Гром

ЭПИЛОГ ГРОМ

Небо было обложено тучами, вот уже несколько дней не переставая лил дождь.

— Днем поутихнет, а к утренней и к вечерней дойке опять льет как из ведра. Что за погода? — говорили люди.

— Ламы предсказывают, что он будет лить шестьдесят дней. Все это кара, посланная небом за грехи Народной партии, так сказал хамба-лама, бедствий и напастей теперь не избежать.

Лхама и Гэрэл надели вывернутые мехом наружу дэлы, подоили коров и вернулись в свою плохонькую юрту. Под бросили хвороста в очаг, погрелись у огня, выпили простокваши и легли спать.

— В такой дождь у коров меньше молока. Как бы Дуламхорло не подумала, что мы его домой таскаем, сказала Гэрэл, набросив на ноги невестке еще волглый дэл.

— Им сейчас не до нас, мама. Аюур-гуай ходит мрачный, никого не замечает. Не знаю, что с ним случилось.

— Это верно, дочка, — сказала Гэрэл. — Вчера, когда ставили студить кипяченое молоко, Дуламхорло мне сказала, что из столицы понаедут какие-то лютые чиновники. Чего от них ждать — никто не знает. Велела, если начнут нас расспрашивать, отвечать, что мы ничего не знаем. Обещала к осени подарить теплый дэл. Неспроста это все. Сто лет ей жизни!

— Уж очень страшна эта народная власть. Аюур-гуай, как подвыпьет, как начнет ругать жену с сыном, так говорит: «Вот придут «бескосые» из красной партии, разграбят все наше добро, тогда, может, вы наконец угомонитесь».

— Наш бойда — человек добродетельный, — сказала Гэрэл. — Он во всех тонкостях разбирается. Не знаю, что там за партия, красная или еще какая-нибудь, но все говорят, что новая власть не признает бога и погубит и нас, и детей наших. Боюсь я этих безбожников. — Гэрэл зашептала молитву.

— Отец говорит: «Пусть приезжают. Нам они ничего плохого не сделают».

— Э-э, дочка, кто их знает. Вчера вот пришли из соседнего аила два старика, кумыса попить, так Аюур-гуай рассказал им, что краснопартийцы каждому встречному говорят «таван-орос»[83], хватают за руку и трясут что есть силы. После этого человека навсегда покидают счастье и достаток. Не знаю, что и делать. — Гэрэл снова зашептала молитву.

Дождь лил все сильнее. Залаяла собака, зачавкала грязь под копытами — кто-то подъехал к юрте бойды.

«И охота им под проливным дождем таскаться по чужим аилам», — подумала Лхама.

Через некоторое время в юрте Аюура заголосили, раздался грохот. «Что это? — удивилась Лхама. — У отца как будто бы все тихо, видно, спят».

Из юрты бойды кто-то выскочил, побежал к гостевой юрте. Донесся голос Аюура, приглушенный, встревоженный.

Лхаму разобрало любопытство. Она вскочила и начала одеваться.

— Что там случилось, мама?

— Не знаю. Я через дырку в кошме посмотрела: суетятся, лампу зажгли. Аюур говорит: «Не шумите, соседей разбудите». Видно, хотят что-то скрыть от нас, — прошептала свекровь. — Спи, дочка, спи. Незачем выходить под такой ливень, когда никто не зовет. — В голосе Гэрэл прозвучали необычные для нее решительные нотки.

В юрте Аюура шумели всю ночь. Взад и вперед носились какие-то всадники. Лхама ворочалась с боку на бок, в голову лезли всякие мысли. Задремала она лишь под утро, а как только забрезжил рассвет, встала и принялась толочь в ступе плитку чая.

— Лхама! Ты что так рано? — спросил незаметно вошедший в юрту Дашдамба.

— Папа! Не знаешь, что ночью случилось?

— Бог его знает. Вечером к бойде приехал лама, который сторожил его дом в монастыре, вот они и бегали всю ночь. Я встал, подошел тихонько к их юрте и услышал, как лама сказал: «Тише! Как бы соседи чего не заподозрили». Я и пошел обратно…

Дашдамба набил трубку, сел к очагу, задумался. Лхама видела, что отец о чем-то догадывается, но молчит, и ей стало досадно.

Когда совсем рассвело и солнце разогнало стелившийся по земле туман, у коновязи звякнула уздечка. Дашдамба и Лхама выглянули во двор через щель над притолокой. Донров торопливо седлал коня. Его дэл был подпоясан так, что верхняя часть свисала мешком, а полы задрались и плотно облегали бедра, — чтобы было удобнее сидеть в седле. На поясе висел серебряный нож с огнивом, которым Донров так любил щеголять.

Дуламхорло вцепилась в узду, не хотела отпускать сына.

— Ну куда ты поедешь? — причитала она, вытирая рукавом слезы. Но Донров вскочил в седло и рванул с места, едва не сбив мать с ног. Отъехав немного, вдруг повернул коня.

— Ну-ка, подай. Живо! — нетерпеливо крикнул он, указывая на кнут с толстым, длиною в полсажени кнутовищем из черного дерева.

— Ты что же и эту дубину с собой потащишь? — спросила Дуламхорло, но перечить сыну не решилась и подала кнут.

— Он мне пригодится больше, чем твои причитания, — ответил Донров, покачиваясь в седле, — видно, успел изрядно выпить для храбрости и, повесив на руку тяжелый кнут, поскакал в сторону Хангайского перевала.

«Что случилось с Донровом? Куда он помчался с самого утра, да еще пьяный? Нож нацепил, кнут свой взял — будто на войну собрался», — удивилась Лхама. Хотела выйти посмотреть, в какую сторону он направился, но отец ее удержал:

— Не ходи. — И задумался, попыхивая трубкой. Потом пробормотал: — Конь у меня старый, вряд ли догоню… — сорвал уздечку со стены и вышел.

Лхама недоумевала: Донров уехал, куда-то собрался отец. В юрте у бойды пусто. Ни самого хозяина, ни ламы, что приезжал ночью.

— Мама! Что же это творится? Выходит, этой ночью никто глаз не сомкнул, все прислушивались, друг за другом следили. Донров куда-то поскакал. Отец за ним.

— Не знаю! Может, едет к нам уполномоченный от этой ужасной Народной партии, или как там ее называют… Э-э, бедные, сто лет им жизни, — откликнулась Гэрэл и пошла споласкивать ведро из-под молока.

Вернулся из ночного брат Лхамы. Спрыгнул с коня, подбежал к сестре:

— Знаешь, что я видел?

— Что… где? — испуганно спросила Лхама.

— Собираю я под утро на опушке лошадей, вдруг вижу: по гребню Тахил-обо идут двое и ведут груженого быка. Может, думаю, это вы с отцом хворост везете? Но зачем тогда так далеко забрались? Подъехал ближе, смотрю, а это Аюур-гуай и еще какой-то человек — оба в суконных плащах. Навьючили на пегого хайнака два огромных желтых сундука и гонят в горы. Бойда-гуай как заметил меня, стал ругаться: «Ты что здесь делаешь, дьявольское отродье? Пошел прочь». Камнями стал кидать в меня. Пришлось удирать. Что это с ним? — спросил брат, тараща глаза.

— О боже! Что же это делается? Ты только молчи, мой мальчик. Никому не говори, что видел! — вздохнула Гэрэл.

Им и в голову не пришло, что Аюур вместе с ламой-сторожем, который привез «несчастливые вести», еще ночью выехали из аила и поднимаются на Хангайский хребет, чтобы спрятать там под скалой золото, серебро и другие ценности.

Прояснилось, дождь перестал, только северо-восточный край неба еще закрывали тучи. В тот день все в аиле ходили мрачные, испуганные.

После дождя воздух был напоен ароматом. Араты толпились у юрты, поставленной для уполномоченных народного правительства; судили да рядили.

— Одного из них я, кажется, видел где-то.

— Что это они без оружия?

— Да оно у них наверняка за пазухой спрятано.

— Посмотришь на них — простые веселые парни, и поговорить любят.

— Вот здорово, если они и в самом деле будут защищать интересы простого народа, как это у них в бумаге написано.

Среди аратов расхаживал лама из Онгинского монастыря, прислушивался к разговорам. К малому полудню уполномоченные пришли в юрту джасы, чтобы встретиться с чиновниками, которые пока представляли власть в хошуне. Были они одеты в дэлы с короткими рукавами и одинаковые защитного цвета фуражки; на пороге их встретил поклоном бэйсэ Дагвадоной в длинном черном хурэмте и шапке с жинсом. На правой половине юрты для уполномоченных расстелили мягкие голубые тюфяки, на столе расставили блюда с печеньем, политым желтым сахаром, сыр, чимар — шарики из ржаной муки, перемешанной с топленым маслом, в медном домбо — чай с молоком и маслом. По всему было видно, что к встрече готовились основательно. Бэйсэ подождал, пока уполномоченные усядутся, и заговорил:

— С большим нетерпением ожидали мы приезда в нашу хошунную канцелярию уполномоченных народного правительства, водворившего мир и покой на нашей многострадальной земле. Мы рады, что вы не утомились в дороге, видим в этом доброе предзнаменование и склоняемся перед вашими пожеланиями улучшить работу канцелярии хошуна. Соизвольте принять этот хадак. — Дагвадоной развернул хадак и поклонился. Чиновники всячески старались задобрить уполномоченных новой власти, словно просили у них снисхождения. Они дрожали от страха и никак не могли примириться с мыслью, что придется расставаться с насиженным теплым местечком, лишиться чинов и титулов. С каким удовольствием они расправились бы с этими выскочками. Даже бэйсэ Дагвадоной, сам выходец из простолюдинов, был полон горестных дум.

— Полученные из столицы указы мы старались по мере сил своих выполнять. Не соизволите ли вы разъяснить нам, какие еще обязанности будут на нас возложены? — спросил бэйсэ.

— Мы направлены сюда правительством, чтобы собрать лучших людей, готовых вести борьбу за народное дело, и организуем из них партийную ячейку вашего хошуна. Затем соберем аратов и проведем выборы в местные органы народной власти, которые и будут проводить в жизнь политику народного правительства. Думаем, вы окажете нам в этом деле помощь, — сказал один из уполномоченных. Лица у чиновников вытянулись, в юрте воцарилась мертвая тишина, но делать было нечего, и чиновники закивали головами.

С одного из уполномоченных Дагвадоной не сводил глаз, лицо его показалось бэйсэ очень знакомым, и он спросил:

— Извините, если я ошибся по глупости, но вы, случайно, не тот самый Батбаяр, который жил раньше в верховьях Орхона?

— Да, это я, сын Гэрэл.

Лица у всех вытянулись еще больше. «И в самом деле, Батбаяр, — думали одни. — Может, оно и к лучшему, по крайней мере, свой человек, земляк. Помилостливее будет». «Неужели это тот самый голодранец, батрак Аюура, который стал телохранителем хана? Разве его не казнили за кражу господского добра?» — думали другие.

— А я думаю, что-то уж очень знакомое лицо! Без косы вас не узнать.

— А я вас еще вчера узнал.

— С малых лет вы были везучим. Все такой же степенный, молодец. С детства умом отличались, — льстили чиновники.

Смурый задумчиво попыхивал трубкой.

— Слышал, что ваши живут в аиле Аюура бойды, в верховьях Орхона. Мать жива-здорова. Бойда больше не служит. Вы, наверное, домой собираетесь?

— Непременно поеду. По правде говоря, не дождусь этого дня.

— Конечно, конечно! Чему суждено сбыться, обязательно сбудется, — сказал бэйсэ. — А сопровождающих с собой возьмете?

«Намекает, что Аюур может встретить по-всякому», — подумал Батбаяр.

— Скажите, а долго продержится ваша народная власть, как вы думаете? — спросил один из чиновников.

— Сколько вам лет? — улыбнулся Батбаяр.

— Пятьдесят два.

— На ваш век, я уверен, ее хватит.

Все рассмеялись. Дагвадоной спросил второго уполномоченного, как его имя и откуда он родом.

— Мое имя Гэндэншарав. Родом я из Зун-Богдо, — ответил парень. — Был батраком у бэйсэ Цэмбэлшадава, потом боролся за установление народной власти… Сейчас назначен помощником уполномоченного народного правительства.

Закончив обсуждение дел, уполномоченные вышли из орго хошунной канцелярии. Никто не заметил, что лама, вертевшийся возле юрты, увидев Батбаяра, отпрянул и торопливо засеменил прочь.

— Да, это Жаворонок, бывший батрак бойды. Подумать только, уполномоченным правительства стал! Значит, это вранье, что он обворовал своего господина, когда тот умер, и за это его убило молнией! Кто пустил такой слух? — загалдели араты.

В горах Хангая и верховьях Орхона дожди не прекращались, но в долине Онги, на расстоянии чуть больше двух уртонов, было солнечно, жарко. Поблескивали золочеными навершиями храмы монастыря, доносились звуки дудок и труб, шумела на перекатах река Онги. Свежий ветер приятно холодил разгоряченное лицо Батбаяра.

Вечером, когда солнце стало клониться к горизонту, по долине проскакал какой-то человек с заводным конем и, подъехав к юрте уполномоченных, стоявшей чуть в стороне от хошунной канцелярии, спешился. Батбаяр сразу узнал его, бросился навстречу.

— Содном-гуай! — Они обнялись. Гэндэншарав удивленно смотрел на них.

— Таким ты и должен был вернуться. Я как только услышал, что ты приехал, сразу на коня и сюда… — Содном не мог сдержать слез. — Как-никак, десять лет вместе служили… Значит, прав я был, когда не верил слухам. Знал, что ты ни за что не позаришься на чужое добро, не то что этот большеголовый Аюур, мешок, набитый алчностью и корыстью. Ты уж прости меня за то, что до сих пор не съездил навестить твою семью… Войдя в юрту, Содном достал из-за пазухи бутылку молочной водки, разлил по пиалам. — Я не знаю чиновника, приехавшего вместе с тобой, но не сомневаюсь, что он — настоящий мужчина. Пейте! Сейчас поедем к нам. Собирайтесь! Моя юрта вверх по реке в пади Шурангат. Летом мы всегда там живем. Отсюда и пол-уртона не будет. И не заметите, как доедем. — Поговорив, решили, что Гэндэншарав останется в канцелярии, чтобы сразу же приступить к работе, а Батбаяр съездит к Содному, переночует у него, утром навестит родных и сразу же вернется.

— Неловко сейчас отлучаться надолго, — сказал Гэндэншарав. — Что подумают люди? Не успели представители народной власти появиться, как уже по гостям разъезжают.

— За дело основательно беретесь, молодцы! Только нелегко вам придется. Нойоны и тайджи просто так не расстанутся со своими крепостными, титулами и жинсами, — сказал Содном.

— Как здесь народ живет, что думает? — спросил Гэндэншарав.

— Простой люд, — крепостные и податные радуются, говорят: «Наконец освободились от шейной колодки», — ответил Содном. — Но обстановка сложная. Ходят слухи, что бэйсэ Цэмбэлшадав недавно нагрузил добром целый караван верблюдов и ушел за границу вместе с родными и писарями. Еще говорят, Гомбо бэйсэ беспробудно пьет. А как напьется — кричит: «Никто не имеет права лишать меня титула, пожалованного самим богдо…» Только закон, установленный по справедливости, никому не сломать. Народ вам поможет, не сомневайтесь. Ну, высокочтимый чиновник, пожалуйте на коня, — улыбаясь, сказал Содном Батбаяру и вскочил в седло.

После обильных дождей земля, напоенная влагой, покрылась зеленым шелковистым ковром. В один из ясных, солнечных дней на Хангайский перевал поднимались два всадника. Они все говорили, говорили и никак не могли наговориться.

— …До чего странно, может, оттого, что я Унгерна ненавидел, но когда я его схватил и он вывернулся у меня из рук, словно змея, оскалив зубы, мне показалось, что передо мной огромный затравленный волк… Что было дальше — не помню, — сказал Батбаяр, закуривая. — Когда очнулся — рядом стояли двое в белых халатах, щупали пульс и громко разговаривали. А может, мне только показалось, что громко. Дали выпить чего-то холодного, внутри хорошо-хорошо стало. Несколько суток провалялся в беспамятстве. Только потом узнал, что меня доставили в госпиталь Красной Армии в Модон холе. Барон стрелял в упор. Пуля застряла в груди. Русский врач сделал операцию, извлек пулю, и я стал быстро поправляться. Тумуржав каждый день меня навещал. Человек он — что надо — смелый, находчивый, умный… Настоящий мужчина. Когда я мог уже немного ходить, он пришел с переводчиком, и мы встретились во дворе. Поговорили, обнялись на прощание. У него в глазах стояли слезы. Да и у меня тоже. Тумуржав мне сказал:

— Намерения барона Унгерна были известны. Передо мной стояла задача — взять его живым, потому я и оказался в Монголии. Ты помог мне выполнить задание партии. Что тебе, подарить на память? Коня? Или еще что-нибудь? Говори, не стесняйся!

Я ответил, что мне ничего не нужно. Тогда Тумуржав попросил меня передать лично главкому Сухэ-Батору письмо. А подарил он мне вот что… — Батбаяр вынул из-за пазухи маленький браунинг. — Видишь, здесь мое имя выгравировано, — и он показал на русские буквы. — После отъезда Тумуржава я как будто осиротел. Полгода меня лечили. Когда выздоровел, отправили в Ургу…

— А со стариком и тем рябым охотником так больше и не встречался? — спросил Содном, подстегивая коня.

— Когда возвращался с севера, заезжал к Нэрэн-гуаю. Он как раз вернулся домой. После того как красные цирики погнали атамана Сухарева, Нэрэн-гуай у беляков целое стадо угнал, сдал в воинскую часть Красной Армии и приехал домой. Они со старухой думали, что меня убили во время строительства моста. А как обрадовались мне! Даже барана забили, угощенье устроили. Надо как-нибудь их навестить. А бедняга Чулудай… Он вез донесение, нарвался на белобандитов. Стал отстреливаться. Многих уложил, и сам погиб. Настоящий был герой! Никогда его не забуду!

Пестрели вокруг цветы, благоухал багульник, изредка на опушку выскакивали косули, и вспугнутые лошади прижимали уши.

— А встретился ты в Урге со служанкой цэцэн-хана? — смеясь, спросил Содном.

— Нет, не удалось. Я побежал к ее брату, но соседи сказали, что они уехали в худон. Везло мне в жизни на хороших людей. И среди них красавица Даваху. Интересно, какому счастливцу она достанется в жены? — Батбаяр весело рассмеялся.

— Хотелось бы знать, чем теперь занимается шанзотба да-лама, — сказал Содном, поудобнее усаживаясь в седле.

— Время все поставило на свои места, — ответил Батбаяр. — Когда войска Сухэ-Батора вступили в Ургу, да-лама шанзотба заперся у себя в доме, надеясь при первой же возможности выбраться из города, но все тело у него покрылось шишками. Люди говорят: в наказание за грехи.

«Совсем недавно власть богдыхана казалась вечной и неизменной. Тех, кто против нее выступает, ждала суровая кара. И вдруг она исчезла с лица земли, будто пораженная громом…» — подумав об этом, Содном улыбнулся.

— Слушай, Батбаяр, что за человек главком Сухэ-Батор?

— Я видел его всего раз, когда передавал письмо Тумуржава. Дел у него невпроворот. Оно и понятно, ведь только-только установили народную власть. И все же он нашел время поговорить со мной. Пригласил меня в кабинет, усадил, выслушал. Светлая у него голова, большой жизненный опыт. Любит его народ, уважает.

— О чем же вы с ним говорили?

— Я сказал, что хочу побыстрее вернуться домой. Он прочел письмо, помолчал и говорит:

— Вы боролись за установление народной власти, имеете заслуги. Но если послать вас на родину прямо сейчас, вряд ли ваш бойда испугается и кинется топиться в Орхон. Давайте сделаем так — послужите в армии, потом мы направим вас на краткосрочные политкурсы. А после этого поедете домой. Вам необходимо вступить в партию, и чем скорее, тем лучше. Ведь это партия направляет нас по верному пути.

— Я сделал все, как он сказал… Он прямой, справедливый, поэтому ему верят, идут за ним. А как он уважает, как любит людей!

— Больше, чем покойный господин?

— Господин, хоть и боролся за независимость, но прежде всего защищал интересы имущего класса. А наш Сухэ-Батор горой стоит за простой народ, за нас с вами, — с гордостью сказал Батбаяр.

За разговором не заметили, как поднялись на Хангайский перевал. Легкий ветер дул им в лицо, внизу в голубой дымке расстилалась Орхонская долина. Казалось, родная земля раскрыла объятья своему сыну. Батбаяр невольно вздохнул. Он спрыгнул с коня, положил еще один камень в обон. С высоты Орхон казался неширокой голубой лентой, которая, извиваясь, тянется через всю долину, за Орхоном вздымался в небо Суварган-хайрхан. Он словно встречал Батбаяра, держа на ладонях голубой хадак. При виде родных мест защемило сердце.

— Отсюда до твоего дома рукой подать. Ну что, поехали? — спросил Содном, видя волнение Батбаяра.

Днем в верховьях Орхона полил дождь, выпал град. Но вскоре отгремел гром, и небо прояснилось. Прискакал вороной Донрова, один, без хозяина. Он подошел к коновязи, где были привязаны кобылицы, и встал, пугливо подрагивая. Аюур, как только увидел лошадь со сбитым набок седлом, сразу все понял.

— Ой, беда! — вскрикнул бойда. «Значит, не одолел он того, кого подстерегал на Хангайском перевале», — мелькнула мысль. Батраки растерянно смотрели на хозяина, не понимая, о какой беде он говорит.

Лама, который вместе с Аюуром только что возвратился с гор, оседлал коня и поскакал в сторону перевала. Дашдамбы все не было, и Лхама, Гэрэл и Ханда стали расспрашивать Аюура и Дуламхорло, куда он мог деться, но те молчали.

Вернулся Дашдамба лишь к вечеру. Он ехал с ургой на плече, будто с пастбища, где присматривал за яловым скотом.

— Я поскакал за Донровом, стараясь не упустить его из виду, — рассказывал старик. — За Хангайским перевалом попал под проливной дождь с градом. Пришлось укрыться под скалой. Тут-то я его и потерял. Видно, этот вислоносый лама и в самом деле привез из монастыря плохие вести, раз они так забегали.

Дашдамба догадался, что произошло, но по опыту знал, что не стоит лишний раз тревожить дочь и ее свекровь. У каждого в тот вечер в голове роились тысячи мыслей, догадок, предположений, печаль сменяла радость, надежда — отчаянье. Весь вечер и ночь в аиле стояла тишина, батраки молча делали свое дело.

Но в юрте Аюура все было по-другому.

— Может, он укрылся от дождя под деревом и упустил коня? — пробормотал старик и стал вытаскивать из сундука вещи, которые намеревался спрятать в горах.

— Ох, не знаю, что и думать, — ответила Дуламхорло. — Донров у нас неповоротливый. Пока он развернулся со своим кнутом, Батбаяр мог его пристрелить, он наверняка с оружием.

— Тогда этот голодранец был бы уже здесь.

— Ты же говорил, что его казнили. Как же он вдруг живым оказался?

— Я дал вдвое-втрое больше того, что обычно дают этим законникам. Рябой коротышка из Управления делами шанзотбы, мастер отправлять на тот свет, сказал мне: «Не знаю, как вы встретитесь после следующего перерождения. Но в этой жизни ты его никогда не увидишь, поверь мне, клянусь перед бурханом». Он вынул из-за пазухи амулет — фигурку Манжушри, показал мне и взял за клятву еще рулон чесучи. Не может быть, чтобы Жаворонок вернулся. Наш гэцул, видно, обознался, — пробормотал Аюур, поворачивая молитвенный барабан.

На следующее утро Лхама выгнала овец на пастбище. День выдался ясный, припекало солнце. Женщина по привычке гнала отару к огромному утесу Байц-хада, хотя он был далеко от аила. Как только закончилась утренняя дойка, к хашану бойды примчался на взмыленном коне лама-сторож. В руках он держал какой-то бесформенный комок, похожий на кусок базальта.

— О, боже. Впервые я собственными глазами видел, как небо карает человека, — закричал лама, соскочив с коня.

— Что случилось? Да говори же ты, — в один голос закричали Аюур и Дуламхорло, выбежав из юрты.

— Донрова громом поразило на южном склоне перевала Хамран-даваа. О, небо! — запричитал лама и сделал несколько шагов им навстречу. — Только это и осталось… Посмотрите! Нож свернуло в кольцо. Пуговицы от дэла, подвеска для огнива, чашечка трубки, шпилька для ее чистки — все сплавилось в один кусок, — и он протянул бойде кусок металла. Аюур отпрянул, закричал.

— Не может быть, — и застыл на месте, не в силах шевельнуться.

— Эх!.. Я как предчувствовала, что добром это не кончится, — заголосила Дуламхорло и, чтобы не упасть, ухватилась за буслюр. «Осиротели, бедняжки! Как же мне их утешить, чем помочь горю?» — сокрушалась старая Гэрэл и кинулась к хозяйке.

— Вчера над Хангаем прошла сильная гроза, — рассказывал лама. — Молнии то и дело сверкали. Какой-то арат пас там скот и видел, как по склону во весь опор скачет всадник, и вдруг возле него вспыхнуло синее пламя… И сразу же грянул гром, задрожала земля, всадник исчез, а от того места, где он был, вверх поднялся черный дым. Лошадь уцелела, вскочила и галопом помчалась в сторону перевала…

Лхама не знала, что случилось в доме Аюура, но на душе у нее было тревожно. Она не заметила, как подъехала к утесу. Пустила коня пастись, а сама села в тени скалы.

— Почему я пригоняю отару именно сюда? — Лхама посмотрела на вершину утеса, над которой порхали синицы. — А куда же мне ее пригонять? Здесь Жаворонок впервые обнял меня. Кажется, будто это было вчера, — прошептала Лхама и тяжело вздохнула. — Скажи, утес. Неужели Батбаяр больше никогда не обнимет, не приласкает меня? Это правда, скажи?

Но утес молчал. Вокруг было тихо, лишь щебетали синицы. Лхама снова вздохнула и с тоской в глазах запела любимую песню своих земляков:

Батбаяр, скакавший в это время по живописной зеленой долине, прислушался.

— Содном-гуай! Да это же Лхама поет! — крикнул он и галопом помчался в ту сторону, откуда доносилась песня.

Лхама, заметив Батбаяра, вскрикнула и побежала ему навстречу.

— Недаром говорят, что любовь сильнее всех испытаний, — прошептал Содном, и на глаза навернулись слезы радости и умиления.

Батбаяр повернулся к нему.

— Ох! Как же это прекрасно… Содном-гуай! Мы с Лхамой всегда пригоняли скот к этому утесу. И сейчас встретились здесь. Здорово, да? — не веря своему счастью, Батбаяр крепко сжимал руки Лхамы.

— Ну что, Лхама? Успокоилось наконец твое сердечко? А здесь и в самом деле очень красиво! Так это и есть та самая священная скала, которая покровительствует вам? — Содном засмеялся. Лхаму душили слезы, она не могла вымолвить ни слова, лишь судорожно обнимала Батбаяра, словно боялась снова его потерять.

Старая Гэрэл наломала хвороста, чтобы сварить чай для Аюура и Дуламхорло, и, набрав охапку сучьев, уже собралась идти в юрту, когда вдруг заметила троих всадников, которые гнали к аилу отару овец.

— Мама! Батбаяр вернулся! — крикнула Лхама, подъезжая к хотону. Гэрэл выронила хворост из рук и бросилась к сыну. Батбаяр соскочил с седла, опустился на колени и обнял ноги матери. В это мгновение, казалось, весь мир для них исчез.

— Сыночек! Значит, не зря я верила, что ты вернешься, — приговаривала Гэрэл, обнимая и целуя сына.

Вокруг них собрались все жители аила.

— Смилуйся над нами, у нас и так большое горе, — всхлипнула Дуламхорло, упав в ноги Батбаяру.

«Ничто нам не поможет — ни мольбы, ни поклоны», — думал Аюур бойда. Его била дрожь, от страха и отчаяния он ничего не видел.

Батбаяр поднял Дуламхорло.

— Успокойтесь. В том, что с нами случилось, виноваты не вы одни…

— А по чьей же вине ты живой испытал муки ада? — гневно спросил Содном, пылая ненавистью к бойде.

— Содном-аха! Главным источником зла была старая власть. Но мы свергли ее и установили нашу, подлинно народную, — спокойно ответил Батбаяр и пошел к юрте.

Ханда, утирая рукавом рот, сказала:

— Счастье-то какое! Сынок наш приехал. Сейчас сварим в большом котле чай!

Все собрались в маленькой юрте. Старая Гэрэл ласково смотрела на сына и улыбалась.

— Косу остриг, совсем другой стал, — сказала она Лхаме и обратилась к Батбаяру: — Кто же тебя спас?

— Наверняка та самая революция, которой нас вечно пугал Аюур бойда, — ответил Дашдамба.

— Верно, отец, — подтвердил Батбаяр.

— Как думаешь рассчитаться с Аюуром за свои страдания? — спросил Содном.

Жаворонок задумался.

— Не стану я ему мстить. Его сама природа уже покарала.

— Верно, сынок. Ничего нет для мужчины позорнее, чем толкнуть ближнего, когда он на краю пропасти, — сказал Дашдамба.

Ханда авгай разлила по пиалам чай, поставила тарелку с пенками.

— А верно говорят, будто вы хватаете каждого встречного за руку, говорите «таван-орос», и после этого судьба от него отворачивается?

Все дружно рассмеялись.

— Нет, мама! Мы не вредим людям. Да и красные из России тоже. Наоборот, они всегда готовы защитить слабого, помочь ему. Они единственные наши друзья, — ответил Батбаяр.

— Это ты от чистого сердца говоришь? Или по долгу службы? — спросил Содном.

— От чистого сердца. Я сам убедился в этом.

Раскрасневшаяся от смущения и радости Лхама готовила чай, еду, рассеянно прислушиваясь к разговору. Наконец она не утерпела:

— Батбаяр! Ты не уедешь сегодня?

«Милая моя, сколько пришлось тебе пережить, как долго страдала ты в одиночестве».

— Мне нужно вернуться на службу. Но я возьму вас с собой.

В маленькой юрте Батбаяра было многолюдно, шумно и весело, а большая белоснежная восьмистенка бойды всего в нескольких шагах от нее казалась заброшенной, нежилой, будто ее выставили на продажу. «Вот она расплата за содеянные грехи, за то, что хотел невинного загубить», — дрожа от страха, думал Аюур, прислушиваясь, не идут ли за ним. Он сидел, не двигаясь, мертвенно-бледный, будто и его поразило громом.