но он терпел.

— Ну что, будешь говорить? — заорал зайсан. Батбаяр махнул рукой, чтобы пытку остановили.

— Помилуйте, уважаемый чиновник! Я все же хотел бы знать, в чем меня обвиняют?

— Я перечислю сейчас твои преступления. Тогда признаешься?

— В чем виноват, в том признаюсь.

— Пятнадцать лет назад ты украл у своей хозяйки жемчужное украшение, оправленное в золото.

— Нет, я никогда ничего не крал.

— А серебряное кресало и нож у бывшего министра Намнансурэна, когда тот был на смертном одре?

— Нет, мне подарил их господин, еще пребывая в добром здравии.

— Ах вот оно что! Не ты ли говорил, что «господина убил слепой богдо»?

Теперь Батбаяр понял, что его схватили по доносу Аюура бойды, приподнялся и крикнул:

— Нет, не я. Это сказал ваш Аюур бойда. Я собственными ушами слышал.

— Ах вот оно что. «Ваш бойда!» Ты зачем вскочил? Уж не собирался ли ударить меня, представителя власти хранителя законности. Дать ему восемьдесят ударов бандзой. Послушаем, как он тогда заговорит.

Пытали Батбаяра несколько дней подряд. На лопнувшую кожу сыпали горячие угли и били снова и снова. Мясо висело лоскутьями, раны гноились и дурно пахли. Когда в очередной раз он потерял сознание, его вынесли во двор и окатили водой. Очнувшись, Батбаяр с трудом сообразил, что лежит на солнцепеке, под стеной управления.

— Ну что, будешь признаваться? — донесся голос рябого зайсана.

Пересохшее горло саднило, и Батбаяр с трудом произнес:

— Правда все же есть. Ее-то и буду держаться. «Хитро придумал Аюур. Сделал так, что я сам себя на расправу привел. Избавиться от меня решил. Но если суждено мне умереть, так хоть имени своего не опозорю», — стиснув зубы, думал Батбаяр.

— Не признаешься, закон не остановится и перед крайними мерами. Бейте! — произнес зайсан.

— Ох-хо-хо, дружище Вандан! Куда бить-то? — спросил надзиратель, утирая пот рукавом. Сквозь пелену, застилавшую глаза, Батбаяр заметил, как взлетела над ним коричневая от запекшейся крови бандза. И он опять потерял сознание. А когда очнулся, с трудом сообразил, что на лицо падают капли дождя, и снова перед глазами все закачалось, поплыло… Немного спустя, Батбаяр догадался, что лежит на дне арбы. «Куда меня везут? В тюрьму? Сам, наверное, не смог идти, вот и повезли». Дождь усиливался. На каждый толчок тело отдавалось мучительной болью. Батбаяр, стиснув зубы, попробовал шевельнуться, но руки и ноги были словно чужие. Он то терял сознание, то приходил в себя. Колеса постукивали о камни — видно, ехали по степи. Свежий прохладный ветер холодил горевшую грудь. Батбаяр слизнул с губ дождевые капли. «Куда это меня? Может, на Желтую скалу?»[74]

В угольно-черном небе вспыхнула молния, и в глазах запрыгали огненные зайчики. Между громовыми раскатами Батбаяр услыхал приглушенные проклятия возчиков. В памяти проплывали воспоминания детства. Вот они с матерью в долине Зун богд ар смотрят на «падающего дракона». Может, сейчас исполнится его мечта, он уцепится за хвост дракона и взлетит вместе с ним в священную страну, где обретет покой? Нет, все это сказки. Туда не попасть, да и падающих драконов не существует на свете. Но он был мал тогда и ничего не знал про шаровую молнию, да и кто из взрослых мог ему это объяснить?

Скрипя и подпрыгивая на выбоинах, арба скатилась в котловину. Возчики закурили.

— Здесь бросим? Или отвезем подальше? — услышал Батбаяр. «Что они сказали? Бросить? Меня привезли сюда, чтобы убить?» — ему захотелось крикнуть: «Не надо, не убивайте! А может, они думают, что я умер, и потому хотят бросить?» Затаив дыхание, Батбаяр прислушивался к разговору.

— Зачем нам тащиться под проливным дождем? Бросим здесь и назад.

— Ох-хо-хо, дружище Вандан! Твоя правда: что здесь, что дальше — все равно собаки сожрут.

— Он точно умер? А то нехорошо получится живого на съедение собакам бросим.

— Ох-хо-хо. Он еще на закате дышать перестал. По-другому и быть не могло: сколько дней подряд пытали! Жилистый парень был. Долго терпел, бедняга.

— Даже не охнул ни разу.

— Э-э, дружище Вандан! Когда пытали гуна Хайсана, он тоже ни разу не вскрикнул.

— Тот — ясное дело. За политику страдал. А на этого, видно, напраслину возвели. Вот он и решил не покоряться. Жалко, красивый был парень. Ну да теперь ничего не поделаешь.

— Бедняга! Что и говорить. Э-хе-хе, дружище Вандан! И за что мне такая доля — шкуру с людей заживо спускать? Ох-хо-хо.

Возчики распрягли лошадь и, взявшись за оглобли, приподняли передок арбы, — видно, не хотели касаться «мертвеца» руками. «Не вскрикнуть бы, если ушибусь», — подумал Батбаяр. Он скатился по склону оврага и рухнул на кучу песка. От боли потемнело в глазах. Последнее, что он услышал, был скрип колес и голоса возчиков, бормотавших молитву…

Очнувшись, Батбаяр долго лежал, прислушиваясь к боли во всем теле. «Я умер, и меня бросили в степи», — шевельнулась мысль. Но на лицо по-прежнему падали капли дождя, спину холодил песок. «Так это не сон, я и в самом деле лежу где-то на дне оврага. Лучше бы мне умереть раньше, чем начнут рвать собаки». Он приподнялся и заметил, как метнулась в сторону большая черная тень. Батбаяр дернулся, хотел закричать, но не хватило сил. От резкого движения тело пронзила такая боль, что он задохнулся и едва не потерял сознание, затем осторожно перевернулся на живот и пополз по дну оврага. Дождь лил не переставая. Отдышавшись, Батбаяр приподнялся, огляделся и понял, что находится на северо-востоке от Гандана[75]. Светало. Батбаяру нестерпимо хотелось пить. В детстве, когда они с матерью, умирая от жажды, шли через Батганскую гоби, он, стараясь забыться, думал о чем-то другом, но сейчас не было сил и на это. Огромным усилием воли он заставил себя встать на ноги и едва брел, движимый единственным стремлением добраться до людей. Обессилев, Батбаяр ложился, потом снова брел дальше, пока не добрался до большого деревянного хурда на восточной окраине Гандана. Занималась заря. «Что же теперь делать?» — подумал Батбаяр.

На молитвенной дороге вокруг Гандана появились ламы, старухи богомолки. Сидеть Батбаяр не мог, поэтому встал на колени и привалился к одному из столбов, поддерживающих молитвенный барабан. Он не знал, что ждет его впереди, но в душе забрезжил свет надежды на спасение. Из монастыря на гнедом коне возвращалась женщина. Когда она подъехала ближе, Батбаяру показалось, что он уже где-то видел ее, и он махнул ей рукой. Это оказалась служанка Номин дар — жены цэцэн-хана.

— Даваху! — прошептал он. — Помоги.

Девушка спрыгнула с коня. «Кто бы это мог быть», — удивилась она и нерешительно шагнула к мужчине с разбитым, кровоточащим лицом.

— Это я, Батбаяр, телохранитель сайн-нойон-хана, — едва слышно ответил мужчина. Девушка бросилась к нему.

— Что с тобой?

— Принеси воды.

— Довезти тебя до подворья хана?

— Нет.

— Что же мне с тобой делать?

— Есть у тебя какой-нибудь знакомый аил, кроме ханского? Помоги спрятаться.

— Тут неподалеку живет мой брат. Поедем к нему? — ласково спросила Даваху. «Значит, не здесь суждено мне лечь в землю», — подумал Батбаяр и кивнул. Девушка накинула на плечи Батбаяру свою накидку, чтобы прикрыть его вымазанный глиной дэл, и помогла подняться в седло.

Батбаяр ехал, стиснув зубы, чтобы не закричать от боли. Он не помнил, как добрался до северной окраины Да хурээ, где во дворе, огороженном хашаном из жердей, стоял деревянный домик бедного ламы — старшего брата Даваху. Тот посмотрел на багрово-синее лицо Батбаяра, но расспрашивать ни о чем не стал. Осмотрев раны, он сразу понял, что парня пытали, и десять дней отпаивал его отваром из полевых шампиньонов и травы алтан гагнур, раны смазывал еще горячей собачьей кровью, кормил, поил, выхаживал. Трое суток Батбаяр метался в бреду, а на четвертые болезнь отступила: раны на лице стали заживать.

Очнувшись, Батбаяр вспомнил все, что с ним произошло. «Какая счастливая случайность привела Даваху в то утро в Гандан? Почему я очнулся в дороге? Ведь меня считали мертвым. Откуда во мне взялись силы добрести? И почему я полз именно в ту сторону, а не в другую? Почему судьба даровала мне эту встречу? А может быть, неспроста я встретился с нею впервые в день возведения на престол богдо-гэгэна? Чем отплачу я этой девушке и ее брату за их добро?» Теперь Батбаяр сам убедился в справедливости слов Дашдамбы: «Помогают лишь бедняки».

Даваху прибегала навещать Батбаяра каждый день, радовалась его выздоровлению, присев на край постели, рассказывала последние новости.

— Жаворонок наш повеселел. Скоро защебечет и улетит, — шутила она, а в глазах таилась грусть.

— Какой счастливый случай привел тебя в то утро в Гандан? — спросил однажды Батбаяр.

— Был сорок первый день, как умер ваш нойон. А наша Номин дар ахайтан каждый день посылает меня зажечь лампаду перед Жансрайсэг бурханом и помолиться за будущее перерождение вашего нойона. Когда она, бедняжка, узнала, что На-сайд «отправился в Шамбхалу», чуть не умерла с горя. Наш господин с ней из-за этого рассорился.

— С чего это им ссориться, когда наш хан уже на том свете? — с сомнением спросил Батбаяр.

Уловив в его голосе недоверие, Даваху сказала:

— Так мы с тобой ни о чем не договоримся.

— Ты меня не поняла, — стал оправдываться Батбаяр, стараясь загладить неловкость. — Я знаю, мой нойон и твоя госпожа были очень близки. Но мне непонятно, почему ссора связана со смертью моего господина.

— Что же тут непонятного? Наш хан узнал, что жена любит вашего господина без памяти, и стал ее ругать. «Ты, говорит, продавала тело и душу, разносила политические сплетни. Выпытывала все, что можно, у меня и ламы Билэг-Очира и передавала Намнансурэну. Он заставил тебя наушничать. Ты предательница. Не будет тебе за это прощения ни на земле, ни на небе». Меня господин заподозрил в соучастии. Несколько раз вызывал в орго своего министерства, допрашивал: «Какие вести они велели тебе передавать друг от друга? Не скажешь — удавлю на собственной косе. Будешь знать, как разносить слухи». — По щеке Даваху скатилась на ворот жемчужина-слезинка. — Я ответила, что ничего не знаю, никому ничего не передавала, а уж тем более слухов и сплетен. Вскоре стало известно, что ваш хан скончался. Тогда княгиня Номин дар не стерпела и говорит мужу: «Вы проклинали Намнансурэна, тряслись от страха, как бы он не узнал, что и вы поставили свою подпись под посланием с просьбой ввести китайские войска. Вы отреклись от клятвы, данной на священной горе Богдо-уул. Это на вашей совести его гибель». Наш цэцэн-хан побледнел как смерть и молчит, слова вымолвить не может. Видно, ваш господин умер не своей смертью.

— Наверняка, — вздохнул Батбаяр. — В этом мире правды не найдешь. Взять хоть меня…

Даваху слушала, качала головой, и ее большие черные глаза гневно сверкали.

— Ваш бойда самый последний негодяй. Задумал избавиться от тебя. Наверняка дал следователю взятку, да еще не из собственных денег, а из ханской казны. — Девушке до боли жаль было Батбаяра.

— Наверное, так, — ответил Батбаяр. — Аюур-гуай набросился на добро нойона как волк на отару овец, потерявших хозяина. Что там взятка, он брал из казны, сколько хотел.

Батбаяр и не подозревал, насколько он прав. Аюур бойда преподнес гладкому, словно обкатанный водой голыш, следователю расшитый серебром чепрак ценою в пятьдесят ланов. Не меньше получил и плешивый рябой зайсан, написавший бойде прошение о возбуждении дела, а сам даже поленился проверить, достоверна ли запись «преступник скончался, не выдержав допроса», и закрыл дело.

— Если бойда вдруг увидит тебя, сердце у него разорвется.

— Не разорвется. Всю жизнь он делал подлости, и теперь его ничем не проймешь, как могильщика. Сердце у него словно чугун.

— Да, ты прав. Тогда остается лишь по-мужски спросить с него за все.

— Разве что. Страшно даже подумать, сколько людей еще пострадают от Аюура и его сынка, — сказал Батбаяр, задумавшись на минуту, и продолжал: — И все же дело не только в них. Везде процветают клевета, лицемерие, предательство. Придет ли когда-нибудь им конец?

— Я дрожала от страха, когда ты рассказывал, что с тобой произошло. Я и сама теперь под подозрением: могу так же, как ты, оказаться в тюремной яме, из которой лишь один выход — на тот свет. Как бы мне из служанок уйти? А тут еще, как назло, княгиня ни на шаг от себя не отпускает. То ли привязалась так, то ли боится за меня? Очень она Намнансурэна любила, ничего для него не жалела. А сейчас, бедняжка, словно осиротела. Одной мне доверяет. И все же нужно от нее уходить, как ты думаешь?

— Не знаю, что и сказать. Только такой позорный порядок, как сейчас, не может держаться долго. Покойный хан, человек большого ума, говорил: «И строй, если он несправедливый, может сломаться, причем в самом, казалось бы, прочном месте», — ответил Батбаяр, вспомнив, что Намнансурэн сказал это два месяца назад в Иркутске, где они своими глазами видели крушение самодержавной власти, казавшейся вечной в своем могуществе и величии.

Шли дни. Батбаяр быстро поправлялся. Даваху и радовалась и печалилась. «Какой путь он выберет? Как будет жить? Если по-прежнему, с душой нараспашку, тяжело ему придется».

Но еще больше, чем Даваху, тревожился о своем будущем сам Батбаяр. Он часто лежал, закинув руки за голову, вздыхал и думал: «На этот раз я вывернулся. А как быть дальше? Ведь бойда, вернувшись домой, наверняка всем рассказал, что я обворовал нойона, был арестован. И что он никак не мог меня вызволить. Как же страдают теперь мать и жена. И как злорадствует Донров, какими грязными ругательствами осыпает мать и Лхаму? Поверил ли в это Содном? Как же мне известить их, что я жив? Добраться до аила можно пешком. А там что? Аюур обчистил казну, а стоит мне появиться, он всю вину на меня свалит. И тогда уже мне казни не избежать. Следователь, с которым Аюур вошел в сговор, немедля пошлет солдат для поимки «преступника». Нет показываться на глаза Аюуру нельзя. Но не прятаться же все время в горах? Встретить такую чистую девушку, добрую да к тому же красавицу все равно что днем звезду в небе увидеть. И брат ей под стать. Прекрасной души человек. Ведь узнай кто-нибудь, что они меня прячут — беды не миновать. Другие на их месте донесли бы на меня и получили награду. Может, нам всем вместе уехать в их родные места, где меня никто не знает? Ведь чиновники уверены, что я давно сгнил. Заработаем себе на пропитание. Предложу Даваху выйти за меня замуж… Нет, нельзя. На кого я брошу мать и Лхаму? Я обязан о них заботиться. Да и вряд ли Даваху согласится за меня выйти. Но все же, какое счастье, что я встретился с ней, когда отчаянье мое достигло предела. Видно, сама судьба нас свела.

А если я узнаю, что мама умерла, а Лхама, поверив в мою гибель, с кем-то сошлась? Обидно, но вины ее в этом не будет».

Как-то, когда Даваху забежала проведать Батбаяра, он попросил:

— Отпросись у хозяйки на денек-другой, побудем вместе. Благодаря вам я снова стал человеком. Теперь надо думать, как жить дальше. Посоветоваться с тобой хочу. «Была не была, открою душу, послушаю, что она скажет» — решил Батбаяр.

Через несколько дней Даваху, как и обещала, пришла домой на два дня. Она принесла еду, села на постель и сказала:

— Тень вашего хана до сих пор приводит в трепет его врагов.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Батбаяр.

— Китайские нойоны и доверенные фирм не верят в его смерть.

— С чего ты взяла?

— Вчера моей госпоже богдо пожаловал титул бэйлэ, и купец, доверенный одной пекинской фирмы, устроил в ее честь прием. Госпожа взяла меня с собой. Каких только кушаний там не было! Разные вина, водка. Весь вечер купец вокруг ахайтан увивался, веселил ее, развлекал. И вдруг спрашивает: «А правда, что сайн-нойон-хан умер?» Ахайтан побледнела, подумала и говорит:

«Точно не знаю, но слышала, что скончался. Наверное, так и есть». Купец заулыбался: «Я, говорит, просто так спросил. Ведь всякое бывает на свете. Давно еще, в старину, один из сайдов убил своего далай-ламу, к которому благоволил государь Поднебесной, а стало это известно только через шестнадцать лет, все были уверены, что далай-лама пребывает в добром здравии. Но бывает и наоборот — человека считают умершим, а вдруг оказывается, что он жив. Поговаривают, будто Намнансурэн выехал в Петербург».

— В таких случаях говорят: «Холощеный верблюд даже мертвого самца боится». Не очень-то умная у вас ахайтан.

— Почему это?

— Ответила бы: «Вполне возможно, что хан жив». Напугала бы нойонов, чтобы еще больше тряслись. И не зря они боялись хана. Он всегда разоблачал их черные замыслы и в своей борьбе с ними был беспощаден. Лишь когда человек умрет, начинаешь понимать, каким он был. Сейчас каждый, у кого болит душа за родину, скорбит о моем господине, — сказал Батбаяр.

Даваху загрустила, притихла. Батбаяр постарался утешить ее, а потом принялся рассказывать о том, как думает жить дальше.

— Как бы мне хотелось всегда быть рядом с тобой, делить и горе, и радость. Но это невозможно, пойми, ты ведь умный. Ты не можешь бросить свою жену, ты должен непременно к ней вернуться, она ждет тебя и будет ждать хоть всю жизнь, — спокойно ответила Даваху и печально вздохнула.

— Будь по-твоему. Я вернусь, но не сейчас, а когда стану сильным.

— Как понимать твои слова?

— Мне нужны силы, чтобы победить Аюура.

— А-а, конечно. Но о каких силах ты говоришь?

— Пока не знаю.

— Подашь прошение богдыхану? Или возбудишь иск?

— Кто станет слушать бедняка? Что бы я ни говорил, господа никогда не признают моей правоты. Искать у них справедливости все равно что самому себе рыть могилу.

— Ты прав. О Дари-эхэ, богиня моя!

— Вот я и думаю: куда идти, где и какие силы искать? «Надо уходить в красную Россию. И себя спасу, и других не подведу», — подумал Батбаяр, но говорить об этом поостерегся.

Через несколько дней Батбаяр сказал ламе:

— Спасибо вам за все; за то что приняли, выходили, на ноги поставили. Пойду теперь правду искать. Оставаться у вас мне нельзя. Дознаются — худо вам будет.

Батбаяр простился с Даваху, пожелал ей счастья, благополучия, ночью выбрался из столицы и зашагал на север. За пазухой у него были припрятаны пять янчанов, которые дала ему девушка. Батбаяра тревожило, что все лицо у него в шрамах — как бы не вызвать подозрений Но стоило ему очутиться в степи, и он снова поверил в свою удачу. И хотя теплившееся в уголке души чувство к ясноглазой Даваху порой влекло его назад, сердце рвалось вперед, к любимой, к Лхаме, которая наверняка все глаза проглядела, всматриваясь в каждое облачко пыли показавшееся на дороге.

Он не знал, куда именно держать путь, но понимал одно — надо уходить к красным через границу.