Гром

ГЛАВА ШЕСТАЯ ПРОКЛЯТИЕ

С шумом перекатывая голыши, грозно и напористо течет река Онги, словно сердится на узость русла, в которое едва-едва умещается ее полноводный, стремительный поток. В прохладный осенний вечер на высоком берегу Онги в одиночестве сидел Балбар, поджав под себя ноги. У него потасканное рябое лицо, косые глаза и узкий лоб. Он не сводил глаз с бегущей воды и, сжимая в горсти острый подбородок, время от времени, как осел, встряхивал головой.

«Я рожден для того, чтобы совершать задуманное, — бормотал он, но некому было, кроме неба и ветра, слушать его слова. — Однако что я могу поделать с человеком, которого постоянно сопровождает десяток телохранителей и четыре государственных чиновника в придачу!.. Подсыпать ему «приправу» в еду? Клинком тут ничего не добьешься. Такой шум поднимется, что небо покажется с овчинку. Все халхаские мудрецы чинуши слетятся, начнут выискивать да вынюхивать — кто послал. Весь хошун перевернут, а дознаются. Так, погоди. Но как же все-таки с «приправой»? Даже на собачку не подействовала. Ничего, отыщем какую-нибудь другую.

Не получится ли так, что я собираюсь одним ломом с деревянной рукояткой развалить скалу? Если кто и может меня заподозрить, так это Смурый. Это он направляет Намнансурэна по собственному разумению, авторитет ему создает. Когда я кончу это дело, придется, видно, потягаться с Дагвадоноем. Так или нет? — задал себе вопрос Балбар. — Но если взяться с умом, найти уязвимое место, то и скала рассыплется, только ее толкни. Взять хотя бы рябого нойона, хана-то бывшего. До чего жену любил, надышаться не мог. К ней не только я, оборванный храмовый служка, солнечный луч подобраться не мог. А уж до чего свиреп был! То монастырских сторожей кнутом исхлещет — мол, собаки во дворах громко лаяли; то смотрителя храма вызовет и пощечин ему надает — мол, поутру слишком громко в барабан били. Такой ужас наводил, что к нему и приблизиться боялись. И этого всесильного человека смирила обыкновенная горячка. Заснул вечным сном. А вскоре ханша, его вдова, делила со мной ложе».

Стемнело, Балбар встал, обмотал вокруг головы орхимжи и пошел домой. Занятый своими мыслями, он, сжав зубы, миновал ханский дворец и подошел к своему хашану. На воротах висел амбарный замок, во дворе давился лаем рыжий, с белыми подпалинами, волкодав, за которого Балбар не пожалел верблюда. Не так давно поставили в этом просторном дворе две юрты-пятистенки, вплотную одна к другой. Дверь навесили внешней стороной вовнутрь; кошму дымника закрепили не на той стороне. Необычный вид юрты имели и внутри — все вещи стояли не на своих местах. Даже бурханы были расставлены почему-то у самого порога и смотрели куда угодно, но только не на юг[26]. На днях, когда бушевала песчаная буря, привел сюда Балбар своего близкого приятеля Гэмбэла, с которым служил еще у старого хана. Посидели, вспомнили былое, пожарили хушууров с луком, попили заправленного крупой чаю.

— Ну так вот, — начал Балбар. — У тебя есть возможность оказать мне неоценимую услугу. Зная тебя как старого и верного друга, хочу, чтоб ты помог мне выполнить одно дело. Кстати, и Цогтдарь ахайтан, которая так волновала твою душу в молодости, тоже советует довериться тебе! Это государственная тайна. И если сумеешь помочь нам, отвалим тебе столько, что и за всю жизнь не истратишь! — пообещал Балбар.

Гэмбэлу под пятьдесят. Выходец из бедной семьи, он исстрадался от сознания, что ему суждено под конец жизни нищенствовать, собирать подаяние и умереть в конце концов на какой-нибудь мусорной куче. Гэмбэл так и не понял, что означает предложение Балбара, но ответил, что помочь согласен. Клятвенно заверил, что никому не откроет доверенной ему тайны, и в подтверждение своих слов обменялся с Балбаром талисманами.

«Кто же выплевывает масло, которое само попало тебе в рот, — рассудил про себя Гэмбэл. Этот тощий, смуглый лама с густым ежиком коротких волос сохранял необычную для пятидесятилетнего мужчины легкость в мыслях. — А если когда и заподозрят меня в чем-то, скажу, что просто помогал ламе-затворнику ради горсти крупы и, конечно, не предполагал, что он использует мою помощь в дурных целях».

Балбара заинтересовали и заставили остановить выбор именно на Гэмбэле следующие обстоятельства: раньше Гэмбэл писал иконы, делал это мастерски и с большим усердием. Кроме того, по своей бедности был он падок на деньги. Когда-то и он считался приближенным рябого нойона, был вхож во дворец, но с тех пор, как на ханском престоле воссел Намнансурэн, стали поговаривать, что Гэмбэл подл, любит наушничать. Изгнанный молодым ханом со службы, бывший богомаз опустился до того, что не имел лишнего дэла. Балбар давно догадывался о чувстве ненависти, которое испытывал тот к Розовому нойону: «Себя полагает честным и неподкупным, а сам, пытаясь возвыситься в глазах людей, гнушается приближенными своего отца!»

— Коли положилась на меня ахайтан, то я вижу в этом предначертание свыше, — изрек Гэмбэл, и ответ его был по достоинству оценен Балбаром: «Самый надежный человек тот, чьи мысли совпадают с твоими!»

В прошлом Балбар был ламой, но, приехав в монастырь, смиренно облачился в скромные монашеские одежды, явился к хану и поделился своей мечтой:

— Хочу закончить годы свои не в грехе, но в затворничестве, позаботиться о грядущих перерождениях. Мечтаю пожить два-три года рядом с вами, вознося молитвы Намсраю[27], чтобы послужили они умножению благочестия и святой добродетели вашего семейства.

— Что я могу возразить на это, если желания ваши и Магсар совпадают, — ответил Намнансурэн.

Для родных и близких хана Балбар был бродячим монахом из другого аймака, но они видели в нем не только служку старого князя, сошедшегося в конце концов с его вдовой — названой матерью Намнансурэна, но знатока обрядов, прорицателя и астролога, и потому относились уважительно, почитая чуть ли не как отца. Так, под видом ламы-затворника, Балбар водворился в монастыре. К нему попривыкли, прониклись доверием.

— Ну вот что, ты! Напишешь мне пять портретов Намнансурэна, совершенно одинаковых, размером не больше ладони, — приказал Балбар Гэмбэлу, а сам с утра до вечера лазал по мусорным кучам, собирал выбеленные солнцем верблюжьи челюсти, женское исподнее тряпье, войлок, на котором относили в степь покойника, изношенные китайские тапочки, полуистлевшие кости, порты сгнившего от проказы старика китайца. По его просьбе Цогтдарь прислала однажды шкуры задранных волками животных. Вся эта подготовка заняла почти полгода. Как-то ночью затворник запер ворота, спустил с цепи волкодава и, засветив выточенную из кварца лампу, уселся у стола. Он разложил перед собой все пять портретов Намнансурэна, истыкал «девять органов» его тела остро наточенным кинжалом, исколол шилом сердце, живот и грудь. Потом завернул портреты вместе со всяким мусором в тряпье и шкуры, приготовил пять свертков и перевязал каждый обрывком старой веревки.

Гэмбэл был потрясен. Ему вдруг стало жаль Намнансурэна, но еще больше свой труд.

«Я столько старания вложил в эти рисунки! Противно-то как, — подумал он. Захотелось закричать, остановить Балбара… — А если этот дзолик разозлится и на меня тоже порчу напустит? Ой, пропал!» — с ужасом подумал рисовальщик, и сердце у него заколотилось, а ладони вспотели.

— Для чего же все это? Неужели от этого хан не переродится для будущей жизни? — Гэмбэл никак не мог понять смысл происходящего.

Балбар скользнул по нему безразличным взглядом, погладил лысину.

— Все это лишит его удачливости, силы духа и подведет к черте, за которой человек превращается в труп. Я изучил множество книг о черной магии и колдовстве. Сейчас… это самое… зароем эти свертки в четырех местах по четырем сторонам света: на хребте, где могила его отца, на Хавцагайтском перевале, у Онгинской скалы и у трех Таримлынских источников. Последний зароем в очаге, под таганом в сером орго Намнансурэна. Это, пожалуй, самое хлопотное. Попробуем, однако, что-нибудь придумать, — ответил Балбар, и в свете лампы блеснули капли пота на его лысине.

— И это все?

— Проклятие очень сильное. Однако хану покровительствуют небеса, а потому есть у меня мысль кое-чем это проклятие дополнить. Возьму прежде книгу заклинаний да пересчитаю по ней буквально каждый год жизни нашего красавца, — пояснил Балбар.

«Ох и страшная получится штука. Пусть хану покровительствуют хоть все пять небесных сфер, разве он выдержит такое?! А ведь когда управление хошуном окажется в руках Балбара, работенки прибавится. Тоже ведь корыстолюбив дзолик. Он уж не упустит возможности нажиться. Но авось и мне кое-что перепадет. Недаром же я перед ним спину гну «Слушаюсь, повинуюсь!» Липну, точно селезенка. У-у, чтоб тебя!..» — воскликнул про себя Гэмбэл и снова оглядел внутреннее убранство юрты. Все вещи были поставлены задом наперед, бурханы накрыты темной материей, было такое ощущение, что весь мир окутала плотная чернота. Время от времени хлопала кошма, закрывавшая дымник, — и на дворе бесновалась пыльная буря. Непрерывно выли собаки. Гэмбэлу стало страшно, показалось, будто юрту наполнили невидимые глазу упыри, ведьмы и вурдалаки. Балбар сжал рукой свой длинный подбородок и сидел, уставясь на тоно, о чем-то думая. В тусклом колеблющемся свете его крупный вислый нос то укорачивался, то удлинялся, словно оборотень. «Вот и дьявол — демон ночи, тоже, наверное, такой же», — мелькнуло в голове у Гэмбэла.

Балбар вскочил, выудил из-под подушки белую гадальную кость и, прошептав заклинание, бросил.

— Выпало тебе, Гэмбэл, ехать в худон к ахайтан. Бывает, что проклятие начинает действовать и на других, переждешь там.

Несколько дней, тайком, ездили Балбар с Гэмбэлом по худону — зарывали свертки с проклятиями хану во всех намеченных местах. Оставался только один — для ханского орго. Закончив работу, они три недели просидели затворниками, читали молитвенные книги, а затем «сделали перерыв». Балбар вручил Гэмбэлу хунз чаю и сказал:

— Теперь мне придется почаще бывать в ханском орго. Ты же съездишь к Цогтдарь и вернешься. Поеду я — могут заподозрить неладное. До тебя же никому дела нет. А если все-таки кто-нибудь поинтересуется, ответишь, что по моему приказу едешь справиться о здоровье ахайтан. Когда она тебя примет, скажешь: «Год рождения твоего сына и год тигра, в который родился известный тебе человек, имеют одного покровителя». Проклятие может перескочить с одного на другого, — это надо иметь в виду, — и потому беречься: каждое утро вырывать один волос с темени и, сделав на нем три узелка, двадцать один раз прочесть вот это заклинание, — наказал Балбар, засовывая за пазуху Гэмбэлу клочок бумаги с написанными на нем строчками. — Тебе, Гэмбэл, бояться нечего. Все подготовлено основательно. Я ничего не делаю кое-как, так что не волнуйся. В таком важном предприятии, как смена власти, сердце должно быть каменным. Потому что и сам-то государственный переворот — это, знаешь ли, как детина с чугунным лицом и куском льда вместо сердца. «Зло злом побеждают», — есть такое поучение у ловона Жуная. За нашим делом стоит увековечение религии, радость многочисленных лам и хувраков. И ты сам сможешь увидеть это чуть позже, — добавил Балбар. И он указал своему подручному на приведенного кем-то хану в подношение коня, которого вот уже несколько дней, не боясь греха, ловко скрывал от посторонних глаз. Гэмбэл приторочил переметные сумы и тронулся в путь.

Орго гуна было разбито на берегу озера Глубокого. Если слушаешь крики турпанов, созерцаешь водную гладь на восходе и свое отражение в озере на закате — это приносит счастье и благоденствие, бодрость и жизнерадостность, — считала ахайтан Цогтдарь, и потому ее семья каждое лето и осень кочевала от озера к озеру. Как только выбирали место, тут же шестьдесят слуг, сопровождавших аил, ставили четыре юрты, натягивали пять веревок для молоденьких жеребят, и уже по этому нетрудно было понять, что Ринчинсаш намного богаче своего старшего брата.

Признав во всаднике, прискакавшем в орго гуна на взмыленном коне, старинного знакомца Гэмбэла, Цогтдарь тут же смекнула, что он привез какие-то известия. Ахайтан ввела гостя в малое орго и, радушно угощая, стала расспрашивать о разных пустяках, время от времени с удовольствием смеясь его шуткам. Балбар не появлялся больше полугода, и гость, всегда в прежнее время при случае пяливший на нее глаза, был ей сейчас приятен. Стараясь показаться Гэмбэлу привлекательной и доступной, она то и дело вскакивала, шла за чем-нибудь, покачивая крутыми бедрами.

— Ну, как там наш Балбар поживает? Небось как только стемнеет, так и крадется к юртам прислуги. Да и вы, конечно, от него не отстаете, не упускаете случая сбегать туда? — спросила Цогтдарь.

Гэмбэл засмеялся, не зная, что ответить, но, смекнув наконец, в чем дело, блеснул глазами и с интересом поглядел на ахайтан. Усевшись поудобнее на тюфяке, поджал под себя ноги и, прихлебывая охлажденный кумыс, то вполголоса, то совсем шепотом, поведал ахайтан о делах.

— Как же, как же!.. Слышала я от мудрецов, что болезни или другие какие напасти преследуют людей по причине насылаемых на них проклятий. В этих случаях, говорят, рекомендуется совершать обряд очищения. Бывает также, что и шаман промашку дает, наколдует тебе худое… Не думаю, однако, что из затеи Балбара выйдет что-нибудь действенное. Нечего тут себя-то обманывать. А я так скажу взялся за дело, так уж старайся изо всех сил, — раздраженно заявила Цогтдарь.

— Э-э, напрасно ты так говоришь, ахайтан моя! Эта самая затея у него такая страшная, что ужаснее и не придумаешь. Это все для того, чтобы напрочь лишить хана удачливости и жизненной энергии. Такого проклятия я думаю, ни один человек не вынесет. Я лишь со стороны наблюдал, и то, казалось, душа вот-вот с телом расстанется. Прости меня, господи.

— Видно не нашел Балбар верного человека, подходящего лекаря. Тот был бы понадежнее. Ты передай Балбару: если такой сыщется, не пожалею за услугу и табуна лошадей! — сказала Цогтдарь, а про себя подумала: «Зыбко все как-то, укрепить не помешает».

Ахайтан договорилась с Гэмбэлом, что он пробудет на стойбище несколько дней, обсудит с гуном все, что наказал Балбар.

Гуну была по нраву спокойная, размеренная жизнь в худоне. Одна беда — развлечений мало, и потому Ринчинсаш заходил поутру в молельную, отстаивал богослужение, а после завтрака приказывал седлать коней и вместе с женой отправлялся на прогулку — в горы, степь или к реке. В один из осенних солнечных дней супруги по установившейся традиции объехали озеро и повернули к дому. Легкий ветерок тронул зеркало озера рябью, гоготали гуси, плавающие парами белые лебеди, приподнявшись, били по воде расправленными крыльями — забавная и прекрасная картина.

Ринчинсаш и Нинсэндэн натянули поводья.

— Может, отдохнем здесь немного, остынем около воды, — предложил гун, и они направили коней в озеро.

Прохладный ветерок гладил щеки, доносил запах солончаков.

— Хотела бы я жить столь же неразлучно с вами, как эти турпаны на озере. Вот что было бы самым большим счастьем в моей жизни! — горячо произнесла Нинсэндэн, и в ее глазах вспыхнуло отразившееся в воде солнце. Ринчинсаш удивился, с недоумением посмотрел на жену.

— А разве может быть иначе? Или ты куда собралась? Который уж год вместе живем, а ты все никак привыкнуть не можешь.

Нинсэндэн помолчала, глядя ясными глазами на то, как ее конь прядет ушами, вскидывает голову. Потом вздохнула и произнесла:

— Простите меня! Я же на каждом шагу только и думаю о том, как бы угодить вам, как бы не заронить в ваши мысли и капли сомнения. Знаю, что вы любите меня всей душой, и испытываю к вам чувство глубочайшего почтения. Но моя свекровь… В ее отношении ко мне нет ни вашей нежности, ни сердечности. Она все время от меня что-то скрывает, старается не показывать меня людям. Ей не нравится даже то, что я захожу к ней в орго.

Ринчинсаш долго смотрел на прозрачную воду, обтекавшую бока его коня, но возникшее чувство беспокойства не проходило. Наконец он произнес со вздохом:

— Мне тоже эти муки знакомы, так что я тебя понимаю. Но, знаешь, в жизни нет ничего вечного и неизменного. — В больших, черных глазах гуна, на его красивом розовокожем лице отразилось страдание.

Внезапно ветер усилился, по озеру побежали волны. Супруги выехали на берег и направили коней к дому. Там встретила их Цогтдарь. Когда слуги, приняв поводья, увели коней, ахайтан, источая доброжелательность и заботу, вытерла пот со лба Нинсэндэн, поправила ей волосы.

— Отчего это мама сегодня так ласкова? — удивилась княгиня.

— Ступай, дочка, в орго, отдохни. Притомилась, наверное, на такой жаре. Попей холодного кумыса и приляг. А ты, гун мой, зайди в молельную!

Ринчинсаш отвязал клинок в оправленных в серебро ножнах, высвободил руки из рукавов и, опустив верхнюю часть дэла на бедра, пошел следом за матерью — высокий, статный, длинная черная коса ниже пояса. У молельной, в стороне от входа, стоял Гэмбэл. Сложив руки, низко, до земли поклонился гуну, показывая, что готов служить преданнее собаки. В алтаре, который Намнансурэн преподнес Ринчинсашу в день присвоения брату княжеского титула, горели лампады, поблескивало серебро дарохранительниц и жертвенников, переливался перламутр раковин; горели золотом языки пламени, которыми был расписан стол. В юрте тихо: толстые ковры, развешанные по стенам, надежно охраняли святыню от мирской суеты. Сизым туманом плыл дым благовоний и ароматических палочек.

Цогтдарь вытащила из-за пазухи длинный хадак и, развернув, протянула его Ринчинсашу.

— Склони голову перед бурханами, сын мой. Ты, мое любимое дитя, наделен умом, и ты поймешь причины, которые побуждают нас совершить… должное. Ты не простой человек, но человек высшего небесного происхождения. На смертном одре отец твой завещал, чтобы ты наследовал его титул и престол. И вот настало тебе время выполнить золотое завещание своего седовласого, благодетельного родителя, — сказала она, впиваясь глазами в лицо сына.

— Как вас понимать, мама? Разве не по небесному произволению наследовал этот титул мой старший брат? Я не могу, не имею права… — Пораженный словами матери Ринчинсаш отступил назад.

Цогтдарь подошла к сыну вплотную и, упав на колени, протянула хадак.

— Ты не знаешь всего. Плоть Намнансурэна, получившего этот титул, растащит воронье. И поспособствует этому твой дядюшка. Но и мы, по мере сил своих, должны помочь ему.

Ринчинсаш содрогнулся всем телом, сморщился, на глаза навернулись слезы.

— Нет, мама, нет! Мы должны со смирением принимать плоды деяний в предыдущих перерождениях. Какие мерзкие, отвратительные слова произносят ваши уста!

— Они не мерзкие. Сынок мой, сыночек, пойми. Мы стараемся ради твоего же блага.

— Мама! — сдавленным голосом воскликнул Ринчинсаш и отшатнулся. — Вороны не должны склевать… Я запрещаю. Я… Я боюсь. — Его била дрожь, на лице выступил пот. Цогтдарь встала, снова подошла к нему.

— Не кричи! На тебя взирают почитаемые нами святыни, а говорит породившая тебя на свет мать. Подданные ждут твоего решения. Согласно завещанию твоего отца ты должен восседать на престоле. Мужчина может бояться того, что страшно, может запрещать то, что подлежит запрету. Но это не то и не другое. Будь мужчиной. Не дрожи как заяц, — сказала Цогтдарь. По-прежнему не сводя глаз с сына, она силой возложила хадак на его плечи.

— Что вы хотите сделать с братом?

— Это тебя не касается. Об этом дядюшка твой позаботится. Он уже наслал на Намнансурэна проклятие. Ты выучишь присланное им заклинание и будешь читать его, как он велит. Сейчас я тебя сведу с Гэмбэлом гэлэном, — сказала Цогтдарь, вытерла пот и, тяжело дыша, вышла из молельни. Ринчинсаш остался один. Он дрожал от страха, не понимая, что происходит.

Вскоре в орго вошел гэлэн в длинном дэле и, кашлянув, остановился у двери.

— Приветствую вас, мой хан, — произнес он с поклоном. Стоявший в хойморе, отвернувшись к стене, Ринчинсаш вздрогнул и оглянулся.

От костистого, пепельно-серого лица ламы, казалось, веяло могильным холодом. «Оказывается, я уже стал ханом… А что же станет со старшим братом?» — с тоскою подумал он и едва удержался на ногах.

Гэмбэл подошел ближе и взял гуна за плечи.

— Молитесь, мой господин, — негромко сказал он.

Ринчинсашу показалось, что его связали по рукам и ногам, что нет возможности двинуться, и он опустился на колени перед алтарем.

У Магсар приближались роды, и Балбар, прервав «затворничество», стал все чаще появляться в ханском орго. Он был угодлив и услужлив — лишь бы первым узнать, кого родит ханша — мальчика или девочку. Еще надеялся он завладеть последом, да и последний, пятый сверток нужно было зарыть под очагом в сером орго. «Опекая» Магсар, Балбар дневал там и ночевал, а порою и к хану захаживал, поболтать с ним о том о сем.

— Этот год покровительствует вам, а потому ребенок, которого вы ждете, будет жить долго и счастливо. Бросишь иногда кости, так они каждый раз выпадают на белое. Всего, конечно, по ним не узнаешь, сдается мне еще вот что: не стоит тешить себя мыслью, будто окружают вас одни доброжелатели. Здесь наверняка… это самое… есть люди, чьи помыслы противны воле небес. Помните, когда к вам приехали маньчжурский амбань и Далай-богдо, вы преподнесли амбаню такой подарок, что он забыл, зачем явился. Не поручусь, что амбань теперь не строит против вас козни. Это самое… Торговцы из фирмы Шивэ овор в друзья к вам набиваются, подношениями засыпают, а что они там про себя думают — кто знает? А не отирается ли возле вас… это самое… какая-нибудь продажная тварь — прикидывается ненавистником маньчжуров, — сжав в кулаке длинный подбородок, вслух размышлял Балбар. «Ты же всем нутром своим ненавидишь маньчжурского амбаня. Оттого и в злой умысел и в козни его наверняка поверишь. И чем больше будешь думать о нем, тем лучше для меня», — прикидывал злодей про себя.

— Вы и сами не хуже меня знаете, что от маньчжуров добра не дождешься. Они всегда улыбаются, но каждая их улыбка — это проклятие. Вы же на приеме у императора дважды побывали, так что не вам об этом рассказывать.

Намнансурэн с улыбкой отложил сутру.

— Собственно, на аудиенции у императора я не был.

— Как? Вы же ездили в Пекин для того, чтобы получить титул хана, а потом еще раз, по службе. Так что же, вы… это самое… не получали титула? — спросил Балбар, уставившись на хана жадно блеснувшими глазами, будто среди словесной шелухи обнаружил вдруг золотой самородок. Намнансурэн не догадывался, что стоит ему только повторить, что, мол, и вправду не был он на аудиенции у императора, как Балбар, хлопнув руками по ляжкам, пожалуй, вскочит, завопит: «Ты самозванец» и, чего доброго, бросится оповещать всех, что «нынешняя власть незаконна».

— Приехал я, дядюшка, на прием к императору. Ждал почти целый месяц, и вот однажды привели меня во дворец Гугун. Прошел я через ворота в многоэтажной башне и вижу: вдоль длинной, выложенной камнем дороги стоят ряды нойонов в черных хурэмтах, позади них — шеренги солдат. Очень внушительное зрелище. Прошел я по этому коридору, меня остановили и приказали кланяться. Вдалеке под шатром, у дверей огромного дворца, толпою стояли люди в цветастых, как у меня, дэлах и черных хурэмтах. Кто из них был император — не знаю. По моим предположениям — невысокий, белолицый мужчина, что стоял в середине. До него было шагов сорок — пятьдесят, так что и рассмотреть его хорошенько я не сумел. Только отвесил три поклона и развернул хадак. Откуда-то сбоку вынырнул человек, забрал хадак и ушел. Через некоторое время какой-то другой придворный принес мне шапку с жинсом и сказал, что аудиенция окончена. И во второй мой приезд был такой же точно прием. Правда, на этот раз меня через сайда спросили: «Все ли благополучно в ваших местах? Спокойной ли была ваша дорога?» Но сам ли император спросил или еще кто — я так и не узнал. — Намнансурэн примолк и задумался. Потом добавил: — Но я не расстраиваюсь. Что мог бы я сказать императору Под небесной? Этикет — шутка тонкая, надо уметь его соблюсти.

— Да, жаль, жаль… А здорово было бы, если и вы, мой хан, подданных своих принимали таким же образом. Порядку-то было бы значительно больше, — сказал Балбар, словно испытывая Намнансурэна. Хан презрительно хмыкнул:

— Не имею желания устраивать здесь подобные порядки. Они были бы для меня только в тягость. Есть многое другое, кроме этикета, что не дает мне покоя, дядюшка.

— Что же томит вас, почтенный хан?

— Не за свою голову болит душа. Мне своего хватает, да и вы, мои близкие, нужды не терпите. Но вот вы, дядюшка, человек светлого ума, кому как не вам понять меня. Долг хошунов наших — сорок тысяч ланов, крепостные и податные люди зачастую тряпки не имеют, ходят среди лета в овчинных дэлах. Что это? Веление судьбы? Не верю!

— И правильно. Однако, почтенный хан, это не ваш долг. Если же говорить о крепостных и податных людишках, то, с одной стороны, ваши мысли о них верны, но с другой, в самом деле есть на все воля неба.

— Я так не думаю, дядюшка. Если богат хошун, то доволен и его нойон; если крепостные одеты и сыты, значит, господин у них толковый.

«Хочешь для всех хорошим быть, «живым богом» прослыть желаешь? Ну что же, попробуем поддеть тебя с другой стороны», — мысленно осклабился Балбар.

— Вы что же, всерьез полагаете, что отец ваш и жил неправедно, и поступал неразумно? Да уж не переутомились ли вы от великих трудов своих? Не пропал ли у вас аппетит? — сказал он, сжимая в кулаке свой подбородок.

— Кто сказал вам, что у меня аппетит пропал? — улыбнулся Намнансурэн и прошелся по юрте.

— Узнал я, что отдельно для вас теперь не готовят, а кушать изволите лишь то, что и чиновникам подают. Вот я… это самое… По невежеству своему и подумал, не пропал ли у вас аппетит, — обращая свои слова в шутку, сказал вставая Балбар.

— Вправе ли мы судить наших предков? Благодаря отцу есть что подать на стол и у мамы, и у нас. Ну да ладно, — улыбаясь сказал Намнансурэн и вышел из юрты.

Балбар помрачнел: сколько сил и выдумки потратил, но так и не смог ни убедить в чем-нибудь хана, ни хотя бы из себя вывести.

К вечеру погода испортилась: над северным хребтом повисли черные тучи, то и дело сверкали молнии. На закате Магсар хатан почувствовала себя плохо. Балбар, задыхаясь, метался у дверей орго:

— Утеплите стены! Костоправа сюда! Лампады в молельной зажгите! Марамбу зовите!

Зайдя в орго, справился у ахайтан о самочувствии.

— Цвет лица у вас хороший. Постарайтесь успокоиться. Выпейте пару ложек топленого масла, — посоветовал он и бросил гадальные кости. — Его отец родился в год тигра, так? Если ребенок появится на свет в час собаки, то будет писаным красавцем.

Намнансурэн обычно до ночи засиживался в малом орго, от двери до хоймора заставленного полками с монгольскими, тибетскими, маньчжурскими сутрами, рукописями, книгами. Не изменил он своей привычке и в эту ночь, но время от времени, не выдержав, подходил к орго, где лежала жена. Ахайтан родила заполночь. Намнансурэн бросился в юрту к жене, но в дверях дорогу ему загородил Балбар.

— Нам с вами не стоит заходить туда. Лишняя суета может только повредить ахайтан, — предостерег он. Хан послушался и возвратился в свое орго. Из юрты вышла служанка, держа в руках скомканные простыни.

— Кто родился? — спросил у нее Балбар.

— Сын.

Балбар не подал вида, как сильно огорчен. Полюбопытствовал:

— Несешь что?

— Послед, — ответила растерявшаяся девушка.

— Это где попало не бросают. Давай мне, я найду место, где спрятать, — сказал Балбар, забирая простыни.

В свой хашан он бежал, спотыкаясь и задыхаясь от волнения, словно стал обладателем некоего сокровища. Спрятав простыни, перевел дух: «Вот и еще одно дело сделано. Видно, само небо покровительствует нам».

Нащупав за пазухой серебряную иглу, он снова заторопился в ханское орго. «Прошло время, когда ты метала своих щенков одного за другим. Теперь сокровенная плоть твоя попала ко мне, и вся черная магия будет работать на то, чтобы опустошить твое лоно», — думал, шагая к орго, Балбар и до крови кусал губы своими желтыми, гнилыми зубами.

Три дня в ханском орго был праздник, а на четвертую ночь опять случилось несчастье. Душа у Балбара пела от радости, но щепоти нюхательного табака оказалось достаточно, чтобы пролить целый ручей слез. Оплакав младенца, Балбар вернулся в свой хашан, чтобы продолжить затворничество. Хоронил ханского сына Содном. На темени младенца, на месте смертельного укола заметил он красную точку и почувствовал вдруг, как обожгло ему грудь, едва сдержал крик боли. «Но нельзя же усугублять страдания господина, — подумал он, стараясь взять себя в руки. — Кто же это сделал? Как может жить на свете эта змея, смотреть в глаза людям?»

Вернувшись к себе, Балбар запер двери. Каждый день читал он книгу черных заклятий. «Это благодаря ей колдовство мое идет успешно», — говорил он самому себе.

Иногда приходил Гэмбэл, приносил воду, заготавливал дрова. «Чужая душа — потемки», а «бывалый человек не дает промашки», — рассудил Балбар и ни словом не обмолвился Гэмбэлу о причине смерти младенца. Не стал показывать и добытый послед.

«Видно, проклятие сгубило младенца, — подумал Гэмбэл, услышав о трауре в ханском орго. — Ох и страшная же в нем сила! Ну и Балбар! Не человек, а настоящее бесовское отродье. Может, он за счет своего тайного колдовства и в хубилганы выйдет?» — Страх и благоговение полностью захватили Гэмбэла, и он на всякий случай шептал молитвы, прикрываясь рукавом.

Чтобы прервать потомство Намнансурэна, а чрево Магсар сделать бесплодным, Балбар высушил послед, обложил его червями, разной гадостью, проколол его с разных сторон острыми клинками, завернул в выцветшую материю и, зарыв сверток перед дверью ханского орго, несколько раз прочитал заклинание. «Но все мое колдовство может оказаться бессильным, — подумал Балбар и начал исподволь узнавать, какой яд самый сильный. Но при этом не забывал он и об осторожности. — Людишки-то завистливы… если кто-нибудь из ханских блюдолизов только заподозрит неладное, тут же докладывать побежит, не упустит возможности лишний раз доказать свою преданность. Постой, но как же тогда быть, — сжимая в кулаке свой длинный подбородок, размышлял Балбар. — Хороший яд наверняка есть в фирме Шивэ овор. Однако меня там знают как ханского приближенного, а потому не дадут — испугаются. Другое дело, если они стороной узнают, что я ненавижу Намнансурэна. Именно стороной, ибо, намекни я об этом сам, тут же сочтут за ханского соглядатая и донесут Намнансурэну, чтобы в любом случае остаться в выигрыше. Амбань и китайские торговцы на такие штуки большие мастера, — бормотал Балбар. — Надо срочно вызвать Ринчинсаша. Пусть побудет с братом, разделит его скорбь по поводу разлуки с сыном, а заодно и встретится с купцами из Шивэ овор, даст понять, что мне можно верить. Тогда и с ядом осечки не будет».

Балбар приготовил кисточку и тушь для письма. Рано утром хлопнула дверь. Как открывается потайной замок, кроме него знал один только Гэмбэл. Увидев вошедшего вместе с ним Соднома, Балбар перепугался: «Дознались? Быть этого не может!»

Поприветствовав хозяина, телохранитель внимательно осмотрел убранство юрты.

— Хотел довести до вашего сведения, что самочувствие хана ухудшилось, — сообщил Содном, глядя на раскрытые сутры и расставленные жертвенники. Попросил прощения за то, что потревожил своим внезапным приходом ламу-затворника.

— Понял, уважаемый Содном. А что с ним такое? — встревоженно спросил Балбар, стараясь расположить к себе телохранителя. — Что ж, я прерву на время затворничество и немедленно прибуду к хану.

Когда телохранитель, отведав предложенного угощения, вышел, Гэмбэл с восторгом воскликнул:

— Все свершилось так, как вы и задумали. Из всех людей здесь вы — самый могущественный!

Балбар неприязненно посмотрел на Гэмбэла.

— Ты зачем показал ханскому телохранителю потайной замок? Не ожидал от тебя такого. Раньше времени осторожность теряешь.

В тот же день Балбар явился к хану. Намнансурэн был в юрте один, лежал, укрывшись дэлом. На столике рядом — раскрытая «Синяя книга»[28].

— Хан, какое у вас недомогание? На что жалуетесь? — церемонно кланяясь, спросил Балбар. Намнансурэн медленно приподнялся и сел:

— Со мной ничего особенного. Здоровы ли вы?

Лицо хана побледнело, осунулось. Веки глаз припухли — видно, много было пролито слез.

Балбар изобразил на лице скорбь.

— Что же теперь поделаешь. Что толку пенять на беспощадность и безжалостность этого мира. Вы и сами знаете, господин мой, что… это самое… такое несчастье часто постигает людей и трудно что-либо поделать. Возьмите себя в руки, укрепите сердце свое и взгляните на будущее ясным разумом. Любого из нас может настигнуть смерть, — вкрадчиво заметил Балбар.

— Да, дядюшка. Я как раз об этом думал. Не дает мне покоя мысль, что не судьба, но что-то другое повинно в наших потерях. Но что за рок преследует меня?

— По правде говоря, дело действительно очень странное Приглядывался я к вашим приближенным, пытался понять, кто чем дышит. Но люди вроде бы честные, порядочные. Однако недаром говорится: «Змея пестра снаружи, а человек подл изнутри». У злоумышленника на лбу не написано, кто он таков.

— Дядюшка, я ни о ком здесь не могу сказать плохо. Вижу в окружающих лишь чистоту помыслов и благородство, чувствую к людям привязанность. Кому же из подданных понадобилось мне мстить? Чем вызвана столь неслыханная жестокость? А представляете, какая скорбь переполнит сердца младшего брата моего и матушки, когда они услышат о постигшем нас горе. Вы еще не извещали их? — спросил Намнансурэн.

Балбар приуныл:

— Я до сих пор, по невежеству своему, не придумаю, как им все объяснить. Вот беда-то какая!

— Тут уж ничего не поделаешь, — горестно вздохнул Намнансурэн. Известить маму и брата необходимо, но стоит ли всяческими предположениями доставлять им лишние страдания? И еще… думаю вот, когда станет теплее, отвезти Магсар в Хангай, пожить несколько дней у Хятрунского источника. Надо ей сменить обстановку, успокоиться. Как вам кажется?

— Другого ничего и не придумаешь, лучшего сейчас нельзя себе и представить, господин мой! Ринчинсаша я извещу. Отсутствие вестей встревожит их еще больше, — молитвенно сложив ладони, сказал Балбар.

Намнансурэн был подавлен. Мысли, одна горше другой, угнетали его. Хан почти перестал есть, многие ночи проводил без сна и сильно ослаб.

«Я всегда заботился о благе моих подданных. За что же наносят они мне такой страшный, дьявольски изощренный вред? Конечно, есть на свете зависть. Она толкает людей на неблаговидные поступки. Но чтобы пойти на такое грязное, низкое преступление… Уничтожать детей? Почему убивают невинных младенцев вместо того, чтобы погубить, скажем, меня самого? Можно предать огню все мое достояние, учинить надо мною расправу… Трус, не рискующий бороться со мной открыто, может отыскать множество других способов тайно расправиться со мной. Кто же этот злодей? Говорят, отец мой был лют. Может, со мной сводит счеты обиженный им человек? Нет, не слыхал я о таком. Погубитель моих детей задумал прервать мой род. Кто? Зачем? Что мне теперь делать?»

Эти мысли несколько суток подряд сверлили мозг хана. Перед его глазами вставали иссиня-черные сливы невинных младенческих очей, и, как хан ни крепился, к утру его платок был мокрым от слез.

Вскоре в монастырь приехал Ринчинсаш с женой. Зайдя в орго, поклонились, Ринчинсаш поднял на брата глаза и тут же испуганно отвел их, изменился в лице, потупился и сидел молча, словно глотал и никак не мог проглотить жесткую жилу. Он то краснел, то бледнел, не осмеливаясь посмотреть ни на брата, ни на изображения бурханов в алтаре. Рядом с ним, притаившись, словно ее и не было, сидела Нинсэндэн. Намнансурэн расспросил о здоровье матери, потом с трудом заговорил:

— Большое несчастье постигло меня. Но что теперь… Постарайтесь хоть вы не болеть, хорошенько молитесь бурхану-хранителю. За нас не беспокойтесь. Мама уже не молода, пусть побережет себя. Передайте ей мою просьбу. Хотел я заехать к вам, да сейчас не до того. Ты, младший брат мой, позаботься о матушке, не отказывай ей ни в чем. Хоть и остра она на язык, а иногда и грубовата, но сердце у нее нежное. Мы съездим на воды, полечимся немного и на обратном пути заедем ее проведать, — сказал хан. Ринчинсаш не промолвил в ответ ни слова, даже не кивнул.

«Молод годами, вот потому и переживает так сильно мое горе. На вид — здоровый мужчина, а в сущности — совсем еще ребенок. Правильно говорят: «Выросший без отца — что большой палец в пятерне». Молоды они, детей нарожают много. Что ж, пусть хоть у них все благополучно будет», — подумал Намнансурэн и вручил родственникам приготовленные подарки. Ринчинсаш долго молчал, ерзал, словно ему было невмоготу сидеть на одном месте, встал, поклонился. Выходя, сказал, как учила мать:

— Оттого горе приключилось, что люди вас не любят. Жаль, но ничего не поделаешь.

«Говорит так, как думает. Возможно, он в чем-то и прав. Бог с ним, совсем еще дитя», — тепло подумал о брате Намнансурэн, благодарный ему за приезд.

На следующее утро хан встал рано — все равно не спалось — и вышел на окраину монастыря. Он шел по молитвенной дороге вокруг субурганов и неожиданно столкнулся с Нинсэндэн. Увидев перед собой хана, молодая женщина рухнула на колени и зарыдала. Намнансурэну бросилось в глаза ее осунувшееся, бледное лицо: «Тоже совсем еще девочка. А сердце чуткое — переживает».

— Хан аха! Пощадите вы меня, недостойную. Позвольте вернуться в родительский дом. Не могу я здесь, не могу привыкнуть к тому, что вокруг творится, — просила Нинсэндэн, утирая бархатным рукавом катившиеся по лицу слезы. Намнансурэн поднял невестку с колен, участливо погладил по голове.

— Потерпи, все постепенно сгладится, — сказал он и подумал: «Нрав у матушки крут, в разговоре выражений не выбирает, а девчонка не привыкла к такому обращению, вот никак и не приживется, бедняжка. Дома небось росла в неге да в ласке. А может, братец мой на сторону поглядывать стал».

Нинсэндэн отвернулась и опять заплакала.

— Неправ он, что еще я могу сказать вам, его старшему брату, едва слышно вымолвила Нинсэндэн и повторила просьбу: — Позвольте мне вернуться в отчий дом.

— Ты дорога мне, как и брат. Все устроится в свое время. А ему я скажу, чтобы был благоразумен, стремился к добру и не мучал тебя, моя девочка, неразумными поступками. Успокойся. Старший брат позаботится о тебе, — ответил Намнансурэн.

«Видно, хан понял все, — с облегчением подумала Нинсэндэн. — А что теперь будет с Ринчинсашем? Может, его и не бросят в застенок. Сам-то ведь он неплохой, и я от него зла никогда не видела».

Домой Намнансурэн вернулся с твердым решением — встретиться с братом и наказать ему: «Коли взял жену в дом — не мучь ее. Пусть делает то, что хочет и что умеет. Пригласи учителей, пусть обучат ее грамоте, игре на хуре. Вози почаще к нам, развлекай всячески…»

Но Ринчинсаш был неуловим: то он уехал в китайскую фирму в Шивэни ар, то ушел на моление, то отправился на прогулку к реке. Домой он вернулся, так и не попрощавшись с братом.