Иерусалим правит

Глава пятнадцатая

Наша история наконец начала обретать форму. Я медленно оправлялся от легкого солнечного удара и чувствовал прилив эйфории и уверенности в себе, ожидая съемок великолепной развязки нашего фильма, в которой отразится вводная часть и ключевой фрагмент в погребальном зале (я как раз дорабатывал окончательную раскадровку, уже имея ясное представление об эпизоде). Мой сценарий был несколько схематичным, но я обладал классическими навыками, нужными для романтического повествования: требовалась некоторая отстраненность, чтобы история не погрузилась в ложный пафос. Съемки шли гладко, сэр Рэнальф Ститон оплачивал наши расходы из своего кармана, и мы были благодарны ему за такую поддержку. В мой день рождения, четырнадцатого января 1926 года, в полном египетском костюме, я еще раз обнимал миссис Корнелиус, но она смущалась из-за недостатка одежды, и мы решили, что снимем сцену позже. Даже нашему покровителю, сэру Рэнальфу, стало очевидно, что нужно выбрать новую натуру для съемок. В Мемфисе оказалось недостаточно руин и атмосферы, а Сахара просто не производила впечатления, и мы ухватились за предложение Ститона при первой же возможности сесть на пароход и поплыть по Нилу к Луксору и знаменитым памятникам Карнака[419], центра великой Фиванской империи; в это время в Карнаке было меньше туристов и, как заметил мне Малкольм Квелч, гораздо меньше помех.

— Земля Ястреба, мой дорогой мальчик… Там люди могут проследить свою родословную до начала времен. Конечно, нужно обладать немалым воображением, чтобы постичь дух этого места. С виду оно напоминает ветхое арабское селение, возведенное на руинах исчезнувшей великой цивилизации — словно гриб на стволе умирающего дуба…

Возможно, дело было в том, что профессор теперь рассчитывал на постоянный оклад; он потреблял все больше морфия и становился все необузданнее. Он мог получать препараты и для себя, и для меня в значительных количествах. Вскоре мне стало ясно: он тайком снабжал наркотиками половину группы. Если он получал с этого небольшую прибыль, я не винил его, учитывая, что Квелчу в случае поимки грозил год тюремного заключения и крупный штраф. Я сказал, что беспокоюсь только о нем. Профессор уверил меня, что британская полиция практически не может заподозрить англичанина среднего класса в каких-то связях с наркоторговцами, а у египетских полицейских достаточно ума или жадности, чтобы оставить его в покое.

— Забирают только даго и местных, мой дорогой мальчик, и почти все влиятельные или богатые люди скоро покупают себе свободу или договариваются об обмене. Что до доброго Рассел-паши, то он считает: торговля наркотиками — непременный атрибут здешней жизни.

Бертран Рассел был тогда начальником полиции в Каире[420].

Я немного волновался из-за того, что провел еще один вечер в обществе майора Ная. Я никогда не рассказывал об этом Квелчу, боясь потревожить его. Майор попросил, чтобы я стал его посредником, и я не слишком охотно доставил письма ему и миссис Корнелиус.

Оказалось, что майор боролся не с торговлей наркотиками; инструкции, которые он получил в британской разведке, были связаны с торговлей оружием. В те времена продажа оружия арабам еще не считалась законной и подобные действия называли контрабандой. Я пришел к выводу, что майор работал на правительство Индии.

— Из-за некоторых лазеек в прежних соглашениях мы не можем остановить импорт огнестрела через Маскат. Поэтому Маскат стал таким же превосходным рынком для оптовых торговцев оружием, как Багдад — для продавцов сладостей и сувениров! Там можно купить сколько угодно винтовок и боеприпасов. Единственная проблема — как их потом доставить к месту назначения. Как только товар перевозится через Оманский залив и достигает Персии, его по закону уже не могут конфисковать. Индийское правительство организовало морские патрули около Джаска на персидском побережье. Большая часть этого оружия попадает в Афганистан. Естественно, мы хотим остановить контрабанду.

Однако подробностей майор не сообщал, хотя в другой раз рассказал о рейде канонерки в залив, чтобы захватить местное дау. Он взял из бараков Джаска полдюжины сипаев под командой субадара и метиса-белуджа[421] в качестве переводчика. По нелепому стечению обстоятельств они остановили не контрабандистов оружия, а работорговцев.

— Тела в трюме лежали в куче, словно личинки. Мы вывели их наверх, но зловоние было ужасное. По большей части черные и несколько азиатских женщин бог знает откуда.

Мы уже которую неделю не получали известий от Голдфиша, и это немного меня удивляло, потому что прежде он посылал примерно по две телеграммы в день. В итоге мы обратились за помощью к руководителю нашего египетского офиса. Сэр Рэнальф отвечал в примирительном тоне. Он сообщил, что отправил Голдфишу несколько запросов, но тот, похоже, еще не вернулся. Вдобавок исчезнувшего актера, которого в последний раз видели в Шербуре тринадцатого января, на Кипре не оказалось; говорили, что он упал за борт. Эти новости угрожали моему душевному равновесию, но я почти восстановил его, когда однажды утром явился носильщик, чтобы доставить мой багаж на пристань, к колесному пароходу «Нил Атари», который стоял наготове, тихонько вздыхая и пыхтя: машину уже запустили. Старое красное дерево и отполированная временем медь подрагивали, когда мы пробивались через обычную толпу просителей к трапу, который охраняли молодые нубийцы в темно-синих и красных форменных одеяниях. Сэр Рэнальф Ститон ждал нас на палубе. Он сказал, что хотел сообщить новости лично. Как только мы разместимся в каютах, нужно будет собраться в баре, где он произнесет небольшую речь, обратившись ко всей команде.

Хотя наши каюты оказались невелики, они были отделаны лучшим деревом, медные, хромовые и перламутровые детали успокоительно поблескивали, а вещи превосходно размещались под койками, в зеркальных шкафах и над ними. В каюте можно было устроить великое множество тайников. Матрацы из конского волоса мне показались первоклассными, и все вокруг окутывал знакомый сосновый запах дезинфицирующего средства. Помещение никогда не покажется англичанину чистым, если там не пахнет его родной елью. Я замечал это в самых неопрятных домах королевства: чем грязнее пол, тем сильнее бьет в нос шотландской пустошью. Очарование этого аромата смолы настолько глубоко проникло в души британцев, что меня, к примеру, подобные запахи до сих пор успокаивают, особенно если я дурно себя чувствую. Миссис Корнелиус, когда стала считать годы, уделяла все меньше внимания тому, что она называла «дурацким домохозяйством». Запах сырости и плесени (связанный с постоянными проблемами с канализацией и коллектором, который так и не восстановили после того, как в соседний дом попал самолет-снаряд[422]) все усиливался и под конец стал просто невыносимым. Но добрый старый аромат сосны много лет позволял мне спокойно пить чай.

Верхняя палуба лодки была затянута тентом, благодаря чему получился танцзал на открытом воздухе с фортепьяно и баром на носу, тент упирался в рулевую рубку, за которой торчали огромные лопасти гребных колес. Именно здесь сэр Рэнальф обратился к нам. Заламывая маленькие ручки, он ждал, пока к остальным присоединятся О. К. Радонич и Грэйс (неохотно поселившиеся в одной каюте).

Некоторые из нас прислонились к стойке или фортепьяно. Другие заняли кресла для отдыха или просто предпочли отойти к поручням, пока корабль слабо покачивался на волнах, поднятых скоростным полицейским катером, а с далекого берега доносился шум Старого Каира.

— Прекрасные дамы, благородные кавалеры, друзья!

Сэр Рэнальф начал монолог с таких обращений, которые, как я понял, в Англии называли «старосветскими». Их в основном использовали последователи Шелли. В моих «Пирсонсах» и «Стрэндах» никогда не уделяли большого внимания прерафаэлитам и не писали языком «Йеллоу бук»[423], и это означало, что в течение многих лет я не подозревал об отсылках, которые большинство англичан и американцев находят возбуждающими или отвратительными, в зависимости от своих вкусов и склонностей.

— Мои дорогие коллеги, — продолжал сэр Рэнальф. — Новости из Соединенных Штатов, как новости из Персифилума[424] в стихотворении Уэлдрейка, можно назвать неутешительными, но не трагическими. Должен сразу поведать вам, милые смертные, что наш общий хозяин, мистер Сэмюэл «Голд-винн», отказался поддерживать «Память Нила». Он умыл руки. Теперь он утверждает, что ему ничего неизвестно о «Надежде Демпси». — Завидев наше беспокойство, сэр Рэнальф взмахнул руками и захихикал. — Однако я не стану играть с вами в кошки-мышки, благородные кавалеры и прекрасные дамы, но сообщу, что ничего не потеряно! Решительно ничего!

Теперь настал мой черед задуматься о здравости рассудка сэра Рэнальфа и задаться вопросом, не был ли он одним из многочисленных английских чудаков, нездоровье которых остается незамеченным в Египте или в Индии, где хаос всегда трудно сдержать и самые странные проявления плотских желаний раскрываются в полной мере.

— Я часто беседовал с нашим «царем», как его называют, и он тверд в своем решении. Без известных актеров одного эпоса будет недостаточно. По его словам, «Бен-Гур» это доказал. Теперь все снимают эпопеи, вы же сами знаете. Он говорит, что «уменьшит потери». Полагаю, он собирается заключить договор с «Юнайтед артистс»[425]. Так что мы никогда не узнаем, действительно ли наша «звезда» передумала — или даже и не собираясь уезжать из Голливуда, а просто оставалась дома и отдыхала.

— И ни слова о Бэрриморе? — спросил встревоженный швед.

— Ничего. Я думаю, что теперь это, вероятно, несущественно. Мы можем, конечно, скрестить пальцы и надеяться, что голливудский выпивоха узнает о нашем местонахождении и направится к нам, но пока… Как вам известно, в кинематографе время — это деньги. В общем, я полагаю, что вы должны продолжить работу — только отныне, мои изысканные сквайры и прелестные мадемуазели, я превращусь в вашего ангела-хранителя — вашего продюсера. Теперь вы работаете на «Кино Англо-космополитен». Вы станете еженедельно получать зарплату — высочайшую в Египте, и мы будем производить только самые талантливые картины!

Он продолжал объяснять, что Египет сейчас на острие международного кинобизнеса. Фильмы отсюда рассылали по всему миру, даже в Америку. До сих пор сэр Рэнальф не мог собрать команду, чтобы сделать качественную картину, которая ему требовалась, но теперь, к нашей взаимной выгоде, представился прекрасный случай!

Я, со своей стороны, почувствовал особенный прилив энтузиазма. Казалось, меня вновь коснулась рука доброго бога. Мало того что наши гонорары теперь обеспечены — вся наша команда сохранится. Я обернулся, чтобы разделить свою радость с Квелчем. Однако на него слова Ститона не произвели впечатления, как и на миссис Корнелиус. Но остальные вроде бы были готовы проверить, сработает ли этот план.

— Как вам, может быть, известно, я уже переговорил с мистером Симэном, который объяснит все детали нашего контракта, но, я думаю, при сложившихся обстоятельствах вы сочтете их вполне приличными, милые друзья и прелестные леди. — И он наклонился, чтобы игриво потрепать по подбородку мою Эсме. — Желаю вам счастливого путешествия в Луксор. Вам не следует опасаться недостатка внимания. Как только корабль бросит там якорь, я сяду в поезд и присоединюсь к вам. А пока здесь — ваш отель! Все удобства и прислуга в вашем распоряжении. Это в основном нубийцы с верховьев реки, и потому они хорошие, послушные, веселые рабочие. Вам не следует опасаться воровства или каких-то иных проявлений бандитизма. Вы можете не запирать свои каюты и оставлять все ценности где угодно. Уже не раз говорилось — и я готов это повторить: в исламских странах разбираются с преступниками гораздо проще, чем у нас на Западе. Возможно, мы могли бы поучиться у них дисциплине. И если произойдет что-то неприятное — простите мне такую неделикатность, но вам останется только подозревать друг друга. — С этими словами наш миниатюрный Генрих V покинул бар.

Спустившись к главной палубе по лестнице, покрытой коврами, сэр Рэнальф с достоинством прошагал по трапу, потом по бетонным ступеням на пристань, где его ожидал роскошный «мерседес».

— Я всегда с подозрением относился к английским парням, которые катаются на машинках бошей, — нахмурился Малкольм Квелч, посмотрев вслед продюсеру.

Миссис Корнелиус коснулась его плеча.

— Я стшитаю, тшто вы глядите в нужную сторону, проф. Он хитрый педик. Вы его где-то видали?

Квелч, словно польщенный застенчивый школьник, медленно последовал за ней в дальний конец палубы, чтобы посмотреть, как мускулистые «феллахи» поднимают якорь.

Город все еще скрывался в рассветном синем тумане, который сменялся розово-золотистой глазурью там, где земля встречалась с небом; высокие деревья и башни, бледные купола и блестящие зубчатые стены казались частью невероятной сказки, которую туристы так старательно разыскивали и которую их гиды так плохо понимали. Было приятно наслаждаться роскошью пейзажа без возвращающих с небес на землю замечаний Малкольма Квелча. Шум гребных колес и моторов, которые неторопливо набирали обороты, медленно приковывал внимание, и я стал наблюдать за босыми смуглыми мальчиками и мужчинами, что носились взад-вперед в утреннем тумане, выкрикивая приказы, натягивая канаты, отталкивая корабль от берега, запуская двигатели… Когда я опять посмотрел на Старый Каир, мне вновь открылся тот же самый пыльный современный европейский город, который я впервые увидел на железнодорожной станции; суровые неоклассические здания говорили об усилиях нынешних наследников Александра и Птолемея, пытавшихся установить стабильность в этом хаосе рас и религий. В те дни многие из нас еще взывали к Британской империи, веря, что она сможет сохранить повсюду мир и порядок. Немцы всегда восхищались британцами. Гитлер удивился сильнее всех, когда британцы примкнули к большевикам и, уничтожив его, сами пришли к неизбежному поражению! Кто мог предсказать, что в них проснется жажда саморазрушения?

С пришвартованной фелуки, нильской птицы под белыми парусами, послышался стук барабана и завывание местной скрипки и кларнета; на борт поднималась какая-то церемониальная процессия — мужчины в темных европейских костюмах несли гирлянды розовых цветов, женщины были одеты в золотое, синее и светло-вишневое; по сравнению с этой толпой даже одесская свадьба показалась бы убогой.

Эсме вернулась ко мне. Немного бледная, она потягивала «Виши» из стакана, поднесенного ей мальчиком-нубийцем. На ней было светло-зеленое шелковое платье.

— Что они делают, Максим? — Ее отношение ко мне теперь решительно переменилось, мы опять наслаждались жизнью, став мужем и женой.

На мгновение нами овладела смесь ужаса и похоти, которая вызывает всплеск адреналина и лучше всего растворяется с помощью сексуальной активности, а Эсме стала как-то странно льнуть ко мне — я счел этот знак лестным и, возможно, немного тревожным. Я опустил руку на ее маленькие плечи и сказал ей, что они, похоже, празднуют свадьбу, хотя непонятно, сколько дней уже длится церемония. Пока мы стояли рядом, наблюдая за лодкой, над которой по-прежнему разносились визгливые звуки Африки, я понял, что боюсь не перспективы брака, а угрозы предательства. Я был уверен, Эсме не предаст меня, но боялся, что Судьба может снова похитить мою возлюбленную. В те дни меня преследовал неприятный неясный страх, который не могло рассеять даже утешительное снадобье Квелча. Мои чувства к Эсме были глубокими и неизменными. Думаю, наше взаимное сексуальное удовлетворение достигло максимума в те дни прекрасного равенства. Я мог только наслаждаться такими пугающими удовольствиями, если они были востребованы обеими сторонами — когда инь и ян достигали их окончательного воплощения, когда мужественность и женственность обретали гармонию. Эта сила несет удовлетворение, только если одинаково воздействует на двух влюбленных. Я полагаю, что нельзя просто использовать женщин для выплеска (хотя, должен признать, существуют определенные женщины, которые прямо-таки требуют этого). В конце концов, говорю я миссис Корнелиус, женщины — единственные, кроме мужчин, разумные существа на Земле! Миссис Корнелиус не испытывала сочувствия к суфражизму на том основании, что не хотела «голосовать за ту же банду дротшил, которые и так уже сидят где им надо». Я говорю, что женщины — половина населения Земли. Обязанность мужчины — защищать женщину от того зверя, который таится во всех мужчинах и которым они управляют, но обязанность женщины — не злить этого зверя. Половина ответственности — моя, говорю я, а другая половина — ваша.

Она не соглашается. Она не феминистка.

— Все, тшто я могу сказать, Иван, — держи своего маленького Джонни Вилли в тшортовых штанах или рискни, извини за мой французский, потерять сто процентов яиц!

Мне ее взгляды казались чрезмерно консервативными. Я все-таки радикал. Но совершенно бессмысленно спорить с женщинами, когда речь заходит о рациональном поведении. Они — существа импульсивные, и я полагаю, что было бы чистейшим безумием требовать от них чего-то иного.

Эсме указала на небо, где парил ворон с коричневой шеей, осматривая прибрежные развалины в поисках лакомого кусочка.

— А это и правда орел, Максим?

Удивленный, я сказал ей, что только она могла разглядеть такую красоту в отвратительной птице. Эсме настояла, что птица все-таки красивая. Я молча дивился способности женщин обнаруживать в обычных, даже непритязательных вещах нечто благородное и возвышенное. Валентино — яркий пример. Ворон расправил крылья, чтобы на миг взгромоздиться на нашу украшенную кисточками крышу, как раз возле рулевой рубки, где пухлый египетский капитан, с важным видом носивший грязную белую форму, и его смеявшийся помощник, нубиец с голым торсом, направляли наше судно к середине реки. Гребные колеса вспенили воду, и белые брызги, взметнувшись, заслонили город.

Через полчаса мы оставили Каир позади, и нам, словно бесконечные ряды крестиков и ноликов, открылись бескрайние поля, пересеченные десятками узких каналов. Сельский пейзаж практически не изменился с тех пор, как фараоны возвели свои первые великие пирамиды. За пределами пальмовых рощ все вокруг покрывали яркие желто-зеленые лоскуты кукурузы и хлопка, а у колодцев и плотин бесконечно ходили кругами старые верблюды, перетаскивая воду, в которой рождены все наши судьбы.

Какое-то время египетская свадебная лодка плыла за нами, ее пассажиры махали руками, улыбались и обращались к нам с загадочными приветствиями, но потом порыв ветра наполнил высокий парус, и фелука понеслась почти под прямым углом, едва не задев наше левое колесо, которое продолжало неустанное кружение, шипя и стеная, словно речной верблюд, сварливый и крепкий. Фелука унеслась прочь, а ее команда только смеялась, видя такую близость ужасной смерти!

Миссис Корнелиус вернулась; в одной руке она держала коктейль, а другой вела усмехавшегося профессора Квелча. Она открыла восхитительный рот и радостно выкрикнула:

— Вы ведь можете быть гадким маленьким мальтшиком, когда хотите, а, Морри?

Он добился одобрения от пьяной миссис Корнелиус и приблизился к тому, чтобы услышать благословение и от трезвой. Она с нежностью относилась к людям, «пострадавшим», как она выражалась, от мира.

Мы миновали окруженные пальмами дамбы, возведенные на случай наводнения, ряды финиковых деревьев, фиг и олив, которые возвратили в Египет предприимчивые французы и англичане, а когда я повернулся, чтобы посмотреть на далекий берег слева, то с удивлением увидел местного уроженца в превосходно скроенном европейском костюме и темно-красной феске. Мужчина поднялся по лестнице на открытую палубу, поклонился леди и поприветствовал их, а потом протянул ладонь нам. Я видел, что Квелч удивился так же, как и я, но нам оставалось только обменяться с гостем рукопожатием. Квелч вел себя очень официально и отнесся к посетителю без восторга. Нас представили Али-паше Хамсе, которого я тотчас признал: в нескольких номерах египетской «Таймс» он упоминался под другим именем как высокопоставленный член «Вафд», с недавнего времени «независимого» парламента Египта![426]

Я понял, что он принадлежал к лучшей породе бледных, круглолицых египтян, не испорченных семитской или негритянской кровью. Как бы я ни относился к его политике, я испытывал к нему лично уважение и сожалел о первоначальном поспешном суждении. Потом я научился ценить людей по их делам, а не по цвету кожи или по религиозным предпочтениям. Есть, например, обитающие на берегах Нила феллахи, в жилах которых течет кровь людей, создавших первый литературный язык, первые храмы и гробницы. Не их вина, что пришли иностранные захватчики, решившие отнять у них наследие и любимую христианскую веру. И если эти люди стали хуже, то только из-за усилий еврейских и арабских торговцев наркотиками, искавших выгоду в том, чтобы лишить этих выносливых феллахов энергии, а ведь их и без того ослабила вода, которую отравили несовершенные сооружения британских инженеров. Британцы первыми признали: дамба оказывает отрицательные побочные эффекты. Они утверждали, что приложили все усилия для решения проблемы, но никак не хотели замечать, что сами помогли ее создать. Британцы часто вели себя так — и за границей, и дома. Их филосемитизм стал настоящим проклятием. Я все еще полагаю, что они держали в руках ключ к будущему. Даже Герберт «Социалист» Уэллс, понимавший обязанности британцев, стал забывать о них в те ужасные, полные сомнений годы после Первой мировой. Призрак большевизма испугал британцев. Он только в Англии оказался неожиданностью! Герой Уэллса в «Облике грядущего»[427] гордо предсказывает будущее, в котором Человек победит Хаос во всей Вселенной — и только тогда он начнет учиться! Как близко это было к моему собственному уничтоженному видению. Теперь я узнал, что Хаос — творение Бога и наш долг — навести порядок в отведенном нам уголке Вселенной. Возможно, все мы не слишком спешили брать на себя ответственность. Я не могу осудить ни Британскую империю, ни американцев, ни Гитлера, ни Муссолини, не принимая части вины и на себя.

Али-паша Хамса получил образование в Англии в школе, название которой я не запомнил, но профессор Квелч, услышав его, сделал паузу. У меня сложилось впечатление, что познания Квелча, хотя и отличавшиеся глубиной, были куда менее существенны, чем интеллектуальные богатства мистера Хамсы. Египтянин вдобавок получил степень в Кембридже. Поэтому мы не вполне понимали, как действовать дальше, но, само собой разумеется, именно миссис Корнелиус сломала лед, взяв за руки мистера Хамсу и профессора Квелча. Она засмеялась:

— Ну разве мне теперь не свезло, меня развлекают два таких умных и обаятельных жентельмена. — Она увела их, послушных, как овечки, и мы с Эсме снова остались наедине.

В присутствии египтянина она чувствовала себя неловко.

— Он напоминает мне о тех турецких офицерах. Эти ублюдки так гадко обходились со всеми девочками.

Я немного резко посоветовал ей забыть о константинопольской жизни. Она скоро станет моей женой и кинозвездой. Она родилась в Отранто, и роды принял доктор Кастагальи. До этого, напомнил я, были только фантомы, призрачное предсуществование. Услышав мои увещевания, она опустила голову.

— Мне очень жаль, Максим.

Конечно, я тотчас простил ее.

Крепкая парусная лодка тянула за собой несколько барж, которые глубоко уходили в воду под тяжестью груза, напоминая стаю примитивных речных монстров, готовых пожрать далекий город. Симэн вышел из бара, где он беседовал с Радоничем.

— Кажется, в конце концов «Бен-Гур» нас не спасет. Хотя он принес значительную прибыль, для нашего бывшего хозяина это не имело значения. Полагаю, он разочаровался в исторических темах, по крайней мере временно, и нашел предлог, чтобы перестать нас поддерживать. Благодарение Богу за сэра Рэнальфа! Местный джентльмен, между прочим, в некотором роде деловой партнер Ститона. Он с нами только до эль-Васты, а там сядет на поезд до Мединет-эль-Файюма[428], где, как я понял, состоится некая встреча с общественностью. Думаю, он решил поплыть на корабле, чтобы отдохнуть от своих обязанностей. Он, знаете ли, важная шишка в египетском правительстве. Это благодаря ему мы получили разрешение снимать практически где угодно. Даже британцы не могут дергать за такие ниточки.

Только тогда мне пришло в голову, на какие компромиссы решился Вольф Симэн, чтобы удовлетворить свои амбиции. Конечно, я верил в идеалы, о которых рассуждал наш новый продюсер, но теперь мне казалось, что Симэн немного странно объяснил присутствие на борту нового пассажира. Неужели он хотел оправдать свое тайное соглашение с сэром Рэнальфом? Меня, впрочем, не касалось, что там Симэн говорил или обещал, пока наш фильм создавался по высочайшим стандартам, а мы получали зарплату. Когда все кончится, мы с Эсме вернемся в США и я брошу вызов Хеверу!

— Ты такой умный, Вольфи. — Моя любимая изображала восторженную школьницу. — Без тебя все это было бы невозможно.

— Ститон — неплохой парень. — Симэн, улыбаясь, пригладил вьющиеся волосы. — И я хочу сделать наш фильм, маленькая волшебница, не бойся.

Он со вздохом подошел к поручню и встал рядом со мной. Мы вместе рассматривали какие-то далекие руины.

— Этот фильм раскроет истинную историю человечества, — продолжал он. — То, как мы изо всех сил боремся, стараясь избежать смерти. Разные пути, которые нас уводят от неотвратимости невыносимой потери. В отличие от нас, египтяне не пожелали скрывать этот непреложный факт. Они построили вокруг него всю свою цивилизацию. В результате она продержалась дольше прочих. Империи, подобные британской и особенно американской, строят культуру на совершенно противоположных основаниях. Там люди стараются удалиться от смерти и не замечать ее. Что ж, «Смерть в пирамидах» заставит весь мир убедиться в своем безумии и склонить голову в знак стыда.

— Фильм всем понравится! — Эсме отвернулась от группы маленьких мальчиков, купавшихся на отмели. — Он соберет огромную аудиторию, дорогой Вольфи.

И снова обернувшись, чтобы видеть ее мог только я, она подмигнула так иронично, что я понял: всю глубину души любимой мне еще предстоит постичь и оценить.

Отделившись от миссис Корнелиус и О. К. Радонича (недавно получившего прозвище Желтый Парень), профессор Квелч и Али-паша Хамса, пыхтя, как пожарные машины, приблизились к нам.

— Actum ne agas[429], - сказал египтянин.

— Но как мы можем избежать этого, уважаемый господин? — Профессор Квелч деликатно отодвинулся, чтобы не чувствовать запаха сигары Али-паши Хамсы.

— Именно это мы и пытаемся выяснить. Сегодня в Европе модно ублажать и поддерживать евреев, но есть прозорливые люди, осознающие опасности подобной политики. Вы слышали об Адольфе Гитлере? Он немец, который теперь приобрел большую известность. Последователь Муссолини, как я понимаю, способный в позитивном ключе решать настоящие проблемы своей страны. Подлинный интеллектуальный деятель. Вы читаете по-немецки, профессор Квелч?

— Очень плохо.

— Я видел много материалов об этих социалистах в «Берлинер цайтунг»[430], - вмешался Симэн. Он всегда оказывал предпочтение немецким газетам. — Довольно тревожно.

— О, они совсем не социалисты в привычном смысле слова. Эти новые социалисты стремятся к уничтожению сионистского большевизма. Очень многие люди в Египте поддерживают этого парня. Он мог бы всех нас кое-чему научить.

Именно тогда я впервые услышал о Гитлере — в ранние годы его успеха, когда он еще контролировал свою партию. Больно было видеть, как такого прекрасного человека губило собственное высокомерие. Однажды, если у нас останется будущее, некий драматург использует историю Гитлера и покажет фюрера Германии — благородного, слабого, трагического героя, каким он и был. Я оплакиваю свои утраченные возможности, но как, наверное, скорбел он в те минуты, когда Берлин пал под залпы большевистских орудий! Такая трагедия достойна Вагнера.

— Вы мусульманин, Али-паша? — нерешительно спросил Симэн.

— О небеса, мой дорогой сэр, я не так старомоден! Я по убеждениям — светский гуманист. Но в демократическом Египте лучше держать свои религиозные предпочтения при себе. Наша страна в некоторых отношениях еще очень отсталая. Многое предстоит сделать. Индустриализация, конечно, важнее всего.

— А вы поддерживаете земельные реформы?

Скрытый смысл вопроса Квелча я не вполне уловил. Али-паша Хамса удивился.

— Я не против богатых, профессор Квелч, если вы хотели узнать именно это. Мне очень жаль, что не все наши люди богаты. Я, подобно каждому, уважаю право человека на труд и на достаток, заработанный этим трудом. Есть способы улучшить наше сельское хозяйство, и тогда все смогут стать преуспевающими фермерами. Я полагаю, что этого можно достичь с помощью техники, а не путем социальных реформ.

— Вы мне по-настоящему нравитесь. — Малкольм Квелч приветственно взмахнул рукой. — Мистер Питерс, вам следует рассказать Али-паше о своих изобретениях и своих идеях, как «сделать пустыню зеленой». Этот молодой человек, сэр, гений техники. Он уже построил несколько аэропланов и динамитный автомобиль. Позвольте ему рассказать об удивительном чуде — о своей воздушной турбине!

— В Египте очень нужны инженеры. — Политик задумчиво посмотрел на меня. — Особенно американские инженеры.

Я объяснил ему, что был американцем только по паспорту, а на самом деле я русский, изгнанный с родины красными. Египтянин выразил мне сочувствие и поддержку.

— Тем лучше. Если когда-нибудь здесь начнется революция, мистер Питерс, поверьте, это будет не красная революция!

И снова я понял, что не следует судить человека по внешности. Али-паша Хамса пожелал выслушать меня. Я вскоре подробно рассказал о задуманных проектах транспортных средств, особенно тех, которые могли пересекать обширные пространства пустыни, и тех, которые могли автоматически копать каналы на многие сотни миль, орошая землю, не ведавшую изобилия с начала времен. Однако я почти сразу же сказал ему, что не разделяю его отвращения к еврейской расе. Среди них встречались люди поистине добродетельные. Я сам обязан жизнью еврею. Но переубедить Али-пашу не удалось. Он сказал, что мне недоставало повседневного опыта общения с этим народом. Его люди сталкивались с еврейской хитростью на протяжении многих столетий.

— Ислам был особенно терпим к евреям. Но это ничего не изменило. Сионисты захватили британский парламент и теперь требуют Палестину для себя. Они больше не довольствуются тем, что выманивают у нас деньги, они теперь требуют свободной земли! Земли, которая никогда не принадлежала им. Мы боимся, что вскоре британцы отдадут им весь Египет! Я буду говорить об этом в Мединет эль-Файюме.

Я решительно принялся убеждать его, что британцы не смогут предать доверие Египта.

1948 год доказал, как я заблуждался в те дни в своем невинном идеализме.