Гром

ГЛАВА ПЯТАЯ БЯЛЗУХАЙ — ГОРНЫЙ ЖАВОРОНОК

К ночи Гэрэл с Батбаяром возвращались в юрту к Дашдамбе, расстилали старую потертую шкуру и устраивались на ночлег. Батбаяр засыпал, не успев донести голову до подушки. Мальчика не смущала жесткая постель, он преспокойно спал и вместе с ягнятами, когда тех в сильные холода загоняли в юрту.

Семья Дашдамбы ютилась в маленькой четырехстенке, покрытой ветхими, дырявыми кошмами. Таким же жалким было ее имущество: потемневший от времени сундук, застланная шкурами и лоскутными тюфяками дощатая кровать да пара деревянных ящиков. С приездом Гэрэл и Батбаяра рабочих рук в аиле прибавилось, но и теперь здесь не было человека, который мог бы выкроить свободную минуту, забежать домой, отдохнуть.

Взрослые вставали с рассветом и возвращались затемно. В аиле оставались одни малыши: бегали от юрты к юрте, носились друг за другом, брызгаясь водой, или жались к стенам, подставив солнцу свои распухшие животы.

За день в хозяйстве Аюура бойды надо было успеть выдоить двести овец, двадцать кобылиц и тридцать коров. После утренней дойки Гэрэл, Ханда и Лхама, не отстававшая от матери, ставили закисать простоквашу и кумыс; остудив молоко, собирали пенки, кроме того, пасли телят и ягнят. Работали с шутками, стараясь перегнать друг друга. Жена Аюура бойды — Дуламхорло — и сама не гнушалась работы, хлопотала по хозяйству вместе с работниками. Но дел не убавлялось.

Бойда круглый год жил в Онгинском монастыре, любил попировать с друзьями и знакомыми, гостями хана. Не успевали отправить ему из аила один обоз с продовольствием, как приходилось уже собирать другой. А еще нужно было шить одежду для него, для его жены и сына — работе, казалось, не будет конца.

Дашдамба подновлял хозяйственные постройки, ремонтировал телеги и сани, чистил двор, пас овец. Даже перегоняя отару на пастбище, он умудрялся сделать еще что-нибудь, облегчить работу остальным: собирал аргал или складывал в кучи хворост, мял кожи или резал из них ремни.

Батбаяр седлал на рассвете двухлетку или годовалого жеребенка и отправлялся пасти коров и лошадей. Араты, жившие неподалеку от Хоргой хурмын хормоя, часто замечали мальчика на коне, мчавшегося по гребню хребта, и прозвали его Ар цармын Бялзухай — Горным жаворонком.

— Что они хотят этим сказать, — удивилась Гэрэл, впервые услышав прозвище сына. — Что бойкий он и жизнерадостный, как эта пичуга? Или, может быть, насмехаются над его малым ростом? Что ж, в любом случае в точку попали. Пусть себе зовут.

Батбаяр действительно был похож на жаворонка. Загнав табун на горные луга, он с гиканьем и свистом мчался вниз собирать разбредавшихся по долине коров, а согнав их в стадо, птицей взлетал по гребню хребта, торопясь к табуну. Он любил ездить на гнедом, к которому привык за время скитаний, но старался делать это тайком, чтобы не озлоблять жадного, неуживчивого Донрова.

Но однажды весной, когда Батбаяр седлал гнедого, чтобы собрать в табун пасущихся на берегу озера лошадей, это заметил возвращавшийся с прогулки Донров. Подскакав ближе, он разглядел свежую ссадину, которую гнедой получил в схватке с жеребцом, и взвыл:

— Ты… На моей лошади… Нарочно по скалам гоняешь, ногу ей сбил, — завопил Донров, замахиваясь кнутом.

Но Батбаяр не собирался безропотно подставлять спину.

— Не твоя лошадь, а моя, — выкрикнул он, уворачиваясь от кнута, изловчившись, схватил Донрова за рукав и что есть силы рванул вниз. Приземлившийся в туче пыли, Донров с минуту ошалело крутил головой, не понимая, что с ним произошло, потом разглядел изрядный кусок рукава в руках противника, опомнился.

— Ах ты грязная свинья, попрошайка, нищий, — заорал он, синея от злобы.

— А ты жадина, утроба ненасытная. Все в дом собираешь, а жиром не обрастаешь. Иди, иди поближе, если не трусишь, придурок монастырский, казначейское отродье. Сейчас я подтяну тебе твой бурдюк для кумыса, — крикнул Батбаяр, подхватывая ургу и надвигаясь на Донрова.

— Мы еще поглядим, кто кому брюхо подтянет, — пригрозил Донров, вскакивая на коня.

С воплями влетел мальчик в юрту, где сидели все женщины аила. Ханда сбивала масло, Дуламхорло шила дэл, а Гэрэл стегала новый тюфяк для Аюура.

— Я… только что выехал в долину а Бялзухай как на меня набросится! Я, говорит, тебе, ненасытному богачу, утробу вспорю и очаг твой опрокину. Чуть до смерти не задушил. Вот… посмотри, — показал Донров матери разорванный рукав.

— Да что же это такое, — вскрикнула перепуганная Гэрэл. — Совсем взбесился. Я его, поганца, по колено в землю вобью.

В первые дни после возвращения сына из монастыря Дуламхорло бывала с ним особенно нежна и заботлива. Но сейчас, внимательно наблюдая за Донровом, она не спешила поднимать крик.

— Батбаяр — мальчик серьезный, рассудительный. Не ты ли первым его задел? Зачем тебе понадобилось ехать на то пастбище?

«Вот и опять выгонят нас», — обреченно подумала Гэрэл и пошла мыть руки.

— Всякое может быть, но чтобы мальчишка говорил: «утробу вспорю, очаг опрокину?!» — Ни в жизнь не поверю! Что он — Зодов Плешивый, что ли! — решительно произнесла Ханда.

«Да кто же он такой, этот Зодов? — подумала Гэрэл. — Чего это люди без конца его поминают? В могилу он меня сведет».

— Батбаяр седлал моего гнедого. А я ему сказал, чтобы он не гонял коня по скалам, — всхлипнул Донров. — Вот папа приедет, я ему все расскажу.

— Но это же не твоя, а их лошадь. А хозяин вправе делать со своим конем все, что ему вздумается, — объяснила сыну Дуламхорло.

— Никакая она не наша. Ведь говорили же, что раньше на ней сынок ваш ездил. Что там с ней делает мой полоумный! — воскликнула переволновавшаяся Гэрэл, всем видом своим показывая, что понимает и одобряет Донрова.

— Почему же ему не ездить на своей единственной лошади, — не согласилась Ханда. — Не кто-нибудь, а сам хан подарил.

Дуламхорло покраснела, обиженно поджала губы. Донров с ненавистью скрипнул зубами и чуть не заплакал от душившей его злобы. Любопытная Лхама, прибежавшая послушать разговор, сделала большие глаза:

— А мне Батбаяр аха, когда мы в степи встретимся, а гнедой пасется где-нибудь неподалеку, всегда разрешает на нем покататься.

— Это на коне, которого мне вернул отец! — взвился Донров.

— А ну, брысь отсюда. Ступай шерсть подбирать. Кто тебя сюда звал? — накинулась на дочь Ханда.

Дуламхорло продолжала молчать.

«Девочка только масла в огонь подлила. Что же теперь делать? Как бойда здесь покажется, Донров ему обязательно пожалуется. Мальчик он упрямый, мстительный. Может и подстеречь Батбаяра где-нибудь в укромном месте, голову ему проломить. И что же это за напасть такая. Нигде ужиться не можем», — с тоской подумала Гэрэл.

Через несколько дней с туго набитыми сумками вернулся Аюур бойда.

— Прогонит, обязательно прогонит. И куда нам идти тогда? — восклицала Гэрэл, и кусок не шел ей в горло. Батбаяр же и в ус не дул.

— Если выгонит, возьмем гнедого и пойдем в горы. Будем собирать орехи, дикий лук. Не пропадем, — отвечал он на упреки матери.

— Нельзя так, сынок. Нам с тобой надо жить тихо, — пробормотала Гэрэл. «Вырастет строптивым, бесчувственным… Добродетельные люди таких не любят, — испуганно подумала она. — Из ссор да из драк сроду ничего хорошего не выходило».

Сразу по приезде бойда послал человека в Довхонский монастырь, и тот привез решетки от старой юрты. Аюур позвал Гэрэл, отдал ей войлок, которым накрывал товары, несколько кошм и щитов из невыделанных шкур.

— Ну вот, теперь и ты с юртой. Когда будем перекочевывать, про тягло не думай, о подводах не беспокойся, волы для тебя всегда найдутся. А ваш гнедой с этих пор становится моим. Поняла? А ты, — приказал хозяин Дашдамбе, — поможешь им юрту собрать. Да вяжи покрепче, чтобы не завалилась, как ветер посильней дунет.

Гэрэл не помнила себя от радости.

— Не оскудел сердцем наш хозяин. Не человек, а вместилище добродетели. Сто лет ему жизни, — говорила она сыну. Но Батбаяру меньше всего хотелось расставаться с гнедым.

— Мам! Такую развалюху мы с Дашдамбой-гуаем и сами могли бы поставить. Стоило только походить по лесу да жердей подходящих набрать. Так бы и сделали, да только ни пилы, ни стамески нет.

— Разве можно так говорить о сделанном тебе подарке? Эта юрта ничем не хуже той, с которой мы намучались в пустыне. Какое счастье — иметь свою крышу над головой! Как говорится, «пусть юрта плоха, да в ней я сам себе хан». Что же еще тебе надо? Ты его сыну дэл порвал, скверные слова говорил. А бойда не только не выгнал нас, но еще и одарил. Щедрый человек и снисходительный: знает, как сурова доля бедняков и старается делать им добро.

— Мам! А кто ему скот будет пасти, если он нас прогонит? Не здесь ли причина его щедрот?

— Ах, сынок, сынок. Какой же ты непутевый. За богача деньги все сделают. Не будет тебя, он наймет другого, да не одного. Не выдумывай ты ничего, а то опять прогонят, и чашки простокваши не увидишь, — уговаривала сына Гэрэл.

Откуда ей было знать, какой разговор перед этим состоялся в юрте Аюура бойды.

— Не торопитесь гнать хороших людей. В них ни корысти, ни зависти. И работают не покладая рук. С утра до вечера бегают. Помогите лучше им с юртой, — уговаривала Дуламхорло мужа.

— Еще чего! Этот голодранец забыл уже, каково жить бездомному и голодному. Из-за какой-то паршивой клячи на сына моего руку поднял, очаг мой загасить грозился. Это сейчас, а что из него выйдет, когда подрастет! — кипел Аюур.

— Не принимайте на веру все, что вам дитя скажет, Аюур-гуай мой. Не часто вы появляетесь в доме и потому не знаете, что наш сын растет белоручкой и неумехой. А я разрываюсь на части, иной раз в спешке чуть очаг не опрокинешь. Вы же и горя не знаете…

— Ставьте, ставьте голодранцам юрту. Когда-нибудь расплатится босяк этот за все: и за порванный дэл и за насмешки, — буркнул Донров.

Аюур долго молчал, разглядывая сына, потом процедил:

— А хорошо будет, коли начнут говорить, что мы своим работникам житья не даем?

Юрту поставили неподалеку от хотона Аюура, у подножия скалы с зеленой кроной леса на вершине, и Гэрэл повязала на тоно дешевенький хадак — на счастье. Подлатала рваные щиты из шкур и устроила две постели. Пришли Ханда с Лхамой, принесли кувшин с чаем и масло в тарелке.

— Ну вот и ладно. Это хорошо, что у вас свое жилье появилось. Возьмешь у нас сундучок, поставишь вон там. Поделим как-нибудь наши чашки, ложки на два дома.

Вечером, когда Дашдамба и Батбаяр вернулись с пастбища, работники собрались вместе в новой юрте и, разложив нехитрую снедь по тарелкам, принялись за чай и еду. Так был разожжен очаг в аиле Горного жаворонка.

Лхама подошла к одной из постелей, уселась на ней поудобней и стала по очереди осматривать все и всех, поблескивая глазами.

— Нет, вы только посмотрите на нее! — всплеснула руками Ханда. — С самого детства дальше тагана в юрте бойды заходить и не смела. А здесь, гляньте-ка, прямо в хойморе садится.

Все посмотрели на девочку: смуглое личико чисто вымыто, щеки горят румянцем, волосы аккуратно причесаны.

— Эта юрта и ее тоже. Правда, доченька? — ласково спросила Гэрэл.

— Конечно, — сделав строгое лицо, ответила Лхама. — Я буду спать на этой постели.

— Ах ты девочка моя хорошая. Сто лет тебе жизни. Пусть эту юрту согреют своим теплом маленькие детишки, — лаская Лхаму, сказала обрадованная Гэрэл.

Выпив чаю, Дашдамба стер выступившую испарину и сидел, задумчиво пощипывая бороденку.

— Ладно. С крышей над головой — это, конечно, совсем другое дело. Вообще-то, всякий зажиточный человек мог бы поставить вместо этой развалюхи что-нибудь получше. Но от Аюура этого не дождешься, хотя мы и делаем в его хозяйстве всю самую тяжелую работу. Если бы ему не подвернулись вы двое, он бы еще долго искал себе батраков. На него угодить трудно, ох трудно!

— Бог с ним. Больше нам ничего не надо. Устали мы скитаться, — ответила Гэрэл.

Дашдамба помрачнел, отпил еще чаю.

— После своих мытарств ты стала чересчур покладистой да застенчивой. Так оно, конечно, для бедняков и лучше. Но, с другой стороны, если будешь слишком раболепствовать, богачи и вовсе житья не дадут. Как говорится, «тихого верблюда стричь — одно удовольствие». Только споткнись! Аюур подняться не даст, усядется сверху да еще подгонять будет: давай неси, да поживей!

— Говорил бы ты потише, Дашдамба! Донров услышать может. Только что где-то здесь бродил, — вздохнула Ханда. — Ты, Гэрэл, не слушай. Наш Дашдамба иногда такое скажет, что я только диву даюсь, как у него язык поворачивается. Не дошло бы до греха.

— Знает, наверное, что говорит. Сто лет ему жизни, — засмеялась Гэрэл.

— Человек, говорящий правду, — правду теряет. Это я знаю. И еще: кто правдиво жить желает, тот за правду и страдает. Но как бы там ни было, а я говорю только правду.

— Да хватит тебе, Дамба! Коли ниспослал бог такую долю…

— Нет, вы пораскиньте мозгами. Мы вот с Хандой живем у бойды три года. Когда только перекочевали сюда, было у него два десятка коров, сотня овец, если считать с козами вместе, да тридцать две лошади. Ну вот. Сблизился наш Аюур с родичами Розового нойона. С тех пор чего он сюда из казны не натаскал! Хоргой хурэмт уже ломится от всякого барахла. Разбогател бойда так, что скрыть уже не может, некуда прятать. А мы работаем до седьмого пота, спины не разгибаем, вся самая тяжелая работа лежит на наших плечах, а все такие же голые и босые. Отобрал у женщины и ее сына единственного коня, а вместо него всучил драную юрту, которую и юртой-то не назовешь. Так ему и этого мало. Желает, видимо, чтобы люди считали это за великодушный порыв его добродетельной души. Почему судьбы людей так не похожи, как земля и небо? Почему? Я на этот вопрос ответа не знаю.

Батбаяр слушал Дашдамбу, молчал. Взглянул на мать, словно хотел сказать: «А ведь Дашдамба прав», но только вздохнул, с изумлением вспоминая сказанные стариком Цагариком слова.

— Что уж теперь, Дамба. «Сколько верблюд шею ни тянет, до неба ему не достать. Сколько ни брыкается, а седла своего не скинет».

— Надо побольше молиться, и восторжествует добродетель. Все исполнится и свершится, — подала голос Гэрэл.

— Все так, Гэрэл. Все сбудется, все свершится. Настанет время, и на берегах нашего славного Орхона все люди будут жить в достатке, — сказал Дашдамба и погладил Батбаяра по голове.

— Вот что, сынок. Гляди, не вырасти таким же темным и безграмотным невеждой, как я. Только и умею, что скот пасти, а в остальном будто слепой. Могу, правда, немного писать и читать. Этому я тебя научу. Натрешь доску золой — будем учиться письму. И книгу для чтения найдем. Будем искать дорогу разума и света.

— На дойку! — донесся голос Дуламхорло.

Сплошной вереницей тянулись дни, складываясь в месяцы и годы. Дашдамба по-прежнему пас овец, водил обозы; Батбаяр гонял на выпас коней и коров в пади Хангайского хребта. Все так же ухаживали за скотом Гэрэл и Ханда. Лхама выросла, стала тонкой, стройной девушкой. Закинув за спину тяжелые толстые косы, она целыми днями бегала с ведром, доила овец.

Дуламхорло заставила Гэрэл взять себе корову-трехлетку и восемь коз.

— Все свершается по воле божьей, — не переставала, кланяясь, повторять Гэрэл. Теперь она даже могла позволить себе собирать с молока пенки.

Дашдамба с Батбаяром с утра до вечера пропадали на пастбищах. И всякий раз, когда скрещивались их пастушеские пути, они усаживались рядом, и Батбаяр начинал выводить на складной, зачерненной золой досочке слоги: ану, бану, хану; ад, бад, хад. Но особенно юноше нравились уроки чтения; Дашдамба извлекал из-за пазухи потрепанный томик «Море притч»[18], и они разбирали вместе страницу-другую.

Аюур в это лето часто наведывался домой. Каждый раз он привозил туго набитые мешки, старательно прятал их от глаз батраков. Вскоре Дуламхорло с сыном собрались ехать на цам в монастырь Эрдэнэ зуу[19]. Самому Аюуру провожать их было недосуг, и он велел взять с собой кого-нибудь из батраков — будет кому за лошадьми присмотреть.

Дуламхорло зазвала Батбаяра в юрту, спросила:

— Хочешь съездить со мною в монастырь на цам?

Юноша охотно согласился.

Мать с сыном выбрали себе иноходцев одинаковой масти, с цветными чепраками и серебряными бляхами на седлах. Батбаяру пришлось надеть свой старый, пропахший дымом костров тэрлик с обтрепанными рукавами, а коня заседлать плохоньким деревянным седлом с четырьмя ремешками. К седлу подвязал он тороки.

— Гляди в оба, сынок, — напутствовала парня Гэрэл. — В монастыре народ всякий бывает, не украли бы лошадей. Нам тогда от бойды и чашки простокваши не увидеть, — сказала Гэрэл и брызнула ему вслед молоком[20].

— Чего это она? — удивился Дашдамба.

— Как же иначе? Бедненькая, в первый раз сына от себя отпускает, — вступилась за женщину Ханда, у которой тут же мелькнула опасливая мысль: «Как бы наш парень на празднике хозяйке спину, а себе колени не обзеленил».

Дуламхорло и вправду была хороша. Шел ей тридцать третий год. Статная фигура, длинные до пят волосы цвета вороного крыла, крутые дуги бровей на тонком матовом лице. Она была красива той зрелой красотой, которая всегда притягивает мужчин. Единственный сын, которого она родила вскоре после того, как вышла замуж за Аюура, выглядел теперь ее сверстником. Донров за эти годы вытянулся, раздался в плечах, стал широкогрудым, мускулистым юношей. Уезжая на моленье, Дуламхорло принарядилась: поверх синего шелкового дэла надела парчовый, шитый золотом хантаз, из-под сдвинутой на лоб шапочки с красной кисточкой падала на спину густая коса, в которую были вплетены две нити жемчуга — украшение по тем временам новое, модное. Не каждая ханша могла похвастаться таким жемчугом. Поговаривали, что Аюур отдал за каждую по десять яловых кобылиц.

Рядом с матерью, в шапке набекрень и коричневом, туго подпоясанном желтым поясом, чесучовом дэле, гарцевал на игреневом иноходце Донров. Разодетые и довольные собой, они мчались вниз по живописной Орхонской долине. Время от времени Дуламхорло оглядывалась на скакавшего сзади, оборванного, но атлетически сложенного, ясноглазого батрака. Хотела ли она лишний раз удивить его своей красотой и изяществом? Раздражал ли ее молодой работник своим рваным тэрликом? Заглянувший в ее душу с удивлением прочитал бы: «А ведь если вытащить его из нищеты и приодеть, будет не парень — загляденье. Был бы он еще хоть на пару лет постарше моего сына…»

Вскоре посреди обширной долины перед путниками возник Эрдэнэ зуу. В лучах заходящего солнца он величаво поблескивал навершиями храмов и шпилями многочисленных субурганов, венчавших окружавшую его высокую крепостную стену. Чем ближе подъезжали всадники, тем громче слышались трубы и ритуальные раковины[21]. Все чаще попадались навстречу конные, пешие или те, что ехали на телегах, запряженных волами. Под стенами монастыря раскинулся целый городок: пестрые шатры, крытые войлоком шалаши, деревянные балаганы. Было отчего взволноваться тем, кто приехал сюда из глухой горной долины. Паломники увидели лам в желтых хурэмтах, пузатых чиновников в хурэмтах темных, старух с четками и простых аратов в войлочных торцоках. Попадались навстречу девушки в шелковых дэлах, пропыленные нищие, босоногие ребятишки, потные от усердия богомольцы, китайцы в толстых стеганых штанах, согбенные старцы. Скрипели телеги, ревели верблюды, трещали попавшие под ноги корзины, ржали жеребцы, плакали дети. В воздухе был разлит непривычный шум и гвалт. Дуламхорло разыскала в крепости казначея монастырской джасы, и тот отвел их в большую свободную юрту, вокруг которой расположились юрты простолюдинов.

— Это орго ставили специально для вас. Живите себе на здоровье. Мы с Аюуром старые приятели: доверяем друг другу, не раз выручали один другого при любой нужде.

Дуламхорло была довольна. Батбаяр с удивлением наблюдал за хозяйкой: дома она никогда не бывала такой обходительной, возбужденной, легкой на подъем. А тут одаривает всех улыбками, раскладывает закуски, достает молочную водку… Но в это время казначей приказал Батбаяру отогнать лошадей к реке и пасти их там до вечера.

С высокого берега Орхона юноша следил, как собирается в монастыре народ. Так и подмывало парня сбегать туда, хоть одним глазом посмотреть, что делают, о чем говорят люди. Но он не решался оставить коней. «Угонят — неприятностей не оберешься». Когда стемнело, он загнал лошадей в хашан. Дуламхорло и казначей лакомились в юрте свежими хушуурами, и хозяйка была весьма оживлена. Батбаяр подметил, с какой яростью, словно распалившийся бык, готовый смять и вышвырнуть вон соперника, взглянул казначей на заглянувшего было в юрту молодого ламу. Донрова же нигде не было видно: то ли в крепость ушел, то ли еще куда бродить отправился. Шум вокруг постепенно затихал, прохожие появлялись все реже. Батбаяр издали наблюдал, как хозяйка и казначей болтают, пьют подогретую в серебряном кувшинчике молочную водку. До поздней ночи они развлекались, хохотали, играли в хуа[22]. Изголодавшийся Батбаяр отыскал пару оставшихся от пиршества холодных хушууров, подкрепился, растянулся у стенки и тут же заснул.

— Пойду, пожалуй, пока ламы не встали. Одна не испугаешься? Двери за мной запри, — сквозь сон услышал юноша шепот казначея. Спустя некоторое время на грудь ему легла маленькая ладошка, и еще — прохладные камешки; щеки коснулись мягкие, влажные губы. Спросонья Батбаяр приподнялся, приоткрыл глаза. Рядом никого не было.

— Что за наваждение? Было это или только приснилось? — ощущение было удивительно сладостное и в то же время неприятно-щекотливое…

Светало.

«Надо бы коней пораньше выгнать», — подумал он и стал натягивать одежду. Выходя из юрты, услышал, как охнула, заворочалась в постели Дуламхорло, застонала тоненьким, непривычно высоким голоском.

Утром в монастыре начался цам и обряд изгнания нечистой силы.

Когда Батбаяр вернулся, Дуламхорло пила чай. Она была печальна и вела себя так, словно поджидала его. Дала Батбаяру печенья с маслом, а когда он поел, достала из тороков несколько отрезов шелка и, уложив их в небольшой мешок, протянула юноше:

— Иди по краю палаточного лагеря, пока не увидишь два больших пестрых шатра и аил рядом с ними. Если там будет высокий рябой мужчина по имени Дэлэк, отдашь ему. Не забудь только спросить, как его зовут! Скажешь, что соболиных шкурок больше не надо, Аюур-гуай велел брать только серебром. Учти, если что по дороге с мешком случится, если не передашь его кому следует, Аюур-гуай на нас с тобой живого места не оставит, — предупредила она. Батбаяр удивился еще больше.

В это время пришел Донров. Дуламхорло подала сыну чай.

— Завтра ехать, а тебя нет и нет. Я уже отчаялась найти этого Дэлэка. Беспокоиться начала, вдруг не смогу выполнить все, что наказывал твой отец. Хорошо, что ты вернулся, прямо сейчас вдвоем к нему и идите в тот аил, про который говорил тебе отец.

Батбаяра внезапно осенило, что Аюур поручил жене сбыть здесь какие-то товары, видимо, из тех, что переправил домой из ханской казны. «Но почему их сбывают тайно? Ведь не украл же их бойда», — удивлялся он.

Донров велел Батбаяру взять мешок и по-хозяйски, молча, пошел впереди. Они подошли к аилу, рядом с которым стояли два одинаковых пестрых майхана, а у коновязи привязано было множество лошадей. Там их действительно встретил сутулый, пузатый мужчина с рябым лицом, забрал мешок и повел Донрова в юрту. Батбаяр остался во дворе. Ждать пришлось долго. Наконец Донров вышел с пустым мешком.

— На! Отнеси домой и ступай коней сторожить. Матери скажешь, что я пошел смотреть цам. — Донров бросил Батбаяру пустой мешок и повернулся, собираясь уходить.

— Твой мешок, сам его и неси, — вспыхнув, сказал Батбаяр и швырнул мешок Донрову. Ссора разгоралась, как подожженная сухая трава. Обидевшись на то, что Донров привел его в знакомый аил и оставил ждать у дверей, не вынес даже чашки кумыса, Батбаяр готов был нос ему расквасить. Вызывая хозяйского сына на драку, обозвал его «скупердяем», но сын бойды схватил мешок и дал тягу.

«Осторожность не помешает. Кто знает, что придумает в отместку этот послушник», — рассудил Батбаяр и отправился сторожить лошадей. До вечера просидел он во дворе, перебираясь из угла в угол вслед за тенью.

Из монастыря доносилось звучание труб, раковин и гонгов. Хотелось посмотреть, что там происходит, но Батбаяр не решался оставить лошадей без присмотра. «Уйдешь, а хозяйка потом из себя выйдет!» Он влез на поленницу дров и теперь ему было видно, как в углу монастырского двора взметнулся вверх огонь, толпа вокруг костра зашумела. Загудели трубы, послышались резкие хлопки выстрелов, и в небо поднялся столб черного дыма! Народ все прибывал… Внезапно во двор с обмотанной платком головой вбежала Дуламхорло и, рыдая, скрылась в юрте.

«Донров нажаловался, вот она и расстроилась», — подумал Батбаяр и, не зная что предпринять, подошел к ней.

— Что с вами? — участливо спросил он, приходя в отчаяние от горьких слез хозяйки.

Уже в сумерках зашел казначей. Приторно улыбаясь, он подошел к Дуламхорло, но та отвернула от него опухшее от слез лицо и не сказала ни слова. Увидев ее трясущиеся плечи, казначей разинул от удивления рот. Стал расспрашивать, что случилось, и женщина, давясь рыданиями, рассказала, что собралась посмотреть обряд изгнания нечистой силы, протиснулась через толпу в первый ряд. Народ напирал сзади, и она едва удерживалась на ногах, чтобы не упасть. В то время проталкивавшийся с другой стороны лама с тигровым хвостом в руках внезапно хлестнул ее этим хвостом по затылку и сгинул в толпе. Появилось какое-то необычное чувство легкости, на лицо упали волосы, и она, проведя рукой по голове, вдруг с ужасом обнаружила, что ее длинная коса вместе с вплетенными жемчужными нитями исчезла, обрезанная под самый корень.

Тут казначей погладил Дуламхорло по голове и успокоительно похлопал по плечу. Вращая глазами, долго читал молитвы и наконец внушительно произнес:

— В ваш дом должна была войти большая беда. Но она сгорела в огне вместе с «сором», а выкупом за нее послужила твоя коса. Радоваться надо, что так легко отделалась. Сходи поклонись великим ламам, — посоветовал он.

Женщина немного успокоилась, собрала подарки: хадак, чесучовый дэл. Вместе с казначеем отправилась она в монастырь.

Батбаяр заволновался и даже испугался, хотя и не имел к хозяйской беде никакого отношения. Когда в небе высыпали звезды, Дуламхорло вернулась в сопровождении Донрова. Батбаяр с трепетом прислушался к их разговору.

— Великие ламы Эрдэнэ зуу восседают в орго на том берегу реки. Множество людей идет к ним за благословением и отпущением грехов, и они каждому советуют считать прожитые годы, читать «Золотой блеск»[23]. Потом дают сладкий рашан и отпускают. Когда казначей докладывал им обо мне, я расслышала имя твоего отца. Лама спросил о моем возрасте, сложил четки, прошептал что-то и, пересчитав бусины, произнес: «Причина скрыта в несчастливом сочетании лет, а также в том, что вещи, предназначенные для пожертвования, вернулись к прежним владельцам. Несчастье было неизбежно. Но сейчас вы избавлены от него, потому что присутствовали на обряде. Пересчитывая годы, читайте «Золотой блеск», сказал лама и благословил меня. Еще добавил вот что: «Не следует стремиться к возвращению утерянного. Оно попало в руки близкого вам человека. Его уже не вернуть». Очень старый лама, но ликом светел. Помнишь, взяли мы назад гнедого, которого в пожертвование раньше отдали, вот и случилась беда. А уж как я не хотела его возвращения! Да, самую что ни на есть правду сказал высокий лама. Я вчера вечером монастырскому казначею о гнедом случайно рассказала, так, к слову пришлось. Так высокий лама даже об этом узнал. «Хоть, говорит, и нет сейчас рядом с вами того, что вы отдали в пожертвование, чтобы избежать несчастья, а потом вернули назад, но это оно напоминает о себе». Очень прозорливый, мудрый человек, — пробормотала она и стала молиться.

Откуда Дуламхорло было знать, что казначей встретился с высоким ламой еще до ее прихода.

— Пусть исчезнут все несчастья разом! Вот только что же я твоему отцу-то скажу? — вздохнула Дуламхорло.

«Ну и достанется же хозяйке от бойды, — пожалел женщину Батбаяр. — Мало того что двух ниток жемчуга лишилась, так еще и чесучовый дэл отдала». И он вспомнил прошлую ночь, прохладные бусинки на своей груди. Это же была коса Дуламхорло с жемчугом… В то же время он втайне радовался: Донров вряд ли теперь станет расстраивать мать жалобами на ссору с работником.

Утром трое паломников, молчаливые, мрачные, словно поругались накануне, пустились в обратный путь. Монастырский казначей, два вечера крутившийся вокруг жены Аюура, проводить их не пришел. Дуламхорло, зазвавшая Батбаяра «помолиться в монастыре», не разрешила даже подъехать к монастырским воротам и получить благословение. Покрытый пылью юноша, нахлестывая коня, скакал за своей хозяйкой вверх по реке Орхон.

Когда паломники вернулись домой, навстречу им выбежала Ханда:

— Привез земли с порога монастырского храма? Если разбросать немного в степи, когда скот остается там на ночь, то не должно случиться с ним никаких несчастий.

— Какая там земля! И к монастырю-то близко не подошел! — огрызнулся Батбаяр.

— Съездить на праздник в такой монастырь и вернуться даже не помолившись? Ох и недотепа же ты! Второго такого и не сыщешь.

Жена бойды несколько дней не разговаривала ни с Гэрэл, ни с Батбаяром, — была с ними очень холодна, словно они были виновниками ее несчастья, словно это они лишили ее сокровища. Заметив это, батраки зашептались.

— Сама же зазвала моего сына ехать, и на́ тебе — не пустила благословиться ни в один храм. И она же от нас морду воротит, будто ей под нос дохлую кошку сунули, — посетовала Гэрэл.

— Коли мы не по нраву им стали, откочуем двумя юртами в Довхонский монастырь, займемся там ремонтом телег, саней — проживем как-нибудь, голодными не останемся, — предложил Дашдамба.

Но как осмелиться первому пойти на размолвку! И они продолжали делать все, что от них требовалось, бегали с утра до ночи сколько хватало сил.

Однажды вечером Гэрэл, подоив хозяйских коров, зашла в юрту. Следом за ней вошла с ведром в руках Ханда.

— Наработалась до того, что руки отваливаются. Ох, чтоб их…

— Что ты, что ты, разве можно такие слова говорить! О небо!.. — вскрикнула Гэрэл.

Ханда подняла соседку на смех:

— Чем эти слова так тебе не нравятся? Чуть что, ты сразу же людям рот затыкаешь.

— А вот и не нравятся. — Гэрэл вытерла пот со лба. — Из-за них Гомбо бэйсэ нас когда-то и выгнал. С тех самых пор я слышать их не могу.

— Как же было князю не прогнать вас, коли вы такие опасные для него слова говорили? — пошутил Дашдамба.

— Да что в них такого особенно непотребного? Объясните нам, пожалуйста, — стали просить Батбаяр и Лхама.

— Как только объясню, так погода испортится, песчаная буря задует на семь суток, не меньше, — потешался Дашдамба, но в конце концов сдался.

— Лет сорок назад в нашем хошуне у главы сомона Багбарун был плешивый слуга по имени Зодов. Люди говорят, носил он воду. Источник был далеко, бадья тяжела… В общем все как и у вас было. Нес он однажды полную бадью да и притомился. «Ох, чтоб тебя!..» — воскликнул он и поставил бадью на землю. Услыхала это «ох, чтоб тебя!» его госпожа и подумала, что водонос ее проклинает. Рассвирепела, схватила медный ковш и ну охаживать слугу-ругателя, да все норовит по голове попасть. Слуга был характером тих, смирен. Много раз молча сносил и брань и побои, но в этот раз… То ли невмоготу уже ему было воду издалека таскать, то ли надоело терпеть бесконечные тумаки и пощечины хозяйки или, наконец, крепко обиделся на свою нищую, беспросветную жизнь, но только вышел он из себя, разозлился невероятно. Не знал он за собой никакой вины, и, может, от этого, а может, оттого, что терпение у него лопнуло, а только подумал, — что лучше уж умереть, чем мучиться этак и дальше. А госпожа все бранит его, все попрекает. Возненавидел ее Зодов так, что ненависть голову ему замутила. Кинулся в орго, схватил нож, вспорол себе живот, вытащил кишку и, накинув петлей на торчавший из стены конец жерди, с криком «проклинаю ваш род на три колена вперед» побежал вокруг юрты, обматывая ее своими кишками. На полдороге упал и умер, бедняга. И вот, начиная с того самого часа, дела его хозяина шли все хуже, пока он не разорился вконец. Как же после этого не запретить это поношение? До сих пор в храме Дандирлин сомона Багбарун ежегодно служат молебен, чтобы снять проклятие Плешивого Зодова, совершают обряд изгнания злых духов, — мрачно добавил Дашдамба. — С той поры и поговорка пошла: «На торчащий из стены конец жерди вещи не вешают».

— Боже мой! Слышала бы я об этом раньше, ни за что бы этих слов не говорила. И вы не говорите так больше, — вздохнула Гэрэл.

— Вот и выходит, что ты, как тот Зодов. Ламы из Эрдэнэ зуу все о тебе прознали, а Дуламхорло — от них. Вот она теперь тебя и побаивается, — подтрунивал над Гэрэл Дашдамба. — Мда-а… До чего дошло: с людьми как со скотиной обращаются… Может, хоть этот случай заставит князей и богатеев одуматься. Что говорить, крепко напугал их Плешивый Зодов. На великое мученичество пошел человек, и есть в этом отчаянном поступке своя закавыка, — произнес Дашдамба и замолк.

— Какая еще закавыка? — задумался сидевший рядом с ним Батбаяр.

Прошло несколько дней. Однажды разразилась гроза, овцы потекли с горных пастбищ вниз по склонам в укрытые от ветра пади. Люди, выбиваясь из сил, метались под дождем, собирая промерзших ягнят и телят. В это время в хотон, раскачиваясь в седле из стороны в сторону, въехал Аюур бойда в широкой накидке из красного сукна. Подъехав к коновязи, он долго не слезал с седла, словно раздумывал: спешиться ему или нет. Дашдамба, собрав овец в отару, возвращался домой. Подойдя к бойде, помог ему спуститься с лошади, привязал коня и только хотел завести хозяина в юрту, как тот, упершись своим длинным деревянным кнутовищем в землю, вдруг заревел:

— Эй! Где Дуламхорло?

Подъехавший в это время Батбаяр увидел, как его пожилой, но еще крепкий, большеносый хозяин с припухшими веками и одутловатым лицом, изборожденным глубокими морщинами, кусает свои толстые синие губы. Юноше показалось, что Аюур вот-вот лопнет от пожиравшего его внутреннего огня.

Дуламхорло, загонявшая вымокший скот в малую юрту, выскочила на крик мужа. На нее жалко было смотреть: миловидное лицо женщины было безрадостным, задорные, шаловливые искорки в глазах потухли, и взглядом она словно просила о пощаде.

— Так ты уже здесь? Вот и я думал: помолится моя благоверная в монастыре, посмотрит цам да и вернется… Наслышан я о твоих похождениях. И знай: не такой я человек, чтобы потерять лицо перед людьми, стать посмешищем вроде того растяпы, который засмотрелся на пожар и подпалил полы своего дэла. Есть у меня и человек, который рассказал, как ты там развлекалась… Было такое? — взвизгнул Аюур и закачался, с трудом удерживаясь на ногах.

Проснулся спавший в юрте Донров, выскочил. Увидев пьяного отца, заволновался: батраки видят бойду в столь непотребном виде.

— Пойдем домой, — потянул он отца за руку.

— А-а, это ты, мой сынок. Погоди, погоди, я только решу как мне быть: вырвать твоей матери руки-ноги прямо сейчас или оставить это на потом, — сказал Аюур, покосился на жену и ушел в юрту.

Дуламхорло, дрожа от страха, осталась стоять под дождем. Из юрты доносился срывающийся на крик голос бойды. К Дуламхорло подбежала Гэрэл, отвернула обшлаг своего рукава, утерла ее заплаканное лицо.

— Иди, дочка, иди. Аюур-гуай хлебнул немного, ну так что же теперь, сто лет ему жизни.

Дуламхорло высокомерно вскинула голову:

— Я в этом аиле спину гну будто прислуга какая-нибудь, в дождь, в пургу, а он… — и, закусив кончик своей косы, сплетенной из ячьего волоса, зарыдала.

Гэрэл хотелось сказать ей что-нибудь доброе, ободряющее, но слова, как назло, не шли на ум. Она взяла Дуламхорло за руку, завела в юрту и пошла домой. И долго потом было слышно в аиле, как то бушует, то затихает Аюур. Ржали и вертелись у привязи мокрые жеребята. Ревели телята, блеяли ягнята и овцы. У каждого из батраков дел было по горло. Но вот из дымника юрты бойды потянулся дым, донесся стук ступки — видимо, там помирились.

Дашдамба, Ханда, Гэрэл и Батбаяр установили в хашане заслон от ветра, и женщины принялись за дойку. Постепенно ливень кончился, и ветер стих. Гэрэл зашла в юрту бойды за ведрами. Аюур сидел в хойморе и курил, время от времени сплевывая в огонь.

— Я же одел тебя как куклу, на людях показать не стыдно. Все для одной тебя стараюсь. Или ты не замечаешь этого? А люди говорят: «У бойды жена — гулящая!» Тебя это не волнует? — зудел Аюур. Когда Дуламхорло поставила перед ним домбо с чаем, он приподнялся, стараясь дотянуться до жены, но та отпрянула. Аюур успел, однако, ухватить ее за волосы, и искусственная коса Дуламхорло осталась у него в руках.

— Ой-ой-ой, как же это я, — испуганно вскрикнул Аюур, которому показалось, что он оторвал жене косу.

Растерявшийся Донров вскочил:

— Это маме в Эрдэнэ зуу отрезали, — вырвалось у него.

Аюур изумленно посмотрел на оставшуюся в его кулаке косу.

— Кто отрезал, как? Монастырские послушники тебя где-то изловили? Ты же сама знаешь, чем прославился этот монастырь, — закричал он.

— Нет, это был вор, — вскрикнула Дуламхорло.

— А-а, вот оно что. Догулялась до того, что волос лишилась. Это ли не доказательство твоего распутства! Говорил мне один из приближенных хана, что ламы бегали к тебе, чуть юрту не снесли, да я все не верил. Не может, дескать, такого быть. Вон отсюда, потаскуха. Прочь от меня сей же час! — Аюур затрясся, встал и швырнул поддельную косу жене в лицо. Дуламхорло бросилась вон из юрты. Аюур выскочил было за ней, но тут в него вцепился Донров.

— Отец! Это маму на цаме, — объяснил он отцу.

Вновь начался ливень. Вспыхивали молнии, гремел гром. Аюур, выгнав жену, стал успокаиваться. Вспомнил пересуды о том, что ламы в Эрдэнэ зуу славятся сластолюбием, в Заинском монастыре — пьянством, а Ламын гэгэнском — курением; что идет о них молва как о нарушителях монастырских уставов и святых устоев. «Сам же обо всем знал, так за каким чертом отправил одну? Жена у тебя и лицом и фигурой хоть куда, еще бы монахам глаза на нее не пялить. Хорошо еще, нойонам ее показать не догадался!..» — ругал сам себя Аюур.

Гэрэл попыталась отвести изгнанницу обратно домой, но та не далась, осталась под проливным дождем и промокла до нитки. И тогда Гэрэл отвела несчастную в свою плохонькую юрту.

— Разведи огонь, пусть эгчэ согреется, — наказала она Батбаяру, а сама вернулась в юрту бойды и сварила хозяину бантан[24].

Разобидевшись на мужа, Дуламхорло не находила себе места. Заметив, что промокшие насквозь Лхама и Ханда все еще возятся около коров, велела Батбаяру сбегать и передать, чтобы прекратили дойку.

— Пусть телят подпустят!

Набросив на плечи сухой, подбитый мерлушкой дэл, Дуламхорло напилась кипяченого молока и легла на узкую койку Батбаяра, который собирался уходить к табуну. Пристально посмотрела в глаза юноше, спросила:

— Ты надолго? Загони лошадей подальше на северный склон да и возвращайся. Куда они денутся? Зря под холодным дождем не торчи, застудишься.

Вечером Аюур вышел из юрты. Шлепая по лужам, он долго бродил по хотону, разыскивал жену.

— Дуламхорло-а! Ты где? Да иди же сюда. Вот несчастье, — бормотал он.

— Девочка моя! Там тебя Аюур-гуай кличет. Может, пойдешь? — спросила Гэрэл.

— Нет, — с ледяным спокойствием ответила Дуламхорло. — Рано еще! Сам домой месяцами глаз не кажет, жену за человека не считает. Все хозяйство на меня взвалил, а сам жирок нагуливает. А стоит из дома голову высунуть, так он же тебя последними словами поносит. Да разве в монастырь этот я по своей воле ездила? Сам же и передавал с человеком: «Поезжай на моленье. Разыщи в монастыре джасовую юрту». Или, может, запамятовал? Высокомерия у этой старой башки больше, чем у верблюда. Как о людях говорить — так орел, как о себе — так будто наседка на яйцах. А я знаю, как он ведет себя с княжескими служанками? Меня выгнал, так, видимо, приведет себе другую, из благородных. Только я тоже человек, и красотой меня бог не обидел. Издевательств над собой не потерплю.

«Ах, бедная, бедная, — жалела ее про себя Гэрэл. — За человека меня считает, потому и делится своими мыслями и бедами. Молоденькая еще… Вот уж и сын вырос, а все такая же красавица. Может, в этом и есть несчастье женщины? По всему видать, кто-то в монастыре пристал к ней. Так чем она виновата? Аюур-гуай дома не бывает, как же ей пересилить себя, ежели ей кто и понравился? Не каменная ведь. И чей это поганый язык повернулся насплетничать на нее Аюуру?»

Гэрэл приятно было смотреть, с каким удовольствием устроилась хозяйка на плохонькой, покрытой войлоком койке ее сына.

К ночи дождь зашумел сильнее.

— Промокнет наш Бялзухай. Не застудился бы… Но парень он смышленый, найдет где укрыться, — сказала Дуламхорло, и это ее беспокойство за Батбаяра тоже пришлось Гэрэл по душе.

«Нет, что ни говори, а хозяйка у нас душевная. Вот ведь как о моем сыночке волнуется».

— Твои слова он слышал, значит, скоро вернуться должен, — сквозь сон пробормотала Гэрэл. Вскоре во дворе раздался стук копыт, и Батбаяр вошел в юрту, смахивая с дэла дождевые капли.

— Ты коней в лес загнал? — шепотом спросила Дуламхорло. — Ну и ладно. В дождь они оттуда никуда не уйдут. А если и не будет их поутру — тоже не велика беда. Пусть старая башка сам их разыскивает.

Юноша сбросил мокрую одежду и ткнулся было прилечь под бок к матери.

— Бялзухай! Ложись ко мне. — Голос Дуламхорло чуть дрожал. — Как вечером промокла, так до сих пор никак отогреться не могу. Внутри будто вся заледенела. Да и ты тоже погреешься под сухим дэлом.

Батбаяр был в смятении. Но хозяйский приказ — что божье слово, и юноша осторожно прилег рядом с ахайтан. Дуламхорло прикрыла его полой дэла. Каким же мягким, жарким кажется подбитый мерлушкой дэл, если накрываешься им впервые.

— Бр-р! Ты не то что другого согреть, сам холодный как ледышка, — прошептала Дуламхорло, обняла юношу за шею, притянула к себе. Почувствовав прикосновение ее горячих, упругих грудей, Батбаяр затрепетал. Его обдало сладковато-терпким ароматом женской плоти. По всему телу юноши разлилась жгучая волна. Дуламхорло осторожно коснулась мягкими влажными губами его глаз, прижалась теснее, крепче… Вскоре от ее ласк смятение и робость юноши, еще не испытавшего блаженства женских объятий, растаяло без следа.

Пригревшаяся на лежанке Гэрэл крепко спала.

Едва рассвело, Батбаяр вскочил, натянул влажную еще одежду и отправился к табуну.

Дуламхорло в это утро, как, впрочем, и всегда, вставать не торопилась. Зато бойда поднялся пораньше, отдернул кошму с тоно и, как только Гэрэл ушла на дойку, заглянул в ее юрту.

— Дуламхорло! Пойдем домой, девочка моя. Не забывай, там работа ждет, — заискивающе сказал он.

Дуламхорло притворилась спящей: «Пусть поуговаривает». Потом будто бы через силу открыла глаза, приподнялась, упруго качнув полными грудями, потянулась и села, выставив напоказ свою наготу. Посидев немного, чтобы окончательно укротить престарелого супруга (Аюур был на двадцать лет старше жены), Дуламхорло стала медленно, словно делая одолжение, одеваться.

Дождь прекратился, прояснилось небо, из леса донеслось кукование кукушки.

Во время ливня пропали несколько яловых кобылиц и пять волов. Узнав об этом, Аюур вышел из себя:

— Как чего-нибудь приличного не досчитаешься, значит, воры угнали.

— Что теперь сделаешь? Себя благодарить должны. Зуугинский лама назвал это знамением. Сказал: «Навлекли на себя беду тем, что взяли назад отданное в пожертвование». Вы же сами все ныли: мой гнедой, мой гнедой! Взяли назад — вот теперь и расплачивайтесь, — сказала Дуламхорло.

Поняв, на что намекает жена, Аюур хотел уже было заорать, что, мол, уцепилась, дрянь этакая, за эти слова, чтобы себя оправдать, но сообразил, что ссориться сейчас не в его интересах, и только пригрозил:

— Ну, погоди! Я эту треклятую лошадь на край земли загоню.

Дашдамба с Батбаяром зашли в юрту бойды, выпили по несколько чашек душистого пенного кумыса и, сменив лошадей, поскакали искать пропавший скот. Один объезжал рощи вдоль реки, другой — склоны гор. И кобылиц и волов разыскали еще до наступления темноты и, словно сговорившись заранее, встретились неподалеку от большого Орхонского водопада.

— Ну что, убытка как будто бы нет, — засмеялся, увидев Батбаяра, Дашдамба. Спешившись, они пошли к водопаду. Внизу у воды стояли два китайца купца. В роще куковала кукушка, каждый уголок долины, затянутый сизым туманом, дышал первозданной красотой. Струи воды, переливаясь на солнце, с шумом и грохотом срывались с гребня скалы вниз, а над ними многоцветной короной выгнулась радуга. Батбаяру казалось, что все в округе сотрясается от шума низвергающихся масс воды. Любовавшиеся водопадом китайские торговцы даже глазом не повели на двух подошедших монголов в поношенных дэлах — собака и то удостоилась бы большего внимания. Они достали медные трубки, закурили и, почирикав о чем-то между собой, пошли прочь. Долго смотрел им вслед Дашдамба.

— Порученцы китайских фирм пожаловали. Ишь какие заносчивые да высокомерные. Наверное, говорили о том, что река на них сердится, — сказал Дашдамба.

— О чем это вы, аха? — удивился Батбаяр.

Дашдамба отошел подальше, чтобы не мешал гул водопада, постоял, рассматривая затянутую дымкой долину, протяжно вздохнул:

— Так и быть, поведаю тебе, Жаворонок, одну легенду, — начал он свой рассказ. — Давно хотелось маньчжурскому хану подмять под себя монголов, взять власть над ними. Долго он думал-гадал, но наконец коварством да хитростью сумел посеять раздоры между ойратскими и халхаскими нойонами, раздробить их силы. Стал он их натравливать друг на друга. И то ли действительно больно хитер он был, то ли хану западной Монголии Галдан-бошокту[25] надоело смотреть, как пресмыкаются перед маньчжуром халхаские князья, но только собрал он многочисленное войско и привел сюда. Для того чтобы начать сражение, требовалось переправиться на тот берег. Долго присматривались хан и его военачальники к реке и только начали переправу, как вдруг Орхон забурлил, вышел из берегов и, будто тину, унес чуть ли не всех ойратских воинов. Не смог оправиться от таких потерь Галдан, повернул назад. Обрадовался маньчжурский хан, пожаловал Орхону звание «Благодатный» и приказал ежегодно бросать в водопад один хунз чаю да целую штуку шелка — награду, значит. Вскоре после этого решил маньчжурский хан прибрать к рукам одного из крупнейших нойонов Монголии и пожаловал ему в жены китайскую принцессу. Была ли она настоящей принцессой или просто служанкой — не знаю, но только, когда возвращался тот нойон с молодой женой домой, подъехал он к Орхону, а переправиться никак не может. Разлилась река, не пускает. Удивилась тогда принцесса, испугалась, повернула назад в Пекин, жаловаться. Разгневался хан, отобрал данное реке звание и ежегодную награду и повелел называть ее не иначе как «Наглой». С тех пор и стали говорить, что как только наш Орхон замечает маньчжуров или китайских корыстолюбцев, так из себя выходит. Позлится он, позлится да и смоет в один прекрасный день вместе с грязью всех чужеземных, алчных торгашей, — сказал Дашдамба, сел на траву, задумался.

— Ох-хо-хо. Удивительно красивы наши края. Чего только у нас нет: и реки, и озера, и минеральные источники, горы и долины, светлые рощи и дремучая тайга, ягоды всякие… Может, и не по нраву они тем, кто ими владеет. Но если и есть у этих мест дух-хранитель, это никак не Аюур-бойда, — сказал Дашдамба и снова окинул взглядом зеленеющие лесами склоны гор. Сидевший рядом с ним юный Батбаяр еще и не догадывался о тех страданиях, которые вынес в свое время Дашдамба, не мог знать и о его думах. Ему, Жаворонку, вновь припомнились слова старика Цагарика. «Не унижайся до того, чтобы пресмыкаться перед маньчжурскими чиновниками, китайскими торговцами и монгольскими нойонами».

Погоняя кобылиц и волов, они возвращались домой.

— Сегодня у Аюура будет веселый день. Ничто не радует его сердце так, как эти ядреные волы и воловьи глаза его смугляночки-жены, — захохотал Дашдамба. Вслед за ним засмеялся чему-то и Батбаяр.