Идеальный выбор

Тринадцать

Когда София проснулась, Габриэль был на месте. Ей хотелось выгнать его, велеть выметаться из квартиры. Но она промолчала. Его присутствие странным образом усмиряло панику и страх, растерянность и гнев. И, кроме того, он понимал, что происходит. С кем еще она могла поговорить, кто еще ей поверит? Но дело было не только в том, что этот парень твердо и наперед знал, что будет. До Софии постепенно дошло, что рядом с ним ей и впрямь спокойнее. Вот он сидит на краешке кровати, ласково гладит ей лодыжку, и она уже чувствует себя иначе. Защищенной. От него веяло покоем, которого она не испытывала с детства, с тех пор, как забиралась к матери на колени и ныряла под розовый халат, укрываясь в этом прожженном сигаретами, нейлоновом чреве от остального мира. В ту пору София в поисках безопасности не брезговала ничем — даже розовой синтетикой.

Она опять задремала и проснулась сердитой. У нее накопилось множество вопросов. К сожалению, Габриэль не располагал тем же числом ответов. София носилась по квартире — на нее опять напала безудержная страсть к чистоте, — а он ходил за ней по пятам, стараясь изо всех сил успокоить и обнадежить. Но его силы тратились впустую.

— А что я скажу родителям? — Свалив посуду в раковину, София повернула кран с такой силой, что вода брызнула во все стороны.

— Не знаю. Но ты ведь взрослая женщина, не какой-нибудь подросток, правда?

София свирепо глянула на него:

— Я живу одна. У меня нет любовника. И я не собиралась становиться матерью, в любом случае не сейчас и не в одиночку. В мои планы ничего подобного не входило. Повторяю, что я скажу родителям?

Габриэль пожал плечами. Этой проблемы он явно не предвидел, а если и предвидел, то решения для нее не нашел.

— И как мне объясняться с друзьями? — продолжала София. — «А, кстати, я беременна… папашу просят не беспокоиться».

— Понимаю, тебе придется трудно, но…

— Ты ничего не понимаешь. И чем мне зарабатывать на жизнь? — Доставая из-под раковины средство для мытья посуды, София обрушила с полдюжины старых пластиковых бутылок с жидкостями и порошками, в основном неиспользованных и даже не открытых. — Много ты знаешь беременных стриптизерш?

— Ни одной. То есть не знал, пока с тобой не познакомился.

— Не обольщайся, ангел мой, ты ничего обо мне не знаешь.

— Наверное, ты можешь устроиться на другую работу.

— Отлично! Замечательно. Другая работа. Какой ты умный. Ничего другого я не умею делать, если ты еще не понял. Потому и пляшу в идиотском ночном клубе. Только это у меня хорошо получается.

Габриэль положил ладони на напрягшиеся плечи Софии.

— Нет, это неправда, у тебя многое получается. Ты очень способная девушка.

На Софию комплимент не подействовал, дернув плечом, она сбросила его руки.

— Кончай трепаться! Будь уверен, когда я захочу взять тебя в психотерапевты, что маловероятно, я так и скажу открытым текстом. А пока не надо рассказывать про мои способности. Я знаю, что у меня хорошо получается. То, что мне нравится. Я училась танцевать, и я хорошо танцую. И в сексе я невероятно искусна. Минет делаю фантастически, а по части выпивки и наркотиков мне просто равных нет. Но чего я не умею и не хочу уметь, так это быть Девой долбаной Марией.

Габриэль вздрогнул, но промолчал. Закончив мыть посуду, София принялась убирать ее в шкаф, вода с тарелок капала на пол.

— А могу я попросить, чтобы мне предоставили отца, который бы меня обеспечивал? Вроде бы одиноким матерям положено содержание.

— Попросить, конечно, можно. Но, между нами говоря, Отец считает, что Он тебя уже обеспечил.

София резко взмахнула руками, в которых держала по мокрой тарелке:

— Любопытно, каким же образом?

— Тебе в воскресной школе рассказывали про белые лилии — цветы Мадонны?

— Вот еще одно доказательство того, что я вам не подхожу: я не ходила в воскресную школу. Мои родители хипповали, припоминаешь? Меня не учили нянчиться с Мессией.

— Никого не учили… — попытался перебить ее Габриэль, но безуспешно.

— Только не подумай, что я в это верю. В Мессию, что бы под этим ни подразумевалось. Знаешь, что мне рассказывали? «Иисус любит тебя, и Будда любит, и Аллах, и мы тоже любим». А еще мне говорили, что Иисус был хорошим человеком и учил только хорошему…

— Все верно.

Бросив на него сердитый взгляд, София швырнула тарелку в шкаф, звук дребезжащей посуды эхом прокатился по маленькой кухне.

— С ума сойти! Мне сейчас не до божественных историй, понимаешь? Я беременна. Если только мое тело не рехнулось вслед за головой и не подстроило какую-нибудь дебильную фантомную беременность.

— Ты не рехнулась, и у тебя будет ребенок.

— Вот ребенка я и не хочу. Я его не планировала, понятия не имею, как буду его содержать, меня тошнит при мысли, что он сделает с моим телом, прежде чем появится на свет… и в довершение всего ты заявляешь, что это непорочное зачатие…

— Я этого не говорил.

— Тогда что же это?

Габриэль провел ладонями по волосам, потер свои темные глаза, вздохнул протяжно, устало и посмотрел на Софию; глубокая жирная морщина прорезала его прекрасный лоб.

— Все это немного запутано…

— Ну ты уж постарайся! — рявкнула София.

— В общем, концепция непорочного зачатия породила большую теологическую дискуссию. То, что ты имеешь в виду, относится к Марии, а не к ее Сыну.

— Что?

— Смотрела «Песню Бернадетты»?

— «История монахини» мне больше нравится.

— А «Черный нарцисс»[6]?

— Джин Симмонс — это Одри Хепберн для бедных.

— Да, но в «Черном нарциссе» играет и Дебора Керр…

Долее София не выдержала этой беззаботной перепалки:

— Да хоть Юл Бриннер, мне все равно. В данный момент меня куда больше интересует, что будет со мной. Критическим разбором фильмов займемся, когда я наконец уразумею, что происходит, ладно?

— Да, конечно, извини. Просто в «Бернадетте» вроде как разбирается этот вопрос, в очень светской манере, разумеется…

София недоуменно нахмурилась:

— Какой вопрос?

— О непорочном зачатии… Речь идет о Марии, не о Нем.

— О ком — о нем?

— Не об Иисусе. — Имя Габриэль произнес, чуть ли не заикаясь, словно ему вдруг стало трудно говорить. — Не о Нем в твоем понимании. Мария была непорочным началом. Это связано с первородным грехом. Ее сохранили беспорочной, незапятнанной первородным грехом.

Последняя посудина с грохотом упокоилась в шкафу, чашка с разбитым краем брякнулась на треснувшую тарелку.

— О, прекрасно, значит, я теперь безгрешна? Грехи с меня смыли, и я чиста, как первый снежок?

— Нет, это уже перебор.

— Ну спасибо.

— Прости, но, видишь ли, это не имеет значения. Честное слово. Тебя теологические споры не касаются. Тем более что в них хватает доктринерства. Конечно, сам вопрос очень интересный, и мнения весьма разнятся, даже в Православной церкви…

— Знаешь что? — перебила София. — По мне, разбираться в этих теориях все равно что зрачки брить. Уж извини, но мне плевать. И что вы там напридумывали, чтобы морочить доверчивую публику, мне неинтересно. Тем более сейчас. Я забеременела, ни с кем не переспав. Причем моего желания не спрашивали. И похоже, я не чокнутая и это не безумный полет фантазии, все по-настоящему. — София пристально посмотрела на него. — И ты… ты тоже… настоящий, так ведь?

— Да, София, я настоящий.

Она прошла в гостиную и рухнула в старое кресло:

— Хрен знает что.

Судя по выражению лица Габриэля, он был готов согласиться, но спохватился, вспомнив, что у него другая роль.

— Потому я и пришел сюда, чтобы помочь.

— Ты присматриваешь за мной?

— Ну, помогаю советом, отвечаю на вопросы… на те, на которые могу ответить, — торопливо уточнил он, предотвращая новую вспышку ярости.

София достала с полки, висевшей позади кресла, сигареты, закурила и оглядела комнату — захламленную, едва вмещавшую ее пожитки; о добре, необходимом ребенку, не могло быть и речи. Потом посмотрела на свой живот и снова на Габриэля.

— Ладно. Как мне из этого выпутаться?

Такого вопроса он не ожидал:

— Что?

— Я не хочу всего этого. Не хочу быть очередной Марией. Не хочу быть матерью. Не хочу, чтобы изменилось мое тело. Как мне из этого выпутаться?

— Никак Ты ведь сказала «да».

София замотала головой, тыча в него сигаретой:

— Не совсем. Верно, я сказала «да», но потом сказала «нет», а дальше «без разницы». Ты же смотался, прежде чем я успела закончить. Надо дослушивать предложения до конца, малыш. И надо было объяснить все потолковее. Явиться среди бела дня. А то и в дверь постучать. И поговорить со мной, когда я трезвая. Так что мое решение вряд ли можно назвать информированным.

— Оно было куда более информированным, чем в прошлый раз.

София усмехнулась:

— Похоже, твой босс феминизм не очень жалует, а?

— Если уж на то пошло, то это Он изобрел феминизм. И вообще заварил всю эту кашу — свободная воля и прочее.

Габриэль опустился на пол рядом с ней, взял у нее сигарету. София отобрала ее назад:

— Эй! Завязывай с этими фашистскими оздоровительными штучками! Я забеременела не по своей воле!

Он снова взял у нее сигарету, глубоко затянулся и вернул.

— Я и не начинал. Покурить захотелось.

Следуя протоколу курильщиков, София бросила ему пачку и зажигалку:

— Угощайся. Извини, не думала, что ты куришь. Как-то в голову не пришло, прости за грубость.

Габриэль закурил и рассмеялся: резкий переход от ругани к извинениям его позабавил.

— Все нормально. Надо было свои прихватить, но я думал, что бросил. Разговор у нас немножко напряженный получается.

— Еще бы.

София и Габриэль курили какое-то время в недружеском молчании.

— Значит… свободная воля. Давай поговорим об этом.

— Давай.

— А если я не хочу ребенка?

— Прости?

— Ты меня отлично понял.

— Э-э… нет, не понял.

— А если я не захочу его сохранить?

— Что?

— Слушай, не прикидывайся идиотом. Беременность не запланированная, и с тех пор, как ты впервые объявился, я пылинок с себя не сдувала. За первые три недели этот твой Мессия под завязку наглотался сигаретного дыма, кокаина и алкоголя. Куда такое годится?

— Это не имеет значения.

— Почему?

— Ребенок защищен. Ты не можешь причинить Ему вреда.

Насупившись, София опять потянулась за сигаретой:

— В прошлый раз ему причинили вред.

Габриэль не сразу нашелся что ответить. Он кивнул, выжидая, размышляя.

— Верно, но Он был уже взрослым и сам принял решение. Хотя и в соответствии с намеченным планом.

— Выходит, я ничего не могу поделать, пока этот ребенок сам чего-то не захочет?

— Теоретически, да. Но пока это всего лишь плод, который ничего не знает. Не знает о свободе выбора.

— Как не знает? Разве он не должен знать все?

Габриэль запустил пятерню в свои черные курчавые волосы:

— Должен. И не должен. Вся эта история с Троицей… Честно говоря, София, все это не так просто. И не совсем верно. То есть это правда, но не такая сжатая и сухая, как ты думаешь. Если хочешь, я могу тебе объяснить… насколько сам понимаю.

— Спасибо, не сейчас, — вздохнула София. — А если я сделаю аборт?

— Не получится.

— Кто мне сможет помешать? Ты?

— Нет. Никто не станет мешать. Но не получится, и все. Не знаю почему, но это невозможно. Ты не можешь навредить плоду или избавиться от него, пока Он сам не позволит… Но в четыре недели от роду — почти четыре — решений не принимают.

— Значит, мне придется смириться?

— М-м… да.

София помолчала немного, потом спросила, приложив руку к животу:

— И у него будет сволочная жизнь? Сволочная смерть? — И немедленно уточнила: — Только не думай, что я тебе поверила.

— Многое в рассказах о Нем преувеличено, — Габриэль пожал плечами, — показаниями свидетелей их никак нельзя считать. Впрочем, не о том речь. К тебе все это отношения не имеет. Я хочу сказать, что ребенок не Мессия, пока сам того не захочет. Пока сам не сделает выбор. Были и другие, но отказались что-либо делать. Не захотели. И даже тот, о котором ты говоришь, тоже поначалу не рвался. Ничего не предпринимал, пока Ему не исполнилось тридцать.

— Выходит, даже у ребенка есть выбор, а у меня нет?

— Извини, София, но у тебя был выбор, ты сказала «да». Чего же еще?

И действительно, ей хватило с лихвой. София вдруг расплакалась. Тихо, беззвучно. Ей было страшно и абсолютно, безмерно непонятно. Она сползла с кресла и, ничего не видя от слез, прижалась к Габриэлю. Не потому что хотела обнять его и не потому что надеялась что-то изменить, но в поисках опоры. Он казался ей надежным. И она не разомкнула объятий, почувствовав себя, как ни странно, в безопасности. Ничего не прояснилось, ничего не изменилось, но в объятиях Габриэля ей полегчало.

И ему в ее объятиях полегчало. Вот уж чего никто не ожидал.