Иерусалим правит

Глава двадцать четвертая

Иллюзии, которые человек создает в кино, не всегда воплощаются в действительности. Слава, как и власть, влечет за собой огромную ответственность. Паша и его гости возвращались с охоты на антилоп. По дороге в касбу Глауи в Тингерасе[632], будучи почетным гостем с голливудских небес, я сожалел о том, что осторожность мешает мне рассказать восторженному лейтенанту Фроменталю о роли каскадеров в кино. Вместо этого я объяснил свою неловкость в седле последствиями старой доброй малярии.

Услышав такие новости, лейтенант выразил поистине братское беспокойство. Он сообщил, что в гостях у паши вскоре будет чешский врач (паша завел немало полезных знакомств во время частых визитов в Париж). Возможно, выдающийся доктор Н. сумеет что-то сделать для меня?

Я сказал, что очень благодарен за это предложение, но должен просто перебороть болезнь. Я был уверен, что через несколько дней (втайне я рассчитывал к тому времени уже сесть на поезд до Касабланки или Танжера) совершенно поправлюсь. Похлопав меня по спине, молодой француз заверил, что мы будем в крепости к следующему вечеру. А если мое здоровье улучшится, то я смогу присоединиться к нему и во весь опор проскакать по пустыне, пока это еще возможно.

— После Тафилальта, когда мы достигнем Атласа, — Фроменталь указал на охристые предгорья огромного хребта, теперь скрывавшего горизонт на севере, — нам придется пробираться по тем проклятым тропам и по каменным грядам, которые здесь служат тропами; иначе нам не миновать местных пропастей. Нам еще повезет, если мы вообще сможем ехать верхом.

Уже не в первый раз с тех пор, как я уехал из Калифорнии, мне показалось, что пара пропастей — это куда лучше, чем мое теперешнее затруднительное положение. Я по-прежнему верю (если хотите, можете называть это предательством памяти предков-казаков), что лошадь была просто грубой временной мерой, которую мы использовали вместо двигателей внутреннего сгорания. По какому-то странному капризу природы моему темпераменту больше соответствовал не галоп жеребца, а медленный, размеренный шаг верблюда.

Благодаря врожденному стратегическому чутью эль-Глауи стал истинным властелином Марокко. В венах этого энергичного маленького человечка текла кровь арабов, негров и берберов, трех главных народов этой страны; итогом такого смешения стал заурядный внешний облик — подобное посредственное пухлое лицо, украшенное куцей бороденкой, могло быть у любого банковского служащего, от Бангкока до Треднидл-стрит. Однако оживление, которым горели его глаза, сразу привлекало внимание, и иногда все его лицо светилось, подобно солнцу, — не всегда от радости, но от стыда, презрения или ярости, возможно, в ответ на какую-то несправедливость космического порядка. Чувство собственного достоинства придавало эль-Глауи некое очарование. Он понимал, что добился того, к чему стремились большинство мужчин и чего желали почти все женщины. Он доказал свои притязания в бою и за столом переговоров. Он завоевал Юг и совершил большое паломничество в Мекку, таким образом решительно продемонстрировав храбрость и благочестие. Теперь он демонстрировал изысканность, утонченность и поистине научный интерес ко всему, что мог предложить мир.

Эль-Глауи, конечно, был не первым мусульманским принцем, который стремился занять место Гаруна аль-Рашида или даже Саладина, но на какое-то время он ближе всех подобрался к этой цели. Я мог бы сказать, что он добился результата благодаря сообразительности, личному очарованию и безжалостному практицизму. Он был дикарем, когда встречался с врагами, но мог проявить щедрость к побежденным. Он оставался вежлив, но тщательно продумывал все слова и жесты, как подобает благородному берберу, его отличала спокойная ирония, которая так нравилась женщинам, и разумная скромность, сразу привлекавшая собеседников. Европейцам очень повезло, что очаровательный Тами эль-Глауи, тан этого далекого Кавдора[633], хотел править только одной малой частью Магриба, опираясь на помощь французских союзников! Он был настоящим Наполеоном! Александром! А те люди, которые теперь пренебрежительно к нему относятся или говорят мне, будто он не представлял ничего особенного и мог существовать только в тени французов, — они приняли на веру официальное мнение о героическом, а скорее просто менее харизматичном султане, который теперь называет себя королем. Истиной становится то, что подают как истину представители власти.

Именно так поступили с Махно и Мосли. (Не то чтобы я ими восхищался, но их храбрость нельзя было отрицать.) Мы превращаем этих отважных беглецов в каких-то гоблинов, стремящихся творить зло, при том что сначала использовали их ради собственной выгоды. Затем мы умаляем и забываем их достижения. Это паша Марракеша, а не марокканский султан и не алжирский бей был желанным и узнаваемым гостем во всех салонах и даже будуарах Вест-Энда. Уинстон Черчилль называл его братом по духу. Шарль Буайе[634] стал его другом, Ноэл Кауард создал в Марракеше сценарий своего знаменитого фильма о подводной лодке[635], а одного из героев списал с эль-Глауи, чья популярность намного первышала популярность короля Фарука или Ага-хана[636]. Эль-Глауи был куда более культурным. Я первым скажу, что нисколько не завидовал его успехам. (Мы оба стали жертвами одного и того же жалкого Яго. Но, как обычно, мне не дали возможности объясниться. У людей теперь не осталось никаких человеческих чувств. Даже следователям недостает терпения и выдержки прежних царских профессионалов.)

В своих владениях, особенно в одном роскошном зале, паша доказывал, что не отстает от жизни и следит за достижениями цивилизации; он обеспечивал гостям все современные удобства, включая новейшие граммофонные пластинки и трехчастные фильмы, главным образом французские. У него были великолепная пианола и все свежие записи. Я услышал об этом от лейтенанта Фроменталя, когда мы ехали по мавританскому раю, через рощи темно-зеленых финиковых пальм, длинные тени которых опускались на небольшие лагуны и ручьи. Под безоблачным насыщенно-синим небом красная пыль взлетала над выветренными терракотовыми холмами, где высились зубчатые башни десятков мелких вождей, вассалов нашего хозяина, которые исполняли его повеления под страхом смертной казни. Здесь царила невероятная тишина. Здесь становилась понятна уверенность паши в себе, в своей безграничной защищенности.

Я завидовал этому феодальному могуществу. И все-таки уже тогда я знал цену подобного могущества. Чтобы добиться его, нужно было сражаться — и продолжать сражение каждую секунду, чтобы удержать власть. В племенах пустынь, так же как в современных деловых кругах, всегда есть молодые соперники, дожидающиеся лишь первых признаков слабости. Их нравственные правила мало чем отличаются от правил боя, которым следуют дикие олени, — только окружающему миру они наносят куда больше ущерба. И все-таки эль-Глауи был настоящим принцем эпохи Возрождения. Если бы французы не предали его, он создал бы династию, настолько же известную и замечательную, как династия Борджиа. У его народа был бы принц и папа в одном лице.

У эль-Глауи сложилось впечатление, что мы — американские киноработники, взявшие напрокат воздушный шар и случайно приземлившиеся на его землях. Как он считал, мы прилетели из Алжира. Нам не стоило разочаровывать его, тем более что это превосходно объясняло наличие кинокамеры, которую он, опасаясь итальянских шпионов, мог счесть доказательством каких-то тайных происков. Роза рассказала ему некую историю, и он охотно ее принял. Он приветствовал нас в своей столице как истинных художников и настоял, чтобы мы стали его личными гостями, пока будем жить в Марракеше.

При дворе у него уже собрались политические деятели, поэты, актеры и известные персоны со всего мира. В нашей охотничьей компании оказались мистер А. Э. Дж. Уикс, служивший в саперных, позднее в инженерных войсках, который прибыл для подготовки к строительству новых защитных укреплений, чтобы остановить возможное вторжение берберов Сахары (многие из них все еще отказывались признать эль-Глауи своим вождем), и граф Отто Шмальц, офицер Свободного немецкого армейского корпуса в изгнании, нанесший визит вежливости из Константинополя. Он был капитаном, дворянином старого южно-немецкого типа; прусское военное образование не оказало на него большого влияния. Капитан в тот же день сообщил мне, что учился в Гейдельберге и у него осталось несколько приличных шрамов в качестве подтверждения. Эль-Глауи, который ехал рядом и внимательно прислушивался к разговору, весело заметил, что ритуал шрамирования теперь распространен только в самых примитивных из его кочевых племен. Когда немцы собираются искоренить этот обычай? В ответ румяный молодой граф едва не закричал, его лицо цветом стало напоминать свежеразрезанный арбуз, и он резко заметил, что паша — добрый малый. Его хозяин в ответ знаком простился с нами и присоединился к мисс фон Бек — он очень обрадовался, узнав, что моя спутница не итальянка. Она отказывалась разговаривать со мной с тех пор, как мы отправились в путешествие в горы. Сначала я полагал, что она позволяла маленькому мавру повсюду сопровождать себя, чтобы вызвать у меня ревность, а потом стал склоняться к другому выводу: поскольку я оказался всего лишь умелым исполнителем роли арабского принца, она решила завоевать настоящего. После этого я утратил к ней эмоциональный интерес. Мои раны были слишком свежи. Я знал только одно средство избежать боли, которую испытал от предательства Эсме. Я примирился с тем, что положусь исключительно на собственные ресурсы — по крайней мере до тех пор, пока у меня не будет возможности побеседовать с мистером Миксом наедине.

Теперь я понял, что мистер Микс воспользовался своим опытом и знакомством со мной, чтобы найти себе место у монарха. Он стал личным режиссером эль-Глауи и официальным оператором двора. Он постоянно возился со своей камерой — новейшим аппаратом «Пате»[637], - которую носил на себе в особой «колыбели», что позволяло ему поворачивать рукоятку, даже пока мы двигались. Меня очень огорчало, что фильм Микса был предназначен только для частного показа во дворце паши. Эти ролики стали бы самым популярным в мире травелогом, подтвердив представления западных зрителей об арабской роскоши и декадентской расточительности, связанной с почти неограниченной властью на фоне почти невероятной романтики, — особенно когда мы достигли пальмовых рощ, ручьев и бассейнов оазиса Тафилальт. Небольшие соломенные хижины деревень, ветхие замки и пустынные холмы, ярко одетые женщины и простые достойные мужчины — все напоминало какой-то замечательный роман Скотта, Киплинга или Ф. Мариона Кроуфорда[638], где вознаграждалось благородство души, самоотверженность и храбрость, где в любой момент мог появиться Кара бен-Немси Карла Мая, приехав на своем белом верблюде по слежавшемуся песку; где из-за каждой скалы сейчас, казалось, выйдет Аллан Квотермейн[639], дружески приветствуя путешественников. Нам мог бы повстречаться галантный сарацин из богемного романа, какой-нибудь средневековый французский джентльмен, которого мавры почитают как героя. Я видел такое во многих фильмах. Именно это сделало «Лоуренса Аравийского» настоящим посмешищем в мире кочевников, как я слышал. Миссис Фези с Тэлбот-роуд просто смеется, когда я вспоминаю о чем-то подобном.

— Все это шутка, — говорит она по-арабски.

Она любит беседовать с теми, кто понимает ее. Даже египтяне, по ее словам, иногда притворяются озадаченными. Она говорит, что не хочет терпеть поношений от этих ублюдков, которые любят евреев, хотя благородно соглашается, что все мы должны быть снисходительными и помогать друг другу, даже таким отсталым христианам, как я. Поскольку она мне нравится, я повторяю молитву вместе с ней. Это успокаивает нас обоих. Я не сожалею о времени, проведенном в пустыне. Дело не в том, как человек поклоняется Богу, а в том, как человек повинуется Ему, говорю я. Но она не станет повторять «Отче наш», хотя я переписал молитву для нее. Я ее не виню. Она — крестьянка, а во мне течет кровь королей.

Так или иначе, говорю я, где бы мы все были без евреев, а? После этого она отказывается слушать меня. Она ведет себя так же, как вежливые русские, когда при них упоминают о Сталине. Возможно, в конце концов, Сталин и впрямь был не только грузинским военачальником, но также и восточным богом? Возможно, Иисус был нашим первым истинным пророком, и в таком случае я трачу впустую время, занимаясь тем, что называю антимиссионерской работой. Если эти люди хотят приехать на Запад, чтобы устроить тут восточную трущобу, возможно, мне не стоит и пытаться изменить их судьбу к лучшему. Но действительно ли они счастливы? В их мире, во всяком случае, никто не презирает их из-за внешности или верований. Средние века ближе и ближе. Вокруг нас идет жестокая Война Времени, а мы притворяемся, что ничего подобного не происходит. Мы говорим о качестве рыбы с жареным картофелем. Кто эти кочевники времени, пересекающие границы, являющиеся из несуществующих стран в прекрасный мир Парижа, Лондона и Амстердама? Наши ценности во всем отличаются от их ценностей. Мне приходит в голову, что все преступления, совершенные против невежественных и невинных за многие годы, вернулись бумерангом и теперь сокрушают страны богачей. Их духи — призраки, населяющие сокровищницу нашего наследия. Мы не можем насладиться нашим благосостоянием и не владеем им. Цена войны бесконечно велика. Мы никогда не избавимся от ее жертв. Многие поколения испорчены войной. Многие поколения платят самую страшную цену — они смотрят, как рай медленно уменьшается, сжимается, тает. Я помню Мюнхен. Я все еще не верю, что Führer был тогда неискренним.

Я принадлежу к поколению, которое согласно с мыслью, что «на войне победителей нет», — полагаю, мы доказали это утверждение. И все-таки Тами эль-Глауи посчитал бы меня безумцем, если бы я сделал подобное заявление, когда он двигался во главе огромной свиты, длинных рядов повозок и вьючных животных, в окружении флагов и солдат, к каменной твердыне своего семейства.

— Великий лэрд[640], - объявил мистер Уикс, мать которого принадлежала к роду Маккензи, — и джентльмен до кончиков ногтей.

Той ночью мы расположились лагерем, разбив его поодаль от деревни, чтобы не страдать в тесноте от гостеприимства местных вождей, которые продемонстрировали подношения жителей, состоявшие главным образом из ягнят и коз, устроив дайфу — традиционный приветственный ритуал. Они на наших глазах перерезали целое стадо, а потом поджарили туши над ямами, вырытыми в песке. Позже, когда мы пировали, явились местные музыканты, исполнявшие невероятно печальные берберские любовные песни, сильно напоминавшие те музыкальные упражнения, которые теперь называют ковбойскими и западными и которые возникают из подобных крестьянских корней. Этим прославлениям космической жалости к себе аккомпанировали барабанщики; монотонный ритм мог соперничать с любым современным «танцем из джунглей» в «Вершине популярности»[641]. Дурной вкус поистине одинаков у всех народов и во все времена. Я сидел рядом с лейтенантом Фроменталем, мистером Уиксом и графом Шмальцем, а Роза фон Бек уединилась с пашой. Они не обращали внимания на музыку, и я завидовал им. Другие местные сеиды и их вассалы, казалось, испытывали от этих развлечений те же неудобства, что и все мы. Только мистер Микс как будто наслаждался происходящим, снимая их и нас с разных сторон; массивные батареи позволяли ему использовать прожектора, и тогда в кадр попадало что-то еще, кроме мерцающих теней (в итоге ему все равно пришлось попросить, чтобы музыканты повторили свое выступление на этом невероятном фоне следующим утром, пока все прочие собирали вещи и готовились к отъезду). Я по-прежнему никак не мог остаться с негром наедине. Я начал подумывать о том, не избегает ли он меня, но потом мне пришло в голову, что кино стало подлинным призванием сообразительного африканца.

Поскольку мистер Микс намеревался вернуться обратно в Америку, он, несомненно, собирался ставить фильмы для зрителей своей расы. Этот бизнес процветал, такие картины хорошо продавались в Африке и на Востоке. Я успокоился, поняв, что рано или поздно мой старый друг доверится мне.

Я все еще волновался из-за поведения Розы фон Бек. Мне казалось, что важен человек, а не имя, которым он себя называет. Но, возможно, она считала меня более могущественным, чем обнаружилось, в то время как Тами эль-Глауи был, определенно, самым настоящим монархом, пусть ему и не хватало моей внешности и некоторых особых дарований. Я подозревал, что она, будучи искушенной авантюристкой, мигом взвесила наши возможности и силы. Мне оставалось только радоваться, что я не возлагал на нее особых надежд и не предавался мечтам, а ограничился простой дружбой, — и я использовал ситуацию наилучшим образом, найдя утешение в обществе грубоватых мужественных спутников, в их шутках и частных беседах. Не было ничего удивительного в том, что после окончания пира и фольклорного концерта Роза фон Бек не выходила из шатра паши до самого рассвета, когда она на цыпочках прокралась к себе в палатку. Все воспоминания о былых радостях я уже похоронил. Это стало для меня второй натурой. Плотно сжимать губы умеют не одни англичане. На следующий день, когда мы приблизились к касбе, паша счел своим долгом пригласить меня присоединиться к нему во главе каравана. Пока мы ехали вдоль ровных рядов пальм, на нас смотрели коленопреклоненные крестьяне. Роза не попадалась мне на глаза; как мне сказали, она укрылась в одном из фургонов, страдая от лишений, перенесенных во время нашего полета на воздушном шаре. Сам шар везли в другом фургоне.

— Как я бонял, вы не только кинозвезда, но еще и инженер, мистер Битерс.

Как и большинство арабов, он смешивал «б» и «п», но был очарователен. Его вежливость и любезность сразу меня покорили.

— Мне повезло, и я получил пару ученых степеней, — подтвердил я. — Моя коллега Лалла фон Бек, боюсь, выдала мои тайны.

Он оценил, что я использовал арабское имя.

— Лалла фон Пек рассказала о вашей неопычайной встрече. Вы вышли из бустыни, мистер Битерс, словно легендарный педуин, и сбасли брекрасную деву! Будьте осторожны, истории о ваших бриключениях набечатают в дешевых журналах. — Он пересказал какой-то древний анекдот, подслушанный на набережной Орсэ, о затруднениях, которые возникли у Буффало Билла после того, как появились сочиненные от его имени истории. — Вы когда-нибудь видели «Шоу Дикого Запада», мистер Битерс?

Я признался, что был знаком только с племянником Коди, но общался с некоторыми довольно грубыми типами «с Запада».

— Поверьте мне, ваше высочество, в жизни есть куда большие злодеи, чем те, кого нам осмеливаются показать на экране.

— Могу в это боверить, мистер Битерс. Однако, бока я не имею удовольствия босмотреть ваши чудесные фокусы в кино, мне нужно ограничиваться реальностью вашего опщества. А кто вы бо опразованию?

Я быстро объяснил, что по профессии был изобретателем. Мне уже принадлежала целая серия новых экспериментальных машин, от дирижаблей до великолепного автомобиля на динамите. Я разрабатывал проекты больших кораблей, которые могли бы доставить туристов в пустыню, где люди увидели бы все прелести кочевой жизни. Таким образом, конечно, увеличились бы доходы региона. Именно эта последняя идея привлекла внимание эль-Глауи. Я как можно подробнее описал «Лайнер пустынь». Потом мы перешли к разговору о самолетах; мой собеседник оказался большим энтузиастом воздухоплавания.

— Вы что-то знаете о строительстве аэробланов, месье?

— Я — первый русский, который летал по воздуху, — сообщил я ему. — Я летал в одноместной машине над Киевом задолго до того, как другие люди задумались о возможности подобных изобретений. Именно за свои достижения в этой области я получил особую медаль в Санкт-Петербурге.

— Ах, Битерсбург. Ваше настоящее имя, полагаю? И все-таки вы отказались от такой многоопещающей карьеры, чтопы стать актером? — Его, похоже, это слегка озадачило.

Я не знал, с чего начать. В конце концов я решил чуть-чуть просветить собеседника:

— Я не стремился, подобно многим современным обитателям Запада, выбрать для себя одну узкую дорогу и мчаться по ней до конца жизни. Я использую все возможности, которые передо мной возникают. Именно так я всегда выживал. Мир кино интригует меня. Какое-то время он меня устраивал, и я полагаю, что считал этот мир своим. Теперь мои интересы сместились в более интеллектуальные сферы. У меня есть целый каталог самолетов, которые я спроектировал за прошедшие годы. Чтобы воплотить проекты в реальность, нужен только просвещенный покровитель. Но, к сожалению, в наши смутные времена таких провидцев немного.

— Я летал в тысяча девятьсот тринадцатом году, — сказал паша с некоторой гордостью. — Это пыло интересно, хотя и не ботрясающе. Кое-кому из моих людей обыт не бонравился, но им бришлось его исбытать. Ха-ха! Может, вы, месье, сумеете бостроить маленький воздушный флот, если у вас пудут неопходимые средства?

Я остался озадачен, но молча кивнул. Я не мог придумать, что на это ответить. Но моя реакция, казалось, вполне удовлетворила его. Паша пообещал, что мы вернемся к этому разговору, как только доберемся до Тафуэлта.

Оставшуюся часть утра, когда склоны стали более крутыми и нам иногда приходилось двигаться цепочкой друг за другом, я пребывал в какой-то эйфории. Неужели Леонардо наконец нашел своего принца? Возможно, мне самой судьбой было предначертано начать триумфальное возвращение в респектабельный мир, вернуть утраченное уважение? Со временем я смогу поехать в Париж и наглядно продемонстрировать, что я был не каким-то второразрядным торговцем дутыми акциями, а честным изобретателем. Тами водил тесное знакомство с самыми влиятельными политиками Франции. Я думал, что в Марракеше смогу исполнить все данные обещания и затем, восстановив репутацию, отправиться в Италию, где, как я был теперь убежден, меня ждала великая судьба. Я ничего не сказал эль-Глауи об Италии, поскольку неприязнь к этой стране стала у него навязчивой идеей. Теперь меня переполнял оптимизм, я так увлекся мыслями о будущем, что не заметил, как мы поднялись на низкий холм, и очень удивился, когда перед нами предстал большой оазис Тафилальт. Это была огромная долина — или несколько мелких долин — примерно двенадцать миль в длину и девять в ширину, где пятна красных камней виднелись среди плодородных пастбищ, среди полей пшеницы и ячменя, среди всех оттенков зелени. Зелень сияла ярче, чем озера и реки в долине. Зеленый был Священным Цветом. Мы остановились, чтобы воздать ему почести.

Мы еще долго ехали по извилистой тропе, которая внезапно привела нас к воротам большого замка, построенного на розоватом горном склоне, — замка с разводным мостом, опускной решеткой и прочими атрибутами действующей средневековой крепости. Тафилальт был одним из главных фортов семьи Глауи и принадлежал, шепнул мне Фроменталь, племяннику Тами, которого все называли Стервятником. Хотя Тами считался главой семьи, Сай Хаммон был истинным правителем этой области Высокого Атласа; он владел половиной богатств южного Марокко, и Тами, презиравший родственника, терпел от него унижения и всеми силами старался сохранить с ним мир.

Мы въезжали в эту мрачную крепость на утомленных, спотыкавшихся лошадях. Когда я оглянулся и посмотрел в сводчатый проход, мне открылась панорама долины Тафилальта, и стало понятно, почему именно там построена большая крепость. Это место было ключом ко всей области; тайно проникнуть сюда не мог никто. Как только последние воины в цветных одеждах прошли по разводному мосту, его тут же подняли и закрепили на веревках. Внутри все пропахло навозом, во дворе было свалено старое тряпье, какое-то барахло и кучи отбросов, которые пытались сжечь темнокожие невольники.

Мы спешились и прошли в широкий, просторный зал; рабы Тами выбежали вперед, чтобы взять нашу верхнюю одежду, а дворецкий провел гостей по узким изогнутым лестницам в довольно прохладные покои. Мое окно выходило туда, где раскинулась, как мавры называли ее, хаммада — каменистая пустыня, откуда, очевидно, можно было ожидать нападения в любой момент. В комнате стояла богато украшенная кровать в провинциальном французском стиле, новенький туалетный столик из бамбука и стол, кажется, испанской работы. Окна были не застеклены, их закрывали тяжелые ставни и английские ситцевые занавески. Раб принес мне горячую воду и полную смену одежды. Она оказалась значительно лучше моего походного наряда. Скоро я вновь насладился такой роскошью, как мыло, и почувствовал прикосновение шелка к коже. Тем вечером наш пир отличался от предшествующего только наличием крыши над головой: в зале играл оркестр и упитанные леди довольно громко вопили, руководя хористами, а также хлопали в ладоши. Внутри было очень жарко, в воздухе смешивались запахи сгнившей древней кожи, горящего мусора и готовившегося мяса; от этого у меня началась сильная головная боль, которую я смог наконец вылечить, приняв столько морфия, что свалился в обморок. Обеспокоенный Фроменталь подхватил меня и отнес в комнату, заверив, что все мне очень сочувствуют. Они просто забыли, какие ужасные испытания я перенес в пустыне.

Утром, когда мы покинули угрюмую касбу и начали долгий спуск в прекрасную долину, лейтенант Фроменталь покачал головой и спросил, какой дурак способен по своей воле оставить этот рай.

— Думаю, человек может найти здесь покой, — сказал он. — Может, даже завести маленькую ферму…

— А я‑то думал, что вы собираетесь после выхода в отставку совершить большое путешествие в Тимбукту, — напомнил Отто Шмальц, который как раз присоединился к нам.

— Возможно, и это тоже. — Фроменталь нахмурился.

Он не хотел близко общаться с молодым немцем. Отец и брат француза были убиты у Ипра[642].

Мы некоторое время спускались молча, потом дорога расширилась и ехать стало гораздо легче. Нам больше не приходилось внимательно следить за каждым шагом. Скоро наша тропинка превратилась в грязный проселок, который тянулся между финиковыми пальмами и оливковыми деревьями. Я никогда, даже в Египте, не видел такого природного богатства. Здесь, как и раньше, берберские поселяне отрывались от работы и выходили из хижин, чтобы приветствовать нас песнями, когда мы проезжали мимо. Я как будто стал спутником путешествовавшего древнерусского боярина или принимал участие в рыцарском странствии по Франции двенадцатого столетия. Не вызывало сомнений, что эль-Глауи демонстрирует нам свое могущество. По словам Фроменталя, эти земли никоим образом нельзя было считать безопасными для французов, пока они оставались под крылом Стервятника.

К вечеру мы пересекли большую долину и достигли гор, где воспользовались гостеприимством местного сеида, который по случаю продал паше несколько темнокожих рабов, полученных им якобы по особой цене. Казалось, сеид совсем не обращал внимания ни на недовольного (но остававшегося дипломатичным) Фроменталя, ни на законы, запрещающие такое варварство. Я ждал, что эль-Глауи подойдет ко мне, чтобы продолжить нашу беседу. Но он был явно поглощен мыслями о Розе фон Бек.

На третий день путешествия мы вступили в настоящие запретные горы Высокого Атласа, где дороги превратились в крутые узкие тропы, огибающие склоны древних скал, и я должным образом оценил этот ландшафт, когда остановился и, оперевшись о большой выступ, осмотрел сверху широкие долины, тянущиеся среди пологих холмов, которые постепенно сменялись огромными серыми скалами. От увиденного у меня захватило дух! Долину за долиной во всех направлениях покрывали полевые цветы, казавшиеся бесконечным потоком драгоценностей. Яркие и разные, они пылали, отражая солнечный свет. Они пульсировали и бурлили, как океан радуг.

Я никогда в жизни не сталкивался с красотой, настолько совершенной и впечатляющей, внезапно сменившей немногочисленные зеленые оазисы и суровые скалы. Мне открылся образ иных небес, тайное место мира и красоты, где смерть делалась не чем иным, как чудесным обещанием, где было дано удивительное доказательство существования Бога. И когда Тами и его люди опустились на колени, чтобы помолиться, я неожиданно присоединился к ним, следуя той склонности к абсолютной религиозности, которую в пустыне испытывают все. Я восхвалил Бога и поблагодарил Его за все Его создания, особенно за те, что ярко отражали Его абсолютную щедрость. Чувства настолько переполняли меня, что я решился рискнуть — я восстановил силы, прибегнув к кокаину; я прислонился к боку своего игривого скакуна, пытаясь удержать трубочку, чтобы вдохнуть целительный порошок.

Немного позже, когда мы подходили к его коню, эль-Глауи сказал, с некоторым замешательством, что вознес хвалу Аллаху, ибо он обрел брата в ожидаемом месте. Он говорил без особой теплоты. Возможно, он подозревал, что я просто пытался снискать расположение мусульман. Мисс фон Бек, которая проезжала мимо, когда я с трудом взбирался в седло, смахнула со лба роскошные волосы и заметила, что мне, конечно, не стоило продолжать демонстрировать здесь свои актерские дарования. Если только, добавила она, я не намерен устраивать платные представления. Тогда она с радостью вознаградит меня парой дирхемов за мои бесспорные успехи. Она поехала дальше, прежде чем я успел дать ей остроумный ответ.

Стало ясно, однако, что она справилась с замешательством и как будто готова продолжить нашу дружбу. Со своей стороны, я не испытывал к ней никаких недоброжелательных чувств.

Вскоре после этого эль-Глауи удалился в фургон, который он использовал, если дорога была хорошей, и я не видел ни его, ни Розы фон Бек, пока мы не остановились, чтобы разбить лагерь в долине, где воздух был так сильно пропитан ароматами полевых цветов, что я испугался, не потеряю ли сознание, погрузившись в экзотический сон, от которого не смогу пробудиться много лет. Когда солнце опустилось за гребень западных холмов, остался свет, который словно заливал все вокруг слоем глазури. Цветы не утратили яркости и привлекательности. Они, казалось, существовали с незапамятных времен.

Мы доели остатки угощения со вчерашнего банкета; запах кускуса и жирного мяса нарушал гармонию окружающего нас рая, и я заметил графу Шмальцу, что этот пейзаж заставляет человека понять, что цивилизация и эстетика могут обретать разные формы. Кому, в конце концов, придет в голову писать здесь картины, когда вокруг каждый год возникают такие великолепные образы? Но Шмальц дружески возразил мне:

— Только в том случае, если вы судите цивилизацию по ее искусствам, мой дорогой друг. Я сужу иначе. Я согласен, что искусство может принимать множество форм, некоторые из них не соответствуют нашим идеалам. Но общество — совсем другое дело. Добрые старые северные европейские институты правосудия и равенства кажутся нашему теперешнему хозяину настоящим безумием. Он притворится, будто понимает их, но ему практически невозможно представить общество, в котором власть разделена между множеством групп и классов. Он считает цивилизованную Европу всего лишь более рафинированным, более успешным и, возможно, более лживым вариантом своего собственного мира.

— Кто скажет, что он не прав? — разумно заметил я.

Но это вызвало у Шмальца раздражение. Его лицо снова порозовело, как арбуз.

— Не поймите меня неправильно. — Он огляделся по сторонам, вытирая пальцы салфеткой. Мы ели по местному обычаю, пользуясь только правыми руками. — Я очень уважаю «реальную политику», которую проводит эль-Глауи. Но он становится честолюбивым. Скоро он начнет диктовать нам условия. Так же дела обстоят с большевиками. Попомните мои слова. Пусть они продолжают свой «социальный эксперимент». Но пусть даже не пытаются нас запугать.

Я согласился с ним, хотя и сомневался в его правоте. Я спросил, о каком моральном превосходстве Запада можно говорить, если люди Запада не сумели даже прийти на помощь братским христианским странам. И после этого мы утверждаем, что превосходим арабов? Или большевиков?

Он становился все нетерпеливее.

— Герр Питерс, я не вижу причин, почему страна, которая обычно не мучит и никак не терроризирует своих граждан, должна принимать условия стран, которые именно так и действуют. С позиций обыкновенной нравственности, уважаемый господин, мы, очевидно, гораздо выше их.

— Но до какой степени? — вмешался мистер Микс, проходивший мимо со своей камерой.

Он удалился прежде, чем Отто успел ответить, поэтому немец снова обернулся ко мне.

— Я все еще не готов к тому, что черномазый ведет себя со мной так небрежно, — заметил он. — Но эти американцы все одинаковы, как говорят. Вам понравился Голливуд, герр Питерс?

Он был моим вторым домом, сказал я. Золотой мечтой о будущем. Мои слова поразили Шмальца. Я не знал, что в немецких военных кругах тогда было модно хулить все американское, особенно если это пришло из Голливуда или Нью-Йорка, в то время как во Франции обаяние Соединенных Штатов не меркло. Для французов это было место, где все мифы стали реальностью. Мне обе точки зрения казались довольно шаблонными. Недоумение толерантного мистера Уикса, столкнувшегося с самыми экстравагантными особенностями американского общества, было куда легче понять.

Так проходила первая из нескольких продолжительных бесед, исключительно продуктивных и оригинальных, которыми мы вчетвером (мистер Микс постоянно держался в стороне, паша и мисс фон Бек большей частью отсутствовали) наслаждались во время случайных остановок. После первой вспышки фанатизма я стал ограничиваться тем, что опускал голову и бормотал молитвы, подражая турецким аристократам; своим новым товарищам я объяснял, что по дипломатическим причинам считаю необходимым здесь признавать мусульманскую веру. Хотя они так никогда и не поняли этой стороны моей жизни, подобные мелочи не мешали нашим задушевным спорам за трубками и скромным стаканчиком бренди в конце дня (паша еще предлагал всем гашиш), когда мы собирались у костра, наслаждаясь ароматом дикого вереска и цветочных полей; ветер все еще доносил легчайший запах пустыни, пламя мерцало, и жизнь в лагере постепенно затихала, а мы сидели в дружеской теплой атмосфере у самых вершин гор, которые греки назвали именем титана, державшего на спине мир. Возможно, это напоминало символическое содружество благородных христиан, поклявшихся, что они прославят имя своего Избавителя и возьмут на себя обязательства всей цивилизации, — мы очень часто возвращались к теме обязанностей и жертв империи. Мистер Уикс сказал, что нет ничего лучше хорошего разговора с несколькими башковитыми парнями, каждый из которых — специалист в своей области. Нам было удобно общаться на французском языке, но, когда саперу становилось трудно следить за ходом беседы, мы переходили на английский.

Для нас не существовало запретных тем, и я сожалел только о том, что наш хозяин и мисс фон Бек не могут присоединиться к разговору, поскольку они были исключительно остроумными собеседниками. Однако в результате мы часто обсуждали самого пашу. По мнению графа Шмальца, например, эль-Глауи сознательно создавал романтические легенды о себе, хорошо понимая, что они наделяли его дополнительной силой, особенно в либеральных европейских кругах.

— Эти ребята простят тебе любой позор, если ты представишься проигравшим — хоть в каком-то отношении.

Паша добился поддержки консерваторов благодаря военным действиям и абсолютной преданности французскому делу, но он принимал самых разных гостей, которые имели влияние в своих странах. У всех мусульманских лидеров было в крови вести двойную игру с мировыми державами.

— Но все это — фантазия, — продолжал Шмальц. — И она основана на ужасной несправедливости и жестокости, о которой нам никогда не позволят узнать. Вы видели в какую-нибудь из ночей темницы в замке? Я видел. И даже видел — и нюхал, — что там внутри. Горящий мусор скрывает кое-что похуже. Эти люди до сих пор расчленяют живых врагов на публике. В каждой деревне есть рабские рынки. Семья — и, следовательно, кровная месть — вот их единственный закон. И все же наши великие немецкие драматурги и наши композиторы приезжают сюда; они восторгаются героями «Тысячи и одной ночи» и возвращаются в Берлин, описывая чудеса цивилизации при дворе паши. Сейчас, друзья мои, повсюду слишком много людей, готовых поверить рассказам о диковинах и сентиментальным глупостям.

Дымя наргиле, лейтенант Фроменталь покачал головой, выразив дружеское несогласие.

— Почему нам нельзя верить в чудеса, волшебство и счастливый исход, м’сье? С Богом дела обстоят так же. В чем же, спрашивается, смысл неверия?

— Бог — не спасение, а долг, — ответил слегка опечаленный Шмальц. — Я говорю не о синематографе, герр лейтенант, а о насущных общественных проблемах. О политике. Я убежден, что все мы с превеликим удовольствием насладимся зрелищами герра Питерса. Всем нам, уверен, иногда нужно немного развлечений. Но переносить эти представления в реальный мир… Конечно, вы не станете утверждать, что нравственные установки «Ковбоя в маске» должно принять все современное общество?

Тут мне пришлось его прервать.

— Я предлагаю вам сначала посмотреть кинодраму, а потом уже судить о ней, герр граф. Она создана в той же моралистической традиции, что и «Рождение нации».

Немец был достаточно хорошо воспитан — он покраснел и даже принес мне грубоватые извинения. Шмальц добавил, что не имел в виду никого из присутствующих. Он с подобающим уважением относился к профессиям и моральным ценностям других. В конце концов, мы жили в современном мире, и некоторые факты нужно было просто принимать. Таким образом, идеальный немец вернулся к своему первоначальному вопросу.

— Положение в мире слишком опасно для того, чтобы потакать фантазиям; конечно, речь не идет о нынешнем великолепном спектакле, которым, наверное, все мы наслаждаемся. Но лично мы, — добавил он, — не очень часто слышим крики, доносящиеся из застенков.

Мистер Уикс пробормотал, что, по его мнению, если и были какие-то нарушения, то французские власти давно рассмотрели бы дело и, в случае необходимости, все исправили бы. В конце концов, с влиятельным союзником нужно было заключать определенные договоренности. Французы просто не могли поддерживать тирана.

— Поэтому он делает тиранию менее заметной. И все мы принимаем его гостеприимство и любезность, участвуя в сокрытии целой системы пыток, вымогательства и террора! — Шмальц не сдавался.

Он был из тех чрезмерно щепетильных немцев, которые создали туркам немало проблем во время армянского кризиса. Я мог только восхищаться им, не обязательно соглашаясь с его мнением и даже не симпатизируя ему лично.

— Что же вы нам предлагаете? — спокойно спросил Фроменталь. — Мы не можем содержать армию шпионов.

— Я говорю не о варварстве за границей, герр лейтенант, а о безумии дома. Вот что меня беспокоит больше всего. — Немец рассуждал вполне дружелюбно. — Мы все должны сначала решить свои внутренние проблемы, забыв о старых различиях и используя положительную энергию, которая скрыта в каждом обычном человеке.

Фроменталь хотел знать, можно ли «использовать» обычную порядочность и если да, то как именно.

— С помощью общества и идеализма, — ответил граф, занятый пенковой трубкой, — а не коммунизма и риторики. Все мы должны сплотиться ради пользы общества.

Лейтенант Фроменталь воздержался от скептических замечаний.

Тем вечером паша пригласил нас в свой шатер.

— Это стало большой редкостью с того дня, когда он повстречал вашу прекрасную спутницу, — подмигнул мне мистер Уикс.

Он, как и все остальные, не заметил, что мои отношения с мисс фон Бек выходили за профессиональные рамки. Они предпочитали думать, что мы выполняли некое общее поручение итальянского и британского правительств. Я считал, что нам обоим не следовало раскрывать подробности пережитого, достаточно было и рассказов берберов. Истории очень быстро приукрашивались, когда их переводили на литературный арабский. Фроменталь, единственный человек, которому я доверял, согласился:

— Люди, живущие под властью тиранов, мистер Питерс, не движутся вперед. Они учатся только оставаться на месте. Они постигают науку молчания: примитивные бюрократические и армейские выражения, договоренности правящей элиты, которая боится живого языка, потому что именно на этом языке задают вопросы. И навыки публичной речи позволяют не говорить ничего нового, хотя люди творят новый язык каждый день. Именно поэтому арабская литература утратила в Средневековье всякую оригинальность, снабдив Запад почти всеми ныне существующими формами сюжетов и приемами повествования. Новый арабский язык — не что иное, как способ пересказывать одни и те же мифы различными путями. Результат этого ощущается в Турецкой империи и повсюду, где серп и молот режут и бьют. У тирании нет никаких преимуществ — только для самого тирана.

— И это, — подвел итог я, — неэффективный метод сохранения власти, как могут подтвердить нью-йоркские финансисты!

Эль-Глауи, надо признать, был идеальным примером современного доброжелательного тирана — учтивый, бурно проявляющий чувства, щедрый и веселый, интересующийся чужими мнениями, нетерпеливо стремящийся к чудесам двадцатого века и в то же время решительно убежденный в превосходстве своего образа жизни. Когда мы сели на подушки в его большом шатре, после того как наши руки и лица омыли красивые негритянские рабы (по слухам, белых рабов он припрятал, побоявшись оскорбить европейцев), меня тотчас покорили его гостеприимство и обаяние. Всех гостей паша приветствовал и расспрашивал об их нуждах и пожеланиях. Он был исключительно вежлив и помнил вкусы каждого из своих собеседников. Мистер Уикс, сидевший рядом со мной, пробормотал, что не удивится, если узнает, что наш хозяин получил образование в Итоне. Лейтенант Фроменталь внимательно слушал графа Шмальца, который расспрашивал пашу о недавних конфликтах с рифами.

— Но вы же летали, лейтенант Фроменталь, во французских воздушных войсках, верно? — Паша явно хотел, чтобы молодой человек высказал мнение собственного народа.

— Несколько дней, ваше высочество. Конечно, в качестве наблюдателя. Я никогда не испытывал желания управлять одной из таких машин!

Тут заговорила Роза фон Бек.

— Я завидую вам, лейтенант.

Я едва заметил ее в тени. Она надела длинное роскошное платье, отделанное в берберском стиле, а ее голова была покрыта своеобразным тюрбаном. Берберские женщины часто не носили вуалей и прятали лица только тогда, когда подражали нравам более искушенных арабов. В деревнях, как мне рассказали, ходивших с открытым лицом считали просто неотесанными, а не неверующими. (Кино, говорит миссис Фези, изменило все это. Она вновь обвиняет египтян. «Теперь все в провинциальных городах стали кинозвездами, — замечает она. — Но мы не носили вуалей, никто в моей семье. И так было в Мекнесе[643]».)

— Завидуете мне, мадемуазель? — с удивлением спросил мой юный приятель.

— Вы по своей воле летали над этой дивной страной. Мы, с другой стороны, едва успели увидеть ее красоту, прежде чем потерпели крушение. (Она не стала объяснять, почему мы так редко рассматривали пейзажи!) Мне очень жаль, что я не была вашим пилотом! Какое ужасное и волнующее зрелище — толпы рифов во всем их могуществе!

— По правде сказать, мадемуазель, — ответил лейтенант Фроменталь после неловкой паузы, — мы бомбили деревни. На «Голиафах», знаете ли. Это самые новые тяжелые бомбардировщики. Из-за дыма и огня нам было почти не видно рифов.

— Шесть тысяч часов полетов и три тысячи рейсов. Надо же, сорок вылетов в день! — В голосе паши звучало самое искреннее восхищение. — Я прочитал это в «Ле Темпс[644]». Сорок вылетов в день!

— И все-таки Абд эль-Крим и его рифы умели сбивать эти самолеты. Там были снайперы, рядами лежавшие на спинах и стрелявшие залпами! Самолеты не влияют на исход войны, если вы спросите мое мнение. В это верят только гражданские. — Мистер Уикс явно принял сторону мятежного вождя. — Сколько эскадрилий вы там задействовали? Четырнадцать? Это просто безумие. У британцев был такой же катастрофический опыт — когда они бомбили курдские деревни в Ираке. Аэропланы никогда не смогут действовать независимо. Авиация, как и артиллерия, не способна самостоятельно вести войну. В конечном счете все всегда сводится к пехоте. И, — признался он после некоторых размышлений, — иногда к кавалерии. Я сомневаюсь, что французы вообще начали бы войну в Сирии, если бы не их бестолковые бомбардировки. «Таймс» об этом ясно пишет. Разрушение деревень, конечно, позволяет врагам заполучить множество бездомных новобранцев.

Тут я начал смеяться.

— Надо же, мистер Уикс. Теперь вы нам скажете, что дирижабль — изобретение дьявола!

Он пожал плечами и приподнял руки, а потом, слабо улыбнувшись, сменил тему. Все прекрасно знали о его ненависти к воздушныму транспорту.

— Однако аэробланы очень эффективны, — внезапно вмешался паша, заставив нас замолчать. Он сделал паузу, чтобы взять конфету с начинкой с подноса, который предложил ему раб. — Как и говорит мистер Уикс. И артиллерия эффективна. Знаете ли вы, мистер Уикс, что польшая часть могущества нашей семьи основана на том, что у нас есть орудие Крубба[645]?

Мистер Уикс так мне и говорил, но сейчас он просто притворялся невеждой.

— Дар Пожий, — сказал паша. — С этим бревосходным немецким орудием (еще одно выражение нежных чувств к соплеменникам Шмальца) — мы смогли усмирить небослушных варваров, сделали всю опласть единым целым и укребили нашу дружпу с французами. — Паша облизнул губы и опустил пальцы, которые тут же омыли и обтерли рабы. — Но есть отдельные южные районы, куда не достанет даже орудие Крубба, а там до сих пор пунтовщики, брестубники и мятежники, и они устраивают трусливые напеги на наши земли, а ботом снова скрываются. Мы часто говорили о них с генералом Лиоте, этим великим человеком. В Танжере и в Бариже. — Эль-Глауи самодовольно кивнул. — Он сказал, что если мне нужны воздушные силы, то я не должен бросить у французов. Это неболитично. Но если я бострою сопственный маленький флот, просто пару эскадрилий, то никто мне и слова не скажет.

Он смотрел куда-то вдаль, как будто его взгляду уже предстали блестящие боевые птицы, готовые нести пламя новой великой мавританской державы, империи, которая, рука об руку с империей французской, сможет цивилизовать всю Восточную Африку. Я понял этого проницательного человека точно так же, как он понял меня. Я очень хотел, не медля ни секунды, встать во весь рост и поклясться, что через пару лет я создам авиацию, о которой он мечтал. Я дал бы ему еще больше. Я подарил бы ему странствующие города, медленно движущиеся по дюнам на могучих гусеницах. Я подарил бы дороги, созданные из песка, расплавленного тепловыми лучами — в точности похожими на мой луч смерти, который расплавил камни Киева. В тот миг наши взгляды встретились. Он улыбнулся, немного озадаченный. Я подарил бы ему Утопию.

Я немедленно уверовал в это общее будущее. Я не сомневался, что оно вскоре станет реальностью и, как только мои идеи воплотятся в полной мере, меня пригласят в Рим.

Собеседники обратились к другим темам, и я остался наедине со своими радужными мыслями. Лишь однажды я заметил, что привлек чье-то внимание. Я всмотрелся в тени, возникавшие в свете костра, всмотрелся в дым и маленькие клочки тумана, который надвигался из долины. Роза фон Бек следила за мной из-под длинных ресниц, притворяясь, что слушает своего нового возлюбленного. Казалось, я во второй раз пробудил в ней любопытство. Думаю, что она понемногу начала видеть того человека, которым я был в действительности, а не фантазию, созданную ею самой. Я прикрыл глаза, а потом решительно посмотрел на нее. Паша, поглощенный каким-то сложным философским спором с графом Шмальнем и мистером Уиксом, не обращал на нас внимания. Только Франсуа Фроменталь, который поудобнее устраивался на подушках и раскуривал внушительную гаванскую сигару, бросил на меня удивленный взгляд.

Ma sha’ allah! Ma teru khush ma’er-ragil da! A ‘ud bi-rabb el-fulag! A ‘ud billah min esh-shaitan ev-ragim![646]

Немного позже я услышал свое имя.

— Мистер Питерс! Ас! — Молодой француз наклонился и потряс меня за плечо.

Я открыл глаза. И с удивлением понял, что на мгновение снова перенесся в страну грез.

Уже на следующий день меня в третий раз посетило видение рая — огромные пальмовые рощи Марракеша покрывали зеленую гору, окруженную благородными скалами Атласа, а посредине, под чистым синим небом, стоял Красный Город, с которым мог соперничать только Тимбукту — такой же таинственный и легендарный. Зубчатые стены возносились над кронами пальм и тополей — то был город, давший имя целой стране и подаривший миру слово «мавр». Полный грез Марракеш, такой же древний, как сказка, столь же прекрасный, как запретное вино, если цитировать Уэлдрейка.

В тот вечер я стоял, трепеща от восторга, и размышлял о том, как мавры могли отвернуться от такой неповторимой красоты.

Эль-Глауи подошел ко мне и легко, почти изящно коснулся моего плеча.

— Мистер Битерс, я хочу, чтобы вы бомогли мне строить будущее — здесь, в Марракеше.

Отказаться было невозможно. В тот момент я позабыл все мечты о Голливуде и вернулся, паря на крыльях надежды, к своему истинному призванию.

Мои города будут заполнены садами. Окруженные ореолом золотого света, они поднимутся над землей и утвердятся на горах, словно гордые ястребы. И первый из них будет называться Марракеш.

Должен признать, что не ожидал ничего подобного тому приему, которого удостоился по прибытии в Марракеш. Постепенно собралась целая толпа; люди кричали и указывали на меня, и, когда я весело махнул им рукой, послышался громкий вздох, а затем вопль, полный чистой радости.

Эль-Глауи, ехавший в тот момент рядом со мной, усмехнулся и заметил:

— Вы, наверное, бривыкли к такому, мистер Битерс, где бы вы ни боявились. Я на вашем фоне выгляжу совсем маленькой рыпкой.

Не думаю, что он очень обрадовался, когда приветствия зазвучали громче, и я услышал: «Ковбой!» — срывавшееся с губ каждого. По некой счастливой случайности меня в Марракеше обожали так же, как Валентино обожали в Миннеаполисе. Лейтенант Фроменталь почти опьянел, купаясь в отраженных лучах моей славы.

— Когда-нибудь, — взволнованно объявил он, — о вас узнают и во Франции. Мой дорогой друг, вы будете столь же знамениты в Париже и Марселе, как сейчас — в Мекнесе и Фесе!

У меня не осталось иного выбора, кроме как махать рукой и приветствовать собравшихся; одновременно, борясь с ужасной ломотой в мышцах, я пытался управлять своей игривой лошадью. И таким образом мы миновали стены Марракеша, и только Роза фон Бек не обратила внимания на мою славу.