Гром

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ГЛАВЫ ГОСУДАРСТВА

Ночью выпал иней, как бы предупреждая, что скоро закружат, засвистят снежные вихри и земля оденется в белый наряд. Школяры, принятые в «школу канцелярских бумаг», каждый день упражнялись в составлении различных документов — с подорожных до прошений на высочайшее имя. Почти все они еще до школы служили в канцеляриях хошунов, при сомонных занги, и любой разбирался в хитростях составления документов ничуть не хуже Батбаяра. Только сейчас Батбаяр понял, каким подспорьем в учебе станет для него бесконечное сидение в канцелярии и переписывание бесчисленных документов и бумаг. Школярам преподавали также маньчжурский язык, кодекс законов Поднебесной, а время от времени, ранним утром, когда на улицах еще не появлялись ни прохожие, ни зеваки, на занятия приходил седой сухонький старичок с тонким, прозрачным лицом — Дагдан тайджи. По рекомендации ханского учителя он преподавал не совсем обычный предмет — «Историю монгольского государства». Был старичок каким-то ветхим, носил очки и ходил, опираясь на шестигранную клюку.

— Эх-хэ-хэ, дети мои, читайте побольше. На моем попечении сокровищница хана. А там книги в нескольких комнатах под самый потолок. Берите любую, на свой вкус. Эх-хэ-хэ, а сколько интересных, удивительных книг! Вот они — ключи от сокровищницы, — бормотал тайджи, показывая огромную, казавшуюся непомерно тяжелой для худой старческой руки связку ключей. Говорят: «Пища для плоти — на один день, духовная пища — на тысячу». Это правда, дети мои, правда!

После занятий кто-нибудь из школяров, подражая учителю, трясся всем телом и, едва ворочая языком, повторял его слова, а остальные так и покатывались со смеху. Однажды учитель вошел и, прислушиваясь к звукам шагов, доносившимся с улицы, негромко заговорил:

— Многие монгольские ханы бились между собой за новые земли, богатства, крепостных и в бесконечных войнах истощили силы страны. Государство, где нет мира и согласия, не может противостоять чужеземцам. Так, за мелочными обидами, в погоне за легкой наживой, не заметили, как сами стали добычей маньчжуров. Маньчжурский император, глядя, как ссорятся монгольские ханы, от радости себя по ляжкам хлопал. Кого подарками, кого женщинами прельщал, на свою сторону перетягивал, сеял раздоры, натравливал князей друг на друга, пока не завладел всей Монголией. Эту науку маньчжурские нойоны прекрасно знают. Вам же наказ на будущее. Старайтесь жить в мире и согласии, чтобы не стать поживой для других.

«А эти проклятия и яд, которым «Конченные» хотели отравить господина? Может, все это тоже дело рук маньчжурского хана?» — подумал Батбаяр.

— В наших местах есть камень, на котором выбиты очень верные слова:

Эти слова вы должны всегда помнить.

На Батбаяра речь учителя произвела неизгладимое впечатление.

Прошла зима, отшумели весенние пыльные бури. Потянулись с криком стаи перелетных птиц. Прошел первый дождь, отсверкали первые молнии, и школяры, выслушав последние наставления и напутствия багшей и чиновников, разошлись. Парни из незнатных семей торопливо увязали вещи и разъехались по своим хошунам. Грустно расставаться с товарищами, если вместе с ними дрожал в дырявой юрте в зимнюю стужу, голодал, делился радостью и горем. Батбаяру даже показалось, что вдруг исчезли и его лучшие надежды. Батбаяр всей душой стремился в родной дом, к матери и любимой.

Попросить бы Соднома или Дагвадоноя, чтобы отпустили. Но они уехали к хану в Да хурээ. Сердце щемило при мысли о Лхаме. «Как там она? Помнит ли меня, не стала ли невесткой бойды?» Но Батбаяру велено было остаться в канцелярии джасы помощником писаря. Юноша растерялся. Где же он будет жить, на какие средства? И Батбаяр отправился в казначейство к Аюуру бойде. Большеголовый казначей встретил юношу приветливо, похвалил:

— Ну, какой же ты у нас молодец! Я понимаю, как ты соскучился по дому. Поезжай, поезжай прямо сейчас. Я обо всем доложу чиновникам канцелярии и похлопочу о твоем отпуске, — пообещал Аюур, и глаза его под вислыми припухшими веками хитро блеснули. Он насыпал юноше полный подол борцоков и посулил ему лошадь. Батбаяру невдомек было, что Аюур бойда так раздобрился, потому что задумал опорочить Батбаяра: «Парню служба в канцелярии не по душе. Старался я его удержать, но не смог». После этого Батбаяра уберут из канцелярии как «нерадивого и распущенного».

И вот в один из дней первого летнего месяца, когда воздух напоен ароматом свежей зелени, Батбаяр оседлал кобылицу, приторочил мешок с борцоками и, оставив позади перевал Хангайского хребта, поскакал домой. Вскоре чиновники джасы спохватились и разослали людей по всему монастырю, с приказом немедленно найти. Узнав, что Батбаяр самовольно уехал домой, мэйрэн рассвирепел и собрался было отдать приказ послать за ним гонцов, силой привезти назад и, наказав восемьюдесятью ударами кнута, поставить на службу с лишением денежного вознаграждения за три месяца работы. Но в это время к нему пожаловал Дагдан тайджи. Узнав, что ходят разговоры, будто Батбаяр сбежал, Дагдан сказал:

— С виду парень этот и в самом деле отчаянный, взгляд у него дерзкий. Но сбежать он никак не мог. Он вчера был у меня, сказал, что Аюур-гуай разрешил ему съездить домой, и взял почитать «Жизнеописание Саран хохо». Любит читать парень.

— Этот твой дзолик уехал, ни у кого не спросившись, стало быть, сбежал, — кипел гневом мэйрэн.

— Не может того быть. Аюур его отпустил.

— Какое отношение имеет этот вислобрюхий Аюур к делам канцелярии?

— Как же, наслышаны. Молодая жена вертит Аюуром как хочет. На голову ему села. А Батбаяр покладистый, отказать не может, вот Аюур и схитрил, отправил его жене в услужение, чтобы госпожой себя чувствовала. А может, чтобы ее потешил. Кто знает? От Аюура чего угодно ждать можно, — сказал Дагдан тайджи, стараясь поумерить гнев чиновника.

Когда Батбаяр подъехал к Хоргой хурмын хормой, над долиной повисла синяя дымка, в лесу куковала кукушка. Он вдохнул аромат разнотравья в родной стороне и почувствовал, как защемило сердце, будто он при свете полной луны обнял дорогую его сердцу Лхаму. На старом летнике все так же стояли три юрты и ветхий сарай. Он заметил их еще издалека, и сердце забилось быстрее. Подъехав к хотону, спешился у своей юрты, но его никто не встретил. Гэрэл, собиравшая хворост на опушке леса, увидев сына, бросила вязанку и со всех ног побежала к нему. Обняла, погладила его лицо. От нежданной радости она едва стояла на ногах. Вошли в юрту. В ней все было как и два года назад, не прибавилось ни одной новой вещи, но какой родной и прекрасной она показалась юноше.

— Я жила хорошо, за это время даже не простыла ни разу — хвала добродетели наших хозяев. Ты молодец, сынок, что приехал. Сейчас и молоко есть, и еды хватает. Ты больше не уедешь? Сто лет жизни тебе. — Гэрэл положила в тарелку пенки, сварила чай, щедро сдобрила его молоком. Батбаяр объяснил матери, почему должен жить в монастыре, и сказал, что не знает, сколько времени сможет побыть дома.

— Пока тебя не было, жена бойды не оставляла меня своими заботами. Прошлым летом нескольких баранов забили, так она овчины мне отдала. Выделай и сшей себе дэл, говорит. Корову трехлетку, трех коз доить разрешила. По весне, когда с едой совсем плохо было, полрубца, творогу принесла, — хвалила Гэрэл хозяйку.

К закату пригнала отару Лхама, вернулся Дашдамба, который присматривал за яловыми коровами, и все жители аила, кроме Донрова, собрались у Батбаяра. Дуламхорло не стала ждать, когда Батбаяр явится к ней, сама пришла в его бедную юрту и села на кровать Гэрэл. Всех интересовали новости из монастырской джасы.

«А это правда, будто на гребне хребта появляется хромая свинья с железным топором на спине и каждый раз залезает под пол ханского орго, а у дверей ханского дворца по вечерам, как стемнеет, плачут младенцы и зовут к себе отца и мать? А правда, что хан из-за проклятий заболел, без памяти упал за таган, но приехали ламы, отслужили службу, совершили обряд изгнания нечистой силы и спасли его от смерти?»

Батбаяра разбирал смех. «До чего же быстро разносятся самые нелепые слухи! Кто же это их сочиняет?» Батбаяр рассказал лишь о том, что видел сам. Остерегался: «Наговоришь им всякой всячины, а потом обвинят в распространении лживых слухов да еще впутают в это дело с проклятиями». Но когда Батбаяр рассказал, что из Эрдэнэ зуу приехали трое лам, побегали с очиром, убили водяную свинку, а на месте совершения обряда осталась крышка от ящика, в котором привезли свинку и обрывок бечевки, Гэрэл и Дуламхорло замахали на него руками.

— Говорить такое о ламах — грех. Смотри, беду накличешь.

Дашдамба негодующе рассмеялся:

— Чего там — грех? Это на них похоже. А наша Дуламхорло зуугинским ламам жемчужные подвески оставила и стала еще больше молиться. В этом году уздечку, отделанную серебром, поднесла. Только про это почему-то молчит. Видно, считает, что так и надо.

Дуламхорло покраснела, несколько раз порывалась что-то сказать, даже рот раскрывала, и наконец выдавила через силу:

— Вечно Дашдамба-гуай насмехается надо мной.

Эта женщина, такая же беззастенчивая, как любой мужчина, при одной мысли, что Батбаяр может подумать: «Совсем потеряла голову из-за того красноносого ламы», не помнила себя от стыда. Дуламхорло хотела пригласить Батбаяра зайти вечером, выпить чаю, ради этого и явилась, но боялась уронить свое достоинство. Она сидела, смеялась вместе со всеми, хотя больше всего ей хотелось выскочить вон из юрты.

«Помните, тогда в Эрдэнэ зуу вечером приходил ваш друг, мордастый такой лама? Все шутил. Это он бегал в монастыре с очиром и свинью убил», — хотел сказать Батбаяр, но заметив, как переживает Дуламхорло, подумал: «Зачем ее лишний раз в краску вгонять». Дашдамба принес из дома кувшин с водкой, разлил по чашкам, Гэрэл снова сварила чай. Лхама, заметив, в каком смешном положении оказалась Дуламхорло, кусала губы, чтобы не рассмеяться. Она сразу догадалась, зачем пожаловала жена бойды, и торжествовала. В юрте было шумно: говорили все сразу, перебивая друг друга, и лишь Батбаяр скупо ронял слова, как и положено настоящему мужчине. Жители аила удивлялись — как изменился он за эти два года! Слегка похудел. Дуламхорло не сводила глаз со смуглого, спокойного лица Батбаяра, о чем-то думала и вздыхала.

— Ну что ж, как ни надоела нам дойка, а надо идти. И так запоздали. Приходите попить кумыса, — сказала она и, обращаясь к Батбаяру, добавила: — Рук у нас не хватает, поэтому только-только жеребят от вымени отлучили и кобылиц доить начали. Но на твое счастье кумыс получился отменный.

Лхама проводила хозяйку презрительным взглядом и произнесла чуть слышно:

— Думаешь чашкой перекисшего молока завлечь.

«Ты, говорят, изменился, — думала про себя Ханда авгай, наблюдая за беседовавшими между собой Батбаяром и Дашдамбой. — Ну да, был жеребенком, стал жеребцом двухлеткой. А голодранцем так и остался. Ни одежонки справной, ни сапог. Все это выдумки нашего Дашдамбы. Заискивает перед ним, чтобы заморочить голову моей бедной девочке».

Батбаяр угостил всех привезенными борцоками, остатки поделил между младшими братьями и сестрами Лхамы. Пора было идти на дойку. Лхама с отцом вышли последними.

— Папа! Я на ночь здесь останусь, — едва слышно прошептала она, глядя в сторону.

— Конечно, конечно, — согласился Дашдамба и оглянулся на Батбаяра — рад ли? Отказать дочери он не мог. О том, что отец любил Лхаму больше остальных детей, знали все в аиле.

Два года — невелик срок, но для влюбленной, которая ждет своего желанного, они кажутся вечностью. В каждой юрте восприняли по-своему встречу молодых влюбленных после двухлетней разлуки.

«Вот и решилась судьба моего бедного мальчика. Какая же я глупая, что ни о чем не догадывалась. Ведь он еще в прошлом году писал, чтобы Лхама перешла жить в нашу юрту. Ну конечно же. Она ему и дэл сшила перед отъездом. Значит давно они любят друг друга! Вот и хорошо. Сто лет им жизни! Удивительно, за один день столько радостных событий», — думала Гэрэл, засыпая.

К Дуламхорло сон не шел. Она ворочалась в постели, вспоминала, как когда-то дождливой ночью спала, прижавшись к груди Батбаяра, и думала: «Меня он не забыл. Но придет ли? Наверняка в него эта сумасшедшая девка вцепилась».

В юрте Дашдамбы, как только дети заснули, снова начался разговор, которому не видно было конца.

— Что же мы с тобой на старости лет детям жизнь ломаем. На что ты дочь толкаешь, — прошипела Ханда и, встряхнув кувшин — есть ли там чай, попила, чтобы унять расходившееся сердце.

— Что-то я не замечал, чтобы ты вела их к счастливой, безбедной жизни. Хочешь сделать дочь ухватом для казначейского чугуна. Пусть кочергой в очаге, лишь бы в богатом доме? — Слова Дашдамбы подлили масла в огонь.

— Чем же ты думал, когда собрался отдать дочь в жены парню, у которого только и есть что тело, а из живности — вши одни.

— А ты все еще мечтаешь отдать дочь в жены этому тупому, как бык, ублюдку с черной, словно юфть, шеей и идиотской рожей, — обозлился Дашдамба…

Когда перевалило за полночь, Донров осторожно встал, оделся и, выдернув из-за притолоки кнут, вышел. Дуламхорло, заподозрив неладное, вышла вслед за ним. Заметив, что Донров идет к юрте Батбаяра, двинулась следом. Донров, подойдя к юрте, постоял, прислушиваясь, потом откинул кошму, закрывавшую вход, и, занеся для удара кнут, крикнул:

— Батбаяр, выходи.

— Сынок, ты что, — вскрикнула Дуламхорло и уцепилась за кнут. Донров обернулся. В это время из юрты выбежал босой Батбаяр. За ним, набросив дэл, вышла Лхама. Они изумленно переглянулись, Батбаяр взял Лхаму за руку и спокойно спросил:

— Что здесь происходит?

Дуламхорло и Донров молчали.

— Донров вечно буянит. То мне жить не давал, теперь тебя пришел убивать, — сказала Лхама.

Батбаяр дернул ее за руку — молчи.

— Вместе с матерью явился, — сказала Лхама. В юрте кашлянула Гэрэл. С другого конца хотона донесся кашель Дашдамбы.

На следующее утро Батбаяр оседлал коня и погнал скот на пастбище, чтобы дать Дашдамбе с Лхамой немного отдохнуть. Дожди давно не шли, трава выгорела. Пасти скот было настоящей мукой. И вот Дашдамба, которому приходилось ходить за скотом бойды каждый день от зари до зари, решил воспользоваться случаем и починить телеги, подлатать юрту.

— Недолго будет парень мне помогать. Ну, это ничего, дочери он станет хорошим мужем, настоящей опорой. Глядишь, и младшеньким моим помогут, пропасть не дадут, — бормотал Дашдамба, теребя бороденку. Утром Лхама собрала свои вещи, взяла коробочку с иголками и нитками и перенесла в юрту Батбаяра. Ханда авгай, узнав об этом, набросилась на дочь с руганью:

— Да как же ты могла, без обряда, без свадьбы…

— О какой еще свадьбе ты толкуешь? Сама ведь знаешь, что у нас для них не то что подарка, самого завалящего хадака нет, — одернул жену Дашдамба.

Донров, встречая Батбаяра, опускал глаза и сворачивал в сторону. Глядя на выражение его лица при этом, нетрудно было догадаться, что этим парням теперь не только в одном аиле, на одной земле не ужиться. Дуламхорло, стараясь сгладить впечатление от выходки сына, стала особенно предупредительна с Дашдамбой, Гэрэл и Батбаяром. Как-то утром Батбаяр пригнал табун, привязал жеребят и по старой привычке зашел в юрту бойды выпить кумыса. Донров лежал в хойморе, заложив руки за голову. Но стоило войти Батбаяру, как его будто подбросило в воздух. Он сорвал со стены ременной недоуздок и выскочил из юрты.

— Донров, — встревоженно крикнула ему вслед мать. — С ума парень сходит. И отчего у него так характер испортился? Он ведь не только с тобой, ни с кем из своих сверстников спокойно говорить не может, — сказала Дуламхорло, стараясь оправдать сына.

— Мы с Донровом с детства не ладим. А теперь он вообще видеть меня не может. Когда встречаемся — отворачивается. Видно, я в этом виноват, — отозвался Батбаяр.

— Что ты, разве дело только в тебе? Это наш банди распустился сверх всякой меры. Но ничего, вот отец приедет, выбьет из него дурь. А все из-за этой девчонки. Болтается, как коровий хвост, то туда, то сюда, а вы друг на друга коситесь. Ты ведь не знаешь: может, она тебе говорит одно, а Донрову другое.

— Предъявить какие-либо обвинения Лхаме я не могу, уверен, что она не давала повода Донрову к ней приставать, — заявил Батбаяр.

Дуламхорло звонко рассмеялась, чтобы не дать спору разгореться, и стала сбивать остуженное молоко.

— Разговор-то у тебя стал как у чиновника: «Предъявить обвинения…» Не знаю, что и сказать. Ну да ладно, хватит об этом. Попей лучше кумыса.

Батбаяр отхлебнул холодного, хорошо перебродившего кумыса и похвалил хозяйку:

— Хороший у вас кумыс. Видно, оттого, что женщина вы добродетельная.

— Вон какие научился говорить слова! — Дуламхорло кокетливо хихикнула и спросила: — А позвольте узнать, уважаемый чиновник, когда вы собираетесь отбыть на службу?

— Рад, что сумел обратить на себя ваше внимание.

— Нет, вы только посмотрите на него. А я-то думала, что ты так и уедешь, не удостоив меня даже взглядом. Жена наверняка тебя не отпускает, за подол держит. Лишний раз выйти на двор не дает.

— Если вы признали в Лхаме мою жену, мне волноваться больше нечего. Любители распускать руки теперь угомонятся, — сказал Батбаяр, допил кумыс и направился к двери.

— Надеюсь, ты пришел ко мне не только за тем, чтобы это сказать, — улыбнулась Дуламхорло, не сводя с юноши томных с поволокой глаз. Батбаяр ничего не ответил и вышел из юрты.

Предсказание Дашдамбы сбылось. На шестой день после приезда Батбаяра прискакал посыльный и вручил ему предписание срочно вернуться в канцелярию монастыря. Батбаяр знал посыльного. Усадил его, как гостя, принес кумыса и стал расспрашивать о новостях.

— Несколько дней назад из Да хурээ вернулся хан. Так что забот и хлопот сразу прибавилось, — рассказывал посыльный, прихлебывая кумыс. — У господина в столице было дел невпроворот, но он, как только услышал о том, что случилось, все бросил и прискакал в Онгинский монастырь.

— Разве он до сих пор ничего не знал? — удивился Батбаяр.

— Говорят, не знал. Ему не докладывали, не хотели тревожить, пока не выяснится подоплека этого дела. Улясутайскому амбаню тоже не докладывали, чтобы не нарушать покой в аймаке.

Поначалу хан никак не хотел верить, что его собирались отравить. Расспрашивал чиновников: «Может быть, все это нарочно подстроено, чтобы поссорить меня с братом? Не приложил ли к этому руку кто-нибудь из чужих? Пусть даже сердца у них черны от злобы, но на такое они не пошли бы». Хан приказал прекратить аресты и допросы. Не верил до тех пор, пока ему не показали копии показаний Цогтдарь и Ринчинсаша, некоторые проклятья, серебряную иглу и яд. Вот тогда он затосковал по-настоящему. Спросил только у судейских: нельзя ли помиловать названую мать и брата или хотя бы учесть его молодость при вынесении приговора и, получив отрицательный ответ, заперся у себя в орго и несколько дней не показывался. Даже плакал, говорят. Приближенные боялись оставлять его одного. Кто только к нему ни приходил: высшие ламы, настоятели монастырей, как-то раз даже хамба лама пожаловал, — все уговаривали его взять себя в руки. Уговорили наконец. Со вчерашнего дня хан за дела принялся. Рассказывают, что Дагвадоной еще несколько месяцев назад его исподволь готовить начал. Прискакал как-то раз к нему в Да хурээ и говорит: «Тот, на ком лежит забота о государстве, должен быть крепким, как стальная броня, способным осознать и принять истинное положение вещей. Лишь тогда он сможет снискать уважение народа. Чтобы отличить правду от лжи, надо быть беспощадным к провинившемуся, будь он родственником, даже братом». А на днях, когда хан совсем пал духом, прискакал Смурый к нему в орго и высказал напрямик все, что думал.

— Не пристало правителю аймака хандрить, словно старуха, которая не отходит от молитвенного барабана. Вспомните, что говорил о вас Далай-лама: «Это настоящий политик». Никогда не будет прочной власть там, где снисходительны к противникам государственных устоев. Укрепить ее могут лишь люди бдительные, чуждые человеческих слабостей. Трудно поверить, что вы этого не понимаете.

Смурый приказал подать конный экипаж, усадил в него нойона и повез вверх по Онги к скале Шурганы Улан. Там они долго сидели, слушали шум воды на порогах.

«Встречай одинаково хвалу и проклятье толпы. Не верь ни тому, ни другому. Пусть разорено, сожжено все, что тебе дорого, пусть ты одинок, пусть нечем прикрыть наготу. В час, когда тебе нужно отправиться в дорогу, соберись с мыслями, мужайся и тело свое укрепи. Помни — за все в жизни приходится расплачиваться. И с кем бы ты ни говорил, с побратимом или завистником, будь честен и прям до конца!» — Вы знаете эту философскую притчу-поучение… — говорил Дагвадоной.

Розовый нойон долго бродил по берегу, размышлял:

— На крутых поворотах история не знает ни жалости, ни снисхождения. Следует и мне о них забыть. Так я вас понял?

Залан подошел к хану, заглянул в глаза.

— Иначе понять нельзя. Мужество и сильная воля — вот верный путь к цели. А переживать и мучиться — ни к чему.

Тут к нашему господину вернулось самообладание. Едва войдя в орго, он попросил еще раз показать яд, приготовленный Балбаром. Заметив этикетку на китайском языке, поинтересовался:

— Говорите, из Пекина привезен? Что же, значит, был в этом еще кто-то замешан. Надо побыстрее возвращаться в Да хурээ.

— Хан ознакомился с прошениями, присланными из разных мест, принял пожаловавших к нему на аудиенцию нойонов и гостей, — рассказывал посыльный.

Батбаяр зашел к Дашдамбе, показал подорожную. Тесть выслушал его и сказал:

— Поезжай, сынок! Ничего не поделаешь, у мужчины судьба такая. Я знал, что все так обернется. Потому и Лхаму к тебе отпустил, как ни ругала меня старуха. Пусть, думаю, переписывает свои бумаги и ни о чем не беспокоится. Ничего, у вас еще все наладится, — улыбнулся Дашдамба. — За мать и жену не тревожься, в обиду не дам. И за юртой присмотрю, чтобы непутевый Донров не сжег ее с пьяных глаз.

Дашдамба помолчал, теребя бороденку.

— Ты будь осторожен. Времена видишь какие! Проклятия-заклятия и еще всякие там штучки. Да и не только это. Нойоны и чиновники всегда грызутся, словно хищники из-за добычи. Как говорится: «Это не изъян, а характер», — усмехнулся Дашдамба.

Гэрэл радовалась, что с ней останется невестка, все не так одиноко будет. Лхама никак не хотела отпускать мужа.

— Как же мне жить без тебя? Донров на нас волком смотрит. Скажи хоть, когда вернешься!

Она брызнула вслед мужу молоком и убежала в юрту, чтобы никто не видел ее слез. Гэрэл пошла вслед за невесткой, присела рядом и, вздыхая, стала гладить ее по голове.

Вечером Батбаяр переправился через Онги и явился в канцелярию.

— На колени перед гербом хана, кайся и проси прощения за самовольную отлучку, — крикнул мэйрэн, прозванный «сдирателем шкур».

— Я же отпросился у Аюура бойды. Он разрешил мне ехать, даже лошадь дал, — удивился юноша.

— Разве твой бойда ведает делами джасы? Да он мне ни слова не сказал. Думаете, нашли способ, как господскую джасу вокруг пальца обвести, — взревел разгневанный мэйрэн, кликнул стражников и, приказав дать Батбаяру двадцать пять плетей, сам отсчитал удары.

— Теперь ты искупил свою вину. Не то пришлось бы оштрафовать тебя на одну голову скота за каждый день отлучки, — сказал мэйрэн и отправил юношу класть поклоны перед бурханами.

На следующее утро Батбаяра вызвали в серое орго хана. «Опять, видно, будут с меня шкуру снимать», — встревожился юноша, но, когда вошел в орго, его встретил веселым смехом Содном-телохранитель.

— А ведь мы с тобой в прошлом году правильно поступили, что не повезли силой княгиню Нинсэндэн, — сказал он, обменявшись приветствиями с Батбаяром. — Помнишь, как ругали нас за это чиновники? Говорили: «Вы потакаете государственным преступникам! Вас самих следовало бы упечь в тюрьму!» Но Смурый за нас вступился, княгиню оставил в монастыре под надзором, а когда хан вернулся, доложил о ней. И знаешь, что хан сказал?!

«Помню, она говорила мне о какой-то нелепости, об ошибке. Просила: «Отправьте меня домой. Я не могу больше здесь оставаться!» Я было подумал, что гун завел себе другую женщину и они поссорились. А сейчас пусть поступает, как ей вздумается. Захочет ехать домой — отвезите вместе со всем имуществом». Хан ласково с ней обошелся, назвал «младшей сестрой». Княгиня сказала хану про нас, мол, люди умные, с понятием, и попросила дать нас ей в провожатые. Хан согласился, так что скоро в дорогу. Доставим княгиню домой, оттуда в Да хурээ. Уже есть приказ. Говорят, хан отправится туда в самое ближайшее время.

Через несколько дней маленький караван княгини — Содном, Батбаяр и старик, ведущий на поводу нескольких верблюдов с поклажей, покинули монастырь и, переправившись через реки Онги, Орхон и Тамир, двинулись в путь к кочевью Сандага мэйрэна. Ехали не спеша, весело: ели досыта, спали, сколько душе угодно, любовались красивыми пейзажами, но княгиню ничто не радовало, жаль было смотреть на ее бледное, осунувшееся лицо.

— Я успела привыкнуть к вашим местам, привязалась к старшему брату, — говорила княгиня. — Да и вы душевно ко мне отнеслись, помогли в трудную минуту. Остаться бы мне у вас. Да только как хану в глаза смотреть, — княгиня утерла рукавом слезы.

«Бедная, сколько горя выпало на твою долю», — подумал Батбаяр и отвел взгляд, чтобы не видеть полное страдания лицо.

Подъехав к границе родного хошуна княгини, положили на обон как положено хадак и двинулись дальше.

— Видно, судьбе угодно воздавать каждому по справедливости. Я — родом из богатой, знатной семьи. Казалось бы, что мне за дело до бедных? Но я всегда старалась не причинять им горя. Потому и меня никто не обидел там, в ваших краях. Наоборот, каждый старался помочь. Ведь и вы могли тогда сразу арестовать меня, и страшно подумать, чем бы все это кончилось. Спасибо вам за веру и милосердие ваше, за то, что увидали во мне только несчастную, покинутую провидением женщину. Мне никогда не забыть вашей доброты. — Говоря это, княгиня роняла жемчужины слез и, сняв два золотых кольца, протянула одно Содному, другое — Батбаяру.

— Помилуйте, за что нам такие дары! — переглянувшись, воскликнули оба в один голос.

— У меня еще есть. Берите. Не обижайте. Подарите женам своим, дочерям. Они чистые. Это не нож, который точил один брат на другого. Их подарили мне отец с матерью. Берите же!

Отдав кольца, княгиня откинула за спину длинные косы, — она теперь не носила высокой взбитой прически — и поскакала вперед. Содном завязал кольцо в платок, спрятал за пазуху и посмотрел ей вслед затуманенными от слез глазами.

— Добра, степенна, рассудительна. Такая женщина приносит счастье мужчине. Эх, был бы я холост, на колени бы пал, молил, чтобы пошла за меня, — задумчиво сказал он.

— Достойных на свете много. Найдет и она свое счастье. Такие женщины не живут одинокими, — откликнулся Батбаяр.

В хотоне Сандага мэйрэна Батбаяр и Содном несколько дней отдыхали, окруженные почетом и уважением. Сам мэйрэн был в отъезде, и его араты в разговорах с гостями не скрывали своего смятения.

«Говорят, во внутренних областях беспокойно. По приказу хана некоторые аилы откочевали на север, для укрепления пограничных караулов. Повинности непосильными стали. Нойоны и чиновники тайком в Да хурээ съезжаются. Страну лихорадит, не пришлось бы пули лить». Прошел слух, что значительно увеличилось число исков и тяжб в связи с отказами выплачивать долги китайским фирмам.

— И здесь неспокойно, — заметил как-то Содном. — Не любят люди маньчжуров. Кажется, будто едем под палящим солнцем посреди затянутой туманом степи, и вот-вот начнется ураган.

Телохранитель и писарь отправили домой сопровождавшего их старика, добрыми еролами простились с княгиней и, ведя на поводу заводных лошадей, поскакали в Да хурээ. К столице подъехали в один из последних дней лета. Содном неплохо знал город — несколько раз сопровождал сюда хана. Батбаяр, слышавший, что Да хурээ чуть ли не «рай земной», был слегка разочарован. Город лежал в туманной долине за грядой мрачных синих гор. Поблескивали золотые навершия храмов. На улицах было не протолкнуться: девушки в ярких цветных дэлах с узкими длинными рукавами, затянутые желтыми и зелеными поясами, в шелковых торцоках, сдвинутых на лоб; послушники в орхимжи, переброшенных через плечо; ламы, которые лениво шагали, прижимая к груди книги, китайцы, мелко семенившие с коромыслами на плечах, монахи — сборщики подаяний с трещотками в руках, нищие старухи, супружеские пары на лошадях одинаковой масти. Большую часть города занимали аилы за хашанами из жердей, в каждом дворе на высоких шестах развевались белые, желтые, синие флажки. Из храмов доносились звуки флейт и труб. Изредка в толпе мелькали чужеземцы: длиннобородые тибетцы в суконных дэлах и войлочных шапочках и совсем диковинно одетые, в островерхих шляпах и широких штанах поверх сапог, носатые люди.

— Это кто? — спросил Батбаяр.

— Тут всяких полно, — ответил Содном. — Тангуты, тибетцы… Ты о ком спрашиваешь? Это американец. А это — житель больших зеленых островов Джи Бин[37]. Встречаются торговцы, врачи, ремесленники из страны Гуйлан[38]. Только помни: в управлении[39] не любят, когда монголы беседуют с иностранцами.

Они поскакали вверх по берегу реки Сэлбэ и вскоре оказались у хашана своего господина. Содном проводил Батбаяра к трапезной, а сам куда-то ушел. Вернувшись, шепнул:

— К госпоже Магсар никого не пускают, говорят, больна. Приближенные хана рассказывают, что он приехал в Да хурээ три дня назад, но его толком так никто и не видел. Он то к одному едет нойону, то к другому, то на хурал к богдо-гэгэну. В день приезда только принялся за обед, прибежал человек от цинь-вана Ханддоржа[40], и они вместе ушли. Забот здесь нынче прибавилось, не то что в прежние времена. Видно, назревают какие-то события. Ахайтан, говорят, нездорова. Наверное, на сносях. После того как потеряли обоих сыновей, стали побаиваться. Видно, роды хотят сохранить в тайне. Юрту ахайтан огородили частоколом. Уже три месяца она живет там безвыездно. А с нею старуха лекарка, больше никого.

— Несладко им приходится. Даже ребенка в утробе скрывать надо.

— М-да, и так тяжело, а тут еще брат… Веселиться хану и в самом деле не с чего. Не от хорошей жизни прячет он жену.

— Достается ему, бедняге, — задумчиво произнес Содном.

«Разве одному только нашему хану? Нигде нет покоя людям. Нищих полно, грабят, убивают!» — думал Батбаяр. Юноша разложил тюфяк, прилег. «Когда были у Сандага мэйрэна, кто-то рассказывал, будто один тойн лама после смерти старшего брата-гуна затеял тяжбу с его сыном, чиновникам взятки давал, чтобы самому получить титул нойона и править хошуном. Видно, хорошо быть нойоном. Интересно, во всех странах князья, подобно нашим, лгут, клевещут, жалят друг друга, как змеи, лишь бы возвыситься?» — думал он.

Вечером Батбаяр вышел на улицу, сел неподалеку от ворот и принялся глядеть по сторонам. Вскоре к воротам подъехали двое лам в желтых дэлах и красных орхимжи, намотанных на голову. Один из них, с величавым белым лицом и большими темными глазами показался Батбаяру очень знакомым. «Что за лама? Где я мог его видеть раньше?» — подумал Батбаяр и пошел следом за ними во двор. Лам встретил Содном, поприветствовал, доложил, что княгиню Нинсэндэн довезли благополучно. Изумленный Батбаяр пригляделся внимательнее и узнал в ламе своего хана. «Зачем он переодевался? Может быть, на прием к богдо-гэгэну ходят только в таком одеянии?» Когда Содном и Батбаяр явились к хану, он был, как и прежде, в шелковом дэле, с длинной черной косой. Сидел, разложив перед собой сутры. Намнансурэн стал расспрашивать о том, как доехали, здоровы ли родные Нинсэндэн, что сказала ее мать и как себя чувствует сама княгиня.

— Весьма достойную женщину мы потеряли. Ну да что теперь говорить. — У хана вырвался вздох. — Но вы настоящие молодцы. Не оскорбили благородного человека жестокостью.

Содном-телохранитель согнулся в поклоне:

— Говоря откровенно, я поначалу был полон решимости выполнить приказ. Это вот Батбаяр… то ли пожалел, то ли поверил ей… А один, что я мог сделать? Вот и поступили, как она просила. Перевезли ее в монастырь.

— Да, слыхал я об этом. А этот парень ничего не сделает, не подумав. Тверд, но гибок. Видно, сам хлебнул горя. — Хан устремил на Батбаяра спокойный и в то же время строгий взгляд. — Глядя на него, не скажешь, что он служивый. Лицо деревенское, простаком прикинуться может, а дело до драки дойдет — спуску, похоже, не даст, — сказал хан и улыбнулся каким-то своим мыслям. — С завтрашнего дня будешь у меня коноводом. Найди подходящую трубку, сунь за голенище. Хорошо бы и петлю от укрюка к поясу прицепить. Будешь говорить, что ты ямщик с уртона Бухэг, — хан взглянул на настольные часы и обратился к Содному: — Объяснишь парню, как ему себя держать.

Радости Батбаяра не было границ. Еще бы, обратить на себя внимание самого хана. Такого умного и почитаемого народом! Удостоиться чести его сопровождать!

Вечером Содном привел Батбаяра к малому орго, сел рядом с ним на деревянный настил и стал объяснять, в чем состоят обязанности коновода.

— Наш господин приехал сюда будто бы лечиться у придворного лекаря богдо-гэгэна. На самом деле, чтобы тайно совещаться с нойонами по делу огромной государственной важности. Поэтому он то и дело переодевается, а иногда в совсем простой одежде ходит, как худонский. Или как лама. Ты должен держать его лошадь так, чтобы никто и не подумал, что это твой нойон. А если начнут приставать с расспросами или нападут на хана, бей без долгих разговоров. Здесь зевать нельзя. Это не то что в праздник с нойоном по гостям разъезжать. Надо быть все время начеку. Проедет ли мимо всадник, пройдет прохожий — замечай, не прячет ли он под полой обрез или нож, не высматривает ли чего. Следи за всем, что делается и впереди, и сзади. Привяжется кто-нибудь, кнутом огрей. Не отстанет — держи нож наготове. Мы тоже будем следить, но издали. Знаешь, почему? В министерстве амбаня разным отщепенцам, — есть среди них и монголы, и китайцы, — каждый день выдают по десять лан серебра и посылают шпионить за нойонами. Везде соглядатаи.

В это время хлопнула створка ворот и во двор вошел тучный лама. Сказав что-то привратнику, он направился прямо в ханское орго. Немного погодя вошел какой-то простолюдин в потрепанном дэле и тоже пошел в орго хана. Содном проводил их взглядом.

— Видел? Лама, тот, что пришел первым — гун Максаржав[41], за ним Хайсан[42]. Он харчин, вроде бы в поварах у Ханддоржа цинь-вана состоит. — Сказав это, Содном встал и уже шепотом добавил: — Мы с тобой должны следить за тем, чтобы никто не приближался к ханскому орго, не подслушивал.

Жизнь на улицах Да хурээ кипела до позднего вечера: крики, перебранки, пронзительный скрип телег, блеяние, ржание, мычание… Ничего подобного Батбаяр никогда не видел в Онгинском монастыре. Они с Содномом раз за разом обходили вокруг ханского орго. К полуночи огоньки стали постепенно гаснуть и город погрузился во тьму. В монастыре все крепко спали. Лишь собаки, не зная усталости, лаяли во всех концах города.

В темноте белоснежное орго хана походило на огромного задремавшего лебедя. Сквозь стыки решеток и половиц просачивался тусклый свет, и юноше вдруг показалось, что этот свет силится одолеть окутавшую мир тьму, но не может. Из юрты время от времени доносились голоса. Неожиданно раздался звон гонга. Содном бросился в орго, тут же примчался назад и побежал в трапезную. Принеся ведро с кумысом, отдал его Батбаяру.

— Отнеси кумыс и разлей по чашкам!

В юрте при свете китайской сальной свечи сидели друг против друга трое усталых мужчин и негромко переговаривались.

Смуглый, горбоносый мужчина в ламском дэле посмотрел на Батбаяра и указал на чашки из дешевого толстого фарфора, стоявшие на столе:

— Лей сюда. Если придется воевать, потребуются скорострельные винтовки, пулеметы. Русские хотят с нами сблизиться и маньчжурам оружия не дадут! Но протянут ли они руку помощи нам?

Он залпом осушил чашку и снова подставил.

— Лей полнее.

— Не знаю, — ответил узкоглазый лысый мужчина с седой бородкой. Вряд ли русский царь согласится поставлять оружие обеим сторонам, ведь он понимает, что, влезая в драку между нами, он и свой дэл может основательно изорвать. Опасно на него полагаться. А что делать, если они договорятся о совместной оккупации?

— М-да, тут есть над чем подумать. Такой поворот событий возможен, и мы не вправе упускать его из виду. Если придется сражаться, никто из нас не отступит. Но как выбраться из этого тупика, — сказал Намнансурэн и яростно потер лоб.

Батбаяр разлил остатки кумыса. Дальше оставаться было незачем, и он вышел из орго.

Два дня ждал Батбаяр, готовый в любой момент вскочить в седло и сопровождать хана в его поездке по городу. Но Намнансурэн как будто и не собирался никуда ехать. В легком шелковом торцоке и дэле, наброшенном на плечи, он в глубокой задумчивости бродил дни напролет по двору, словно мальчишка, гонял своим бархатным тапочком камешки и что-то напевал. Или лежал в орго, уставившись на тоно юрты и никак не реагировал на входивших; перестал шутить и даже разговаривать. «Как быть? На что решиться? Встать во главе своих хошунов на борьбу за освобождение от маньчжурского ига, попытать счастья или бросить все на произвол судьбы? Пусть идет своим чередом?» Мысли ворочались в голове огромными жерновами, жгли раскаленным железом, жалили, словно гадюки, и некуда было от них деваться. Надо на что-то решиться. Намнансурэн побледнел и тяжело дышал, словно пловец, попавший в водоворот.

Два дня вокруг орго стояла тишина, даже самые близкие хану люди не осмеливались нарушать его покоя. А на утро третьего дня во дворе появились три лошади, заседланные старыми потертыми седлами, какие бывают у бедных аратов — овцеводов. Кони рыли копытами землю, горячились, словно были выстояны для скачек. К малому полудню из орго вышел хан. Был он в войлочном торцоке, надвинутом на лоб, и коричневом хлопчатобумажном тэрлике с протертыми локтями. Но даже эта простая поношенная одежда не могла изменить его благородного облика.

— Сейчас поедем в падь Нухэт, это на северо-западе горы Богдо-уул, — сказал Батбаяру один из телохранителей. — Я поскачу вперед. Следуйте за мной на расстоянии, но из виду не теряйте. Группой ехать нельзя — можем привлечь внимание.

Телохранитель вскочил на коня и выехал со двора, Намнансурэн и Батбаяр приторочили к седлам суконные дождевики, засунули за пояс ременные кнуты и двинулись следом. Батбаяру было не по себе оттого, что он едет плечом к плечу с господином, будто с равным.

— Поезжай по правую руку от меня и держись как ни в чем не бывало. Ни на кого не смотри, сохраняй равнодушный вид, будто мы с тобой ведем разговор о лошадях, — напомнил, выезжая со двора, хан.

Выехав из города, они поскакали на запад и, лишь когда городские окраины скрылись из виду, переправились через реку Толу и погнали коней к возвышавшемуся на юге хребту. В дороге Намнансурэн расспрашивал юношу о родных местах, как живут и что говорят орхонские араты, в чем нуждаются, как относятся к Аюуру бойде и сомонному занги, поинтересовался, есть ли жена у Батбаяра.

— А ты, я смотрю, парень не промах. Молоко на губах не обсохло, а уже успел жениться. Скучаешь по жене? Снится небось по ночам? — смеялся хан.

Батбаяр смутился. «Хан, а в разговоре прост, да еще, оказывается, и балагур почище нашего Соднома», — думал юноша, смущенно ерзая в седле.

— Вообще-то жениться рано — это неплохо. Серьезнее, степеннее становишься, привязанность появляется к дому, забота о хозяйстве. Но ведь от жены ни на шаг не уйдешь, сидишь, как привязанный, сторожишь свой угол, а жизнь мимо проходит… «Лиса хороша, пока ее не убил; девушка хороша, пока ее в жены не взял». Знаешь, наверное, такую пословицу? Быть главой семьи — дело нелегкое. Согласен? — спросил Намнансурэн.

— Ваш слуга внимает каждому слову.

— Только смотри, жену наряжай, а о матери не забывай. Нет большего позора для мужчины, чем бросить мать.

— Как можно, господин! О матери и о жене заботится Дашдамба-гуай, оберегает их.

— Твой тесть, что ли? Это он, видно, тебя уму-разуму учил, — заметил нойон.

Подозрительных по дороге в падь не встретилось, они поднялись вверх по склону горы и подъехали к опушке леса.

— Спокойно ли добрались? — спросил поджидавший их телохранитель. — Кто-то из нойонов уже прибыл. Свежие следы коней видел, — доложил он хану. — Я здесь останусь, посмотрю, что да как, а ты, как привяжешь коней, от господина ни на шаг. Соберутся ханы всех четырех халхаских аймаков[43], так что будь осторожен. Всякое может случиться. С господина глаз не спускай, — наставлял телохранитель Батбаяра.

Тропинка вилась вверх по длинной пади, меж густыми зарослями и отвесной скалистой стеной. Ехали долго, пока Намнансурэн не заметил на одной из скал полустершийся знак, — лошадиную голову.

— Место сбора здесь, — сказал он и повернул коня к лесу.

На опушке, заросшей густым молодым подлеском, в куще зеленых кедров, сидели двое мужчин подле своих лошадей. Намнансурэн спешился, отдал повод Батбаяру и, подойдя к мужчине, который в своем старом желтом дэле походил на ламу, но держал в зубах трубку из дорогого камня, поклонился.

— Давно ли ждете, уважаемый хан?

Вскоре по тропинке проехали парами еще четыре всадника. Намнансурэн вместе с ламой, курившим трубку, встретил их поклонами. Нетрудно было заметить, что все особенно почтительны к тушэту-хану, пожилому человеку с темным, чуть тронутым оспой лицом. Одет он был в старый дэл, в руках держал кнут и походил скорее на чабана.

«Так это и есть наши ханы, слава о которых гремит по всей Халхе? — подумал юноша. — Они ничем не отличаются от обычных, забитых нуждой аратов; даже встретиться друг с другом открыто не смеют. Да и в осанке никакого величия нет».

Когда ханы расселись у подножия огромного кедра и приближенный тушэту-хана разлил по чашам кумыс, Намнансурэн встал, вынул из-за пазухи хадак и, развернув его, поднял на вытянутых руках.

— Великие, многоуважаемые ханы! Этот ерол я провозглашаю во славу того пира, на который мы соберемся в час, когда вся полнота власти перейдет в наши руки и станем мы истинными хозяевами своей страны. За то, чтобы вы, покрытые неувядаемой славой, умудренные опытом величайшие и знатнейшие мужи наши, свой разум, несокрушимую мощь, неистощимое мужество и терпение свое воссоединили ради этого великого свершения.

Ханы встали.

— Да сбудется это прекрасное благопожелание! — торжественно провозгласили они.

— Хоть мы и не хозяева в своем собственном доме и не можем воспользоваться правом приглашать и ездить друг к другу в гости, а вынуждены прятаться по лесам, словно беглые преступники, но погода сегодня славная, а это значит, что задуманное нами дело благословило само небо и нас ждет успех, — сказал тушэту-хан.

— Право распоряжаться в этой, пожалованной нам всемогущим Небом стране принадлежит только нам, — торопливо, не желая отставать от остальных, заявил цэцэн-хан.

— Я полностью согласен с вашими пожеланиями, великие ханы. Мы должны выразить нашу глубочайшую признательность сайн-нойон-хану за то, что он изыскал возможность устроить эту встречу и собрал нас здесь, — сказал дзасакту-хан.

— Это верно, — склонили в знак согласия головы ханы.

«Оказывается, это наш господин придумал собрать их здесь», — с гордостью подумал стоявший неподалеку за деревом Батбаяр.

— Нет больше сил терпеть. Поборам конца не видно. И подати, и долги, и штрафы, и налоги на содержание уртонных ямов, в пользу маньчжурского хана… А у нас даже нет права иски и жалобы разбирать, — возмущались ханы.

— У меня в аймаке, по указу амбаня, отрезали лучшие выпасы под посев зерна. Араты за голову хватаются, а я молчу. Что тут скажешь, — помрачнев, жаловался дзасакту-хан.

— До чего доходит подозрительность китайских властей. Отправил я в Маймачэн[44] своих людей, чтобы купили у русских купцов для жены материю на дэлы, — так маньчжурские таможенные солдаты раздели их догола, а мне потом прислали бумагу о том, что учинили им обыск и что все торговые сделки непременно нужно регистрировать в таможне. Чего уж там говорить о жалобах аратов, — сказал цэцэн-хан.

Зашла речь об отделении от маньчжурской империи и создании своего монгольского государства. Ханы спорили, временами весело смеялись; договорились в случае войны обращаться за оружием к России и Японии, а пока собирать войска. В Россию отправить посла, в министерство внешних сношений ноту маньчжурам и созвать съезд монгольских владетельных князей, но главное — немедленно выслать из Да хурээ амбаня — внешне очень любезного, который наводнил всю страну соглядатаями, готовыми при первом же удобном случае воткнуть нож в спину.

— Ханы мои, — сказал, поднимаясь, Намнансурэн. — Я, как и вы, чрезвычайно рад, что наши мнения сходятся по всем вопросам. Но наше великое дело обречено на неудачу, если кто-то один его не возглавит. Не только в стране, даже в аиле, чтобы он процветал, должен быть один хозяин.

— Правильно! Поэтому прежде всего надо выбрать главу государства, — подал голос цэцэн-хан.

— Да будет так! В монархиях во главе государства стоят императоры и короли, в некоторых развитых странах — республиках, провозглашенный волею большинства президент. Но может быть, нам, согласно давним традициям, возвести на престол наиболее почитаемого хана? — предложил Намнансурэн.

Ханы закивали головами в знак согласия и погрузились в раздумье…

— В Халхе нас, ханов, четверо, значит, кто-то из нас и должен занять престол, — прервал тягостное молчание цэцэн-хан.

— Согласен, но при одном условии, — заявил дзасакту-хан. — Традицию придется нарушить. Время трудное, решается вопрос, быть или не быть монгольскому государству. — Дзасакту-хан вытер рукавом пот и, закурив трубку, продолжал: — Я, ничтожный, думаю, что мы должны избрать самого родовитого и почитаемого человека, угодного небу и всем нам, наделенного мудростью и хладнокровием дальновидного политика, способного возглавить сие чрезвычайно сложное дело. Таков тушэту-хан. Однако бремя власти для него, учитывая преклонный возраст и слабое здоровье, может оказаться непосильным, он, я полагаю, и сам так думает. Если бы мне, к примеру, предложили занять престол, я счел бы это шуткой. — Голос дзасакту-хана набирал силу, звенел: — Каждому ясно, что главой государства должен стать человек молодой, энергичный, обладающий острым умом и дипломатическими способностями, а если наступит грозный час — мужественный и решительный. Так почему бы нам не возвести на престол сайн-нойон-хана Намнансурэна?

Ханы помрачнели, призадумались. Склонили головы.

— Я преклоняюсь перед вашей мудростью.

— Сайн-нойон-хан удачлив. Может быть, так и поступим?

— Согласен с вами, уважаемые ханы. Далай-лама весьма благосклонно относится к Намнансурэну.

«Наш господин будет великим ханом», — ликовал в душе Батбаяр, не сводя глаз с Намнансурэна. А Намнансурэн порозовел, устремил взгляд на отвесные скалы горных вершин и негромко сказал:

— Уважаемые ханы! Простите меня, ничтожного. Я тронут и весьма польщен предложением дзасакту-хана, но привык трезво оценивать свои возможности и потому должен его отклонить. Поверьте, я не лицемерю, подобно маньчжурским нойонам, когда, отказываясь, они радуются в душе и молят небо, чтобы их отказ не был принят…

— Намнансурэн, ты не смеешь так говорить, — оборвал его дзасакту-хан. Цэцэн-хан повертел в руках драгоценную табакерку, отправил в нос щепоть табаку и улыбнулся.

— Уважаемый Намнансурэн! Вы, кажется, не сказали, что трон для вас высоковат, а сетуете, что шапка великого хана — чересчур тяжела. Но этим вы просто пытаетесь обезопасить себя на крайний случай. Не будет по-вашему.

— Извольте выслушать меня, уважаемые ханы. Дело тут не во мне. Каждый из нас может занять ханский престол, но не ошибусь, если скажу, что через некоторое время вам станет неугоден любой, кто его занял. Время сейчас и в самом деле напряженное, иначе зачем мы избрали бы местом встречи лесную чащу. Но кто может поручиться за то, что не будет еще труднее, что пожар войны не коснется наших юрт.

Ханы задумчиво внимали негромкому, спокойному голосу Намнансурэна.

— Предположим, вы провозгласите меня великим ханом. Уверены ли вы, что среди ваших подданных — владетельных нойонов — не найдется недовольных? Из летописи нашего государства можно извлечь немало поучительных уроков. Многие ханы, пытаясь возвыситься друг над другом, захватить как можно больше подданных и пользоваться неограниченной властью, враждовали между собой и легко становились добычей для тигра. Кончалось это тем, что они преклоняли колена перед небесно-голубыми драконами на императорских стягах. Представляю, как радовались маньчжуры при каждой новой распре наших предков. И к чему мы пришли? Стая шакалов превратила нашу страну в свое логово — шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на них!

Ханы слушали Намнансурэна, попыхивали трубками и все больше мрачнели.

— Уважаемые ханы! Прошу снисхождения за то, что утомил вас своими речами. Итак, необходимо избрать главой государства человека, за которым в этот трудный час пойдут все: нойоны и крепостные, ламы и миряне, богатые и бедные. Полагаю, что в настоящее время такого человека среди нас нет… Но почему бы не провозгласить великим ханом всеми почитаемого главу нашей религии — богдо-гэгэна? Правда, Джебзундамба — человек без роду без племени и даже не монгол, но сделали же мы его святым хутухтой за свои собственные деньги!

— Богдо пользуется непререкаемым авторитетом, перед ним преклоняются все, поэтому указы его будут выполнять беспрекословно. А государственные дела мы будем вершить сами. Заверяю вас, что я, ничтожный раб, не пожалею сил своих ради нашего общего дела. Располагайте мною, как вам угодно. Я никогда не откажусь от пребывания под сенью вашей милости, — сказал Намнансурэн, смежил веки и, не поднимаясь с земли, согнулся в поклоне.

— Действительно, это ли не самая разумная мысль! — вскричал все время молчавший тушэту-хан и расплылся в улыбке, явно довольный отказом Намнансурэна занять ханский престол.

— Намнансурэн на хитрости горазд, из любого положения найдет выход, — буркнул дзасакту-хан.

— Вообще-то Джебзундамба не может возглавить государство, он всего лишь глава религии. И особым умом не отличается.

— Ваши слова справедливы, ханы мои. Этот человек действительно ничего не смыслит в государственных делах. Его возвышением немедленно воспользуются ламы, начиная с драгоценного шанзотбы[45], сами станут ханами и постараются оттеснить нас, ратуя за сосредоточение всей государственной власти в руках ламства, как в Тибете. Пока что у нас нет способа это предотвратить. Но главное в другом: богдо — доверенное лицо маньчжурского императора, и монгольский народ знает об этом. И если богдо, вместо того, чтобы проводить политику завоевателей, возглавит движение за отделение от них, разве не получит наше дело самую широкую поддержку как внутри страны, так и за ее пределами? Став великим ханом, богдо уже не решится заигрывать, а тем более вступать в сговор с людьми, пренебрегающими национальными интересами, проклинать нас — нойонов — и преследовать тех, кто поднялся на борьбу за освобождение своей страны. От этого нашему делу будет великая польза, — спокойно, стараясь не выдать волнения, сказал Намнансурэн.

— Но согласится ли сам богдо-гэгэн отречься от завоевателей и вступить на ханский престол? — спросил дзасакту-хан.

Намнансурэн улыбнулся:

— Я не раз бывал на аудиенциях у богдо, испытывал его. Были мы у него на приеме вместе с цинь-ваном Ханддоржем, многое обсуждали. Богдо сказал, что за борьбу монгольского народа он будет молиться с особым удовольствием. Но я, ничтожный, не мог дерзнуть предложить ему престол великого хана. Кстати, наш богдо мечтает о жене. А если она будет еще и молода, то и вовсе…

Ханы захохотали.

— Судя по всему, сайн-нойон-хан все хорошенько обдумал и учел даже то, что, скажем, мне и в голову не пришло бы, — сказал дзасакту-хан и закурил трубку. — Я уже готов внимать каждому слову Намнансурэна.

— Я полностью разделяю ваше мнение, — промолвил цэцэн-хан Наваннэрэн, вертя в руках табакерку. — Раз тушэту-хан благосклонно относится к избранию богдо великим ханом, может быть, перейдем к обсуждению других вопросов?

Намнансурэн вынул из-за пазухи свиток.

— Ханы мои! По этому делу мы уже приняли решение. Соизвольте простить меня. Это подлинник прошения русскому царю с просьбой оказать поддержку, которое мы подпишем, соединяя наши помыслы и стремления. Его составили, выражая наши чаяния, Ханддорж и Хайсан, — пояснил Намнансурэн и, развернув список, начал читать. Батбаяр, подняв кедровую ветку, обмахивал своего господина, отгоняя зеленоголовых слепней и шмелей. Из прочитанного он усвоил две вещи: пользуясь своей властью, китайские чиновники попирают законы и обычаи, внося смуту и беспорядок в государственные дела. Ссылаясь на так называемый новый курс политики[46], они объявили о начале смешения рас — монголов и китайцев, — что нанесет большой вред. Ханы, просматривая послание, передавали его из рук в руки, но больше не препирались, лишь высказывали отдельные замечания.

— Если об этом узнает амбань Саньдо, не сносить нам наших седых голов. Вызовут срочно в Пекин, а там… Вы люди богатые, может, и откупитесь. Мне же придется сложить голову у подножия башни из синего кирпича, — усмехнулся один из ханов.

— Но разве не ваша семья заказывает уже третий таган. А это значит, что ваши отары уже трижды превысили тумэн, — возразил другой. Намнансурэн решил вмешаться.

— Ханы мои! Лучше воздержаться от подобных разговоров — они не приведут к добру. Такие пререкания свойственны людям беспомощным, неразумным, недостойным.

Один из телохранителей, обмахивавших нойонов, едва не прыснул со смеху. Тут оба хана замолчали, насупились.

— Опасения ваши излишни, ханы мои. Внутренний разброд, ослабление агрессивности и высокомерия — признак того, что когти голубого императорского дракона притупились. Владыка Поднебесной уже не сможет теперь повезти вас в Пекин в железных клетках, как поступил он некогда с ваном Чингунжавом[47] и его семьей, — добавил Намнансурэн, чтобы успокоить ханов.

Те без долгих разговоров подписали прошение, и Батбаяр, приглядевшись, сумел разглядеть имена: «Дашням, Наваннэрэн, Содномрабдан, Намнансурэн».

— Ну что же, нам остается лишь пожелать счастливого пути цинь-вану Ханддоржу, который доставит наше послание по назначению. Человек он умный, ради дела жизни не пожалеет, а потому, надеюсь, вернется с добрыми вестями. Верю, мы получим поддержку великой державы. И войско. И оружие! — сказал Намнансурэн, не скрывая радостного возбуждения.

— Да сбудутся ваши добрые пожелания. Помолимся же, — промолвил тушэту-хан.

— Позвольте мне поклониться вам в знак верности делу. Все, о чем мы договорились, я буду выполнять неотступно, — сказал Намнансурэн и, не поднимаясь с земли, поклонился.

Ханы склонились все как один, едва не стукнувшись головами. Батбаяр, глядя на них, с трудом удержался от смеха. Дзасакту-хан кланялся, приговаривая:

— Наш сайн-нойон-хан наверняка сделает все как надо.

Зашло солнце, с гор пали тени; нойоны, пожелав друг другу удачи, разъехались. Батбаяр скакал вниз по распадку следом за своим нойоном. Хан был возбужден и весел.

— Что, Жаворонок, проголодался? — спросил он, обернувшись к Батбаяру. — Хотя ты, видно, из тех молодцов, которым поголодать день ничего не стоит. Слышал, о чем говорили сегодня? По душе ли пришлось?

Батбаяр улыбнулся:

— Один из ханов — тот, что похож на ламу и все время то нюхал табак, то курил трубку, видно, очень устал под конец. Только поддакивал другим.

Намнансурэн захохотал.

— Тушэту-хан, что ли? Это ты верно подметил. Он давно не утруждает себя делами и лишь бездумно поддакивает другим. А еще считает себя большим халхаским ханом! Грустно все это, — вздохнул Намнансурэн. «Спросить или не стоит», — подумал Батбаяр и, набравшись смелости, окликнул хана.

— Мой господин! Почему вы отказались стать великим ханом?

— А тебе этого очень хотелось? Но так ли уж хорошо быть великим ханом? — спросил Намнансурэн, глядя Батбаяру в глаза.

— Так ведь не сами же вы просили об этом. Разве для пользы дела не следовало встать во главе государства вам?

— А ты, оказывается, тщеславен. Впрочем, нет, скорее простодушен. Править государством — это не для меня, человека мало сведущего и бесхитростного. Да и хитростью немного добьешься. Тут нужен человек, душой болеющий за свой народ. Когда бы все решалось сообща, то и победы были бы полнее, и ошибки не так страшны. Только не бывает такого на свете, — задумчиво глядя вдаль, ответил Намнансурэн и, тяжело вздохнув, хлестнул коня плеткой.

Они выехали к берегу Толы. На зеленых лужайках тут и там позвякивали уздечками привязанные к длинным, натянутым меж столбами веревкам жеребята торговца кумысом. Над рекой разносился гомон турпанов.