Гром

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ В КОЧЕВЬЕ ПРЕЖНЕГО ХОЗЯИНА

Однажды осенним утром, когда землю посеребрил иней, на подворье сайн-нойон-хана появился китайский чиновник в черной шелковой шапочке и черном хурэмте в сопровождении солдата — китайца с желтыми нашивками на плечах и длинной саблей. Заметив стоявшего у ворот Батбаяра, китаец потребовал немедленно проводить его к хану. Батбаяр отправил Соднома докладывать о приходе посланца амбаня, а сам остался при госте. Тот воровато осматривал подворье, притворно улыбаясь, заглядывал в глаза и льстиво раскланивался с проходившими мимо, стараясь не выдать кипевшего в нем презрения и злобы. Хан не принял нойона, велел передать, что болен, недавно выпил лекарство и потому не может подняться с постели, о чем искренне сожалеет и просит соблаговолить посланца простить ему нарушение этикета. Затем Намнансурэн разослал гонцов с поручением пригласить к нему на вечер двух-трех человек, с которыми и проговорил всю ночь. Орго еще не утепляли, и Батбаяр время от времени заносил в юрту дрова, топил печь и поневоле слышал обрывки разговора.

— Амбань Саньдо потребовал сдать все винтовки из казны богдо-гэгэна. Говорят, что об оружии ему донес драгоценный шанзотба Билэг-Очир. Он же сообщил ему о том, что Ханддорж пересек северную границу[48]. Когда амбань потребовал его вернуть, Билэг-Очир ответил, что посылал вана не он, а богдо и Намнансурэн, — хотят просить у русского царя оружия и солдат. Выболтал все, что знал, лишь бы войти в доверие к амбаню.

«Посмотреть бы на этого ламу, — подумал Батбаяр. — Слишком длинный у него язык».

На следующее утро юноша зашел в малое орго выпить кумыса. Дверь юрты осталась открытой, и он увидел, как во двор вкатил конный экипаж, и из него вышел приезжавший накануне китайский нойон. Он попросил передать хану, что наместник Поднебесной империи приглашает его срочно прибыть для дружеской беседы. Если хану нездоровится, то экипаж к его услугам. Намнансурэн принял приглашение, но к посланнику амбаня выходить не стал, а приказал передать ответ:

— Я болен, лежу в постели. Но если у дражайшего амбаня появилось ко мне важное и неотложное дело, я превозмогу страдания и сегодня же после полудня прибуду к нему в собственной коляске.

После отъезда маньчжурского посла Розовый нойон созвал в свое орго всех телохранителей.

— Время проявлять свое пренебрежение еще не наступило, а потому я еду к амбаню. Недалек тот час, когда амбань Саньдо покажет нам свой загривок. Но недаром говорится: любой пустяк может привести к роковой ошибке. Если этот маньчжурский нойон чувствует свою силу и изволит гневаться, что ж, я паду ему в ноги. Если же начнет задабривать, значит, чувствует собственную слабость, тогда я немедля уеду. Со мной пусть поедет побольше людей! Как приедем, друг от друга далеко не отходить. Скорее всего, он не станет меня задерживать. Но надо показать амбаню не только наше величие, но дать понять, что мы не побоимся померяться с ним силами. Меня будет сопровождать гун Максаржав. Как с нами обойдется амбань, так и мы с ним. Будет доброжелателен — хорошо, недружелюбен — мы ответим тем же.

К полудню прибыл горбоносый военный чиновник — гун Максаржав, частенько наезжавший во дворец хана, и Намнансурэн вместе с ним в сопровождении десятка телохранителей отправился к амбаню.

Подъехав к дому с двумя круглыми фонарями над дверью и деревянными решетками на окнах, все спешились. В прихожей их поклонами встретил китайский нойон с косой, в черном хурэмте, надетом поверх светло-серого дэла.

— Великий нойон, пожалуйте вместе с гуном в апартаменты амбаня! Свита же пусть пройдет в эту комнату, — сказал он, указывая на две разные двери. Ясно было, что амбань заранее подготовился на случай, если сайн-нойон-хан явится не один. Батбаяр, получивший приказ не оставлять господина ни при каких обстоятельствах, и второй телохранитель вслед за князьями вошли в апартаменты амбаня и встали по обе стороны двери.

Китайский амбань — черноусый пожилой мужчина в черном хурэмте — поднялся навстречу хану и, поклонившись, пригласил садиться. Он был сама любезность.

— Весьма озабочен вашей долгой болезнью, великий нойон. Рекомендую вам съездить в Пекин, подлечиться. Если соизволите, я сочту своим долгом помочь вам, — сказал амбань, и, пока переводчик переводил, его хитрые глазки перебегали с Намнансурэна на Максаржава, а сам он приторно улыбался, стараясь выказать свое расположение. Батбаяр, прислонившись спиной к широкой створке выкрашенной киноварью двери, стоял не шелохнувшись. Он вслушивался в негромкую, вкрадчивую речь амбаня, смотрел на его гладкий лоб и думал: «Ну и лукав, бестия. Ретивый… Дело свое знает…»

Амбань сложил ладони, поклонился хану и, прикурив китайскую пахитоску с золоченым мундштуком, заговорил.

— Великий нойон, разрешите, в знак уважения, предложить вам скромное угощение. — Он кивнул стоявшему рядом телохранителю, и тут же в комнату вошли слуги в черных и белых одеждах, внесли кушанья, вина и расставили их на столе. Глядя на нойонов, которые поддевали палочками кушанья и поднимали фарфоровые чашечки, можно было подумать, что за столом собрались близкие друзья. Амбань подливал и подливал в рюмки вино, но сайн-нойон-хан, поднеся рюмку к губам, ставил ее обратно, зато гун Максаржав опрокидывал в рот одну за другой, словно хотел сказать: «Я пью вместо вас».

«Говорят, у китайцев есть пословица: «Кто угощает — тот человек, кто ест все подряд — свинья». Наш хан, видно, помнит эти слова», — думал Батбаяр.

— Время сейчас мирное. В Срединном государстве все спокойно[49]. И мне очень приятно посидеть вот так, по-дружески, вместе с монгольскими нойонами, — заговорил амбань, заполняя паузу между сменой блюд.

— А говорят, будто в Нанкине волнения, хотят новую власть установить. Не возьмет ли великий амбань на себя труд разъяснить, как обстоят там дела? — неожиданно спросил Розовый нойон, дав тем самым понять, что не так уж в Китае спокойно и что он знает об этом.

Изобразив безмятежность на лице, амбань так и впился в Намнансурэна глазами, в которых был вопрос: «Кто мог тебе это сказать? Ведь нет же у тебя в Нанкине ни глаз, ни ушей». Тем не менее он как ни в чем не бывало ответил:

— Великий нойон, вас ввели в заблуждение. Власть императора Поднебесной крепка как железо и свергнуть ее невозможно не только в Срединном царстве, но и на его дальних окраинах. Великая держава прочна как никогда!

Амбань затянулся, выпустил колечко дыма и раздраженно хохотнул:

— Бывает, что невесть откуда взявшиеся нелепые слухи, недостойные внимания почтенных, мудрых людей, вводят этих людей в заблуждение. Мне не хотелось бы, чтобы близкие мои друзья были столь легковерны. Это пожелание любящего друга своим чистым помыслами соратникам.

Амбань рассмеялся и налил в рюмки вина.

— Вам почему-то не нравится вино, изготовленное в Пекине? Уж не кажется ли оно вам горьким? — спросил амбань у Намнансурэна.

— Дело не в том, что мне не по вкусу прекрасные столичные яства. Соблаговолите извинить меня за нарушение этикета, великий министр, но я нездоров, а кроме того, вина не пью вовсе.

После трапезы амбань Саньдо пытался оживить беседу, рассказал несколько веселых историй, но, заметив, что Намнансурэн, не теряя спокойствия и присущего ему величия, стремится завершить встречу, не давая ни малейшего повода к подозрениям, решил обострить разговор.

— Прошу прощения, великий нойон, но я хотел бы обсудить с вами некоторые государственные вопросы. Не соблаговолите ли вы отпустить на время сопровождающих вас телохранителей — пусть и они подкрепятся немного.

Намнансурэн усмехнулся:

— Да простит меня, ничтожного, великий министр, но, как говорится, две головы лучше одной, а три — лучше двух! Так не выслушать ли нам ваш указ всем вместе? Вы, может быть, собираетесь открыть какую-то тайну, но сейчас не время держать в тайне вопросы государственной политики. А потому я хотел бы пригласить сюда всю мою свиту, пусть все услышат ваш указ. Надеюсь, у вас нет никаких подозрений. Со мной лишь гун, два телохранителя да дзасаки моего аймака, — надменно ответил Намнансурэн.

«Наш господин знает, когда нужно быть приветливым и веселым, а когда суровым и непреклонным. Видно, пришло время сбить спесь с этого китайского амбаня», — подумал Батбаяр и приосанился. Гун Максаржав раскурил трубку и благодушно пускал дым под потолок.

— Великий нойон, если вы считаете это удобным, то мне и подавно нечего скрывать от ваших сопровождающих. Хотелось бы уточнить лишь один вопрос, — заюлил, оправдываясь, амбань и, помолчав немного, сказал:

— По распоряжению великих ханов, в том числе и вашему, военачальник Тушэтуханского аймака цинь-ван Ханддорж отправился в русскую столицу — город Петербург. Не затруднит ли вас, великий нойон, разъяснить мне, как это произошло? — спросил амбань, не сводя припухших глаз с Намнансурэна.

На лице хана не дрогнул ни единый мускул, и он весело рассмеялся:

— Вас, как и меня, ввели в заблуждение ложные слухи. Вы уж извините меня, но я, право, не знаю, куда и зачем отправился Ханддорж.

— До сего дня я полагал, что вы, нойоны, понимаете всю меру ответственности перед императором Поднебесной и обо всем мне расскажете. Ван Ханддорж, с подписанным вами посланием поехал к русскому царю для установления контактов, я это точно знаю.

— Великий министр! Не вы ли только что поучали меня, что ложные слухи появляются невесть откуда. Однако эта ложь совсем иного свойства, и ее источник известен. Драгоценный шанзотба недавно рассказал мне, что, подавленный вашим величием, он, оставшись с вами с глазу на глаз, сообщил им же самим выдуманные сведения. Очень жаль, что, пытаясь снискать ваше доверие, он побудил вас, великий министр, гнаться за призраком к столь далеким от нас берегам Балтийского моря, — промолвил Намнансурэн. Максаржав, удовлетворенно посмеиваясь, добавил:

— Воистину, за призраком погнались, великий министр, и, говоря вашими же словами, может случиться, что вам самому придется держать ответ перед владыкой Поднебесной.

От долгого стояния у Батбаяра затекли ноги, но он не чувствовал этого. Юноша знал, что его господин всю осень не виделся с шанзотбой и придумал эту историю, чтобы лишить его доверия амбаня, столкнуть их между собой. Было и смешно и горько. «До чего же грязное дело — политика, если даже такой прямой и честный человек, как наш хан, вынужден лгать. Недаром Дашдамба-гуай говорил: «Не верь тому, что видят твои глаза».

Амбань подал знак, и в комнату внесли чай.

— Так где же сейчас цинь-ван Ханддорж? — спросил он.

— Великий министр! Я не дерзну сказать, что вы становитесь чересчур подозрительным, но у меня, вашего преданного слуги, появилось желание доложить о вашем рвении самому императору, когда он осчастливит меня аудиенцией, — с издевкой произнес Намнансурэн и улыбнулся: — К сожалению, я не знаю, где сейчас Ханддорж. Слышал от кого-то недавно, что он заболел и вернулся в родные края. Можно ли этому верить — не знаю. Теперь многие, да тот же шанзотба да-лама, часто лгут. Возможно, цинь-ван и в самом деле отправился в Санкт-Петербург, но просто так, поразвлечься? Или уехал подлечиться на горячие источники Булная или Хятру. Не исключено, что он охотится и пьет кумыс в долине реки Тамчи или в горах Пяти богдо на Алтае. Откуда мне ничтожному и больному, об этом знать?

— Ай-яй-яй! Всегда-то вы шутите. Всегда поступаете мне наперекор. Но где уж мне, глупцу, тягаться с таким умным нойоном, как вы. Тяжело мне, — засмеялся амбань, качая головой.

— Великий министр! — промолвил хан. — Судите сами. Цинь-ван — владетельный нойон и волен поступать как ему вздумается! Сам способен решать столь важные вопросы и не станет спрашивать совета у такого невежды, как я.

«Хан хочет сказать: мы люди вольные и изберем свой путь без ваших подсказок», — подумал Батбаяр.

— Тогда, может быть, вы соизволите объяснить мне другое. Почему из России в Да хурээ прибывают войска?[50]

— Откуда мне знать об этом, ничтожному? Возможно, русский консул счел необходимым вызвать войска для своей охраны так же, как это сделали вы? У нас ведь никто не спрашивает. Известно это вам — наместнику империи. Нам, вашим слугам, не дано счастья знать о делах великого министра, представляющего власть императора. Мы не только лишены права вести переговоры с великой державой по военным вопросам. Вашими заботами мы лишены даже права купить материю на дэл в русской торговой фирме. Не так ли, мой великий министр? — дерзко сказал Намнансурэн, а Максаржав, кивнув головой, добавил:

— Великому министру, вероятно, докладывали, как, согласно его указу, был арестован один из моих адъютантов. Я посылал его в Маймачэн купить кое-что у русских, а его задержали, обыскали ваши таможенники. Дело кончилось тем, что наложили на него штраф в девять голов скота.

Амбань Саньдо бросил на Максаржава недовольный взгляд, словно хотел сказать: «Не с тобой разговаривают», и натянуто улыбнулся.

— Я, амбань, не знаю монгольских обычаев и, возможно, утомил вас, уважаемые нойоны. Если у вас есть какие-либо пожелания, я, ничтожный, буду рад довести их до сведения императора Поднебесной.

«А маньчжурский амбань очень недоволен, что из России прибывают войска», — подумал Батбаяр.

— У меня пока нет никаких пожеланий, — гордо вскинув голову, ответил Намнансурэн.

Амбань Саньдо, видно, догадался, что нойон хотел сказать этим: «Кланяться и просить не станем».

— Тогда я, от имени великого императора, должен сказать вам следующее: цинь-вана Ханддоржа следует незамедлительно отозвать из Петербурга и передать мне вместе с посланием. В случае отказа, я доложу об этом императору, с тем, чтобы министерство внешних сношений договорилось с правительством русского царя об аресте Ханддоржа и препровождении его в Пекин. Полагаю, великие нойоны отдают себе отчет в том, что подобный оборот дела будет иметь для них самые тяжкие последствия, — сказал амбань и поднялся. Поднялся и Намнансурэн.

— Великий амбань, хочу еще раз напомнить, что вы заблуждаетесь. Я, ваш раб, только что вот с этого самого места заверял вас, что не только не могу отозвать столь любезного вашему сердцу цинь-вана, но даже понятия не имею о том, где он находится. Ваши соглядатаи усердны сверх меры, но и у них нет никаких доказательств, что ван имеет ко мне хоть малейшее касательство. Отозвать его вы, очевидно, сможете через шанзотбу да-ламу. Но раз вы, великий министр, сочли возможным поделиться со мной, ничтожным, своими великими заботами, то я, раб, вознося молитву к милости неба, представившего эту возможность, хотел бы довести до сведения императора Поднебесной свои пожелания: прекратите массовое переселение граждан китайской национальности на территорию Монголии, выделение им земель, используемых под пастбища, для распашки и посева зерновых, а также увеличение таможенных пошлин и налогов; не угоняйте людей в солдаты, на пограничные посты и на уртонные ямы, не отбирайте у них продовольствие; прекратите политику изоляции Монголии от внешнего мира. Отзовите из Да хурээ, Кобдо и Улясутая императорских наместников, тогда мы, монголы, преклоняясь перед милостью неба, будем поддерживать с вами дружеские отношения и, уважая оказываемую вами помощь, хранить мир. — Намнансурэн поклонился и вышел. Амбаня будто гром поразил: глаза его округлились, руки затряслись; он лишь смотрел ему вслед, даже не пытался задержать Намнансурэна.

На небе уже сияли звезды, в лицо дул свежий ветерок. Намнансурэн и Максаржав вскочили в седло и поскакали в обратный путь.

— Ну что, ничего не добился от нас амбань? — сказал Намнансурэн и с удовлетворением добавил: — Все получилось так, как мы и предполагали. Под конец, мой гун, я был резок. Не рановато ли? Но кажется мне, что амбань не может вызвать из Китая много войск.

— Он стал запугивать нас, — сказал Максаржав, — вот и получилось, как вы говорите: «На зло отвечают злом, на добро — добром». Амбань сейчас, наверное, мечется по дому, как безумный. Говорят, его аппарат для разговора по воздуху сломался. А тут еще нужно отправлять войска в Дорнодские степи против беженцев с юга[51].

Темные улицы Да хурээ словно вымерли, не унимались только собаки. Подъехав к берегу Сэлбэ, они услышали редкие удары колотушек — это сторожа обходили дворец богдо-гэгэна. Гун Максаржав и Намнансурэн едва слышно переговаривались:

— Зачем все же он пригласил нас?

— Уж не затем, конечно, чтобы с нашей помощью ловить цинь-вана Ханда. Не настолько он глуп. Нет, тут что-то другое.

— Но для чего ему понадобилось строить из себя заботливого, гостеприимного хозяина, а потом запугивать?

— Все это притворство. Чары свои на нас испытывал. Хитрость как будто и незатейливая, а могла подействовать. Простаком прикинулся, надеялся наши планы выведать.

— М-да. Нет сомнений, что у него была какая-то цель.

— А как вам кажется, гун, какая?

— Выяснять, уехал ли Ханддорж в Россию, ему не нужно. Сам знает. Может, хотел вас на крючок подцепить? Или запугать и удалить из Да хурээ?

— Возможно. Как бы то ни было, следовало дать понять Саньдо амбаню, что мы непоколебимы в достижении заветной цели. И этого мы, пожалуй, добились. А покинем ли мы Да хурээ… Скорее амбань уберется отсюда, — улыбнулся Намнансурэн и хлестнул коня.

Люди, прежде приезжавшие к Намнансурэну, с которыми он беседовал ночи напролет, теперь почти не показывались: видно, опасались соглядатаев амбаня, наблюдали за обстановкой и готовились. Хан вообще не выезжал из дома, только на прием во дворец к богдо.

В это время Батбаяр задумал съездить домой. Он бродил по базарам Хурээ, искал недорогую ткань для дэлов — в подарок Лхаме и матери — да кое-какую мелочь. Жалованье его — несколько цэнов серебра — почти полностью уходило на еду, и кошелек его был тощ. Видно, и другие телохранители немногим отличались от Батбаяра по достатку. Батбаяр слушал свист ветра, смотрел на пасмурное, сыплющее снежную крупу небо, вздыхал и думал: «У нас на Орхоне холодает рано. Сейчас, наверное, уже все покрыто снегом. Бедная моя матушка, верно, сама мерзнет, а все хлопочет возле чужого молодняка — не поморозился бы. Лхама молода и холод переносит легче. А Донров, наверное, только и думает о мести. Чем же он нам может навредить?» Разные догадки, одна страшнее другой, теснились в голове Батбаяра. Чем больше холодало, тем сильнее тянуло юношу домой. Но мечты редко сбываются. Ничто не говорило о том, что хан собирается распустить по домам своих телохранителей и свиту, и Батбаяру все чаще приходило на ум сказание о Гэсэре, которому на долгие годы пришлось забыть родной дом.

Но однажды в холодный, снежный день во двор вошел Хайсан — седоусый степенный мужчина с подслеповатыми глазами — и, не спрашивая разрешения, пошел прямо в ханское орго.

— Сколько месяцев не показывался и вдруг явился. С чего бы это? — спросил Батбаяр у Соднома, стоявшего в дверях покоев.

— Да, дела сейчас пойдут быстрее. Этот Хайсан тайно выезжал в Россию вместе с цинь-ваном Ханддоржем. Потом скрывался в горах Хубсугула, чтобы не попасть в руки маньчжурскому амбаню, а когда с севера прибыло оружие, вернулся в Да хурээ. Видал, как у него лицо обветрилось?

Хан приказал никого не впускать, и его разговор с Хайсаном остался для всех тайной. Чиновник задержался у хана ненадолго.

— Если этого седоусого изловить, как только он выйдет за ворота, и передать амбаню, то в награду дадут не меньше пятнадцати лан серебра, — пошутил Содном, глядя вслед уходящему чиновнику.

— Если великие нойоны, у которых целые хошуны крепостных, скот и в городе, и в худоне, грызутся между собой, напускают порчу, проклятия, то кто запретит поступать как заблагорассудится нам, недостойным простолюдинам с пустыми кошельками, кто нас осудит? Надо и нам хватать и пожирать друг друга, — откликнулся Батбаяр.

— Молчи! — ткнул его в бок Содном. Они перемигнулись и беззвучно рассмеялись, провожая глазами проходившего мимо пайтана.

Под вечер нойон ударил в барабанчик, собирая телохранителей, и разослал их с поручениями к разным людям, сам же, как только стемнело, вышел из орго и приказал везти его во дворец богдо. Никто не знал, то ли он едет пировать, то ли обсуждать какие-то важные дела. Намнансурэн пробыл во дворце несколько дней.

Почти все приближенные хана знали Батбаяра, вместе с ним развлекались и веселились, даже готовы были делить еду и питье, и все же из-за его бедности держали парня на расстоянии и не очень с ним откровенничали. Взгляды их выражали презрение, чего, мол, ты стоишь. У Батбаяра не было друга ближе, чем Содном. Содном служил у хана десять с лишним лет, водил знакомство со многими людьми и был в курсе всех событий. Содном никогда не важничал перед юношей, рассказывал все, что знал и слышал, а когда собирался в город к знакомым, непременно брал с собой Батбаяра.

— Да не кисни ты, Жаворонок. Что приуныл? По жене соскучился? Будь мужчиной! Такие крепкие молодцы у квелых девиц из Да хурээ — нарасхват.

Иногда Содном наказывал юноше: «Если что случится — разберись сам», и куда-то исчезал. Возвращался через несколько дней и с удовольствием рассказывал, где и у кого был, что ел и пил, с какой девушкой встретился. Все считали, и не без основания, что Содном себе на уме, он быстро сходился с людьми, умел найти с ними общий язык. Он познакомился с девушкой на возрасте, не сказать, чтобы красавица, зато фигурой не доска. Она жила вместе с матерью неподалеку от молитвенного барабана Дунжингарава, и теперь, как только выдавалось свободное время, Содном пропадал у нее. Нередко посещали знакомых и другие приближенные хана, прихватив с собой присланные из худона чай, арул, масло и молочные пенки. После многомесячного сидения на подворье хана, Батбаяру тоже хотелось сходить куда-нибудь, но знакомых в Да хурээ у него не было, заводить их он стеснялся и целыми днями слонялся вокруг орго. В это время стали все чаще появляться любопытные новости. Говорили, что Монголия выходит из состава Маньчжурского государства и будет государством самостоятельным. Что возможно объединение с южными хошунами, что будет мобилизация, война, что амбаню Саньдо вручили послание об его изгнании.

В один из дней, когда ледяной ветер обжигал лицо, Содном надел поверх подбитого мехом дэла хантаз и уехал сопровождать хана. Как только вернулся, зашел в малое орго и весело сказал телохранителям:

— Итак, свершилось. Из дворца богдо амбаню послали ультиматум с требованием убраться с нашей территории в течение трех суток вместе со своими чиновниками и солдатами. До чего же интересные события развертываются!

— Так ему и надо. Уж очень был кичлив, когда мы приезжали к нему осенью.

— Думаешь, он так просто уберется отсюда?

— Говорят, цинь-ван Ханддорж привез из России много оружия. Если амбань не уберется, мы его, черта зловредного, изловим и прикончим.

— Правильно. Говорят, гун Максаржав вызвал из худона войска и спрятал их где-то в горах Богдо-уул.

Поднялся шум, крик. Телохранители гурьбой вывалились из юрты и пошли выяснять достоверность сведений. Всех мучил один вопрос: что будет, если маньчжурский император пришлет свои войска. Содном и Батбаяр остались одни.

— Нет, наши нойоны… Просто смех… — прошептал Содном.

— А что случилось?

— Заседали они сегодня вместе с высшими ламами. А как стали решать, кому везти послание об изгнании амбаня — перетрусили. Не нашлось ни одного чиновника или нойона, кто бы согласился. Все старались свалить друг на друга.

— Послали бы нас с вами.

— Нельзя. Согласно существующим правилам послание амбаню должен доставить нойон соответствующего чина.

— И что же?

— Видя, что нойоны струсили, хан рассердился и сказал: «После этого вы еще смеете говорить, что на все готовы ради родины? Мне жаль вас. Дайте! Дайте сюда это послание! Я сам отвезу!»

Нойоны стали отговаривать хана, — мол, слишком высока честь для амбаня, и назначили двух насмерть перепуганных князей.

— Амбань наверняка их казнит.

— Вряд ли. Он такой же, как они, за душой ничего, кроме простого высокомерия да черного хурэмта.

— Почему? Он же великий министр, наместник маньчжурского императора.

— Ты лучше слушай, с императором тоже не все ладно. В Пекине беспорядки. А здесь у амбаня хоть и есть войска, только у солдат ни свинца, ни пороха, и жалованья они который месяц не получают, перегрызлись со своими начальниками. К тому же часть войск ушла в Дорнодские степи на подавление мятежа[52] и еще не возвращалась. Сейчас амбаню надо крепко подумать, прежде чем хватать кого-то и резать глотку.

Батбаяр задумался.

— А станет ли лучше после образования самостоятельного государства?

Содном почесал затылок.

— Конечно. Много лет мечтает об этом наш народ. Свобода — что может быть дороже! Ты же слышал, сколько тысяч смелых, мужественных людей сложили за нее головы.

— Слышал.

— Кем были мы? Пылью. А теперь не придется больше раболепно сгибаться перед льстиво улыбающимися, но подлыми душой маньчжурскими нойонами. Ведь так? — сказал Содном.

«Что же, поживем — увидим», — подумал Батбаяр и, глядя в глаза Содному, сказал:

— Уверен в справедливости ваших слов.

— Ты, я смотрю, все стараешься обмозговать, до корня добраться. У тебя, наверное, борода стала расти, еще когда в колыбели лежал. — Содном погладил юношу по голове.

Торжества по случаю провозглашения богдо-гэгэна великим ханом состоялись в погожий морозный день[53]. После обильного снегопада в лучах холодного солнца все было ослепительно белым. Нойоны и сановники облачились в черные хурэмты и шапки с павлиньими перьями, ламы надели желтые шапки и хурэмты и потянулись ко дворцу хутухты Джебзундамбы. Хан Намнансурэн поднялся на заре. Поверх шелкового, затканного золотыми драконами дэла надел хурэмт из золотой парчи, надвинул на лоб бархатную шапку с драгоценным жинсом, на шею повесил пестрые четки, на пояс — кисет и с гордым видом вышел из орго, поражая красотой своей и величием.

Как только он сел в коляску, Батбаяр вскочил на облучок, и коляска, сопровождаемая свитой, покатила в сторону златоверхого дворца.

У дворца великого хана на высоких шестах вились разноцветные флаги. Гордо прохаживались ламы, нойоны и знатные дамы. Когда хан вошел во дворец, Батбаяр попросил телохранителей присмотреть за коляской, а сам подошел поближе. У ворот с шатровой крышей слуги держали белого верблюда с серебряной палочкой в ноздре и белого коня с бубенчиком на шее, предназначавшихся для подношения великому хану. Плыл аромат благовоний, тибетских ароматических палочек, дымившихся в каменных курильницах. Когда все приглашенные прошли во дворец, суеты стало меньше; у ворот толпились лишь слуги и свитские. Унзад лама затянул хриплым басом молитву, готовясь к подношению богдо священного блюда, и тут на высокое крыльцо полез, раскачиваясь из стороны в сторону, какой-то крупный нойон в черном хурэмте. Он карабкался, выкатив глаза, и едва не потерял свою шапку с павлиньим пером и драгоценным жинсом. «Да это же тушэту-хан Дашням. Вина по утру выпил на радостях», — подумал Батбаяр и, сгорая от любопытства, пошел к нему. Хан с неприязнью посмотрел на парня и спросил:

— Ты кто? Впрочем, это не важно. Слушай, что же это делается! Хотят посадить на ханский престол слепого тибетца, чужестранца. Священное блюдо собираются ему поднести, с ног сбились. Что делается-то, а? — сказав это, он, не дожидаясь ответа, плюнул и пошел во дворец.

«Видно, и вправду недоволен, что богдо-гэгэна возводят на ханский престол, — подумал Батбаяр, глядя вслед хану. — А как же с клятвой? Прошлым летом, когда собирались в пади Нухэт, все были согласны посадить на ханский трон хутухту Джебзундамбу, клятву давали, молились.

Правду говорил наш господин: «Мы не слушаем друг друга». Видно, тушэту-хан сам хотел стать великим ханом. Но зачем он тогда в лесу ломался, кривил душой, называл всех мудрецами? Странное все же создание — человек».

После продолжительного богослужения начался большой торжественный прием. Засуетились, забегали слуги, разнося кушанья.

Батбаяр вернулся к коляске и весь день ждал господина. Судя по всему, нойон не собирался в ближайшее время выйти, поэтому остальные телохранители и свита разбрелись кто куда погреться. Рядом с коляской хана стояла зеленая карета, и через заиндевевшее почти до верха окно Батбаяр разглядел сидевшую в ней девушку в парчовом хантазе поверх цветастого шелкового дэла и соболиной шапочке, из-под которой свисали серебряные подвески. Девушка замерзла и дышала на озябшие руки. У нее было светлое лицо, черные брови и большие, несравненной красоты, глаза.

«Где, в каких краях появляются на свет такие красавицы? Кто ты? Небесная волшебница — фея?» Батбаяр выскочил из коляски и, словно зачарованный, открыл дверцу кареты, не отдавая себе отчета в своем поступке.

— Если твои лошади привязаны, забирайся сюда, — девушка улыбнулась — сверкнули белоснежные зубки, и поежилась. — Как холодно!

— Холодно. Но я не замерз. Хочешь, погрею тебе руки, — сказал юноша, усаживаясь рядом.

Девушка засунула ему в рукава свои тонкие холодные ладошки.

— Какие у тебя теплые руки. А я окоченела. Как же долго все это тянется.

— Зашла бы во дворец, погрелась.

— Кому охота стоять там и краснеть, будто пришел за подаянием, — ответила девушка, и между ними завязался непринужденный разговор, словно между старыми знакомыми. Батбаяру казалось забавным держать в руках холодные, мягкие ладошки незнакомой девушки.

— Ты из свиты сайн-нойон-хана?

— А как ты узнала?

— По вашей коляске.

— Ты когда-нибудь ее видела?

— Как же не видеть. Ваш хан частенько наезжает в орго моей госпожи.

— У кого же ты в свите?

— У супруги цэцэн-хана. Ахайтан всегда берет меня с собой, когда едет в гости, а мне приходится ждать.

— Не верится мне, что наш нойон часто навещает вашу госпожу. Некогда ему по гостям разъезжать — дел много, — покачал головой Батбаяр.

— Может быть. Но он приезжает к нам поздно вечером, когда нашего хана нет дома. Обычно ночует две ночи подряд. Хороший ты сопровождающий, ничего не знаешь про своего господина, — засмеялась девушка.

Юноша едва не крикнул: «Ложь!» и сердито уставился на девушку. А она спокойно смотрела ему в глаза.

— Разве осмелится кто-нибудь возводить напраслину на вашего хана! Он хоть и гордый, а добрый, веселый, всегда смеется и к тому же красивый. Редко встретишь такого величавого нойона. «Нойон говорит, что едет на хурал к богдо и пропадает там целыми сутками, — подумал юноша. — Нет, погоди, он же любит свою жену». Батбаяру вспомнилось, как недавно утром княгиня Магсар стояла у дверей своего орго за двойной оградой, но, заметив его, тотчас же скрылась в юрте. «Не верится, чтобы наш хан обманывал свою беременную жену, прикрываясь государственными делами», — подумал юноша.

— По-моему, наши ханы большие друзья. Я сколько раз замечал, когда мы куда-нибудь выезжаем, они все больше друг с другом беседуют.

— Да, да. Наши ханы очень дружны. Я знаю.

— И все же ты утверждаешь, что наш хан наведывается к вашей госпоже, когда ее мужа нет дома? — переспросил юноша.

Девушка выдернула руки из его рукавов и, потупившись, рассмеялась.

— Какие странные вопросы ты задаешь.

— Просто я тебе не верю.

— К сожалению, наш хан холоден с женой. Может быть, из-за этого госпожа и полюбила вашего хана.

— Но почему так случилось? Ведь твоя госпожа наверняка красавица.

— Да, красавица. Лицо чистое, светлое, словно луна, стройнее ее не найдешь. А как нарядно одета! Вот и влюбила в себя вашего хана.

— Ты хочешь сказать, что ваш нойон равнодушен к такой красавице? Что за вздор! Может быть, она больна?

Девушка переменилась в лице:

— Наш хан сам… у него в женах лама, — сердито ответила девушка.

— Что? — вскричал юноша и захохотал.

— Да-да. Он сам прежде был ламой, а нойоном уже потом стал. Все говорят, что ему подыскивали жену-красавицу, но он почти у нее не бывает, развлекается со своим ламой. Как же мне не знать, если я постоянно рядом.

— Так, так. Значит, наши нойоны близкие приятели, и один из них по-братски уступил другому жену, которая ему самому не нужна.

— Нет, нет. Наш господин ужасно ревнив. Узнай он, что жена любит другого, не знаю, что бы он сделал, — глаза девушки блестели.

— Тебя как звать?

— Даваху.

— Ты озябла, Даваху.

— Ноги сильно замерзли.

— Что же делать? Я, конечно, мог бы погреть твои ноги, но вдруг кто-нибудь увидит?

— Фу, что за странные вещи ты говоришь, — сказала Даваху, прижимаясь к юноше. Батбаяр снова сжал ее руки и с нежностью подумал: «Ласковая какая. В разговоре проста. Интересно, чья она дочь». Ему захотелось крепко-крепко обнять девушку, но смелости не хватило. И он лишь ближе придвинулся к ней.

Смеркалось, в небе зажглись звезды. Неожиданно у Батбаяра задергалось правое веко. И хотя он верил, что это дурная примета, ничего не мог поделать с колотившимся в груди сердцем, лишь прижал его ладонью, не сводя взгляда с лица Даваху. В это время вокруг зашумели, засуетились люди, кто-то крикнул: «Прием кончился», и юноше ничего не оставалось, как покинуть зеленую коляску. На прощание он крепко сжал руку девушке.

— Встретиться бы еще разок, красавица моя, — шепнул он и спрыгнул на землю. Свита уже собралась вокруг коляски. Намнансурэн вышел из дворца, когда почти все гости разъехались. Был он изрядно пьян и от его непокрытой головы валил пар, как от бозов, только что снятых с джигнура. Вместе с ним вышла невысокая белолицая княгиня, с точеной фигуркой.

— Вы можете возвращаться домой. Я приглашен в гости, — сказал Намнансурэн сопровождавшим его чиновникам и сел в зеленую карету.

Даваху, пересаживаясь на облучок, выразительно посмотрела на Батбаяра: «Ну что, убедился?» Лошади тронули, заскрипел под колесами снег, и карета укатила.

Батбаяр вскочил на передок ханской коляски и погнал ее на подворье, навстречу дувшему с реки ледяному ветру. «Почему мне было так легко разговаривать с этой девушкой? Ведь я видел ее в первый раз. Может, оттого, что у служанок и у нас, ханских сопровождающих, одни и те же заботы? До чего же она приятная! Встретимся ли еще когда-нибудь? Наш хан наверняка нас и близко не подпустит к этому аилу, чтобы не узнали его тайну», — размышлял юноша, изредка смахивая с ресниц снег.

Хан почти не показывался, Содном постоянно находился при нем, и Батбаяру не с кем было поговорить, отвести душу. Он целыми днями бродил по подворью, выполнял мелкие поручения или околачивался на кухне. Жаворонок подмечал: чистосердечные люди гордятся тем, что Монголия теперь суверенное государство, а нойоны и чиновники стали еще высокомернее, ходят гордые, пыхтя, охая и цокая языками. Где находился хан, юноша не знал: то ли у богдо-гэгэна — вершил государственные дела, то ли веселился с большеглазой красавицей — женой цэцэн-хана. Батбаяр бродил по ставке нойона, слушал, о чем шепчется народ.

А народ шептался о том, что движутся на Халху маньчжуро-китайские войска. Недавно гун Максаржав во главе большого войска прибыл в Да хурээ разоружить солдат амбаня Саньдо, а наместник глянул на него своими лисьими глазками и говорит: «В этом захолустье у нас маловато солдат. Берите пока наши сабли и винтовки. Только смотрите, чтобы не заржавели. Скоро мы их у вас отберем. Не отдадите добром, возьмем силой». Тут Максаржав рассердился, выхватил саблю и говорит: «Мы не на переговоры пришли. Забирайте своих солдат и убирайтесь отсюда». Китайский нойон с высокомерным видом отдал приказ о сдаче оружия и процедил сквозь зубы: «Надеюсь, великий гун, мы скоро встретимся с вами. Подумали бы лучше о будущем», — и пошел прочь. Наверняка он теперь соберет многие тысячи солдат и вернется, чтобы дать бой.

Рассказывали и другое. В Срединном-де государстве свергли императора. Теперь маньчжурским нойонам не то что воевать с нами, — сами не знают, как свои головы уберечь.

Вскоре пошли разговоры о том, что новый президент Китая Юань Шикай по железным проводам передал послание богдо-гэгэну, в котором разделял возмущение великого хутухты и высших монгольских нойонов недальновидной политикой маньчжурского хана и беспринципным поведением его чиновников. Ныне маньчжурское самодержавие уничтожено. Монголия и Китай, как два органа, рожденные в одном теле, должны войти в одну большую семью великого государства, вместе делить горести и радости. Президент заверял, что больше не будет никаких притеснений, как при безмозглом маньчжурском правителе, и просил великих нойонов прислать своих представителей в Пекин для переговоров с новым правительством. И вот теперь нойоны и министры собрались у богдо-гэгэна и обсуждают, как ответить на это послание. Но только цинь-ван Ханддорж и сайн-нойон-хан не желают принимать предложение нового китайского правительства, они считают его ловушкой, новой по форме и старой по содержанию, с помощью которой можно истребить монгольскую нацию, уничтожить наше государство и религию. Необходимо, говорят они, собирать войска и оружие для защиты страны. А новому китайскому правительству прислать ответ: «Монголы и китайцы исповедуют разные вероучения, имеют различный язык и письменность, они далеки друг от друга, как небо от земли, и потому никак не могут находиться вместе, в одной юрте». Им возражает драгоценный шанзотба да-лама. «Зачем, говорит, нам настраивать против себя новое правительство Китая? Не лучше ли решить все миром? Пошлем ответ, который можно толковать двояко: и да, и нет, а сами подождем, посмотрим. Не следует никого пугать поспешными сборами оружия и войск». «Надеюсь, наши ханы и нойоны разобрались что к чему и спорят, стараясь превзойти друг друга остроумием и мудростью, не для того лишь, чтобы выслужиться перед богдо-гэгэном. Иначе мы пропали. Пока они будут договариваться, китайский амбань, цедя сквозь зубы проклятия, вернется с бесчисленной, как стая галок, ратью и обрушится на нас», — слушая разговоры, думал Батбаяр.

После Нового года, отмеченного необычно торжественно и пышно, наступила оттепель. Как-то Батбаяра вызвал один из ближайших сановников хана, вручил ему подорожную и два письма: одно — Гомбо бэйсэ, другое — Дагвадоною и приказал немедленно отправляться в дорогу.

— Учти, это приказ самого министра в правительстве богдыхана. Господин изволил смеяться и сказал: «Он хорошо знает дорогу к бэйсэ. Да и по жене, наверное, соскучился». Ты гонец одного из величайших людей государства, посол богдыхана, держи себя как подобает. Нойон также приказал ознакомить тебя с содержанием посланий. Гомбо бэйсэ надлежит готовить мобилизацию воинов для охраны южной границы; постоянно следить за положением на китайской стороне, а если из южных хошунов прибудут нойоны и чиновники[54], встретить их с миром, дать проводников и, обеспечив свежими подставами лошадей на уртонных ямах, беспрепятственно препроводить в столицу. Второе, Дагвадоной должен передать аймачным джасам: службы нашего хана разрослись, а посему необходимо принять меры по увеличению поставок продовольствия, юрт, лошадей и повозок. Хан приказал попытаться изыскать все это в его хошуне, — пояснил сановник.

Батбаяр был рад, что побывает дома, увидит жену, и в то же время его мучило сомнение: а что, если Гомбо бэйсэ или его жена узнают в гонце своего крепостного и с презрением отвернутся? Не сорвет ли он тогда важное дело? «Может, спросить?» — подумал юноша, но так и не решился.

Батбаяр надел меховой дэл, поверх суконный хантаз, который он сшил, еще когда был ханским коноводом. Послания свернул в трубку и сунул за пазуху. Юноша жалел лишь о том, что не довелось больше увидеть ту красавицу с блестящими шелковистыми глазами — служанку жены цэцэн-хана. «Ну, ничего. У мужчины дорога жизни длинная. Придет время, и я вернусь в Да хурээ. Может, тогда наши пути снова встретятся. Слишком я застенчив, все чего-то выжидал», — корил себя ханский гонец. Он ехал от уртона к уртону, и, хотя времена были скудные, везде радовались новой власти. На каждом яме для Батбаяра варили жирную баранину, давали упитанных, тугоуздых лошадей, так что на пятый день он уже оказался у подножия Зун богдо. В Гоби оттепели начинаются рано. Снег стаял, в степи зажелтел саксаул, в долинах начали вырисовываться миражи, напоминая Батбаяру далекое детство. «Места знакомые, так отчего же не спрямить путь», — подумал юноша и поскакал мимо трех жертвенников по южному склону горы Могойт Хайрхан. Поднявшись на гребень Баг зала, он спрыгнул с седла, положил камень в обон. В это время подъехал на взмыленной лошади отставший уртонщик.

— Уважаемый гонец! Вы случайно родом не из этих мест? Окрестности хорошо знаете, вон на сколько путь сократили. Я было подумал, что вы поскакали вдоль подножия, испугался, как бы не увязли в песках, — рассмеялся он.

Батбаяр закурил трубку с коротким белым мундштуком, которую ему отдал Содном, и, окинув взглядом землю, где родился и вырос, коротко ответил:

— Да, я здешний.

Он смотрел на гобийские просторы, там в детстве он пас верблюдов бэйсэ, на скалу, под которой укрывался от дождя, на долину, где собирал сухой саксаул для костра, — будто все осталось по-прежнему; будто он также пасет ягнят и козлят, и даже не развалилась игрушечная юрта, сложенная им из камней.

— Я родился на южном склоне величественной, дикой горы Хадат Хайрхан. Вырос в лазурной долине. В бескрайних гобийских просторах, которые тянутся до самого горизонта, мы с мамой пасли хозяйский скот. Всю весну, лето и осень не возвращались домой. Мокли под дождем, мерзли в пургу. Но до чего же счастливым я себя чувствовал, когда садился верхом на верблюдицу-трехлетку и ехал собирать свое оранжевое стадо. Пасли его семь-восемь месяцев и не потеряли ни одного верблюжонка. Когда пригнали назад, лица у нас были чернее войлочной подстилки, словно закопченные, а княгиня Норжиндэжид даже доброго слова не сказала. Жестокосердая была госпожа. Может, она и сейчас такая?

Батбаяр вскочил на коня и вместе с уртонщиком поскакал к орго Гомбо бэйсэ. Он вовсе не собирался мстить за то, что десять с лишним лет назад бэйсэ выгнал их — раздетых, разутых, без лошади, но и стыда не испытывал. Лицо его было спокойно и равнодушно. Провожая Батбаяра, Содном посмотрел на него с улыбкой.

— Вот что, парень. В ставку своего прежнего нойона надо ехать в приличном виде. О мужчине судят по его седлу и трубке. Может быть, бэйсэ тебя и не узнает, но его люди вспомнят наверняка, — сказал он, вручая юноше свою трубку и седло, отделанное серебром. — Мне ехать не скоро. Ну, а когда придет срок, хан, я надеюсь, не обойдет меня своей милостью, — добавил он, забирая старое седло Батбаяра. Теперь юноша ехал снаряженный, как и подобает настоящему мужчине, и был очень доволен.

Вскоре Батбаяр увидел три юрты, поставленные в ряд и неподалеку кучу помета — видно, семья бэйсэ переехала на весеннюю стоянку совсем недавно. Новый год давно наступил, но здесь его, видимо, все еще праздновали: на коновязи стоял конь под ковровым потником, с украшенной красными лентами уздечкой; на деревянном настиле у юрт лежали три большие, недавно вырубленные глыбы льда. Батбаяр дерзко галопом проскакал мимо юрт[55], вернулся к коновязи, бросил поводья уртонщику и зашел в орго бэйсэ. В юрте было многолюдно и весело. Во главе накрытого стола, в хойморе, сидел сам бэйсэ в шапке с павлиньим пером. На почетном месте — гость — какой-то тайджи преклонных лет в темном хурэмте и шапке с коралловым жинсом. Батбаяр поклонился бэйсэ, пожелал благоденствия от имени министра сайн-нойон-хана Намнансурэна и поднес хадак.

— Ты поступил согласно с нашими обычаями и законами, — принимая хадак, пьяным голосом буркнул Гомбо. — Розового нойона я знал годовалым, когда у него еще младенческие волосы не обрезали. Говорят, он умен и находчив. Только знаний у него маловато. Разбирается немного в маньчжурском и тангутском языке. Ходят слухи, будто он подпал под влияние скотины, залана Дагвадоноя, у которого мысли черные, как у простолюдина, и стал петь под его дудку: «Надо улучшить жизнь крепостным», «Надо следовать обычаям и законам развитых государств». Что же это такое? Оближи его собака! Похоже, этот голубой хадак послан мне не в знак уважения к старшему и пожелания счастья и благоденствия. За что уважать меня — жалкого бэйсэ, заброшенного судьбою на край земли? — Гомбо бэйсэ показал хадак Намнансурэна сидевшему рядом тайджи и, благословясь, повесил его на изображение бурхана. Таков обычай. Ничего не поделаешь.

Тайджи кивнул головой.

— Ладно, поднесите гонцу угощение. А ты кто? Полномочный гонец или просто рассыльный? Так проскакал мимо юрты, что едва не свалил ее. Ну, думаю, сейчас я ему покажу! — сказал Гомбо бэйсэ. — Срежем у этого наглеца одно стремя, потешимся, поглядим, как он будет носиться. — И Гомбо уставился на Батбаяра своими воспаленными глазами.

— Я прибыл к вам, уважаемый бэйсэ, из Да хурээ по приказу нашего господина, — с достоинством ответил Батбаяр, стараясь унять дрожь в коленях.

— Из Да хурээ? По приказу господина? А какого господина, богдо или Розового нойона?

— Обоих!

— Погоди-ка, богдыхан — это богдыхан, а сайн-нойон-хан это сайн-нойон-хан — каждый сам по себе. Выходит, ты двуликий, как летучая мышь, служишь сразу двум господам, духовному и мирскому? — не унимался бэйсэ.

«Спорить с пьяным — пустое дело», — подумал Батбаяр и произнес с поклоном:

— Бэйсэ-гуай! Вы уж простите меня, ничтожного. Позвольте вручить вам указ в более подходящее время.

— Вы совершенно правы, — вмешался в разговор тайджи. — Бэйсэ выпил немного в честь моего приезда и Нового года, — сказал он и сделал знак глазами бэйсэ, чтобы тот молчал, не болтал лишнего. — Угощайтесь, уважаемый, отдохните с дороги…

— Не верится мне, что он посланник обоих наших владык. Скоро собаки будут лаять, да вороны каркать: богдыхан, богдыхан. А кто он такой, этот богдыхан? Давно ли был послушником, разутым да раздетым. И учености у него не больше нашего, говорят, не очень-то я в него верю. Розовый нойон тоже особой мудростью не отличается. Извел своих родичей — проклятья, видишь ли, они на него насылали, а теперь из кожи вон лезет, чтобы главой государства стать. Только и думает о том, как бы сожрать богдыхана и провозгласить великим ханом себя. Верно я говорю? Ешь его собака. — Гомбо бэйсэ нахмурился и с грозным видом принялся засучивать соболиные обшлага рукавов.

— Мой бэйсэ! Успокойтесь! — старался утихомирить его тайджи. Норжиндэжид была вне себя от страха.

— Нет, пусть он ответит, — ревел бэйсэ. — Прав я или неправ?

Батбаяру хотелось крикнуть: «Врешь! Что ты знаешь о нашем хане». Он готов был выплеснуть пиалу с чаем в лицо бэйсэ, но сдержался. «Свяжешься с пьяным — все дело испортишь!»

— Что мне с ним делать! — запричитала Норжиндэжид. — Как напьется, себя не помнит.

Слова жены, видимо, подействовали. Гомбо присмирел, обхватил голову руками и долго молчал.

— Ты, однако, счастливчик, — заговорил он наконец. — И конь твой не в мыле, и тебе хорошо. Попал ты к нам в день, когда в гости пожаловал наш старший брат — тайджи. Пей кумыс. Наливай водку. Всего у нас вдоволь, спасибо отцу с матерью. Наешься досыта. У нас все до десятого колена были богачами. Хоть титул у меня небольшой, род свой веду от потомков Неба. — Гомбо снова наполнил свою серебряную пиалу.

Батбаяр, сохраняя выдержку, пригубил рюмку. Подали горячие пельмени. Дошло дело и до бараньей лопатки с толстым, в четыре пальца, слоем жира. Батбаяр заметил, как постарел бэйсэ: в волосах засеребрилась седина, набрякли веки.

— Ты, конечно, можешь передать мои слова своим господам. Я, старый бэйсэ, четко и прямо говорю все, что думаю. Но кто со мной считается? Подлизываться к тем, кто стоит выше, я не люблю, — Гомбо повысил голос. Батбаяр молчал, словно не слышал. Норжиндэжид внимательно его рассматривала, заглядывала в глаза. Кожа ее утратила свежесть и гладкость, но была она по-прежнему стройна, легка в движениях, все также блестели глаза, только вспыльчивости прибавилось. Вообще выглядела она молодо, и в Гоби, где женщин не так уж много, могла завлечь и восемнадцатилетнего парня. Под ее пристальным взглядом Батбаяр чувствовал себя неловко: уж не узнала ли она в нем мальчишку-крепостного?

На закате тайджи засобирался, посоветовал бэйсэ не болтать лишнего при посланце и, откланявшись, — «слишком уж официально держится этот посыльный, не доставил бы потом хлопот», — поспешно уехал. Гомбо бэйсэ захмелел и свалился на кровать. Жена его внимательно разглядела трубку посланца, вышла из юрты, осмотрела его седло и, вернувшись, стала еще любезнее: подливала гостю вина, то и дело велела служанке приносить чай.

— Мой старик уже не может много пить. А в молодости, когда выезжали на приемы к высшим нойонам, пьет, бывало, весь день, и хоть бы что. Речи у него суровы, а душа — добрая. Любит он свой народ. Всегда сочувствует бедным. — Норжиндэжид старалась оправдать мужа.

— Да, конечно, человек он хороший. Удивительно, но все люди, имеющие небесное происхождение, очень добры, — ответил ей в тон Батбаяр. «Мне ли не знать его любовь и ласку», — подумал юноша, едва не прыснув со смеху.

— Вы бывали на торжествах в Эрдэнэ зуу? Наверное, ездили на поклонение в монастырь Банди гэгэна во Внутреннюю Монголию. А на моленье к Даяндэрху? А на озеро Биндэръя? — расспрашивала ахайтан, желая показать, как много она всего видела. — Извините, — произнесла она с поклоном. — Но прежде, по-моему, мне приходилось часто вас видеть. Уж очень знакомо мне ваше лицо. Где же мы могли с вами встречаться?

— Вы не изволите ошибаться, — спокойно ответил Батбаяр. — Я был в свите хана, когда вы с бэйсэ приезжали в Да хурээ. Тогда еще пожаловал приглашенный нойонами Далай-лама. Вы заночевали в орго неподалеку от ставки великого амбаня, а когда Онолт арслан схватил амбаня, я тоже прибежал, все ходил вокруг вас, — пересказал Батбаяр историю, услышанную от Соднома. — Молод был еще. Да и вы в то время были совсем молоды. А уж до чего красивы… всадник сходил с коня, а пеший садился, чтобы полюбоваться вами! Вы и сейчас прекрасны.

Норжиндэжид рассмеялась от удовольствия.

— Да, все это было. Когда мы изредка наведывались в Да хурээ, светлейшие ламы и нойоны проходу мне не давали. Помню, великий амбань поклонился мне, а Дагвадоной, заметив это, подмигнул — иди, мол, к нему в орго. Попался тогда амбань на удочку задана.

Батбаяр, смекнув, что своими выдумками сумел набить себе цену, едва сдерживал смех. А еще минуту назад госпожу тревожила мысль: «Уж не сын ли это прислуживавшей когда-то у них женщины, изгнанной за свой длинный язык, которая скиталась, а потом куда-то пропала, и если ее догадка верна, то не исключено, что стараниями этого парня Гомбо бэйсэ сошлют в пустыню, тайгу или какое-нибудь другое гиблое место. Ведь если светлейшим ханам станет известно о том, как принял бэйсэ их указ, его лишат всех чинов. Как же бывают люди похожи», — удивлялась княгиня.

Батбаяр перепробовал все самые вкусные яства, перебрался в малую юрту и, накрыв ноги поверх одеяла дэлом хозяйки, подбитым енотовым мехом, улегся спать. «До чего же льстивыми бывают люди. Сейчас эта ахайтан дала мне свой дэл накрыть ноги, а десять лет назад, дотронься я до края ее одежды, она, пожалуй, сочла бы себя оскверненной и приказала бы служить обряд очищения. Интересно, за кого она меня принимает сейчас? А может, хочет, чтобы я к ней пришел? Бедная она, бедная… а может быть, просто глупая?»

Смуглолицая девушка с большими карими глазами принесла мерлушковый дэл.

— Хочешь потеплее укрыть? — спросил Батбаяр.

— Госпожа боится, как бы вы не замерзли, — ответила девушка, набрасывая на Батбаяра дэл. Батбаяр поймал ее руку, благодарно сжал. «Ишь, как заискивают. Ничего не жалеют».

Батбаяр хорошо выспался, отдохнул, выпил чаю, ждал до полудня, пока изволит подняться бэйсэ, и успел как бы невзначай расспросить слуг о старике, который когда-то, тайком от бэйсэ, вез на воле их плохонькую юрту, провожая в Хангай. Оказалось, что семья старика пасет стадо яловых верблюдов в Гоби, на расстоянии более чем в три уртона, но, как ни ломал голову Батбаяр, так и не смог придумать подходящего повода съездить туда, пользуясь уртонными лошадьми. «Можно, конечно, все объяснить и поехать, но тогда бэйсэ узнает в посланнике своего крепостного, и дело, ради которого он приехал, провалится, — размышлял юноша. — Увидеть бы старика, справиться о его здоровье. Ведь когда им с матерью не стало житья и пришлось убираться подальше, старик отдал им последнее сушеное мясо. Добрый, милый человек. Но ничего, у мужчины дорога жизни длинная. Еще встретимся».

Возле орго ходили крепостные бэйсэ. Многих Батбаяр знал, помнил по именам. Так хотелось заговорить с ними, как с добрыми знакомыми, но он сидел с безразличным видом, стараясь не обращать на себя внимания.

После полудня Батбаяр зашел в орго бэйсэ, чтобы ознакомить его с указом Намнансурэна. Бэйсэ возлежал на огромной деревянной кровати, стоявшей у восточной стены юрты. Его голова и ноги покоились на подушках с большими серебряными бляхами. Гомбо приподнялся, раскурил свою длинную трубку, закашлялся.

— Дайте похмелиться! — крикнул он исступленно, брызжа слюной. — Дэжид! Меня ждут дела!

Служанка подогрела на углях молочную водку, налила ее в большую деревянную чашу и подошла к бэйсэ.

— Говори, что воду даешь, — прохрипел, захлебываясь кашлем, бэйсэ. На губах выступила пена, он затрясся всем телом и скатился на пол.

— Говорите, что это вода! Держите меня! — икнув, заорал бэйсэ. Перепуганная ахайтан, служанка и слуга бросились к Гомбо, прижали его к полу. Бэйсэ бился в судорогах, икал и брызгал слюной, царапал себе лоб, рвал волосы, наконец, расплескав полчашки себе на грудь, сделал глоток-другой и, охнув, задышал. Норжиндэжид, качнув, словно бодливая корова, двумя косами, закрученными, как рога, кивнула Батбаяру — помогай, и приказала служанке:

— Ему сейчас скулы сведет. Быстрей дай выпить!

Лишь теперь Батбаяр понял, сколько нужно силы, чтобы удержать дергающиеся ноги бэйсэ. «Как же такой человек может охранять границы государства, — подумал юноша. — Ведь он ни на что не годен». Вспомнил, как несколько лет назад Аюур бойда приехал домой пьяный, а на утро вот так же маялся с похмелья. Все господа превратились в скотов. Неужели и остальные нойоны столь же «добродетельны»?

Бэйсэ прошиб пот, он похлебал болтушку и долго сидел в полном изнеможении. Батбаяр молча ждал, пока он придет в себя. «О чем мне с ним говорить? Может, отдать послание, пока он еще что-то соображает, да быстрее ехать отсюда?»

Норжиндэжид, стараясь ублажить посланца, поставила перед ним столик, расставила еду. Когда Гомбо бэйсэ очухался, Батбаяр вынул из-за пазухи послание и протянул ему.

— Соизвольте принять, почтенный бэйсэ!

Гомбо вскрыл конверт, несколько раз прочел письмо, положил на столик и, вытерев пот, погрузился в раздумья, тупо уставившись на край тагана. Думал он так долго, что за это время можно было бы сварить чай. Ожидание становилось тягостным. Мертвую тишину в юрте нарушал только лай собак.

— Ну, значит, так! — заговорил наконец Гомбо. — Я, как говорится, пеший как свинья и голый как собака бэйсэ, живу в своей дыре, а должен охранять территории от Восьми жертвенников до горы Навч Вандай.

— Соблаговолите все узнать из высочайшего указа.

— У меня нет десятков тысяч лошадей, как у твоего хана. Я человек бедный. У моих крепостных животины никакой, — одни вши. Как же я буду охранять границу, встречать послов и чиновников из Внутренней Монголии, как буду готовиться к мобилизации? Соответствующего титула мне не дали, а груз вон какой взвалили. Разве это по справедливости? Коли ты посланец великого хана, объясни мне, — потребовал бэйсэ.

— Извольте, бэйсэ-гуай. Это дело поручено вам верховным правителем в надежде, что вы преисполнены усердия послужить государству, и мне, ничтожному, нечего к этому добавить. Возродить нашу государственность можно лишь при условии, что к этому будут, не щадя своей жизни, стремиться все — от высших нойонов до батраков и слуг, и не мне напоминать вам об этом, — ответил Батбаяр.

— Так. Уж не велел ли тебе хан вразумить меня? Я человек бедный и могу говорить правду. Оближи тебя собака!

— Простите меня, великий бэйсэ. Я, раб, не вправе поучать столь мудрого и прозорливого человека, — ответил Батбаяр. — Но пристало ли вам так говорить со мной, ничтожным посыльным? Ведь по самым скромным подсчетам, у вас в одном лишь стаде более десятка тысяч верблюдов. Не сетуйте, не гневите небо, господин! «Я-то знаю, как далеко простирается ваша забота о бедняках и крепостных», — хотел добавить Батбаяр, но сдержался: слово не воробей, вылетит — не поймаешь!

— Ах, так! Богдыхан и его придворный министр приказали тебе одолеть меня в споре! Да я тебя…

— Простите, уважаемый бэйсэ. Но я прибыл сюда не для того, чтобы спорить, а чтобы лично доставить вам это послание. Свое поручение я выполнил. Как вы будете выполнять высочайший указ — это дело ваше. Теперь же дозвольте мне отправиться в обратный путь. — Батбаяр встал.

Но Гомбо бэйсэ приказал ему ждать, надел шапку с павлиньим пером и после некоторой паузы, молвил:

— Это передашь от моего имени сайн-нойон-хану с пожеланием мира и спокойствия, — и протянул большой, развернутый хадак. — И еще передай своему хану следующее: если они хотят, чтобы я служил, пусть присылают сюда все, начиная с коней и кончая фуражом, а мне жалуют надлежащий чин! Ты мне ничем не помог, только бранился, прикрываясь именем верховного правителя. Ну да ничего, дело прежде всего. А потому дозволяю тебе взять лошадей у моих аратов до следующего уртона. Непременно передай хану, что мои крепостные совсем обнищали. Говорят, Розовый нойон старается проявлять заботу о людях? — бэйсэ, не вставая, согнулся в поклоне.

Батбаяр еще раз взглянул в тупое, серое лицо Гомбо бэйсэ, в его мутные глаза и понял, что надеяться на него нечего. Юноша поклонился и вышел из орго. «Если приграничные территории будут охранять вот такие нойоны, вряд ли удастся воссоздать наше государство. Почему же все так?» — Батбаяр зашел в малую юрту, выпил чаю и стал собираться в дорогу. У юрты его ждала княгиня Норжиндэжид.

— Счастливого пути. Я тут вам собрала кое-что в дорогу. Бутылочку, баранью ногу. Кушайте на здоровье. А как будете снова в наших краях, заезжайте. Мы ничего не пожалеем для вас. Наш господин еще раз просил пожелать вам мира и спокойствия!

Глядя, как кланяется ахайтан, Батбаяр едва сдерживал смех. «За кого же она меня принимает? — подумал юноша, кланяясь в ответ. — Если мне снова представится случай приехать сюда, то уж ни трубка, ни седло с узорчатым чепраком никого не обманут».

Батбаяр вскочил на коня, взмахнул плетью. Из юрты вышла смуглая девушка-служанка, с которой он познакомился накануне, и с грустью посмотрела ему вслед.

Батбаяр хлестнул коня и погнал его рысью на север. Он ехал и смотрел на родные места, где родился и вырос, вспоминал душные летние дни, когда босиком брел по этой самой дороге, сгорая от жажды.

— Теперь у меня как будто выросли крылья, — произнес юноша так тихо, что даже ехавший рядом уртонщик не расслышал.

Когда Батбаяр подъехал к Онгинскому монастырю, над поселком кружились крупные снежные хлопья. В орго его приветливо встретил Дагвадоной, прозванный «рожденным в юрте простолюдина». Человек невысокого звания, но большого ума, он, когда хан бывал в отлучке, заправлял всеми делами. Прежде всего залан расспросил о здоровье Розового нойона, о положении в Да хурээ и деятельности вновь образованного правительства. Батбаяру было приятно, что Дагвадоной обсуждает с ним государственные проблемы как с равным, и он очень жалел, что знает так мало.

— Что за человек гун Хайсан, назначенный товарищем министра внутренних дел, из какого хошуна? Ты его видел? — спросил Смурый, поглаживая узкие черные усики.

Батбаяра вопрос не удивил.

— Этого гуна я несколько раз видел в орго хана. Слышал и его разговор, когда разливал кумыс. Мужчина он основательный, немногословный, голос негромкий. Говорят, был поваром у цинь-вана Ханддоржа, потом у да-ламы Чимэдцэрэна, сам из харчинов.

— Так, так. Теперь ясно. Один из четырех ученых южных хошунов, скрывался здесь от репрессий. Наш хан не промах, окружает себя верными людьми.

— И веселиться умеет, — улыбнулся Батбаяр и чуть не выпалил: «Похоже, завел себе любовницу — очень симпатичную княгиню», но вовремя прикусил язык. Залан долго смотрел на юношу, будто угадал его мысли, губы его тронула улыбка.

— Что знатные, что незнатные — все любят побегать, — сказал Смурый, потер короткими толстыми пальцами свое полное смуглое лицо с курносым носом и задумался.

— Такие, как наш господин, постепенно остаются в одиночестве. Людей убежденных и честных — немного, а прочие, испугавшись людской молвы и ненависти, отойдут от него. Слишком он простодушен, ничего не умеет таить. К намеченной цели пойдет до конца. Если же ее не достигнет, с горя запьет, загуляет. Вот что меня беспокоит. Ну да ему виднее. Вообще-то, человек он неплохой. — Залан скрестил руки на груди и погрузился в раздумья.

В орго вбежал Аюур бойда и, заметив Батбаяра, даже подскочил от удивления.

— Ой, да это же наш сынок. Когда вернулся? Хорошо ли съездил? Здоров ли господин? — засыпал он Батбаяра вопросами.

Дагвадоной, словно не замечая бойду, вскрыл письмо хана и принялся читать. Аюур, пораженный сдержанностью юноши, а еще больше тем, что он, приехав с подорожной от самого хана, сидит один на один с его учителем и неторопливо беседует, замешкался, не зная, какими словами его похвалить. Мутные глазки забегали под набрякшими веками, загорелись завистью.

— Каким могучим мужчиной стал наш Жаворонок! Теперь, наверное, поедешь домой своей бедной матери показаться? Наши все здоровы. Приехал Донров. Завтра возвращается обратно. Хорошо бы вам ехать вместе. Если пурга не замела Хангайские перевалы, доберетесь без задержек. А одному ехать не стоит. — Путного он ничего не сказал, хотя без конца тараторил. Батбаяру очень хотелось съездить домой, он умоляюще посмотрел на залана.

— А я забыл, вы с бойдой земляки! Хан когда приказывал тебе вернуться? — спросил Дагвадоной.

— Дел по горло, но самое важное было развезти вот эти послания.

— Мы тоже недавно получили указ собрать две тысячи солдат и отправить их воевать в город Кобдо[56]. Нужно еще подготовить лошадей и провиант. Говорят, сюда приедет сам командующий — гун Максаржав. Вам, Аюур-гуай, следует позаботиться о юртах. Многое придется отправить и из вещей, хранящихся в казне хана. Об этом тоже позаботьтесь. А ты, Батбаяр, возьми лошадь из тех, что привязаны у канцелярии. Даю тебе на поездку домой и обратно три дня. Надеюсь, ты не станешь говорить, что у тебя жена, дети…

— Мой залан! Он же взрослый мужчина. Конечно же, дома у него кое-кто есть. Но, может быть, за несколько месяцев пребывания в Да хурээ он завел себе кого-нибудь еще? Может, и домой-то не очень рвется? — пошутил Аюур.

— Вполне может быть, — откликнулся на шутку залан.

Батбаяр отобрал себе коня и на следующее утро подъехал, как и обещал, к дому бойды. Юрта Аюура стояла во дворе за высоким забором из жердей. Батбаяр подходил к ней с опаской, как бы не встретили его здесь кнутом или ножом, но ничего такого не случилось. Донров, правда, был не очень любезен, что-то буркнул в ответ на приветствие Батбаяра. Отворачивался, избегал смотреть ему прямо в глаза, однако позвал прислуживавшего у бойды монаха, и тот нажарил хушууров, приправленных луком и красным перцем, разложил на столе палочки из слоновой кости, расставил серебряные тарелки и чашки, разлил густое желтое вино. «Почему Донров вдруг так изменился? — терялся в догадках Батбаяр. — Может, надеется с моей помощью обзавестись знакомыми в Да хурээ?»

— Я хотел отметить твое возвращение. Не потому, что жду от тебя подарков, — сказал Донров, — а просто в память о нашем прежнем знакомстве. — Донров осушил чашку. — Давай пить и не ворошить прошлое, как старухи. — Донрову, видимо, хотелось, чтобы бывший батрак поверил в его дружеское расположение. И хотя в душе у Батбаяра шевельнулось подозрение, с едой и вином он расправился, как со злейшими врагами. Донров отер рот и без долгих разговоров достал вторую бутылку. «Знает, что я близок к нойону, вот и завилял хвостом, — подумал Батбаяр. — А если выучусь и встану в один ряд с власть предержащими, будет зад мне лизать. Думает, лестью можно завоевать мир». Захмелев, Донров, захлебываясь от восторга, принялся рассказывать о своих многочисленных знакомствах в Эрдэнэ зуу, в Заинском монастыре.

— Теперь могу достать все, что душе угодно: шелк, золото, лучших девушек, — бахвалился он, словно хотел сказать: «Не то, что ты, нищий попрошайка. Радуйся, что сидишь рядом со мной». Выражение лица Донрова все время менялось, когда он смотрел на Батбаяра, это было не только странно, но и опасно.

«Надо молчать, посмотрим, что будет дальше», — решил Батбаяр.

Они выехали из Онгинского монастыря вечером, на ночь остановились в придорожном аиле, а утром отправились дальше. Кони шли по брюхо в снегу, почти ползком перебрались через Хангайский хребет и выехали к верховьям реки. Донров, в сдвинутом на лоб собольем торцоке и дэле, подбитом мехом рыси, с кресалом и ножом, отделанным золотом, на привязи за спиной, ехал на своем откормленном жеребце впереди. По мере того как путь их подходил к концу, Донров становился все молчаливее и даже стал придерживать коня. За два дня пути он ни словом не обмолвился о доме. «Что-то тут неладно, — подумал Батбаяр. — Но Аюур-гуай сказал, что все здоровы. Не похоже, чтобы лгал. А может быть, случилось несчастье, но Донров решил меня не расстраивать? И от отца своего скрыл, подлец этакий», — все больше волновался Батбаяр. Как только впереди показались очертания юрт, Донров подъехал к Батбаяру.

— Твоя жена упала с лошади, изувечилась. Совсем плоха была. Сейчас, наверное, поправилась. Я не хотел тебе говорить, да вот не утерпел.

Грудь Батбаяру будто опалило огнем. «Если бы ты раньше сказал, я хоть лекарства раздобыл бы, снадобий каких-нибудь. Не ты ли сам что-нибудь сотворил со зла?» — хотелось ему крикнуть, но он лишь огрел коня плетью и вихрем помчался вперед.

Осадив коня, спрыгнул с седла и бросился в юрту. Лхама лежала одна в нетопленой юрте, укрытая дэлом. Она изумленно смотрела на Батбаяра, не веря своим глазам.

— Неужели это ты? — вскрикнула она, протягивая руки, обняла мужа, и слезы покатились градом.

Лхама каждый день оставалась одна. Мать уходила пасти овец бойды, Дашдамба — коров и лошадей. Батбаяр развел огонь, поставил греть чай. Спросил, что с нею приключилось, сел рядом, сжал ее тонкую, исхудавшую руку.

— Больше месяца назад как-то под вечер, — стала рассказывать Лхама, — повалил крупный снег. Я оседлала яловую кобылицу и поехала в Хятрунскую падь собирать пасшихся там, в лесу, коров. Стадо отыскала на краю обрыва. Пока искала отбившихся, совсем стемнело. Я погнала стадо вниз, ехала по узкой тропинке, которую протоптали коровы меж деревьев, как вдруг сверху прямо на кобылу упало что-то большое, черное, гриф не гриф, и раздался крик: ни человек, ни птица так не могли кричать. Лошадь с испугу шарахнулась под обрыв. Я только успела вскрикнуть и почувствовала, что лечу вниз. Что было потом — не знаю. Когда очнулась, увидела рядом твою и мою мать, и моего отца. Они ставили грелки, старались укрыть потеплее. — Лхама рассказывала, а из ее блестящих черных глаз текли слезы. — Я только об одном думала: умру, так и не повидавшись с тобой. Суток десять с постели не могла подняться.

Лхама обвила руками шею Батбаяра, прижалась к его щеке влажными губами, зарыдала.

— Отец в тот день уехал в Довхонский монастырь, Донров в гости, твоя мать и моя и Дуламхорло занялись делами по дому, потом во дворе со скотом возились — ждали пурги. Отец вернулся, а меня нет. Пошли искать в падь, где паслись коровы. Нашли перед рассветом. Ночь была теплой, поэтому я только пальцы обморозила, а то превратилась бы в мерзлый помет. Привезли домой, а на следующий вечер я ребенка выкинула… — Лхама снова залилась слезами.

— Хорошо, что жива осталась, — сказал Батбаяр и, стараясь успокоить жену, стал гладить ее плечи, спину, а у самого из головы не шли слова о ребенке. «Это же моя плоть», — думал он, и глаза застилали слезы. Вскоре пришли братья и сестры Лхамы, вернулись Гэрэл, Дашдамба и Ханда, пасшие скот, и в юрте сразу стало шумно.

— Ведь глаз с нее не спускал, и надо же мне было уехать в тот день, — оправдывался Дашдамба.

— Чуть не потеряли свою бедную дочку. Из-за кого, из-за чего — не знаю, — сказала Ханда авгай, а сама подумала: «Из-за того, что сидела — стерегла твою никудышную юрту».

— Несчастье приходит само. Дитя мое! Какое же у тебя жесткое сердце. Бросил нас здесь, на краю земли, затерявшейся среди гор, и несколько месяцев не показывался. Не про таких ли говорится в пословице: «Мать о чаде своем думает, а чадо о горах», — журила сына Гэрэл.

— Не может же служивый человек дома торчать, — вступился за зятя Дашдамба. — А что приехал — молодец. Государство еще только поднимается. Выпестовать его — на это одного желания мало. Тут всем надо сил своих не щадить. Наш Батбаяр хоть и невелика птица, а тоже к этому делу руку приложил. Когда я услышал, что мы отделились от этой вонючей развалины — маньчжурского ханства, от радости ног под собой не чуял. И то сказать: доведись маньчжурскому хану еще немного похозяйничать в стране — и монголы исчезли бы с лица земли.

Дашдамба лечил Лхаму травами, которые собирал в Хангайских горах, и дело быстро шло на поправку. Батбаяру не давала покоя мысль: «Что же случилось? Из-за чего Лхама упала с коня?» Ему казалось, что тут не обошлось без Донрова. «Подстерег на тропинке и сбросил что-то на голову лошади». Но говорят, он как раз в это время уехал в гости. Улик у Батбаяра никаких не было, но он понимал: другой мог это сделать по указке Донрова. Батбаяр исподволь расспрашивал Лхаму и выяснил, что Донров все время к ней приставал. Как-то раз он догнал Лхаму, несшую с реки флягу с водой и со словами: «Не обрекай на адовы муки свое прекрасное, молодое тело», схватил ее в объятия.

Лхама окатила его ледяной водой. Тогда взбешенный Донров принялся ее вовсю поносить. Но в день, когда Лхама упала с коня, он был в Эрдэнэ зуу, это точно известно.

Батбаяр решил не уезжать до тех пор, покуда жена не окрепнет, отослал коня с проезжающим мимо путником, а Дагвадоною написал письмо с просьбой похлопотать об отпуске. Через несколько дней, когда Лхаме стало лучше, он подарил ей золотое кольцо, полученное в награду от Нинсэндэн. Опасаясь, что мать с тещей могут запретить носить «вещь, на которой лежит проклятие», Батбаяр сказал жене, что купил его на деньги, сэкономленные из жалованья. Лхама надела кольцо и то и дело подносила руку к глазам, любуясь подарком. Но однажды, когда Батбаяр вернулся от аюуровского табуна, задумчиво глядя на кольцо, сказала:

— Мне очень дорог твой подарок. Дуламхорло авгай, услышав от братьев, что у меня появилось красивое кольцо, недавно зашла и долго его рассматривала. Где-то, говорит, я его видела раньше. Или очень похожее. Продай его мне! Просила, просила, да так и ушла ни с чем, — весело поблескивая глазами, рассказывала Лхама.

— Пусть просит, какое тебе до этого дело. Носи сама. У Дуламхорло колец на все десять пальцев хватит. Наверное, когда ездила по монастырям, разглядывала у кого что есть дорогое да красивое и увидела это кольцо. Я его у Соднома купил.

— Уж очень большую власть она над нами взяла. Не мытьем, так катаньем своего добьется.

— А ты не давай. Нет такого закона, чтобы бедным запрещалось иметь золото.

— Ты не злись, Батбаяр. Можно я тебе еще что-то скажу?

— Конечно.

— Я знаю, ты недоедал, чтобы купить кольцо. Мне оно очень дорого. Кто, кроме тебя, подарил бы мне такое. Вот и мама, уж как она была недовольна, что я вышла за тебя, а как увидела кольцо, обрадовалась. И все же я хотела бы его продать.

— Думаешь, принесет несчастье?

— Нет, что ты! Но все в округе смеются, говорят: «жалкая лачуга, а не юрта». Дуламхорло, когда злится, обзывает меня «сторожихой грязного балагана». Донров издевается: «Что, говорит, хорошего жить в такой нищей юрте. Во что ты превратишься, если будешь жить с этим глупым, как медведь, парнем? Или не нашлось для тебя никого другого?» Говорил прилюдно, смеялся по-всякому. Я и подумала: продадим кольцо и купим хорошую юрту. Вот только не хотелось бы его Дуламхорло продавать, — кусая губы, сказала Лхама.

Батбаяр представил, сколько насмешек пришлось вынести Лхаме, и ему стало жаль жену.

— Беднякам везде тяжело живется. Тут уж ничего не поделаешь, — вздохнул он. Наконец решили лишний раз не злить хозяйку и отдать ей кольцо в обмен на юрту-четырехстенку с новыми кошмами. Но хозяйка вдруг засомневалась, стала отнекиваться, и тогда договорились, что Дашдамба-гуай съездит в Довхонский монастырь, продаст там кольцо и на вырученные деньги купит юрту.

На следующий день Дуламхорло зашла в юрту, когда Гэрэл и Батбаяра не было дома, и попросила еще раз показать ей кольцо.

— Матовое, почти не блестит. А чистое золото не тускнеет. С примесью, наверное, — сказала она, разглядывая кольцо. — Продай. Возьму за двух дойных коров.

Услышав ответ Лхамы: «Давайте юрту и забирайте», хозяйка надулась и несколько дней не разговаривала с батраками, даже с Батбаяром, которого до этого готова была просить: «Хоть в степи, где угодно, только обними меня, хоть разок обними». Батбаяр не обращал внимания на обиды Дуламхорло, по-прежнему выгонял на пастбище ее скот и, с утра до вечера ежась на холодном весеннем ветру, присматривал за ним.

«Почему же все-таки Лхама упала с коня? Чего испугалась лошадь?» Он съездил в падь, на то самое место, но не нашел ни пуха, ни перьев. «На голову лошади упала не птица, кто-то бросил мешок из дерюги, хантаз или кусок войлока. Но сделали это нарочно, по злому умыслу, или кто-то просто хотел подшутить, а потом, испугавшись, что искалечил Лхаму, сбежал? Но кто бы это мог быть?» — гадал Батбаяр. Эти мысли вытесняли из его головы все другие. Расспрашивать об этом Дашдамбу-гуая Батбаяр стеснялся. Он вспомнил, как в день возведения богдо-гэгэна на ханский престол сидел в зеленой карете супруги цэцэн-хана и с трепетом в сердце сжимал в руках мягкие ладошки Даваху.

— Как странно. Пока я там развлекался, с Лхамой случилось несчастье. Ну конечно же, у меня дергалось веко. — Батбаяр чуть не вскрикнул, и ему захотелось стукнуть себя по голове кулаком.