Гром

ГЛАВА СЕДЬМАЯ СТРАНА ЦВЕТОВ, СТРАНА ПТИЦ

День и ночь — сутки прочь, зима да лето — год пролетел. Батбаяр раздался в плечах, возмужал. В юрту теперь входил осторожно, бочком — не то и завалить можно. В состязаниях по борьбе был стоек, неутомим, и сверстники уважительно отзывались о его неистощимой выдумке и мастерском броске через спину. Иногда, чуть хмельной от кумыса, он мчался на горячем коне, пригибаясь на скаку к его гриве, и думал: «А может, я скоро буду самым сильным в верховьях Орхона?» Как хотелось Батбаяру оседлать сытого резвого скакуна и лететь от хотона к хотону, от пади к пади… Но разве позволит вольничать Аюур-гуай! Бойда даже установил порядок: при обучении жеребят и двухлеток ездить осторожно, и то две недели, не больше. В табуне двадцать с лишним лошадей, но они не знают седла, их спины ласкает лишь степной ветерок. Попробуй оседлай хоть одну, — потник взмокнет, Донров помчится жаловаться отцу, и попрекам не будет конца. А юноше не хотелось приносить матери огорчения. Зато, когда Дуламхорло уезжала на моленье, на цам, на праздник майдара или же навестить родных и разрешала сопровождавшему ее Батбаяру седлать любимого коня, он чувствовал себя настоящим мужчиной. Радушная и кроткая Дуламхорло с годами стала злой и придирчивой. Теперь она то и дело ругала батрачек, Гэрэл и Ханду, и не только во время дойки.

— Обленились, от работы отлыниваете, стряпаете плохо, водку выгнали слабую, — кричала она, в сердцах швыряя все, что попадалось под руку… Но стоило хозяйке увидеть Батбаяра, куда девалась ее злость, она таяла от счастья. Людской глаз остер, приметлив, и батраки стали гадать, в чем тут дело.

Говорили: «Парень здоровый, рассердится — шею свернет. Вот хозяйка и заискивает перед ним. С нами волчица, с ним — овечка».

— Чем старше, тем злее, — жаловалась Ханда мужу. — Строит из себя невесть что. А какой доброй была, покладистой!

Дашдамба слушал ее и помалкивал, теребя бороденку Но один раз не удержался.

— Это она доброй была, пока не разбогатела. А теперь силу почувствовала. Нас ни во что не ставит, да и муж старый ей надоел. За нос его водит. Ей молодого подавай! А кто на нее польстится!

— Э-э, сто лет ей жизни, — по привычке вздыхала Гэрэл.

По вечерам Батбаяр угонял табун на пастбище, а Лхама молча провожала его взглядом, теребя кончик своей длинной, чуть ли не до пят косы. Ханда и Дуламхорло, наблюдая за нею, тайком переглядывались — неспроста это. Когда в юрте никого не было, Дуламхорло частенько доставала из-под подушки зеркальце и поправляла прическу. Как-то в юрту зашел Батбаяр и, сев перед бурдюком, стал торопливо глотать кумыс.

— Ну и вырос же ты. Скоро макушкой тоно достанешь. Я жду его, жду, а он глаз не кажет, скверный мальчишка. — Дуламхорло рассмеялась, кокетливо потупившись. Жаворонок усмехнулся. А хозяйка открыла сундук и, косясь на дверь, протянула юноше отрез светло-коричневой чесучи.

— Аюур-гуаю не показывай. Видишь, какой красивый цвет. Только не вздумай дарить Лхаме. Странная она какая-то. Вертлявая, глаза ошалелые. Ни красоты в ней нету, ни ума. Верно я говорю?

Обрадованный подарком, Батбаяр сунул отрез под мышку:

— Вам виднее.

— Что ты мне все вы да вы. Будто маленький. А у самого вон какие плечищи, как у Аюура, — Дуламхорло вздохнула. — Встречаешься с Лхамой в степи?

Батбаяр смутился, уставился на хозяйку и после некоторого молчания ответил:

— Не-ет.

— Встречаешься. А от меня скрываешь? Думаешь, я не знаю? Ничего в ней хорошего нет. Голь перекатная, обузой будет тебе. Ни стыда в ней, ни совести, только и умеет, что задом вертеть да глазами стрелять.

Сконфуженный Батбаяр утер рукавом выступивший пот и, отставив чашку, встал. Хозяйка в упор на него посмотрела и зашептала:

— Вечером отгонишь коней туда, где трава посочнее, и возвращайся. Донров спит как убитый. Войдешь тихонько, никто и не заметит.

Юноша не знал, что ответить, но тут, на его счастье, у коновязи кто-то крикнул: «Собак придержите!»

— Понял? — глянув на дверь, спросила Дуламхорло.

— Ага, — крикнул Батбаяр и выскочил из юрты.

Приехавший передал слова бойды: «Князь вскоре прибудет на Хятрунский источник, а потому вам лучше пожить в Байданской пади — подальше от суеты». И они, снявшись с места, тремя юртами откочевали на берег Орхона. Никому и в голову не пришло, что Аюур отправляет их в другое место не столько из ревности к молодой жене, которую мог соблазнить кто-либо из приближенных хана, сколько из страха, что увидят, как он разбогател.

Батракам Аюура, которые ничего кроме Хоргой хурэмта не видели, новые места с их первозданной красотой показались интересными и таинственными. Зеленые поляны и скалы Хоргой хурэмта не шли ни в какое сравнение со скалами, упирающимися в небо, и бездонными пропастями, обрывистыми ущельями, бурными горными реками и дремучими лесами. Ими можно было любоваться до бесконечности, само воспоминание о них приводило душу в волнение. Аилов здесь кочевало немного. Это ли не счастье, когда мужчина, глотнув молочной водки, может вскочить на коня и мчаться, распевая в полный голос песню. Или, натянув грубошерстные, обшитые кожей штаны, вскинуть на плечо кремневку и месяцами пропадать в тайге на охоте. О такой жизни Батбаяр мог лишь мечтать.

Однажды на закате, вскоре после переезда на новое место, Батбаяр погнал на пастбище яловых кобылиц и, заметив издали отару овец, которую Лхама пригнала на водопой, птицей полетел туда. Девушка, поджав ноги, сидела на валуне у самой воды и что-то напевала. Сердце юноши затрепетало, когда он увидел нежные, с легким румянцем щеки Лхамы, ее миндалевидные черные глаза. Но Лхама почему-то не обрадовалась Батбаяру и, глядя на свое отражение в воде, принялась насвистывать «Гнедого иноходца». Скалы уступами уходили в реку, над зелеными кронами деревьев вились птицы. Батбаяр спрыгнул с коня, подошел к девушке и долго молчал. Вокруг все было спокойно, но душу теснила печаль.

— Лхама! Что ты здесь делаешь?

— Ничего не делаю, просто так сижу, — ответила девушка, задумчиво глядя на реку, с шумом несущую свои воды, и грустно вздохнула.

Она сидела не двигаясь, разговаривать ей не хотелось. Батбаяр нежно провел рукой по ее щеке. Он даже представить себе не мог, до чего приятно ей было прикосновение его жесткой ладони. Чуть ли не десять лет семьи их жили рядом, делились всем, что имели. Девушка была ему бесконечно дорога, казалось, они рождены друг для друга, чтобы делить радость и горе; сердце юноши гулко, как вода о скалу, билось в груди. Юноша вдруг подумал о том, что Лхама, раньше часто забегавшая к ним в юрту, в последнее время редко показывается, а когда мимо проходит, отворачивается. Вспомнил он, как Лхама, столкнувшись с ним как-то на пастбище, сказала: «Ну и высокий же ты стал. Только помни, кто ходит, глядя в небо, легко может споткнуться». Батбаяр не забыл, как они с матерью приехали в Хоргой хурэмт — бездомные и голодные, а навстречу им выскочила девчушка с растрепанными волосами и ярким румянцем на щеках; как она первая вошла в только что поставленную юрту и по-хозяйски уселась в хойморе, как в трескучий мороз упросила свою мать сшить рукавицы из овчины и отдала их мальчишке, угонявшему табун на пастбище; как вьюжной ночью они вдвоем сторожили отару и жарили рубец, который стащили у бойды; как ходили за дровами и Лхаме придавило ногу, а он тащил ее на плечах до самого дома; как металась в горячке его мать и они с Лхамой несколько ночей подряд, не смыкая глаз, дежурили у ее постели. Не забыла об этом и девушка.

Батбаяр вздохнул, сжал тонкую кисть Лхамы.

— Ты ведь не притворяешься, не для забавы я тебе нужен? Скажи!

— Такой болезни у меня нет, — с негодованием ответила девушка, вырвав руку.

— Лхама! Я тебя всегда…

— А ты, оказывается, перенял хитрости своей Дуламхорло. Уж она-то умеет вертеть людьми.

— Зачем ты так, Лхама! Как только у тебя язык повернулся. Я тебя…

— Что «я»? Вообразил о себе невесть что, а сам ради Аюур-гуая готов живот надорвать. Скрутит тебя бойда и, как оголодавшего ишака, под ноги себе бросит. Пикнуть не успеешь, как он дух из тебя вышибет. Жаль мне твою мать, — с наигранным безразличием произнесла Лхама.

— У меня своя дорога, но если ты обо мне так думаешь… — Батбаяр почесал в затылке.

Лхама вспыхнула, вскочила.

— Что, правда глаза колет? Дуламхорло авгай только меня увидит — вся пятнами красными покрывается, взглядом хочет испепелить. А тебя заметит — бедрами вертит, облизать тебя готова. Вижу, не слепая, — Лхама сверкнула глазами, грудь ее высоко вздымалась.

«Откуда только слова у нее такие берутся, — думал Батбаяр. — Раньше все молчала, тихая была».

— Жаль, что так обо мне думаешь.

— Да, да. Я давно хотела тебе сказать: не криви душой. Самое лучшее — все объяснить отцу с матерью и откочевать отсюда подальше — может, тогда твоя ахайтан наконец успокоится. Что нам еще остается? Да и Донров ваш проходу мне не дает. Каждый вечер вокруг меня вертится. Никого не стесняется, даже моих родителей. Что мамаша, что сынок. Ни стыда, ни совести. Никому покоя от них нет. — Говоря это, Лхама чуть не плакала.

Сердце у Батбаяра сжалось. Прежде он ничего подобного не слышал от девушки.

— Откочуете вы, откочуем и мы следом за вами. Я никому не позволю обидеть тебя. Только не бросай меня. — Юноша вскочил в седло и, хлестнув коня, ускакал.

«Что он хотел сказать?» — глядя вслед Батбаяру, думала Лхама. Ловкий, проворный Батбаяр скакал так быстро, что полы его дэла парусом надувались на ветру. Лхама, когда Батбаяр скрылся за холмом, невольно шагнула вперед.

— Нет, не соблазнит его эта старуха. Батбаяр не дурак, — вслух произнесла Лхама. Только скалы слышали ее слова.

На горизонте плыли лохматые, ватно-белые облака. Лхама посмотрела на них и весело рассмеялась. Ей показалось, что вместе с ней смеются и радуются скалы, лес и река.

По утрам и вечерам, встречаясь в хотоне, Батбаяр и Лхама обменивались нежными взглядами и молча расходились, унося в душе радость.

Однажды, тихим теплым вечером, юноша, прежде чем гнать табун на пастбище, как обычно забежал в юрту бойды попить кумыса. Дуламхорло была одна и при свете лампады собирала пенки с остуженного молока. Увидев Батбаяра, хозяйка обрадовалась, что он зашел в столь подходящий момент, и улыбнулась.

— От холодного кумыса только живот пучит. Молока бы попил.

— Не хочу, — резко ответил Батбаяр, не отходя от висевшего на стене бурдюка, быстро выпил чашку кумыса и пошел к двери. Дуламхорло сунула ему за пазуху горсть чернослива, арула, игриво ущипнула за щеку.

— Придешь ночью?

— Если лошади не будут разбегаться, приду, — буркнул юноша. Отвязывая лошадь, он услышал какую-то возню в темноте.

— Да отпусти же ты. Ма-ма-а, — это был голос Лхамы. Батбаяр бросился на крик и увидел, что девушка никак не может вырваться из рук Донрова.

— Ну-ка подержи, — Батбаяр отдал повод Лхаме и двинулся на Донрова. — Это еще что? — Он сгреб обидчика и хотел бросить через бедро, но тот уперся в грудь Батбаяру. Лхама, перепуганная, бегала вокруг. Наконец Батбаяр прижал Донрова к земле.

— Если хочешь таскать свой бурдюк для хормога целым, не ходи сюда. Последний раз предупреждаю. — Донров брыкался, стараясь вцепиться ногтями в лицо противника, а потом завопил:

— Ма-ма-а!

Батбаяр затолкал ему в рот обшлаг дэла:

— Зови, зови свою мамочку.

Лхама сквозь смех сказала:

— Отпусти его, а то еще отец придет.

Батбаяр еще крепче прижал Донрова к земле.

— Знай край, да не падай.

Но только Батбаяр отпустил Донрова, как тот снова в него вцепился. Тогда Батбаяр схватил противника за дэл и дернул на себя, подставив бедро. Донров потерял равновесие и покатился по земле.

«А вдруг сюда прибежит Дуламхорло авгай и отец? — думала Лхама. — Что тогда будет?»

Донров встал, но в драку больше не лез.

— Ладно, поехали, — сказал Батбаяр, подобрав повод. Он усадил Лхаму в седло, взял ургу и, вскочив на коня, крикнул: — Чу-у.

Донров запустил в них камнем. Камень пролетел совсем рядом, но не попал. Батбаяр с гиканьем гнал коня. Два раза объехав пастбище, он нашел табун, лошади спокойно щипали траву. Девушке казалось, что нет ничего прекраснее в жизни, чем, прижавшись к широкой груди любимого, тихой теплой ночью скакать в степи. Изредка всхрапывали потревоженные слепнями лошади. Перемигивались на небе звезды. Шум деревьев, доносившийся с гор, лай собак в аилах, журчание реки — все это казалось сейчас девушке новым, необычным. Батбаяр все время молчал. Объехав табун, он направил коня к темневшему впереди утесу и, бросив ургу на землю, спрыгнул с коня.

— Прыгай, — ласково сказал он Лхаме, протягивая к ней руки, и, обняв девушку, осторожно опустил ее на землю. Какое-то время он молча сжимал ей руку, затем порывисто обнял и крепко поцеловал. Руки у юноши были корявые, грубые, но девушка этого не замечала, вся отдавшись его ласкам.

— Лхама! Ты не сердишься, что я увез тебя в степь? — виновато спросил Батбаяр.

— Конечно, нет. Если бы не ты… Донров убить меня мог или затащить куда-нибудь. Проходу не дает, каждую ночь в юрту рвется, с отцом ругается. А ты мимо едешь, будто и не замечаешь меня, — прижимаясь к Батбаяру, сказала Лхама тихонько, словно опасалась, что ее могут услышать. — Я за дровами, и он туда же. А послушал бы ты, что он говорит, вспомнить страшно. Так и липнет, как клещ.

— Он всем говорит, что станет важным ламой. А ты спроси у него, разве ламы такими бывают?

— Спрашивала. А он отвечает: «Отец обещал сделать меня хранителем очага. Я больше в монастырь не поеду, возьму тебя в жены. Вот пойду и скажу твоей матери». Как он мне надоел со своими разговорами!

— А что, разве плохо? Станешь невесткой в богатом аиле, как говорится, «вещам хозяйка, людям начальник». Будешь ходить да покрикивать на нас, бедняков.

Лхама вскинула голову, ответила с вызовом:

— Конечно, не плохо. — И заплакала.

— Я ведь пошутил, Лхама. Не плачь, — Батбаяр утирал ладонью катившиеся по ее щекам слезы. Лхама молчала, лишь вздрагивала, и казалась совсем беззащитной, как затравленный заяц.

Батбаяру хотелось сказать: «А твои родители, наверное, были бы рады видеть тебя невесткой в богатом аиле», но он сдержался.

— Не обижайся. Я привык подшучивать над тобой, вот и…

— Выходит, я нужна тебе для забавы? Или того хуже? Люди вы бедные, может, в вашем хозяйстве на что-нибудь сгожусь? Хоть на портянки?

— Лхама! Зачем нам ссориться? Пока жив, не отдам тебя на потеху Донрову. Хватит дуться! Посмотри на меня!

— Я понимаю! Наверно, вы сговорились. Ты у Дуламхорло вместо игрушки, даже смотреть противно! Скоро все от тебя отвернутся.

— Да кто я такой? Батрак, который гнет спину на богатея. Хожу в обтрепанном дэле, пасу лошадей. Но смеяться надо мной никому не позволю, даже тебе!

— Когда ты гонишь табун на пастбище, Дуламхорло вслед тебе смотрит, вздыхает, будто горе какое случилось, а как услышит, что ты вернулся, в щель над притолокой глядит, глаз оторвать не может. Что, неправда? Вот и на богомолье ты за ней потащился. Чем от людей прятаться, сошлись бы да и жили в одной юрте. — Голос у Лхамы дрогнул, и она зарыдала.

Батбаяр смутился. К тому же ему жаль было девушку.

— Ну с чего ты взяла? Ведь оба мы, что ты, что я, кормимся милостью этого аила. Как же ослушаться хозяйку? Велит ехать — еду, что велит, то и делаю. Думаешь, что-то есть между нами? Если хочешь знать, ты у меня одна-единственная на всем белом свете. Я даже представить себе не могу, что у меня будет другая жена, не ты. — Батбаяр поднял Лхаму на руки и стал целовать. Лхама перестала всхлипывать, обняла юношу. Они долго стояли у скалы.

— А отец твой что говорит? — спросил Батбаяр.

— Говорит, если Донров от меня не отстанет, он скажет Аюур-гуаю, и мы откочуем.

— Мать согласна?

— Мать сказала, что ей жаль Гэрэл оставлять.

«Ханда авгай, видно, не прочь отдать дочь за Донрова», — вдруг подумал Батбаяр и еще крепче обнял девушку.

— Лхама! А ты хочешь уехать?

Девушка прижалась к нему, вздохнула:

— Опять ты надо мной смеешься?

Вдалеке заржали лошади. Батбаяр взял ургу и, не выпуская руки Лхамы, пошел вперед. Затем обернулся на темневшую позади скалу:

— Вот было бы здорово, если бы эта скала была нашей маленькой юртой и мы стояли бы там вдвоем.

— Уж твоя Дуламхорло не дала бы мне постоять, — язвительно заметила Лхама, вырвала руку и зло рассмеялась.

— Говорил я тебе, что не моя она вовсе, — возразил Батбаяр. — Теперь, как пригоню к этой скале табун, буду вспоминать, как мы с тобой здесь стояли и я говорил тебе о любви.

В ночном сумраке хорошо было видно, как блеснули у Лхамы глаза.

— И я приду сюда и спрошу у скалы:

«Он правду мне говорил?» И если скала промолчит, что тогда?

— Ты тоже любишь дразнить меня. Ну, дразни, дразни. — И Батбаяр так поцеловал девушку, что у нее перехватило дыхание.

Из-за туч вышла луна, поплыла по небу и залила все вокруг своим молочно-белым светом. Влюбленные ехали на одном коне, легкий ветерок ласкал их лица. Воздух был напоен ароматом свежей зелени; горы, темневшие по обеим сторонам долины, склоняли вершины, словно желали им долгого счастья в жизни. Когда они проезжали по берегу небольшого озера, на его гладь легли их причудливые тени. Они походили то на исполинского воина в латах и при шишаке, то на двугорбого верблюда, то на гигантскую скалу, в зависимости от того, приподнимались всадники в седле или прижимались к гриве, наклонялись в одну или в другую сторону.

— Смотри, груженный поклажей як! А вот пьяный Аюур-гуай едет, — хохотали они, играя с тенями. Какое счастье скакать вот так вдвоем, когда вокруг ни души. Слышно было лишь, как вдали лаяли собаки да шумела река.

— Жаворонок! Как же я теперь домой вернусь! Что мать с отцом скажут, — спросила Лхама. Батбаяр рассмеялся.

— А-а, ничего. Они знают, что мы вдвоем уехали. Вот объеду сейчас табун и провожу тебя. Спать у нас ложись, — сказал он и погнал коня.

«У меня получилось точь-в-точь как в пословице: «себе же в чай пыль стряхнул». Мало того что к Дуламхорло не зашел, так еще сына ее поколотил. Похоже, пришло время свертывать юрту и откочевывать. Гнедого надо бы попросить. Все равно они считают, что он приносит несчастье, может, и отдадут. Да и чего им его жалеть, когда он стал совсем старым, и больше с коровами, чем с лошадьми ходит». Как только взошло солнце, Батбаяр собрал лошадей и пригнал в хотон. Привязав на зэл жеребят, Батбаяр зашел выпить кумыса в юрту бойды и застал там Донрова. Тот скрипнул зубами и выскочил из юрты. Рассказал он матери о том, что произошло, или умолчал, неизвестно, но Дуламхорло склонилась над шитьем, на Батбаяра даже не взглянула. Батбаяр постоял у бурдюка с кумысом, подумал: «Может, самому налить?», но решил, что неловко хозяйничать в чужой юрте, и кашлянул.

— В горах волки выли, а тут как на грех гнедой жеребец и еще несколько лошадей от табуна отбились. Измучился, пока их нашел, — сказал Батбаяр, словно оправдываясь. Хозяйка обернулась, бросила на него негодующий взгляд, мол: «Не ври», но ничего не сказала, лишь нахмурила брови и долго с упреком смотрела на юношу.

«Лучше бы она меня щипцами для угля огрела, чем сидела с такой кислой рожей», — подумал Батбаяр.

— Кумыс открыли? — спросил он. Хозяйка опять не ответила. «Очень нужно мне юлить перед тобой, да еще из-за чашки кумыса». И юноша вышел из юрты.

В тот день все в аиле ходили мрачные, не было слышно ни шуток, ни смеха. Гэрэл выпаривала творог в малой юрте бойды, Ханда резала его на куски и ставила сушить. Дашдамба ушел за отарой. Вдруг Батбаяр увидел Лхаму, которая гнала телят с пастбища, и сердце его захлестнула радость. Какая она красивая и как дорога ему! Нечего держаться за семью бойды. Надо все объяснить Дашдамбе-гуаю и откочевать в Довхонский монастырь — можно телеги там мастерить. Неизвестно только, захочет ли Лхама.

Лхама с улыбкой подбежала к Батбаяру.

— Ну как, попил кумыса?

— Нет! Ругали тебя утром?

— Нет. Я ночевала у вас, а домой пришла, когда солнце поднялось, младшенькие уже одевались. Мама спрашивает: «Где это ты пропадала?» А папа ей говорит: «А ты что, не знаешь?» Видно, поссорились. Мама говорит: «Семья Аюура нам ничего плохого не сделала», а папа: «Но и хорошего я от них что-то не видел. Ты не забивай девчонке голову. Парень у них дрянной: и не лама и не мирянин. Надо от него подальше держаться». Это он мне сказал. А мама всхлипнула, схватила ведро и убежала доить коров.

«Значит, им все известно, — подумал Батбаяр. — Так я и знал. — Теперь я не сомневаюсь, что Ханда авгай хочет отдать дочь в жены Донрову».

Как только Донров отвязал лошадь и ушел, Лхама, показывая на него глазами и лукаво смеясь, спросила:

— Ну что, опять будете драться?

— Я ему подерусь, так приложу, что землю вспашет, — весело ответил Батбаяр.

— Куда это он собрался?

— С тобой не получилось, решил «поохотиться» в другом месте, — расхохотался Батбаяр. — Уж не ревнуешь ли ты?

— Ладно тебе. Иди домой, а то мне еще надо мусорную яму сделать побольше, — сказала она и, оглядываясь, побежала к юрте.

«Хозяйка от тебя без ума, глаз не сводит, только все равно я возьму верх», — с гордой усмешкой думала Лхама.

Как-то вечером старуха Гэрэл, наливая сыну простоквашу, спросила:

— Ты не поссорился с сыном бойды, сынок?

— А что, мама?

— Дуламхорло слова не вымолвит. И Ханда идет — отворачивается. А вечером, когда доили коров, говорит: «Как же трудно с детьми, когда они подрастут. И парней-то в аиле всего двое, а все никак не поладят между собой. Что делать — ума не приложу. Отцу говорю, он злится: тебе какое до этого дело. А я боюсь, как бы не передрались». Слушала я — так и не поняла — к чему это она говорит.

— А что тут понимать, мама?

— Ты же знаешь, сынок, аил у Аюура-гуая добродетельный, всем счастье приносит. Нам с тобой юрту дали. Чесучи на дэл тебе подарили. Эх, да что там говорить. Сто лет им жизни! Ты уж не ссорься с Донровом. Постарайся, сынок.

— Вам не о чем беспокоиться, мама.

— А знаешь, сынок, как хорошо относится к тебе Лхама? Когда тебя нет, прибежит, сядет рядом со мной и все о тебе говорит.

Батбаяр и смущался и радовался.

Утром, едва Батбаяр, вернувшись с пастбища, вошел в юрту, явился Дашдамба, словно нарочно его дожидался, и, пощипывая бороденку, сказал:

— Говорят, в Хятрун пожалует Розовый нойон и пробудет там несколько дней. Аюур у него в свите. Просит харчей привезти. Дуламхорло дала овцу и завтра надо ее отвезти. Я хотел кошмы в юрте перетянуть, пока погода хорошая. Так, может, ты съездишь? Овцу я зарезал. Сложи мясо в тороки и поезжай.

— А Донров почему не съездит?

— Он только и знает, что бегать за бабами, — ответил Дашдамба… — Хозяйка велела отвезти.

Батбаяр сложил в кожаные мешки баранину, пару кувшинов молочной водки, приторочил их к седлу, рысью проскочил наискосок долину Орхона и стал подниматься по северному склону Хангайского хребта, зеленому от деревьев и пестревшему цветами. Он ехал и вспоминал глаза любимой, ее прелестное, смуглое личико. «Опять этот негодяй Донров будет к ней приставать, пока меня нет, прохода не дает девушке. Мать наверняка ее уговаривает: станешь невесткой в богатом аиле, оденут с ног до головы. Хозяйкой в большом доме будешь — это ли не счастье. А Лхама совсем еще ребенок и привыкла слушаться мать. Дашдамба меня уму-разуму учит: старайся стать таким, чтобы не надо было ни перед кем заискивать, чтобы собственным трудом мог устроить свою жизнь. Все, что кажется тебе сейчас белым, на самом деле — черное. Всю жизнь кланяться да пресмыкаться — позор для мужчины». Любит меня старик, может, и не отдаст Лхаму Донрову. Ее братья и сестры тоже любят меня. Как пригоню скотину, бегут ко мне со всех ног: «Аха-а, ах-аа». Батбаяр гнал лошадь вверх по тропинке, петляющей по каменной осыпи. Пахло багульником, щебетали птицы, парами кружили над скалами отложившие свои яйца гуси. Стремительная речушка бесчисленными водопадами срывалась с камней и шумела: казалось, целый оркестр — трубы, флейты и хуры — играет причудливую, никому не известную веселую мелодию.

— Побегать бы среди этих цветов вдвоем с Лхамой! — крикнул юноша во весь голос.

Он взбирался все выше и выше. Наконец выехал на гребень и увидел живописную картину: на просторной поляне, залитой ярким солнечным светом, стояли, чуть колыхаясь на теплом ветру, синие и пестрые майханы, белые с хольтроками юрты. Подъехав ближе, Батбаяр заметил какого-то человека, с мешочком для чашки на поясе, и спросил, где можно найти бойду.

— Аюур-гуай уехал в монастырь, но сказал, что вернется.

«Вот тебе и раз, — опешил юноша. — Не тащить же все это назад. Придется подождать».

Пока он раздумывал, что делать дальше, к нему подошел высокий, щеголевато одетый мужчина. Его смуглое худое лицо показалось Батбаяру очень знакомым, будто он где-то уже встречал его раньше.

— Если ты привез что-нибудь для бойды — сложи во-он в том орго. Пойдем, я тебя провожу, — сказал мужчина.

Он присмотрелся к юноше повнимательнее и раскрыл глаза от удивления.

— Ты служишь у Аюур-гуая? — спросил он и о чем-то задумался. — Так, так, значит, мясо ему привез? А может, и кувшинчик найдется?

Приветливость этого человека располагала к откровенности.

— Может, и найдется, — усмехнулся юноша.

Мужчина опять внимательно на него посмотрел.

— Не ты ли вместе с матерью шел в Хангай из Гоби?

— Точно, я самый. А вы кто?

— Зовут меня Содном. Я телохранитель у хана. Я узнавал про вас, сказали, что как будто вы к Аюуру бойде уехали. Вырос ты, настоящим мужчиной стал.

Батбаяр рассмеялся.

— Да, да. Вы еще мне гнедого отдали. Теперь я вас узнал.

— Ну, положим, лошадь отдал тебе не я, а хан пожаловал, — ответил Содном, завел юношу в юрту и налил ему чашу кумыса. Потом развязал мешок и достал мясо: — Повесь на стену за занавеской, пусть провялится немного, — сказал он, доставая кувшин с водкой. Налил себе пиалу, отпил. — Крепкая! А неплохо готовит у бойды жена. Ладно, ты посиди пока здесь, а я пойду угощу остальных телохранителей, не то они меня потом с потрохами сожрут, — сказал Содном и забрал оба кувшина.

«Как бы бойда не взбеленился», — подумал юноша, но сказать: «Не тронь» — не посмел, лишь растерянно посмотрел вслед Содному. Потом он вышел из юрты и осмотрелся вокруг, подошел к горячему минеральному источнику, после чего полез на скалы. Он взбирался все выше и на лужайке заметил двух мужчин, которые сидели на ковре, расстеленном на плоском гранитном валуне, и оживленно разговаривали. Подходя все ближе, юноша с любопытством разглядывал их, особенно одного, средних лет, с чистым, чуть розоватым лицом, длинной черной косой и маленьким шелковым торцоком на голове. Мужчина был не только красив, от него веяло покоем и в то же время грозным величием. Он тоже смотрел на здоровенного парня из простолюдинов, в подоткнутом дэле, который не спускал с него глаз.

«Кто это? Где-то я уже видел его, — думал Батбаяр. — Может, это тот самый нойон, который ехал тогда в коляске через Гоби? Наш хан? Но где его парчовый дэл и шапка с драгоценным жинсом, и почему он без телохранителей?»

Второй мужчина с темным, точно отлитым из бронзы лицом, рядом с ним казался начисто лишенным благообразия. Был он приземист и широк, словно таган, большой шишковатый нос совершенно не шел к его лицу. Но как грозно посмотрел он на Батбаяра, словно обжег юношу взглядом!

Батбаяр подошел к Хятрунскому минеральному источнику Особенно интересным был здесь совсем недавно, видимо, выложенный зеленоватым камнем желоб-ванна. Рядом в бочке купался пожилой мужчина.

— Что? Нравится? — спросил он, указывая на желоб. — Ты, я смотрю, востроглазый, стоящую вещь сразу видишь. Этот желоб из драгоценной бирюзы. Розовый нойон приспособил его для лечения.

— И что, у него все вещи такие огромные? — спросил юноша.

— А как же! На то он и хан, под его рукой двадцать хошунов, а может, и больше. У него должно быть все самое лучшее, хотя хан роскоши не любит. Принесут в его орго новую посуду, а он: это еще зачем? Убрать! В парадные одежды облачаться — для него хуже наказания. А куда денешься? Так хану положено. Иначе нельзя. Придут к нему на прием князья да нойоны, он в хурэмте и шапке с жинсом сидит, четки перебирает. А только они за дверь, сразу все снимет и бросит. Как-то один его помощник подвыпил и говорит:

— Отчего, господин, вы не носите знаки своего достоинства? Крепостные и податные четырех ваших сомонов могут вас одеть с головы до пят[29].

Долго смеялся Розовый нойон, а потом говорит:

— Не терплю я этих мешков. Оттопырятся, встанут коробом и сидишь, как взъерошенный коршун. Да и мало разве мы дерем с крепостных? Овец — на прокорм, шерсть — китайским фирмам за долги, коней — на уртонную повинность. Что же, теперь еще и на одежду требовать? Притом, все эти отго, жинсы, пестрые халаты от маньчжуров к нам перешли, а наша монгольская одежда — вот она, — и хан показал на свой дэл с широкими обшлагами.

Тут Батбаяр подумал:

«Выходит, человек, которого я встретил по дороге сюда, и есть наш нойон. Надо было мне, как полагается настоящему мужчине, подойти, поприветствовать его, поклониться. Хоть от старости гнедой, которого он подарил, уже ум потерял, а все равно любо на него смотреть».

— Ты приехал в источнике искупаться? — спросил мужчина.

— Нет, к Аюуру бойде.

— А-а, это к казначею, что ли? Ну тогда скидывай дэл и полезай в источник. Говорят, он приносит счастье и благоденствие. Особенно молодым. Слыхал? В его воде есть бериллий, он излечивает более чем от сорока болезней. Да ты сам посчитай. В источнике более сорока родников. Есть холодные, есть горячие, и в каждом вода другого цвета. Настоящее чудо, ниспосланное небесами.

— Раз так, надо искупаться.

— Залезай, залезай. Говорят, если купаться в нем три раза в год, ни одна хворь не пристанет. Называется он Хятрун, происходит от слова «Хи-то-рий», что значит «дух вод — врачеватель». Погляди на цветы и деревья, которые растут здесь на скалах. Видишь, какие они все прямые да пушистые? Как пахнут! Такие красивые места редко встречаются. Даже купаться не обязательно, приедешь сюда, посидишь полдня и уже по-другому себя чувствуешь. Настоящий край лесов. Ты ходил к скалам, которые на запад отсюда?

— Нет, я только недавно приехал.

— Э-э, сходи обязательно. Там в камне следы детских ног. Видишь вон то огромное дерево? — мужчина показал на гигантскую пихту, видневшуюся в одном сахалте отсюда.

— Вижу, огромное дерево.

— Его называют Норовбанзад. Таких в Хангае два. Каждое утро нойон читает под этим деревом сутры. — Мужчина стал одеваться. — Поговорил бы еще с тобой, да к князю пора.

Батбаяр, плескаясь в источнике, поглядывал по сторонам. «А ведь и в самом деле красота удивительная», — с невольным трепетом думал он.

Возвращаясь в лагерь, Батбаяр увидел тех самых людей, которые сидели на валуне. Теперь у большой белой юрты они разговаривали с Содномом. Заметив юношу, Содном махнул ему рукой. Чуть поодаль привязывал к дереву коня приехавший бойда.

«Сейчас, наверное, плетей дадут за то, что хану не поклонился, — мелькнуло в голове у Батбаяра. — Дернул же меня черт… Недаром толстяк, что сидел рядом с ним, так зло на меня смотрел. Но раз позвали, надо идти, — размышлял юноша и тут увидал, что Аюур направляется в ту же сторону, что и он. Батбаяр обрадовался: — Может, бойда заступится, не даст бить?» Как только оробевший Батбаяр подошел ближе, Содном поклонился нойону.

— Господин, это и есть тот мальчик, которого я разыскивал по вашему повелению.

Намнансурэн пристально посмотрел на юношу.

— Это ты встретился мне когда-то в долине Батган?

— Да, я.

— Помнится, был совсем маленький, худой, черномазый. А теперь вон какой молодец, и говоришь басом. А я о тебе справлялся. Может, думаю, его волки съели. Куда ж ты пропал? А мать жива?

В это время подошел Аюур бойда и поклонился хану так низко, что едва не уткнулся в землю своим мясистым, похожим на туфлю, носом. Выглядел он каким-то жалким. Куда девались его важность, заносчивость? Веки у бойды дергались от страха, он боялся, как бы слуга не пожаловался на него нойону. «Голова седая, а он все трясется. Что перед нойоном, что перед женой. Ну и жизнь у бедняги». — Батбаяр смотрел на жидкую, торчавшую прутом косичку Аюура и его разбирал смех. С трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, он, помолчав, ответил:

— Мама жива.

— Где ты сейчас, что делаешь?

— Он в батраках у бойды-гуая. Вот привез ему харчи и попался мне на глаза, господин, — доложил Содном.

— Да, они живут в одном аиле с нами, — кланяясь, сказал дрожащим голосом Аюур.

— Так, так. А разве я не приказывал зайти ко мне? Почему же вы ушли, никому ничего не сказав? А потом вдруг очутились в Ар царме?

— Мы с мамой, как вы и приказывали, пришли на аудиенцию, встретились там с бойдой-гуаем и волею небес попали на Орхон.

— Ага-а, значит, вот какова была воля небес. Ладно, — сказал Намнансурэн и обратился к Аюуру.

— Что же вы молчали, когда я спрашивал о матери с мальчиком, приказывал узнать, где они?

— Раб ваш не слышал такого повеления, — бойда едва не упал, поклонившись до самой земли.

— Погодите, но во дворце только и было об этом разговоров. Не так ли, Дагвадоной багша? — спросил нойон у стоявшего рядом грузного мужчины.

— Верно, припоминаю сейчас, что и сам раз слышал разговоры о каком-то мальчике с матерью, — ответил мужчина.

Аюур затрясся, но сказать было нечего.

— Аюур-гуай, видно, руки у вас загребущие, все к себе тащите. Ну да ладно, живы-здоровы, и бог с ними.

— Чем же ты занимаешься? — с едва заметной улыбкой спросил нойон юношу.

— Коней пасу, коров.

— Наверное, борешься часто. Подмышки все рваные. Сколько дэлов на смену есть?

Батбаяр удивленно посмотрел на хана.

— Один меховой — на зиму, еще тэрлик есть.

— Грамоту знаешь? — спросил Дагвадоной и добавил: — Наверняка нет.

Юноша посмотрел прямо в глаза залану, усмехнулся:

— Расписаться могу.

— У кого учился? — спросил Намнансурэн.

— У Дашдамбы-гуая.

— А кто такой этот Дашдамба? — спросил нойон у багши.

— Наверное, Дашдамба-борода. Слышал я, что он сейчас на Орхоне живет.

— Что за человек?

— Вы, господин мой, его знавали. Помните, однажды на имя Улясутайского амбаня поступила жалоба, что на уртоне Цаган ово маньчжурского нойона ссадили посреди степи. Виновника тогда оштрафовали на пятьдесят пять голов крупного рогатого скота, разорили окончательно. Это и был Дашдамба-борода, — ответил Дагвадоной.

Намнансурэн задумался.

— А-а, вот это кто! Еще бы мне его не знать. Единственный ученик Седого Хаванги. Был писарем в уртоне. Говорили — молодец мужик. Сейчас уже не тот, жизнь пришибла. Помню, рассказывали, что нойон в сопровождении чиновника из министерства ездил осматривать уртонные станции и на перегоне от одной станции к другой три раза заставлял ямщика снимать багаж — менял дэл: то ему жарко, то холодно. На третий раз ямщик не выдержал, сказал: «Вы, чернильные души, оставайтесь здесь и забавляйтесь сколько влезет», и ускакал. Так, кажется, было дело? — рассмеялся хан.

— Могли отвезти его тогда в Пекин, а потом отправить в ссылку. Хорошо, что все обошлось, наказали его плетьми здесь, у нас в канцелярии, на том все и кончилось.

«Вот он какой, Дашдамба-гуай, — думал Батбаяр. — Молчит, молчит, а потом такое скажет, что страшно становится. Говорит: «Видишь белое, а оно оказывается черное». Сколько же ему пришлось пережить! А хан, видно, к нему благоволит. Почему, интересно?»

— Дашдамба и по сей день пьет у вас простоквашу?[30] — спросил Намнансурэн у Аюура.

— Да, мой господин. Их аил кочует вместе с моим. Очень опытный скотовод, — Аюур опять поклонился.

— М-да, жаль беднягу. Привет ему от меня передай, — повернулся нойон к Батбаяру.

В это время подошел еще один телохранитель:

— Ахайтан просила узнать, пожалуете ли вы к обеду.

Прежде, чем уйти, Намнансурэн спросил юношу:

— Как тебя зовут?

— Батбаяр.

— А в народе как прозвали?

— Жаворонок.

— Жаворонок, говоришь? Неплохо. Аюур-гуай, вы удостойте Жаворонка своей милости, дайте ему харчей, борцоков, — сказал хан, устремив взгляд на синие громады гор, и снова обратился к Батбаяру:

— Ты хорошо знаешь эти места?

Батбаяр невольно посмотрел вдаль, вслед за ханом.

— Ездить приходилось, знаю, но не очень хорошо, господин мой, — ответил он и поклонился.

— Ну вот что: дай своему коню отдохнуть, переночуешь, а утром поедешь с нами. Вы не будете возражать, Аюур-гуай?

— Да снизойдет на нас милость господина, — поклонился бойда.

День выдался жаркий — на небе ни облачка. Но чем выше поднимаешься в горы, тем свежее становится ветер, реже деревья, сильнее благоухание багульника, гуще стелющийся по земле можжевельник. Время от времени дорогу преграждают скалы, каменные осыпи, лохматые от зарослей барбариса и смородины, усыпанные неспелыми еще, розовыми и коричневато-красными ягодами. Взмокшие кони вынесли своих седоков на гребень Хангайского хребта, и колонна из десяти всадников, во главе которой в сопровождении Батбаяра и Соднома ехали Намнансурэн и Дагвадоной, остановилась.

Далеко внизу, словно ветви одного дерева, голубели протоки и рукава реки, словно жертвенные чаши, блестели озера.

— А здесь прохладно, — заметил Дагвадоной.

— Уж не собираетесь ли вы, багша, как тот маньчжурский нойон, менять дэл, — пошутил Намнансурэн. — А неудобно ему, наверное, было бежать в шелковых тапочках, увязая в раскаленном песке. Представляю, как он вопил и какие кары призывал на голову бедного Дашдамбы, — захохотал хан.

Все спешились. У подножия утеса расстелили ковер, расставили еду, в кипарисовом ведерке принесли кумыс. Намнансурэн в глубокой задумчивости ходил от скалы к скале. Иногда останавливался, смотрел вдаль, вздыхал.

Сине-зеленые хребты Бор орго, Цаган орго, Эрхт хайрхан, Субурган хайрхан, Овгон жаргалант тянулись до самого горизонта и там становились голубыми. Лишь одна вершина, казалось, упиравшаяся в небо, была белоснежной.

— Глядите, учитель! — крикнул хан.

Дагвадоной взобрался на камень, протер глаза, но сказал, что ничего не видит, зато Батбаяр хорошо видел ее хрустальный блеск. Сели перекусить. Юноша остался при лошадях, достал холодное мясо, которое дал ему бойда.

Нойон был весел, шутил, смеялся.

— До чего же красивы наши места, — глядя на поблескивающие далеко внизу озера, сказал бойда. — Хорошо бы привести сюда амбаня, если он пожалует из Пекина, пусть полюбуется.

— М-да, протащить бы его по всем перевалам, глядишь, и пропадет охота соваться сюда, — громко, чтобы все услышали, сказал Намнансурэн.

— Не сунется сам, так непременно пожалуют два его любимца — жадно разинутый рот и отвешивающая пощечины пятерня, — пробурчал Дагвадоной и, отхлебнув кумыса, покрутил усы.

— Нет, правда, и обзор великолепный, и места красивые, сюда и в самом деле самого амбаня не стыдно привезти, — сказал один из чиновников.

— Как пел наш сказитель Аргусан хурчи:

Так, что ли? — спросил Намнансурэн и пригубил кумыс из большой деревянной чары.

— Вот-вот. Это как в той притче: «Сказал искушенный: Целясь в уток — бью и в берег. Женясь на старшей — прихвачу и младшую», — сказал Дагвадоной, приглаживая свои узкие — ниточкой, усики, и недобро поглядывая на чиновника, ратовавшего за то, чтобы привезти сюда амбаня. Батбаяр ел и прислушивался к разговору.

«В чем же тут дело? — думал он. — Когда я был маленьким, Цагарик-гуай наказывал: «Беги подальше от маньчжурских чиновников, китайских торговцев и монгольских нойонов». Дашдамба-гуай говорил, что Орхон сердится на маньчжурских нойонов. А сейчас и хан и багша не хотят, чтобы сюда ехал маньчжурский амбань. Говорят, что он возьмет в жены и старшую сестру и младшую, то есть все отнимет. Что же это за люди такие — маньчжуры? Почему никто их не любит?»

Перекусив, нойон приказал двигаться дальше. Содном подошел забрать коня:

— Поел чего-нибудь? Я тебе тут печенья принес…

— Мяса поел. И кумысу попил.

— Все равно бери. Заночуем у озера Ширэт. Уж там я тебя накормлю до отвала, — сказал телохранитель и побежал к господину, чтобы помочь ему сесть на коня.

Они поехали вниз — туда, где посреди леса блестели озера.

Колонна пеших и конных медленно сползла вниз по северному склону хребта и проехав через верховья Орхона, добралась до озера Бугат.

В его прозрачной воде отражались величественные хребты, упирающиеся своими вершинами в небо. Берег сплошь зарос густой, высотой по стремя, травой и яркими цветами. Намнансурэн и Дагвадоной спешились и молча постояли, любуясь окружающей красотой.

— Смотрите сколько птиц! Был бы жив Голбилэг-гуай[31] непременно изобразил бы все это.

По озеру стаями плыли гуси, лебеди. Птицы садились на воду, взбивая ее крыльями. Их крики, как звуки баяна на пиру, ласкали слух. Намнансурэн подошел к воде, сел на камень, задумчиво посмотрел на гольцы, на остроконечные пики гор, поросшие вечнозеленым лесом, на скалы, где кричали орлы. Притихли и все остальные, молчали, о чем-то думали.

Поверхность озера была неподвижна, в ней отражалось грустное лицо хана, его одетый набекрень торцок, шелковый дэл, но вот налетел ветерок, и зеркальная гладь покрылась рябью, и отражение распалось, исчезло, лишь блестели серебряные пуговицы на вороте.

— Это страна птиц, страна цветов. Места богатые, плодородные, рыбы много, вот и летят сюда птицы, — сказал Намнансурэн, умываясь озерной водой.

— Вы правы, мой господин, — сказал Аюур бойда. — Но озеро Ширэт, пожалуй, еще красивее. Вы, кажется, изволите там ночевать? Сегодня ахайтан чувствует себя хорошо — на вершине мыса Баян поставили орго. Она, наверное, уже прибыла туда. Ходишь по мысу, а вокруг вода плещется — словно на корабле плывешь по морю. Эх, до чего же красивое место! — Аюур поклонился и пригласил пожаловать к трапезе.

На берегу озера был расстелен войлок, стояла еда.

— Разве не высшее наслаждение пить кумыс прямо на лужайке среди этих прелестных цветов. Что там у вас в тороках? Несите сюда! — велел Намнансурэн.

— Счастье мужчины — безлюдная степь, — заметил, ложась на траву, Дагвадоной.

— Поставить здесь юрты, шатры да провести аймачный съезд. Неплохо, а? — спросил Намнансурэн, глядя на плавающих по озеру птиц.

— Не переутомились ли вы, господин мой? Помните, какие вы приводили нам слова Аргусан хурчи, — спросил Дагвадоной, нюхая сорванный цветок.

— Хотите напомнить мне, что «слепую корову держат подальше от колодца»? Чтобы сама не утонула и колодец не испоганила? Так?

— Да, как бы не пришли сюда шакалы с юга да не устроили здесь своего логова.

— Чту вашу дальновидность. А на слова мои не обращайте внимания, просто я прикинул, как лучше использовать этот прекрасный край, — сказал хан и, взяв чашу с кумысом, встал.

Дагвадоной приподнялся и задумчиво произнес:

— Что бы там ни было, надо стараться не совершать ничего такого, за что в будущем нас помянули бы недобрым словом. Главное — не дать шакалам обосноваться, а там пусть наши потомки сами разбираются, как этот край использовать. Станут здесь полноправными хозяевами и построят дворцы, поставят юрты. Верно я говорю?

— Полагаю, что верно, — ответил Намнансурэн.

Содном ткнул Батбаяра в бок.

— Понял, о чем сказал Смурый? Серьезный мужик.

— Кто это Смурый?

— Это мы так между собой господина учителя зовем.

— Да, он как посмотрит, страшно становится. А так, видно, человек ученый.

— Еще бы. И ученый, и бывалый, но злой. Маньчжурский язык как родной знает. Законы императора Поднебесной с китайцами, говорят, изучал. За хана жизни не пожалеет. Хан кроткий, добрый, а Смурый — крут. Из-за этого они, бывает, не ладят, — доверительно сообщил Содном.

Намнансурэн бродил по берегу озера и вернулся взволнованный, возбужденный.

— Багша! Не сочините ли какой-нибудь магтаал. У меня что-то не получается, хотя места эти меня так вдохновляют! Попробуйте вы!

Дагвадоной встал, посмотрел на спокойное, но печальное лицо своего господина, потом на сверкавшее в солнечных лучах озеро.

тихим голосом прочел он, вздохнул:

— Мой господин, дальше не могу. Может быть, вы позволите прочесть магтаал другого человека, воспевающего родные места, — с поклоном спросил Дагвадоной.

прочитал он. Намнансурэн слушал, закрыв глаза.

— Кажется, эту песню пьяный хутухта когда-то спел, — улыбнулся он.

— Верно. Понравилось вам?

— Хутухта, и пить умея, и петь, познал горечь разлуки и радость любви — многое довелось ему пережить… Да. Равджа[32] считал, что нет в мире страны лучше Родины. Он понимал, что все наше — здесь. Оттого и сказать так сумел, — произнес Намнансурэн и пошел к берегу озера, погрузившись в раздумья. Никто не знал, что так терзало его душу. Возвращаясь, хан заметил Батбаяра, подошел к нему и сказал:

— Прочти и ты какой-нибудь магтаал.

Батбаяр встал, огляделся вокруг и, набрав побольше воздуха, единым духом выпалил только что сложившиеся у него строки:

Хан удивился и, смеясь, попросил:

— Ну-ка, повтори еще раз.

Подошли остальные. Юноша хотел было повторить, но не смог, запнулся. Он и сам не понимал, как вдруг на ум ему пришли такие слова.

— Аюур-гуай, вы слышали?

— Да, мой господин, — поклонился Аюур. — Наш Жаворонок, сколько ни объезжал диких лошадей, ни разу из седла не вылетел, — похвалил он батрака, а про себя подумал: «Вот вырастил голодранца на свою голову. И зачем только жена прислала его сюда».

— Значит, расписаться можешь? — спросил Намнансурэн, кладя руку на плечо юноше. — Осенью отправите его в хозяйственное управление аймака, в школу. Заботу о его матери возьмете на себя и его будете время от времени снабжать едой. Не возражаете, надеюсь?

— Слушаюсь! Да исполнится ваша воля! — Аюур вздохнул и поклон ился до самой земли. Дагвадоной исподлобья смотрел на юношу.

— Прилежно учись, времени попусту не теряй. «Говорить правду в лицо — признак честности; думать, вникая во все тонкости — признак ясного ума», — так говорил Равджа.

— Ну что, кумыс все пили? Двинемся дальше? — спросил Намнансурэн. Все сели на коней и, обогнув озеро Бугат, погнали их рысью, чтобы до ночи успеть к озеру Ширэт.