Гром

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ОТСТАВКА

Зима в Монголии в том году выдалась снежная, с трескучими морозами. Батбаяр очень тосковал по дому. Он скопил немного денег на подарки для жены и матери, но когда пошел к начальнику стражи с просьбой отпустить его домой, тот ответил:

— Ты прямо как дитя малое, все к матери тянешься. И не проси, все равно не отпущу!

А Содном сказал:

— По жене соскучился? Ступай к дому цэцэн-хана. Твоя Даваху тебя ждет не дождется. Помнишь, как она танцевала тогда в Хандгайтской пади? Горная козочка, да и только! — Он помолчал и со вздохом добавил: — Нет, друг, не отпустят тебя, и не думай.

Пришлось Батбаяру смириться.

Намнансурэн круглые сутки разъезжал в своей коляске по городу, и Батбаяр неотлучно находился при нем. Лишь раза два ему удалось отлучиться, ноги сами несли его к высокому забору, за которым находилась ставка цэцэн-хана. Но, как выяснилось, цэцэн-хан с семьей и прислугой уехал в свои родовые владения. Это известие очень огорчило Батбаяра. Даже в Петербурге он мечтал о встрече с Даваху, живо представляя себе, как это будет.

Незаметно наступила весна, и в один из погожих дней Батбаяр как обычно дожидался господина, на этот раз возле дворца богдо-гэгэна. Он с интересом рассматривал каменных львов, «охранявших» вход, как вдруг из ворот вышел премьер-министр Намнансурэн и какой-то лама. Они о чем-то жарко спорили. На священнослужителе поверх традиционного желтого халата была шелковая куртка с вытканными на ней золотом драконами, на голове ладно сидела шапка с золотым очиром и жинсом из драгоценных камней. Желтое дряблое лицо его очень напоминало облупившееся лаковое деревянное блюдо.

Намнансурэн решительно направился к своей коляске. Лама семенил за ним, яростно размахивая руками, почти невидимыми из отделанных соболем рукавов, и что-то бубня себе под нос. Намнансурэн резко остановился и, повернувшись к нему, спокойно произнес:

— Драгоценный шанзотба! У меня нет ни малейшего желания продолжать разговор. Лишь из уважения к вашему сану я не стану говорить, что думаю о вас.

— Ясное дело, — огрызнулся лама. — Привык ты прятаться за чужими спинами. Вот и сейчас: привез этого русского и думаешь — всех осчастливил. А этот русский ничего не смыслит в наших делах.

— Э, нет, лама-гуай! — возразил Намнансурэн. — Это вам не ваш бывший покровитель, маньчжурский наместник Саньдо. Русский советник принесет нашему государству большую пользу. И не вам, который жалованье свое сосчитать не может, судить о таком образованном человеке, да еще требовать, чтобы его отправили обратно в Россию. Слишком много вы себе позволяете, любезнейший!

— Это вы, уважаемый премьер-министр, много себе позволяете! — вспыхнул священнослужитель. — Однажды даже объявили меня тайным агентом Цинской империи. А чем я вас сейчас не устраиваю, разрешите спросить? Может, вернемся к богдо-гэгэну, и вы при нем скажете, что я себе позволяю?

— Если понадобится, скажу и при богдо-гэгэне.

— Так скажите! Мне нечего бояться, я не вгонял в гроб свою мать, как некоторые…

— И скажу. Ваша глупость, алчность, зависть, низкопоклонство, ваше вероломство перешло все границы! Этого вам, надеюсь, достаточно.

Только сейчас он заметил стоявшего рядом Батбаяра, коротко бросил: «Поехали» и, не оборачиваясь, зашагал к коляске.

Лама так и остался стоять на месте, злобно глядя вслед Намнансурэну.

Батбаяр поспешил распахнуть перед своим господином дверцу коляски; Намнансурэн вдохнул полной грудью свежий весенний воздух и, усмехнувшись, спросил:

— Не слишком ли круто я с ним обошелся? Впрочем, поделом ему! А то вздумал меня отчитывать, что, мол, продался я русским, привез на нашу голову невежду-советника, и все в таком духе.

Намнансурэн уселся поудобнее и подал знак трогаться. Вид у него был спокойный, умиротворенный, словно и не было у него никакой стычки с ламой.

Батбаяр следовал на коне за коляской и размышлял над тем, что только что ему довелось услышать. «Не зря, видно, говорят, что ламы, прикрываясь именем богдо-гэгэна, пытаются в последнее время вытеснить с важнейших государственных постов светских феодалов-нойонов. Вот как нагло вел себя этот шанзотба. Он ненавидит русских. Но что будет дальше? Ведь этот желтолицый не оставит в покое Намнансурэн-гуая? Чересчур быстро успокоился мой господин. Самоуверен сверх меры. А ведь этот лама на любую подлость способен. Взять хоть те письма, которые я прочел в канцелярии в Кобдо. Это он их писал. Я точно знаю!»

Хоть Батбаяра и занимали все перипетии внутриполитической борьбы и, в частности, взаимоотношения премьер-министра с главой духовного ведомства, они не могли вытеснить из его головы мысли о доме. Намнансурэн как будто собирался к себе на родину, но скоро в Кяхте предстояли переговоры с участием России, Китая и Монголии, а до их окончания нечего и думать о возвращении домой. Всю весну и все лето Намнансурэн с утра до позднего вечера рылся в книгах, встречался и вел продолжительные беседы с разными нойонами и чиновниками. Чаще других у премьер-министра бывал высокий, худощавый мужчина. Как правило, он приезжал на коне, одет был просто: поверх дэла видавший виды жилет. Если бы не красный жинс — знак отличия гуна, — его можно было бы принять за простолюдина. Батбаяр долго присматривался к нему, пока наконец не вспомнил, что видел его во время осады Кобдо рядом с главнокомандующим Максаржавом. Он тогда ничем особым не выделялся — простой командир, один из многих. А ведь это был сам манлай-батор Дамдинсурэн, правая рука главнокомандующего Максаржава.

Всякий раз Намнансурэн угощал гуна Дамдинсурэна обильным обедом, после чего они подолгу беседовали.

Во время одной из таких встреч Намнансурэн вызвал Соднома. На кухню, где его ждал Батбаяр, тот возвратился не в духе.

— Эти господа, скажу я тебе, с жиру бесятся! — сердито проговорил он. — Есть чай с молоком, так нет, — подавай им байховый.

Ворча что-то себе под нос, Содном принялся разводить огонь. Батбаяр сидел на лавке и со скучающим видом поглядывал на приятеля.

— А Дамдинсурэн этот — малый что надо! — вдруг сказал Содном.

— А что? — оживился Батбаяр.

— Мы с вами, — сказал он прямо при мне Намнансурэну, — живем в достатке: хотим — работаем, хотим — пьем и едим. А наши подданные? Они света белого не видят от податей да повинностей. Их надо упорядочить и сократить. И если сейчас, на переговорах, китайцы потребуют с нас долги, я ни за что не соглашусь, делайте со мной что хотите!

— А господин что ответил?

— Как же без податей и повинностей? — говорит. — Без них нельзя! — а сам посмеивается.

За разговором друзья не заметили, как вскипела в котле вода.

В леса горы Богдо-уул, в окрестностях Урги, пришла осень, расцветив кроны деревьев всеми красками своей палитры. В городе жизнь шла своим чередом: монгольская делегация отправлялась на переговоры в Кяхту, и премьер-министр Намнансурэн ее провожал.

— Советую вам, друзья, — сказал он на прощание, — не очень-то расшаркиваться перед русским послом. Это может навредить нам в отношениях с Китаем. Наши просьбы мы уже довели до сведения русских. Другое дело — найти среди членов русской делегации полезного для нас человека. Над этим стоит поломать голову.

Намнансурэн преподнес главе делегации гуну Дамдинсурэну белый хадак. После того как все распрощались, гун Дамдинсурэн вскочил на коня и со словами «ну, с богом!» хлестнул его плеткой.

Намнансурэн долго стоял, глядя вслед удаляющимся. Он думал о гуне, от которого многое зависело на предстоящих переговорах.

— Смел и решителен гун, — вслух размышлял Намнансурэн. — Такой не унизится ни до обмана, ни до интриг даже ради достижения цели!

Батбаяр вместе с другими глядел вслед удаляющимся всадникам и думал, что мешок, притороченный к поясу манлай-батора Дамдинсурэна, который бился на ветру, раскачиваясь из стороны в сторону, очень похож на кусок мокрого войлока, с которым спешат тушить степной пожар. Но что пожар в сравнении с трудностями, которые встретятся на пути этому человеку…

Через несколько дней из Китая пришла телеграмма: «Сегодня начинаются переговоры». Получив ее, Намнансурэн быстро оделся и в сопровождении Батбаяра поскакал к зданию телеграфа и телефонной станции. На Намнансурэне был уже не новый дэл из коричневого шелка, на голове — торцок. Если бы не коса, в этом наряде его легко было принять за ламу из монастыря Гандан, который, сменив свое одеяние на простой дэл, спешит под вечер в районы простолюдинов. Батбаяр уже привык к тому, что последнее время его господин лишь в исключительных случаях надевал свой парадный дэл, парчовую безрукавку и шапку с султаном и жинсом. Даже на службу он часто отправлялся одетый скромно, по-домашнему.

На станции премьер-министр потребовал немедленно соединить его с главой монгольской делегации на тройственных переговорах в Кяхте. Молодой служащий не признал в скромно одетом человеке премьер-министра страны и разговаривал с ним сидя.

— Если разговор у вас не служебный, — сказал он, — вам следует прежде всего внести плату. Если же служебный, предъявите соответствующий документ с указанием своего имени и цели разговора.

Премьер-министр пришел в замешательство.

— Как же быть? — обратился он к Батбаяру. — Ведь переговоры уже начались! У тебя нет денег, Жаворонок? Второпях я не захватил кошелек.

У Батбаяра денег не оказалось, и он предложил:

— Я съезжу в министерство, привезу бумагу.

— В министерстве сейчас никто этого не сделает, да и печать на замке. Поезжай лучше ко мне домой, только быстрей. Скажешь госпоже, Намнансурэн прислал за деньгами.

— Сколько будет стоить два разговора с Кяхтой? — обернулся он к телефонисту.

Телефонист, все это время прислушивавшийся к разговору, видно, смекнул, что перед ним важная особа и спросил:

— Как ваше имя, господин?

— Намнансурэн.

— Перед вами премьер-министр Монголии, — добавил Батбаяр.

Телефонист сперва опешил, затем вскочил со своего места и пролепетал дрожащим голосом:

— Господин премьер-министр! Простите меня, ничтожного раба. В этом дэле я принял вас за простого…

— Ты ни в чем не виноват! — перебил его Намнансурэн. — Ты требовал то, что положено по закону. Я сам виноват: явился без надлежащего документа, без денег. А дэл мой тут ни при чем. Или ты думаешь, что министры должны всегда ходить франтами? Не пристало нам, монголам, гнушаться дэла!

— Ну что ж, сынок! — ласково глядя на телефониста, произнес Намнансурэн. — Поскольку мы с тобой уже познакомились, соедини-ка меня поскорее с Кяхтой. А деньги, или что там у вас положено, мы непременно принесем.

«Не сон ли это? Сам премьер-министр Монголии оправдывается передо мной!» Через несколько минут Намнансурэн уже говорил с одним из членов монгольской делегации на тройственных переговорах в Кяхте:

…— у нас-то все нормально. А вы как добрались? Живы-здоровы?.. Ну, слава богу. Переговоры начались?.. Так, так, хорошо. Говорите, прием устроили? Изложили свою позицию? Какова реакция?.. Китайцы отмалчиваются? А русские что?.. По-прежнему ни «за», ни «против»? Что ж, этого следовало ожидать. Теперь слушайте меня внимательно. И передайте все, что я сейчас скажу, гуну Дамдинсурэну. Во-первых, не заискивайте перед русскими. Во-вторых, ни в коем случае не соглашайтесь на консультации с китайцами без русских. Ясно? Ну и хорошо… Вот еще что: выступление главы китайской делегации запишите слово в слово и сразу же передайте мне. Жду ваших сообщений.

Пока премьер-министр беседовал с Кяхтой, телеграфист сидел как на иголках.

— Как же все неудобно получилось! Сказал бы сразу, что это премьер-министр Намнансурэн, — косясь на Батбаяра, прошептал он. — А теперь неизвестно, чем все это кончится.

— Да брось ты в самом деле! Не казнись. Мой господин уже все забыл.

— Только бы не подул ветер…

— А если подует?

— От ветра бывают помехи, слышно хуже, а то и совсем связь прерывается, — пояснил служащий.

Телеграфно-телефонная станция в Урге помещалась в небольшом, ветхом здании с черным от копоти потолком. Но ни грязный потолок, ни спертый воздух в тесной каморке, ни прочие неудобства не тревожили премьер-министра. Поговорив с Кяхтой, он прошелся по комнате, и взгляд его случайно упал на Батбаяра и служащего, которые словно застыли на своих местах.

— Уже поздно, — сказал Намнансурэн. — Зажгите здесь свет и идите домой, ужинать. Я буду ждать звонка из Кяхты.

Служащий вопросительно посмотрел на Батбаяра. Тот кивнул: «Чудак, конечно же, ступай домой».

Служащий робко поднялся с места и направился к выходу. «Кажется, пронесло», — было написано на его побледневшем лице. Но можно было с уверенностью сказать, что ночью он не сомкнет глаз.

Намнансурэн дневал и ночевал на телеграфе; сюда ему приносили еду, здесь же на деревянных нарах он отдыхал.

По несколько раз в день он разговаривал с Кяхтой. И вот, когда ему наконец сообщили, что выступил китайский представитель, Намнансурэн сказал в трубку «минуточку» и позвал Батбаяра:

— Быстро бери бумагу и карандаш и пиши.

Батбаяр приготовился записывать.

— Слушаю вас, — снова в трубку сказал Намнансурэн. — Диктуйте все слово в слово, мы будем записывать… Так!.. «Мы требуем ликвидировать суверенитет Внешней Монголии, считать ее впредь провинцией Китая и свести до минимума все ее права… Упразднить во Внешней Монголии правительство и все министерства. Все чиновники исполнительно-распорядительной власти должны назначаться властями Китая… Служащим китайских фирм и китайским гражданам, проживающим на территории Внешней Монголии, должна быть обеспечена неприкосновенность. Монголам запрещается иметь свой календарь, все монгольские чины и звания упраздняются…»

— Вот так требования! — вырвалось у Батбаяра.

Намнансурэн положил трубку. Внешне он был совершенно спокоен.

— Что скажете, друзья мои? — произнес премьер-министр, поглядывая то на Батбаяра, то на служащего. — Стоит нам принять требования китайских господ?

Буря бушевала в душе Батбаяра, но он лишь покачал головой.

— Это уж слишком, господин премьер-министр, — ответил молодой служащий.

— Я знал, что китайцы выдвинут подобные требования, — невозмутимо продолжал Намнансурэн, — а русские будут уклоняться от прямого ответа, хотя рады бы нас поддержать.

— Отчего же, мой господин? — удивился Батбаяр. — Разве русские не обещали вам в Петербурге помощь и поддержку на переговорах в Кяхте?

— Обещали. Но до этого они много китайцам наобещали, подписав с ними декларацию. И если нарушат свое обещание, китайцы тут же зашевелятся на их южных границах. А русским, конечно, не резон воевать на два фронта[67]. Китайцам же дай только повод, они живо сообразят, как его использовать в своих целях. Нет, братцы, в конце концов нам придется принять их требования. Но торговаться будем до последнего. Пусть потомки наши поймут, что этот шаг был временным отступлением, а не поражением. Вот что, дружок, соедини-ка меня с Кяхтой.

— Говорит Намнансурэн. Срочно передайте гуну Дамдинсурэну следующее. Путь заявит, что Монголия не может принять все двадцать два пункта, изложенные китайским представителем в ультимативной форме и настаивает на обсуждении внесенных нами ранее предложений. Как это сделать, пусть решает сам, в зависимости от обстановки. Если же изменений в позициях сторон не предвидится, пусть спросит напрямик у русских и китайских дипломатов: «Чего вы добиваетесь? Чьи интересы защищаете? Или вы полагаете, что монголам на роду написано вечно гнуть спину на маньчжурских и китайских господ? Почему нас на переговорах называют «Внешней Монголией», а не как подобает в равноправных международных отношениях «монгольской стороной» или же просто «Монголией»? Прежде всего гун Дамдинсурэн должен добиваться признания Россией и Китаем полной независимости нашей страны и заявить, что лишь в этом случае мы согласны должным образом обсуждать любые предложения других сторон. Если китайская делегация не сделает ни шагу в этом направлении, мы, в свою очередь, не пойдем ни на какие уступки. Пусть он так и скажет! Но избави его бог сказать лишнее, перегнуть палку — там сидят такие крючкотворы!.. Все записали? Хорошо. Ответ русских или китайцев сразу же телефонируйте…

Не прошло и минуты после разговора с премьер-министром, как с кяхтинского телеграфа к зданию, где проходили тройственные переговоры, сломя голову, помчался посыльный.

Переговоры длились несколько месяцев. Точнее говоря: не переговоры, а словесная перепалка, во время которой так и не удалось решить ни одного вопроса. Пессимисты уже поговаривали о том, что переговоры зашли в тупик. Но премьер-министр продолжал борьбу; регулярно разговаривал по телефону с Кяхтой, давал указания, встречался и консультировался со многими людьми здесь, в Урге.

Как-то Намнансурэн остался дома — ему нездоровилось, и Батбаяр с Содномом пошли прогуляться по городу. Они долго бродили по улицам, по базарам и наконец зашли в большой магазин фирмы Бэжин Содномдаржа. Пока они разглядывали разложенные на полках товары, из-за двери с окном, забранным решеткой, до их слуха донеслись голоса. Разговаривали двое — монгол и китаец. Голос монгола показался Батбаяру очень знакомым.

— Лучше отправить с письмом конного сегодня же, — сказал монгол.

— Хорошо, хорошо, — коверкая слова, проговорил китаец. — Я сегодня же пошлю человека.

Тут дверь распахнулась и из нее вышел и быстро зашагал через торговый зал сутулый, желтолицый лама. В нем Батбаяр сразу признал того самого ламу, с которым у его господина недавно произошла стычка. Одет он был в куртку из первосортного шелка и шапку с очиром. Потупив взор, лама быстро пробирался к выходу. За ним семенил пожилой, в шелковой ермолке китаец.

— Эй! Смотри! — подтолкнув друга локтем, сказал Со дном. — Что здесь понадобилось драгоценному шанзотбе?

Вслед за ламой и китайцем друзья вышли на улицу. Китаец, провожавший шанзотбу, заметил, что лама привлек внимание этих двух монголов, и поспешил их задержать.

— Я продавал этому большому ламе шелк и гутулы. А он не дает настоящую цену, торгуется. Ой, тяжело, тяжело, — китаец хитро улыбнулся и побежал обратно в магазин.

Содном, кивнув в сторону да-ламы, проговорил:

— Хитрая лиса этот святой отец. С виду овечка, а бодлив, как бык.

— Что ему здесь понадобилось? — недоумевал Батбаяр.

— Этот святоша способен на все, — ответил Содном. — За ним разве уследишь? Кого хочешь обведет вокруг пальца.

«Да, умен, ничего не скажешь, думал Батбаяр. — Вот если бы он свой ум на хорошее дело направил. Так нет же! Взять хотя бы то злосчастное письмо в Кобдоской канцелярии. И сегодня с китайским торговцем снова шла речь о каком-то письме. Что за письмо? Кому?»

Письмо, которое да-лама шанзотба переправил через китайского торговца в Кяхту, предназначалось главе китайской делегации на тройственных переговорах, и было для китайцев как бальзам на раны.

Прошло более полугода, и переговоры в Кяхте окончательно зашли в тупик. Пыл китайцев, упорно стремившихся навязать монголам свои требования, заметно поубавился. Дело в том, что Поднебесную раздирали внутренние противоречия, которые подтачивали и без того нестойкий ее организм.

Почему письмо, переданное шанзотбой, так обрадовало китайцев?

Уже через несколько дней китайский представитель получил письмо да-ламы и с пометкой «совершенно секретно» срочно отослал его в Пекин.

Неподалеку от храма Дэчингалбы к Батбаяру и Содному подошел лама с переброшенным через плечо орхимжи.

— Не купят ли господа чиновники жемчужное украшение? — спросил лама и показал небольшое, но великолепной работы женское украшение из жемчуга в позолоченной оправе. Батбаяру оно показалось очень знакомым. «Не этот ли жемчуг срезали у Дуламхорло, когда мы ездили на цам в Эрдэнэ зуу? — подумал он и, взяв украшение в руки, стал внимательно его рассматривать. — На том была коралловая бусинка с небольшой черной щербинкой. А здесь бусина без щербинки. Пожалуй, не то», — решил Батбаяр.

Содном, видя, что Батбаяр заинтересовался вещицей, решил прицениться на всякий случай.

— Купил я эту вещицу у одного знакомого ламы, а тому ее пожертвовал кто-то из верующих, — принялся объяснять лама. — Купил ее для сестры, и недорого: всего за семнадцать ланов. А тут случилось несчастье — из худона сообщили, что тяжело заболела мать. Хотел тут же поехать, да не на чем. Есть тут у одного человека пара добрых коней, но у меня денег нет. Вот и решил продать украшение…

— Нам некогда, — оборвал его Содном. — Говори прямо, сколько хочешь за эту безделушку?

— За сколько купил, за столько и продам, — с опаской поглядывая на друзей, проговорил лама.

— Покупай, Жаворонок! Жемчуг стоящий. У нас на родине за него пять яловых кобылиц дадут, — подтолкнув локтем друга, шепнул Содном. — Только скажи: куплю, мол, за пятнадцать ланов. Потом выгодно продашь…

Но Батбаяр сейчас думал не о выгоде, а о своей Лхаме: «Ведь у бедняжки никогда не было ничего подобного. Привез ей тогда кольцо, она продала его, чтобы купить юрту. Всю жизнь только и знала нужду и заботы. Вот возьму и привезу ей в подарок это украшение».

— Давай за пятнадцать ланов, — сказал Батбаяр ламе.

Лама почесал в затылке и кивнул:

— Ладно. Только расчет сразу!

Все вместе они пошли к юрте, где жили Батбаяр и Содном. По дороге Содном спросил:

— А жемчуг у тебя не краденый?

— Что вы такое говорите, господин чиновник, — замахал руками лама. — Я не какой-то там проходимец. Живу при помощнике настоятеля монастыря Гандан. Если что, можете меня там разыскать.

Дома Батбаяр подсчитал свои сбережения — нескольких ланов недоставало. Содном, не задумываясь, отдал ламе недостающие деньги.

— Да, брат, теперь жена тебя еще больше будет любить, — пошутил Содном. — Такую приличную вещь да так дешево отхватил! Смотри только, не снеси ее служанке жены цэцэн-хана…

В постоянных разговорах о возвращении домой проходили день за днем. Однажды утром, когда Батбаяр и Содном уплетали на кухне арул и пенки, споря, чья жена лучше готовит молочные яства, вошел Намнансурэн в домашнем одеянии, без пояса.

— Вот вы где, служивые! — весело проговорил он. — Все о доме да о женах толкуете. Видно, невтерпеж стало, и вовсю ругаете меня, что держу вас здесь так долго?

— Да что вы, господин, — чуть ли не в один голос ответили друзья.

— Вижу я, уже который месяц в глазах у Жаворонка написано: «Отпустите меня домой», — ласково сказал Намнансурэн, подходя к Батбаяру. — Угадал я твое заветное желание?

Батбаяр кивнул и опустил глаза.

— Все правильно. — Намнансурэн похлопал Батбаяра по плечу. — Молодой парень. Наверное, и жена у тебя молодая да красивая… Еще бы не рваться к ней!

Друзья заулыбались.

— Ну да ладно. Пошутили и хватит, — серьезно сказал Намнансурэн. — Потерпите еще немного. Скоро поедем домой — вот где вы вволю попьете кумыса, надышитесь багульником.

— А как же переговоры в Кяхте? — неуверенно спросил Батбаяр.

— Да, сложный вопрос ты задал мне, Жаворонок, — вздохнув, медленно проговорил Намнансурэн. — Больше полугода в Кяхте идут переговоры. Обсуждают, спорят господа послы, да так до сих пор ни о чем и не договорились. Дело дошло до того, что китайцы стали обвинять нас и русских в тайном сговоре. Русские же ввязались в войну на Западе и пока не в силах нам помочь. Китайцы всячески стараются свалить вину за срыв переговоров на нас. Теперь они требуют, чтобы мы прислали другую миссию. Не нравится им, видите ли, манлай-батор Дамдинсурэн. Слишком заносчив и крут, говорят. А остальных обвиняют в незнании международных норм и законов. Вот и сидим, ломаем голову, что предпринять.

— Как что? — проговорил Содном. — Уйти с переговоров — и все. Не вымаливать же нам у них свои права!

— И то верно, — поддержал друга Батбаяр. — Пусть китайцы поймут, что ни при каких условиях мы теперь не примем их требований. Ведь у нас независимое государство. Какое же они имеют право нам диктовать…

— Все вы верно говорите, — сказал Намнансурэн. — Только с китайцами так просто не повоюешь. Они всеми правдами и неправдами решили подмять нас под себя. А некоторым нашим ламам, да и нойонам, это пришлось по вкусу. Найдут китайцы зацепку, объявят всему миру, что мы одни во всем виноваты, и двинут на нас свою армию, а она по численности в несколько раз превосходит наше население. Мы рады бы постоять за себя, только где оружие взять? Русские не смогут помочь, а другие не захотят. Главное же, у наших правителей нет единства во взглядах по этому важнейшему вопросу. Их не тревожит, что страна снова пойдет на разграбление чужеземцам, страдать от этого будет народ. Сейчас нам необходимо как-то потянуть время. Но как?..

Через несколько дней по Урге прошел слух, что на переговоры в Кяхту поедет новая миссия и уже подписано тройственное соглашение[68]. Как стало потом известно, это соглашение ограничивало политическую свободу Монголии: страна хоть и признавалась самостоятельным государством, однако находилась в вассальной зависимости от Китая.

Стоит ли говорить, какой болью и возмущением отозвались в сердце каждого монгола эти недобрые вести!

Наступило лето, гора Богдо-уул укрылась ярко-зеленым ковром, на ее склонах зашумели листвою деревья. Оживленно стало на берегу реки Дунд: то тут, то там араты собирались группами, чтобы поиграть в свою любимую игру — шагай.

В один из таких дней премьер-министр Намнансурэн с Содномом вернулись домой необычно рано.

— Вот так-то, Жаворонок! — шепотом проговорил Содном, когда они с Батбаяром вошли во двор. — Видно, скоро поедем домой.

— Хорошо бы, — сказал Батбаяр. — А что случилось?

— Так и быть. Тебе расскажу, — ответил Содном, озираясь по сторонам. — Сижу я сегодня у ворот дворца богдо-гэгэна, дожидаюсь господина. Вдруг выходят два ламы-лекаря. Сели на скамейку, меня не видят, греются на солнышке да четки перебирают. Вдруг один из них и говорит: «Сайн-нойон-хан Намнансурэн — человек образованный, умный. Лучше бы оставался на своем посту. Но если будут настаивать, он, конечно, откажется».

Я ушам своим не поверил, тихонько подошел ближе и слышу, второй лама ему отвечает:

«Что толку теперь говорить об этом. Раз китайцам неугоден, ничего не поделаешь. Придется ему уйти». «Что правда, то правда, — говорит первый. — Китайцы об этом прямо сказали в своем послании».

«А что там в этом послании? — спросил второй. — Я, по правде сказать, не знаю».

«В нем говорится: «Срединное государство выражает глубокое удовлетворение восстановлением вечных дружеских отношений между Поднебесной и Внешней Монголией и будет способствовать укреплению единой семьи наших народов. Вам, святейший богдо-гэгэн, сохраняются все титулы, ибо у Срединного государства нет основания в чем-либо вас обвинять. Прочные узы, связывающие наши государства, ослабли, исчезло доверие. Вы, святейший богдо-гэгэн, были введены в заблуждение людьми неразумными, ваном Ханддоржем, сайн-нойон-ханом Намнансурэном, так называемым ваном, а на деле простым кочевником Дамдинсурэном. Их дальнейшее пребывание на занимаемых постах недопустимо. Все эти господа заслуживают самой суровой кары за свои преступления, направленные на раскол нашей единой великой державы».

«Да, яснее не скажешь, — проговорил второй лама. — Только наш богдо-гэгэн благоволит к сайн-нойон-хану, снимать Намнансурэна с поста премьер-министра не собирается. А да-ламе, видно, эти слова пришлись не по вкусу…»

— Вот, дорогой Жаворонок, что мне довелось сегодня услышать, — сказал Со дном. — Может, рассказать обо всем министру? Как думаешь?

— Наш господин и без тебя это знает, — ответил Батбаяр. — Потому и сказал, что скоро поедем домой. Да и зачем господину оставаться на своем посту? Чтобы ходить в холуях у китайцев?

— Может быть, ты и прав, — после некоторого молчания проговорил Содном.

Через несколько дней премьер-министр Намнансурэн, министр иностранных дел Ханддорж и военный министр манлай-батор Дамдинсурэн подали в отставку. Говорили, что они сделали это по собственному желанию, но Батбаяр знал, почему так случилось. «Хорошо, если на этом все кончится, — думал он. — Не дай бог, чтобы господина постигла участь его бывшего приближенного гуна Хайсана. Говорят, он узнал, что да-лама шанзотба обрюхатил свою служанку, а дочь, которую она родила, подарил своему приятелю-китайцу. Опасаясь, как бы Хайсан не дал делу огласку, шанзотба оклеветал его перед богдо-гэгэном, обвинив в государственной измене. Хайсана схватили и бросили в тюрьму. Да, с этим шанзотбой надо держать ухо востро…»

Наконец-то настал день, когда Батбаяр, сопровождая своего господина, теперь уже бывшего премьер-министра Монголии Намнансурэна, увидел родную и знакомую с детства долину реки Онги. Устланная белым цветочным ковром, она, казалось, раскрыла объятия навстречу своему сыну.

На просторном дворе господского поместья Аюур бойда без конца кланялся Намнансурэну. Потом подошел к Батбаяру.

— Как доехал, сынок? — лицо его расплылось в умильной улыбке. — Давно ты у нас не был. А бойкий ты у нас. Уехал на запад простым цириком, а возвращаешься с востока, и не как-нибудь, а в свите самого господина. Дошли до нас слухи, что вместе с господином ты чуть ли не полмира объехал, даже в России побывал. Молодец! Мать твоя жива, здорова. Недавно заходил к ним…

Аюур бойда запнулся и, не зная, что бы еще такое сказать, заторопился, будто по делам.

Батбаяр, зная лисьи повадки своего прежнего хозяина, нисколько не удивился такому ласковому приему. Аюур бойда же, видно, решил окончательно поразить Батбаяра своим гостеприимством: в юрте, где разместили телохранителей Намнансурэна, он велел приготовить для него деревянную кровать и поставить ее на самом почетном месте — в хойморе.

Тем временем хозяева отобедали в своих покоях и отдыхали. Улучив минутку, Аюур бойда пригласил Батбаяра к себе в небольшой деревянный дом, где жил все эти годы.

— Присаживайся, сынок. Видно, устал ты с дороги, проголодался. Я велел приготовить для тебя обед.

Старик поставил перед Батбаяром тарелку с дымящейся бараниной, а рядом — кувшин с холодным кумысом.

— Ты не стесняйся, сынок. Ешь, ешь. — Аюур бойда достал графинчик с молочной водкой, разлил по пиалам и, поднеся Батбаяру, сказал: — Отведай. Это наша Дуламхорло своими руками делала.

От водки старик стал еще более разговорчивым.

— Любо-дорого на тебя смотреть, Батбаяр. Господин тебя ценит, да и сам ты парень не промах. Чего только ни повидал, когда ездил с господином. Так мы за тебя радовались, когда узнали, и говорим с женой: «Господин у нас мудрый, сразу отличит хорошего человека от плохого». А наш Донров так и остался непутевым. — Аюур бойда безнадежно махнул рукой. — Много о себе понимает, мать с отцом ни во что не ставит. Только и слышим от людей о его проделках. Чего-то мы с женой не доглядели. Вот и сел он нам на шею…

Странно было Батбаяру слышать от своего бывшего хозяина подобные речи. «Неужели Аюур бойда на старости лет решил покаяться? А может, это он юлит, потому что сынок его снова где-то напакостил?»

Аюур бойда то и дело подливал себе то водку, то кумыс. В конце концов он изрядно захмелел и, склонившись над столом, из-под тяжелых век сверлил Батбаяра своими мутными глазами. От его колючего взгляда Батбаяру стало не по себе, и он подумал: «Этого человека надо постоянно остерегаться».

— А мы недавно перебрались на летнюю стоянку, — еле ворочая языком, продолжал Аюур бойда. — Теперь все наши в Бадае. Тебе повезло, сынок: лето выдалось нынче хорошее. Поезжай-ка ты в Бадай, попьешь вдоволь кумыса, покатаешься на лошади. Выбирай любого жеребца из моего табуна, какой понравится, не стесняйся. Одним словом, отдыхай. А то, не ровен час, опять уедешь в столицу. Такая уж наша доля — всегда быть рядом с господином.

От этих слов подозрения Батбаяра рассеялись, он поблагодарил старика за угощение и пошел спать.

На следующий день Батбаяр отправился к Намнансурэну. Тот разрешил ему взять жеребца из его табуна и съездить на полмесяца домой.

— Дай Жаворонку побольше конфет и печенья. Пусть угостит соседских ребятишек, — приказал Намнансурэн Аюуру бойде.

— Будет сделано, мой господин, — ответил казначей с поклоном, видимо, задетый за живое столь благосклонным отношением хозяина к простому слуге. Аюур бойда даже в лице изменился. Но Батбаяр ничего не заметил. Ему сейчас было не до старика. Он рвался домой, чтобы поскорее увидеть жену, и вечером того же дня отправился в путь. Он переправился через реку Онги, затем во весь голос затянул свою любимую песню и погнал коня вперед. Перевалив через Хангайский хребет в районе Хятруна и обогнув сопку Хоргой хурэм, Батбаяр решил дать отдых взмыленному коню. К тому же впереди уже показался тот самый скалистый утес, возле которого они с Лхамой провели свою первую ночь. Он помнил все до мельчайших подробностей: как они скакали вдвоем на одной лошади, как он обнимал Лхаму, а она смотрела на него своими большими, чуть испуганными глазами. «Странно, — думал Батбаяр, сидя у утеса и дымя трубкой. — Как давно все это было, а кажется, будто вчера…»

Вот он и дома: ласкает слух журчание Орхона и курлыканье журавлей, радуют глаз поросшие тенистыми лесами величественные горы Хангая. На широком зеленом ковре долины белеют четыре юрты. «Пожалуй, самая большая из них и есть новая восьмистенка Аюура бойды, о которой он говорил мне», — подумал Батбаяр и на довольно большом расстоянии от нее увидел свою плохонькую юрту. Радость захлестнула Батбаяра: наконец-то он дома!

Из юрты выбежала мать в наспех наброшенном на плечи дэле.

— Сынок! Ты приехал? — вскрикнула она, надела дэл в рукава и только после этого обняла и поцеловала сына. Из соседней юрты, бросив половник и котел, — она готовила творог, — выбежала Лхама. Не передать словами радость, заискрившуюся в ее влажных от слез глазах!

Мать заметно поседела, еще больше осунулась, на лице прибавилось морщин. Не ускользнуло от Батбаяра и то, что Лхама, словно ребенок, то и дело смущенно отводит в сторону глаза. Ее густые волосы поредели, лицо было все в веснушках. Она исхудала, только живот заметно выдался вперед. Лишь глаза остались прежними: их теплый доверчивый взгляд, как и раньше, согревал Батбаяра.

— Эх, сынок, сынок, — с тяжелым вздохом проговорила Гэрэл. — Сколько мы тут без тебя горя хлебнули. Из-за меня, дуры, и жене твоей досталось. Ну да все теперь позади. Слава богу, дождалась я тебя. И к нам пришла радость!

Старуха засуетилась у печки. Тем временем в юрту вошли братья и сестры Лхамы. Начались расспросы, обмен новостями. Вдруг Батбаяр заметил в дверном проеме юрты Донрова, бегущего к коновязи. На нем был длинный, с разрезами по бокам дэл. Оседлав быстроногого коня, он умчался в направлении Онгийн хурээ. «Что это с ним? — удивился Батбаяр. — От меня, что ли, прячется?»

Вскоре пришла теща и тесть, только что вернувшийся с пастбища. Ханда расцеловала зятя и принялась расхваливать его на все лады. Обычно сдержанный и немногословный тесть, увидев белый стеклянный жинс на шапке Батбаяра, не отставал от жены.

— Здравствуй, сынок. Поздравляю тебя с повышением! Ты у нас и впрямь как перелетная птица. Оперился и полетел по свету. Мир посмотреть, ума-разума набраться — это дело хорошее, достойное мужчины. А у нас все по-прежнему. Слава богу, живы, здоровы. Ну, рассказывай, где был, что видел.

— Повидал я много, — сказал Батбаяр. — Но вот что я вам скажу: мало на земле мест, где была бы такая неразбериха, как у нас, в Монголии, где бы люди, которым, казалось бы, и делить нечего, вечно грызлись и топтали друг друга. Впрочем, ладно, не будем об этом.

Батбаяр раскрыл свою походную сумку и раздал всем свои немудреные подарки. Когда же очередь дошла до Лхамы и он протянул ей жемчужное украшение, та умоляюще на него посмотрела, словно хотела сказать: «Я не достойна твоего подарка, потому что не сохранила верность тебе, любимый». Не выдержав пристального взгляда Батбаяра, она отвернулась и тихонько заплакала. В юрте воцарилась напряженная тишина. Ее нарушил Дашдамба-гуай. Нервно теребя усы, он сказал:

— Жизнь, сынок, — непростая штука. Много в ней грязного, мерзкого. Но ты, я уверен, не падешь духом при первом же ударе судьбы.

Батбаяр понял: что-то случилось здесь, пока его не было, и обвел взглядом сидевших с мрачным видом родственников.

Когда все разошлись, с хлопотами по хозяйству было покончено и Батбаяр с Лхамой остались вдвоем, Лхама крепко обняла мужа, уткнулась лицом ему в грудь и дала волю долго сдерживаемым слезам отчаяния.

— Что с тобой, Лхама? — лаская жену, без конца спрашивал Батбаяр. Лхама никак не могла успокоиться. И лишь перед самым рассветом, едва слышно проговорила:

— Я тяжелая.

У Батбаяра перехватило дыхание. Он не знал, что делать, что говорить. Но усилием воли поборол минутную слабость и после некоторого молчания сказал:

— Что ж теперь сделаешь, Лхама. Ты только не плачь, не мучай себя.

Лхама была уверена, что Батбаяр ее оттолкнет, не захочет с ней говорить. Но, услышав слова утешения, почувствовав, что он еще крепче ее обнимает, успокоилась и с благодарностью взглянула на мужа.

— Я думала, ты… — дрожащим голосом начала было Лхама, снова брызнули слезы из глаз, и она спрятала лицо у него на груди.

«Бедная! Как она страдает! — думал Батбаяр. — Но ведь я тоже виноват. Порою, забывая ее, думал о Даваху… А что, если это ребенок Донрова? Нет, только не это». Он боялся спросить, но удержаться не мог.

— Когда это случилось? Кто отец ребенка?

— Мне тяжело об этом с тобой говорить, — сквозь слезы произнесла Лхама. — Но я должна рассказать тебе все, чтобы навсегда не потерять твоей любви, твоего доверия.

— Лхама, милая! Мы не должны скрывать друг от друга свою боль…

— Знаю, дорогой, знаю, только боюсь ранить твое и без того настрадавшееся сердце.

— За меня, Лхама, не беспокойся. У меня нервы крепкие. О себе подумай, — нельзя же так убиваться.

— Ну что ж, тогда слушай, — тяжело вздохнув, сказала Лхама. — Мы думали, ты скоро вернешься. Все ждали тебя. А ты как уехал, как будто пропал. Весной на Цаган сар[69] к хозяевам наехало много гостей, твоя мать весь день простояла у котла — пельмени готовила. Вспотела и вышла во двор, вот ее и продуло. Ночью у нее сделался жар, а через несколько дней она и вовсе слегла. Все сокрушалась, что не дождется тебя. Отец мой принес ей лекарство, чтобы она пропотела. Я пошла к хозяйке попросить мяса на бульон, но ее дома не застала, она уехала на несколько дней к родным. В юрте никого не было, кроме Донрова, он топил печку. Я так обрадовалась, когда в ответ на просьбу он предложил взять из загона любого барашка. Но только было я собралась выйти из юрты, как он взял меня за руку, подвел к хоймору и погасил лампу. Я не сразу поняла, в чем дело, помню только, сердце бешено застучало, всю меня затрясло. Хочу закричать — ведь отец тут же, в соседней юрте — а не могу…

Голос Лхамы дрогнул, и она снова заплакала.

— Ну будет тебе, Лхама, успокойся…

Наутро, выйдя из юрты, Дашдамба увидел, что гость стоит на краю стойбища, курит и всматривается в даль. «Помирились, видно», — очень довольный подумал старик и подошел к Батбаяру. Они поговорили о том о сем, а потом Дашдамба сказал:

— Послушай меня, старика, сынок. Недобрыми вестями мы тебя встретили. Но хоть и молод ты годами, а немало пришлось пережить. Ума тебе не занимать. Сам понимаешь, был бы ты рядом, ничего не случилось бы.

Как бы то ни было, Лхама пострадала из-за матери Батбаяра. Это, видно, хотел сказать старик.

Батбаяр молча слушал тестя и все смотрел на поросшие лесом высокие сопки. Затем, резко повернувшись, сказал:

— Отец! Что теперь говорить об этом — только душу травить. Видно, так предопределено свыше: одним править и богатеть, другим подчиняться и страдать.

После этих слов старик почувствовал угрызение совести и сказал:

— Как легко, однако, ошибиться в человеке… — Ведь он был уверен, что Батбаяр, узнав о случившемся, бросит его дочь. Батбаяр понял, что творится в душе старика. Да и сам он был не так уж мирно настроен, как это могло показаться на первый взгляд.

— Как бы то ни было, мы еще встретимся с этим Донровом и поговорим как мужчина с мужчиной, — решительно заявил Батбаяр. — Всякие скоты будут поганить наши дома, позорить наших жен, а мы что же, должны молчать? Нет уж! Судиться я с ним не стану. Закон все равно будет на его стороне, да и вас на всю округу ославишь. Но защитить честь жены — мой долг!

Видя, как распалился зять, Дашдамба стал его урезонивать:

— Твоя мать и мы с моей старухой жизнь прожили. Нам уже ничего не страшно. А вот вам, молодым, еще жить да жить. Так что, сынок, прежде чем действовать, все хорошенько обдумай. А о нас не беспокойся. Куда ты, туда и мы.

И Батбаяр уже не в первый раз подумал: «Умный у меня тесть, рассудительный. — Он с благодарностью посмотрел на Дашдамбу-гуая. — Понимает, что, нацепив на шапку этот стеклянный жинс, я не стану, как другие, ни перед кем пресмыкаться, даже перед ханом, а сам смогу за себя постоять».

— Донров — трус, он побоится встретиться с тобой с глазу на глаз, — продолжал Дашдамба. — Видел, как он удрал, заметив тебя? Но и ты, сынок, не давай волю гневу. Не ровен час, и оступиться можно. Вот о чем лучше подумай. С каждым годом нам все трудней и трудней становится жить при семье Аюура бойды. Хозяйство ханского казначея растет как на дрожжах. Вон у него какие юрты! А на наши посмотри — войлок как тряпка стал, весь латаный-перелатаный. Коз наших по пальцам пересчитать можно, да и те кожа до кости. А хозяйский скот в загоне не умещается.

Батбаяр оглянулся. Да, действительно, батрацкие юрты отличались от хозяйских, как небо от земли.

— Папаша тайком свозит сюда ханское добро, — говорил Дашдамба. — А сынок тут же сбывает его на стороне. Сундуки ломятся, а все мало!

Дверь хозяйской юрты отворилась, и из нее вышла Дуламхорло. Увидев Дашдамбу и Батбаяра, она быстро вернулась в юрту, подвязала пояс, надела торцок и чуть ли не вприпрыжку подбежала к Батбаяру. После традиционных взаимных приветствий Дуламхорло чмокнула его в лоб и игриво сказала:

— Настоящим мужчиной вернулся наш Жаворонок!

Хозяйка вела себя как ни в чем не бывало, будто понятия не имела о том, что натворил сынок. Батбаяр тоже ничем не выдал себя. Дашдамба одобрил его в душе. Разговор зашел о повседневных делах, о том, что лето обещает хороший нагул скота.

— Повезло тебе с погодой, — сказала Дуламхорло. — Попьешь кумысу, навестишь родных и знакомых. Чем не отдых! А вот наш бездельник от рук отбился. Вечно шляется где-то. Совсем дорогу домой забыл. А все отец — избаловал свое чадо. Теперь ума не приложу, что с ним делать. А ведь как было бы хорошо вам обоим оседлать резвых скакунов и в степь…

Батбаяр слушал Дуламхорло и вспоминал, что примерно то же слышал совсем недавно от ее мужа. Видно, сговорились, как держаться на случай, если вдруг приедет Батбаяр.

Дуламхорло, хорошо себе представляя, как настроен сейчас Батбаяр, решила о сыне больше не заговаривать и спросила:

— И надолго ты залетел в наши края, Жаворонок? Хоть бы до осени пожил. Какой у нас нынче кумыс! Зайдешь отведать или прислать тебе кувшинчик? Не стесняйся, заходи.

С этими словами она повернулась и, покачивая бедрами, пошла к своей юрте.

После объяснения с мужем у Лхамы отлегло от сердца, и, едва проснувшись, она вышла из юрты, щурясь под лучами яркого утреннего солнца. Словно впервые в жизни услышала она журчание реки, увидела вдали вершину Сарьдаг, почувствовала, какой свежий и чистый воздух в ее родном краю. Постояв немного на дворе, она вернулась в юрту, попила чаю, вплела в косы подаренный Батбаяром жемчуг — пусть видит хозяйка — и пошла доить кобылиц. Глядя на Лхаму, родные от души радовались, так проворны и легки стали ее движения, так заблестели ее глаза.

Дуламхорло сразу приметила украшение в волосах Лхамы и буквально сгорала от желания поближе его рассмотреть. Она налила в кувшин кумыс и подошла к Батбаяру, который сидел вместе с Лхамой на перевернутой корзине.

— Отведай, Жаворонок, нашего кумыса. Думаю, тебе понравится, — сказала она и повернулась к Лхаме: — Ой, какое замечательное украшение! Дай-ка посмотреть поближе.

Дуламхорло вытащила у Лхамы из косы нить жемчуга и принялась разглядывать.

— Какая прелесть! Точь-в-точь какой был у меня. Хотя нет, у того оправа была поизящнее, да и жемчужины побольше. Но этот мне тоже очень нравится.

Батбаяр и Лхама хорошо знали хозяйку. Что ей приглянулось, непременно отнимет, любым путем. Кто вправе носить дорогое украшение? Никто, только она. Так считала Дуламхорло, и если у кого-нибудь из женщин такое украшение появлялось, приходилось либо продать его Дуламхорло, либо запрятать подальше в сундук.

Над Онгинским монастырем сгущались сумерки. В монастыре затрубили в ритуальные трубы и рожки, возвещая о начале вечернего богослужения. Донров, ведя на поводу коня, вошел во двор, где стоял плохонький домишко отца. Лама-сторож, признав сына Аюура бойды, побежал к дому сайн-нойон-хана, чтобы позвать старика казначея. Аюур бойда тотчас же вышел. С толстой палкой в руках, которой он отбивался от бродячих собак, в непомерно длинном дэле, испуганный, бледный, он походил на кладбищенского вора. Они вошли в дом. Аюур бойда, глянув на сына из-под тяжелых век, спросил:

— Что-нибудь случилось дома? — на языке вертелся совсем другой вопрос: «Как Батбаяр? Не от его ли ножа ищешь ты здесь спасенья?»

— Все в порядке, — ответил Донров.

— Какого же черта ты вызываешь меня сюда, вместо того, чтобы явиться прямо в дом хана? — обозлился Аюур бойда.

— Как ты не понимаешь, отец! Нельзя мне сейчас попадаться на глаза дружкам Батбаяра.

— А сам-то он приехал домой?

— Приехал. Куда он денется.

— Виделись вы с ним?

— Ты что говоришь, отец?!

— Ничего особенного. Встретились бы, поговорили.

— Вот простота-то… Ты что, ничего не знаешь?

— Что-то припоминаю. Мать говорила. Опять напакостил, сукин сын. Значит, не встретились?

— Какое там! Смотрю, слезает с коня — важный такой, на шапке жинс. Ну, я тут же ускакал, только меня и видели.

— А сюда зачем пожаловал? Нет чтобы встретиться с Батбаяром, как подобает мужчине! Куда там, убежал как последний трус. Заячья твоя душа!

Донров сидел молча, уставившись в пол. Аюур бойда достал из кожаного чехла, украшенного искусным орнаментом, трубку с длинным каменным мундштуком, набил ее табаком, закурил.

— Поделом тебе! Сам заварил кашу, сам и расхлебывай, — сурово сказал старик, а про себя подумал: «Не каждый может сына в люди вывести. Тяжелое это дело».

— Отец! — чуть не плача, проговорил Донров. — Что мне делать, скажи! Жаворонок теперь не овечка, как прежде, а настоящий волк!

— Понимаю, сынок, — тяжело вздохнул Аюур бойда.

— Скоро Батбаяр перевезет семью сюда, в монастырь. За ними поедут тесть с тещей. А мы с матерью без них как без рук. Моей торговле конец. Теперь ты больше не сможешь таскать господское добро. Думаешь, люди не знают, на чем мы разбогатели? Все знают! Особенно этот Дашдамба. Прошлой весной пригнал я из монастыря Эрдэнэ зуу десять коров, так он говорит: «Ваше стадо растет, как грибы после дождя», а сам посмеивается. Попомни мое слово, он все расскажет Батбаяру. А тот пойдет к господину и передаст. Это тебе не пугало огородное!

— Нельзя сказать, что ты ничего в жизни не смыслишь, — сказал Аюур бойда, — но Батбаяр шустрее тебя оказался. Ходит у господина в любимчиках.

— Правда? Что-то не верится?

— Точно тебе говорю! Ведь сколько приближенных у хана, а взял с собой за границу Соднома да Батбаяра.

— А ты что смотрел? Ведь к хану близко стоишь, хозяйством его заправляешь!

— Заправляю хозяйством! Это вы с матерью так думаете. А я у него просто на побегушках. Дни и ночи тружусь, дрожу над каждой монетой, чтобы вам с матерью, когда я умру, можно было жить, никому в ножки не кланяясь. А вы только и знаете, что за тряпками гоняться да шкодить. Не успокоитесь, пока в могилу меня не сведете. Думаешь, я не видел, как твоя мать на этого сопляка пялится?

Аюур бойда побагровел, но тут же справился с собой и сказал:

— Вот что, сынок. Пережди несколько дней. Съезди в Заяын хурээ, купи несколько оленьих рогов. При случае обменяем их в одной китайской фирме на отличные чепраки. А я завтра же доложу господину, что у меня заболела жена, и не поздней, чем послезавтра, буду у нас в стойбище. Да, да, мне надо самому туда съездить. Не то и впрямь все работники разбегутся. Здесь, сынок, нужен особый подход…

Вошел послушник, принес ужин. Судя по запаху, похлебку из сушеного мяса.

С самого утра мать Батбаяра вышла из юрты открыть дымник и, возвратившись, сказала:

— Во дворе — конь Аюура бойды. Наверно, ночью приехал.

«Меня ищет, — подумал Батбаяр. — Донров, видно, наплел, что я убить его собираюсь».

Между тем Аюур бойда спал допоздна, проснувшись, попил чаю и спросил у жены:

— Как тут Жаворонок? Заходил?

— Не заходил, только на улице виделись, — ответила Дуламхорло. — Держится как всегда спокойно.

— Жена наверняка расписала ему, как Донров с ножом ее домогался. Это вы, бабы, умеете!

— Да, нехорошо получилось. Теперь Донров носа сюда не кажет. Наверное, к тебе прискакал? Боюсь, как бы с кручи какой-нибудь не сорвался. Не в себе он.

— Поздно хватилась! Сейчас другого надо бояться. Не сегодня завтра работники наши возьмут да и откочуют. Кто тогда будет на нас спину гнуть?

— Бог с тобой, что ты говоришь, Аюур! Где еще мы найдем таких покладистых работников? С Жаворонком все ясно: он отрезанный ломоть. А старики с какой стати за ним потащатся неизвестно куда?

— Это ты точно сказала, что Жаворонок — отрезанный ломоть, — вздохнув, поддакнул старик.

— Чем он дальше, тем лучше…

— Что, разонравился? — ухмыльнулся Аюур бойда.

— Хватит тебе, Аюур. Неужели не надоело ревновать меня к каждому встречному. Подумай лучше, как мы будем без них управляться. Старуха Гэрэл просто незаменима в домашнем хозяйстве, а такую доярку, как Лхама, поискать надо. И Дашдамба-гуай. Если б не он, наше стадо давно сожрали бы волки. Уедет — бросай все и приезжай сам пасти скот. Мы с сыном одни ни за что не управимся.

— Дура ты! Не волков надо бояться, а людей.

— Кого ты имеешь в виду?

— Да твоего Жаворонка! Он теперь чуть ли не правая рука господина. Первым и донесет Намнансурэну, как я добром его распоряжаюсь. И наставник — Дагвадоной — любит этого парня. А мы с наставником вечно враждуем.

— Тебя послушать, так наши дела совсем плохи, — Дуламхорло недоверчиво посмотрела на мужа. — Значит, надо побыстрее избавляться от Батбаяра. Но каким образом?

— Сначала попробуем миром, — перейдя на шепот, произнес Аюур бойда и спросил: — Что Батбаяр привез? Может, есть за что уцепиться?

— Жене привез дорогое жемчужное украшение для волос. Красивое — глаз не оторвешь! Очень похоже на то, что у меня пропало. Помнишь? Только жемчужины немного помельче.

— Вот оно что! Любопытно, — многозначительно произнес Аюур бойда.

Через некоторое время старик велел жене пригласить в гости Дашдамбу и Батбаяра и, когда те пришли, усадил их на почетное место.

Он всячески ухаживал за гостями, то и дело подливая им водки. Потом обратился к Дашдамбе-гуаю:

— Днем пригонят овец, так не посчитайте за труд, забейте баранчика. Побалуем на прощанье нашего Жаворонка, пусть поест, ведь скоро он нас покинет. А я его очень люблю. Вырос у меня на глазах. А каким человеком стал! Хан своей милостью таких не обходит.

Расхваливая Батбаяра, Аюур бойда вытащил откуда-то бутылку китайской водки и сказал, что приберег ее специально для этого случая.

— Хозяин наш скоро уедет, — как бы невзначай произнес Аюур бойда. — Мне приказано готовить вещи в дорогу Оно и неудивительно. Тяжелые времена переживает наше государство. Кто же спасет его, если не такие люди, как наш господин! Значит, и тебе, Жаворонок, пора собираться. А нам, старикам, только и остается, что окроплять ваш путь молоком. Да, чуть не забыл. Вчера хан справлялся, когда ты вернешься в ставку. Полюбился ты ему, Жаворонок.

Услышав, что Намнансурэн уезжает, Батбаяр встревожился. «А иначе и быть не могло, — думал он. — Разве станет господин сидеть сложа руки, когда китайцы посягают на нашу независимость?»

Дашдамба-гуай, знавший от Батбаяра о последних событиях, не мог спокойно отнестись к словам Аюура бойды. Он раскраснелся и, энергично жестикулируя, сказал:

— Чтобы не снесло юрту, когда налетает ураган, подтягивают веревки, укрепляют баганы. Сейчас на страну налетел ураган, и наш господин не может бездействовать.

— В народе говорят: старость — мудра, — повернувшись к Дашдамбе-гуаю, произнес Аюур бойда. — Глядя на твоего тестя, Батбаяр, тысячу раз убеждаешься в правдивости этих слов. Но вот что еще я думаю, друзья: в столь трудное время каждый должен отдать все силы свои, чтобы защитить независимость. Жаль, что я чересчур стар для борьбы… — Аюур бойда со скорбным видом покачал головой.

Тем временем Дуламхорло разлила по рюмкам водку и собственноручно поднесла ее Дашдамбе-гуаю и Батбаяру.

— Как приятно, черт возьми, хоть иногда посидеть вот так, всем вместе, обсудить свои радости и горести. У меня даже от сердца отлегло. — Аюур бойда готов был пустить слезу. — Как я корю себя за то, что вырастил такого непутевого сына. Есть же счастливцы, у которых нормальные дети! О боже, в чем согрешил я перед тобой в прошлой жизни? А ведь Донров мог стать таким же уважаемым человеком, как Жаворонок. Сами мы с матерью виноваты: дали парню волю, вот он и сел нам на шею. Где он сейчас, что еще натворил — не знаю. Иногда я думаю, что лучше совсем не иметь детей, чем такого лоботряса, как мой!

Говоря это, Аюур бойда так и сверлил взглядом Дашдамбу-гуая.

На дворе заблеяли овцы, их загоняли в хотон.

— Дашдамба-гуай! Вы не забыли насчет баранчика? — спросил Аюур бойда, — так хочется тепленькой требухи! Да, вот еще что. Ваши юрты совсем прохудились. Я тут по случаю войлок достал. Нам он пока ни к чему. Приезжайте через денек-другой ко мне в Онгинский монастырь да возьмите.

— Это ты хорошо придумал, Аюур! — вмешалась в разговор Дуламхорло. — Бедняга Дашдамба! На нем все наше хозяйство держится.

Услышав «бедняга», Батбаяр усмехнулся и вспомнил пословицу: «Врун о правде толкует, богач о жалости».

На следующий день Аюур бойда с самого утра уехал в монастырь. Вторую неделю жил Батбаяр дома. Еще немного, и надо будет возвращаться в ставку сайн-нойон-хана. Батбаяр решил перейти на службу в канцелярию и перевезти поближе к себе семью. Но когда он заговорил об этом с матерью, она сказала:

— Нет, сынок, куда мне ехать на старости лет?! А потом увезет тебя хан, что станем мы делать?

Лхама готова была хоть сейчас ехать. Родители же ее были на стороне старухи Гэрэл.

— На хозяев нам обижаться не приходится, — сказала Ханда. — На Батбаяра надежда слабая. Уедет неизвестно куда, а нам что, с голоду умирать под забором у хана? Нет! Вы как знаете, а я с детишками никуда не поеду.

«Что верно, то верно, — думал Дашдамба. — Батбаяр здесь не задержится. Не сегодня завтра уедет хан и Батбаяра с собой увезет. До самой смерти с ним не расстанется». И Дашдамба-гуай после долгих раздумий сказал:

— Повременим мы пока что, сынок, с переездом. Нелегкие времена наступили. Боюсь, что сила сейчас не на стороне нашего господина. Но он, видно, решил бороться до конца. Ну, а ты будь рядом с ним, не обмани его доверия. Может все обойдется. Одного я не понимаю: неужели наш господин, который сил своих не щадит ради укрепления независимости, не видит, как живут его подданные, как выбиваются из сил, не замечает, что процветают и богатеют за его же счет разные ловкачи. Но кончится народное терпение, помянешь мое слово.

Батбаяр, слушая тестя, думал, что во многом он прав.

Незаметно пришел день, когда Батбаяру надо было возвращаться в Онгинский монастырь. С тяжелым сердцем оставлял он жену и был ей очень благодарен за то, что, провожая его, она держалась мужественно, не пролила ни единой слезы.