Идеальный выбор

Тридцать пять

Яркая ранняя осень. Тот тип больше не появлялся, не возвращался после ночной разборки на улице, понимая, что София обязательно расскажет о случившемся другим девушкам и вышибалам. Свежий подход к танцу по-прежнему принимался на ура, София радовалась обретенной свободе в рамках, ограниченных скудным пространством, — ежедневной необходимости творить на крошечной сцене, за стеной из света и сигаретного дыма, отделявшей ее от посетителей. К шестому месяцу беременности ее волосы выглядели густыми и блестящими — роскошная грива, как у девушек во французской рекламе или американских сериалах. Тремя неделями позже из Блонди[12] она превратилась в Джейн Рассел[13], и пронзительный приветственный свист сменился чувственным «фью-ю». Но так реагировали только пожилые клиенты. Джентльмены, возможно, и предпочитают блондинок, но простые ребята берут все, что дают. Те же, для кого Литл-Рок — слова из песенки Мэрилин, а вовсе не вотчина Клинтона[14], охотно возьмут все, на что смогут наложить свои скрюченные артритом лапы. А тем более из рук Софии. Из ее мягких ладоней с длинными, тонкими пальцами, с фантастическими ногтями — сказывалась двойная доза кальция — и великолепной кожей, определенно и неподдельно сияющей. В своем последнем и дополненном издании София стала шире и крепче телом. Новые очертания она наполняла содержанием. Как и предсказывалось во всех книжках по материнству, научных статьях и бабушкиных сказках, София брала у природы свое, при том что по-прежнему знала только одну сказочницу — самое себя. Лето сменилось ранней осенью, потихоньку перетекавшей в позднюю.

Влюбленная в Габриэля, София удивилась, когда однажды на рассвете призналась ему в любви, касаясь его неосязаемой кожи. Изумилась сказанному вслух ранним утром.

— Я люблю тебя, Габриэль. — Он улыбнулся в ответ. — Я серьезно. Я правда люблю тебя. Чему ты улыбаешься? Что тут смешного? — Софии хотелось заткнуть себе рот рукой, выловить из воздуха сказанные слова и проглотить их, запихать туда, где они до сих пор хранились. Поздно.

— Ты любишь меня, София. Очень хорошо. И я люблю тебя. Но я люблю тебя раньше, чем ты говоришь об этом.

— Что это значит?

— Это значит, что мне не нужно добавлять «тоже» в конце предложения. Я могу произнести его независимо от тебя.

София открыла Габриэлю правду, а он уже знал о ней, знал прежде, чем она выразила ее словами, потому что он был чутким ангелом, ангелом-зеркалом, и эту правду он почувствовал первым, понял ее первым, успел сжиться с ней.

Разве он мог быть хранителем Софии, если бы не любил ее, не снисходил к ней с нежностью, если бы не умел опускаться до нее, ради нее. Упасть в чужую постель, в чужие объятия, научиться жить с едва осязаемой, фантомной кожей. София черпала силы изнутри, забывая выглянуть наружу.

Затем наступил сезон опавших листьев. Шуршащий урожай громоздился кучами и тут же мягко оседал — приятное время, невыразимо спокойное, оно убаюкивало Софию, и она забывала об опасностях беззаботной дремы. Она покоилась во взаимной любви с Габриэлем, забавлялась с ним в вожделении, в постели, в мыслях. Любила играть в «мы вместе», хотя и понимала, что на самом деле они не вместе, никогда не станут парой. Растущий ребенок подкармливал ее страхи. Ей по-прежнему хотелось спрятаться в надежном месте, за крепкими сплетенными руками. А как иначе. Хотя жизненный опыт твердил ей об абсолютном одиночестве, ей надоело быть одинокой девушкой в неприступном мире. К тому же София не с луны свалилась, ей с детства внушили тягу к поиску партнера. От купания в любви Габриэля ей становилось легче. Она меньше размышляла и лучше чувствовала себя. Как и любая ошалевшая от любви девушка.

А потом, конечно, все зашло слишком далеко — неизбежное явление, ибо только мир бесконечен, не счастье. Время, двигаясь вперед, выдавило Софию из блаженного покоя. Ей было слишком хорошо, чтобы выяснять, куда она движется, и она не заметила, как вляпалась в будущее. Пора перемен настигла ее внезапно. Новые проблемы, новые заботы, никакого покоя, никакого застоя, и даже не надейся на тормоза. Все и всегда движется. Только солнце стоит на месте.

В тридцать недель София бросила работу. Она не хотела уходить. Верно, меняющееся тело пугало ее, она досконально изучила каждый наросший миллиметр, тем не менее снаружи, с виду она не казалось такой уж большой, не выглядела феноменально беременной. Ее нельзя было обозвать бочкой или жирной уткой, ей по-прежнему не уступали место в автобусе, и в любой пренатальной клинике ее беременность сошла бы за пятимесячную. Только на внешнем виде она могла бы продержаться еще несколько недель. Но внешность больше не помогала, София устала изнутри. Выдохлась, отяжелела. Она была потрясена, когда тело перестало подчиняться любому требованию. Пора блаженства кончилась бесповоротно. Теперь София вставала поздно, с трудом продирая сонные глаза; укладывалась спать днем, чтобы продержаться вечер на работе; плелась в клуб и возвращалась домой, в постель, такой же измученной, какой просыпалась. Дорога от автобусной остановки стала непомерно длинной, и София, сама того не замечая, плакала — от усталости. Слезы она не вытирала, ее хватало лишь на то, чтобы переставлять ноги. Она сократила количество выступлений с пяти до четырех, потом до трех, больше изобретала танцы для других, чем танцевала сама. А затем и вовсе ограничилась только заключительным номером. Но и этого было слишком много. София росла снаружи, но ребенок съедал ее изнутри. Энергия иссякла. Софии пришлось уволиться, сил продолжать не осталось. Однако на прощальной вечеринке она оторвалась по полной.

Клуб закрыли рано — в три часа утра; завершили субботний вечер цветистым росчерком — последним танцем Софии, последним шансом собрать чаевые. Сверхприбыли всех и каждого пошли в прощальную складчину для Софии. Девушки отменно потрудились, подстегиваемые предстоящей вечеринкой, выкладывались перед клиентами, чтобы отдать заработанное Софии, при том что каждая отлично ведала о более ценном вложении карманных денег. Стоило последнему посетителю взобраться, спотыкаясь, по лестнице и выйти на улицу, как танцовщицы вымыли бокалы, вытерли столы, зажгли новые свечи, выровняли стулья, откупорили шампанское и веселье началось всерьез. Девушки ради праздника принарядились, а Денни танцевал для них под «Разденем босса догола». Он репетировал с Каролиной по утрам всю неделю, Джозефа и трех других вышибал привлекли в соучастники. Силком затащили, говорили они, но Каролина шепнула, что Джозеф упивался каждой минутой выступления. Софию завалили подарками — для ребенка, для нее лично, для дома и на счастье. Подарками в расчете на скорое возвращение — в виде малюсенького сексуального нижнего белья, одежды, которую София уже и забыла, как надо носить. Ей надавали обещаний — и София не сомневалась, что некоторые будут выполнены; остальные предложения были слишком пьяными, чтобы вспоминать о них на следующий день, а тем паче через полгода, когда ей понадобятся няньки-добровольцы. Но обещания давались от всей души, как и прочие пустые клятвы и признания в вечной любви, — со святой верой в каждое произносимое слово.

Выпивка, смех, танцы. Четверо девушек танцевали по-настоящему. София, Хелен, Сандра, Каролина танцевали для себя, резвились и веселились. Впрочем, так было всегда, независимо от того, для кого они танцевали, но сейчас они были свободнее, чем когда-либо. Танцевали друг для друга. Я показываю, ты повторяешь, следи за мной, а потом давай сама, а потом она, и снова мы, и опять я. Танцевали то, чем для них танец был изначально, прежде чем он стал работой, прежде чем стал карьерой. Когда движение было самым главным. Когда еще и в помине не было стертых в кровь пальцев, растянутых связок, аплодирующей публики и довольных клиентов — лишь собственное удовольствие. Танцевали так, словно тело участвовало в игре, в одной большой игре. Двигались на виду у завороженных соглядатаев и не обращали на них внимания, не смотрелись ни в чьи глаза, только в свои. Танец ради радости танца, райский танец, никаких уловок, целиком здесь, в вихре, удерживая время в пространстве, покуда музыка терпит, и без передышки, пока не кончится то, ради чего стоит продолжать. Четверка наконец устала. Одна за другой девушки повалилась на стулья, оставив Софию одну. Сольный танец, неподвижный танец — и все же танец. София длит мгновение — украшение мелодии — и валится на пол под убывающий ритм, умирающий ритм, еле живая.

Потом слезы, поцелуи, смех, Джозефа рвет — он перебрал водки, но он все равно обещает не оставлять Софию в беде; Сандра рыдает над последней серией своей любви, в которой вожделенная натуралка опять ее бросает; Хелен отваливает домой к спящим детям и усыпительному наркотику; Денни и Каролина клянутся друг другу в вечной пьяной страсти. Наконец все взбираются по темной лестнице и каждый вываливается в свой собственный рассвет. София до сих пор точно не знает, с какой стороны встает ее солнце.

Поздней ночью или почти днем София махнула таксисту Мэтту и попыталась впервые в жизни завести с ним беседу.

— Привет, Мэтт.

Если он и удивился ее смелости, то виду не подал. Мэтт глянул на Софию в полуоткрытое окошко и промолчал, кивая головой в такт Джиму Кройсу.

София запихнула подарки и пакеты на заднее сиденье, потом уселась сама.

— Крауч-Энд, пожалуйста, Вест-Хилл… ну да ты знаешь.

Пожатием плеч Мэтт выразил согласие, завел машину, и они поехали.

Ни один из них не заметил молодого человека, наблюдавшего из темного угла, как они отъезжают.

Устроившись среди пакетов и надорванных подарочных оберток, София сообщила:

— Сегодня — мой последний день на работе.

Мэтт не сводил глаз с дороги, игнорируя попытки Софии поймать его взгляд в зеркале.

— Я беременна. Потому и ушла с работы. Не могу больше танцевать. По крайней мере, пока не рожу. Впрочем, скоро обратно вернусь.

Мэтт переключил передачу, увеличив скорость.

София выждала пять минут и попыталась снова:

— Извини, мы обычно не разговариваем, мне никогда и не хотелось поговорить. То есть не то чтобы совсем никогда, но не после смены — точно. Но сегодня я немного взволнована, и, наверное, мне грустно оттого, что все кончилось. Моя работа. На время. И когда она возобновится, хрен знает. Вот уж не думала, что этот день наступит. Не верила, что наступит. — София посмотрела в окно, мимо проносился Риджентс-парк. — Ну… в общем, Мэтт, я ухожу. И больше тебя не увижу. Некоторое время. Да?

Мэтт молча включил радиосвязь, по которой диспетчер передал ему заказ — Мусвелл-Хилл. София откинулась на спинку сиденья, не зная, то ли аплодировать упорству с которым он следует установленному обычаю, то ли злиться на его нежелание хотя бы раз нарушить обет молчания. К тому времени, когда он высадил ее, София решила, что Мэтт прав, а она повела себя как идиотка, норовя его разговорить. Она чувствовала себя страшно неловко, но Мэтта нельзя было не поздравить с несгибаемой стойкостью, с которой он следовал собственным правилам.

Получив квитанцию, София протянула ему двадцать фунтов чаевых:

— Мы ведь в последний раз видимся, да?

Мэтт помотал головой и медленно тронулся с места.

София просунула руку в окошко, ее голос зазвучал настойчивее, слишком громко для раннего утра:

— И потом, мне стыдно за то, что я пыталась с тобой поговорить.

Мэтт притормозил, взял бумажку и, свернув, сунул в карман рубашки. Кивнул, улыбнулся и поехал прочь. София слышала, как он подпевает Джиму, пока его машина не свернула за угол.