Иерусалим правит

Глава двадцать третья

Теперь я не мог искать спасения в сексуальных фантазиях. Взамен мне открылось великое множество интеллектуальных наслаждений. Е si risuelgo da quel sogno di sangue, con ispavento, con rimorso, e insieme con una specie di gioia… Черные полосы пересекались с белыми. Зрелая красота притягивала меня. Yusawit! Yuh’attit! Yuh’attit! Yukhallim. Yehudim. Yukhallim. Ana ‘atsha’an. Bitte, ein Glas Wasser. Они отказывались меня понимать. Я никогда не был ein Musselman. Dawsat. Walwala. Я слышал его. Это был не я. Я слышал, что он предал нас. Ермилов. Yehudim! Yehudim! Gassala. Meyne pas. Meine peitsche. Meyn streifener. Meine Herzenslust…[609]

Иногда в пустыне я молился об обретении Веры. Как я завидовал своим верующим спутникам. И все же, возможно, многие из них тоже молились лишь для того, чтобы не отличаться от прочих…

Я летел. Я жил. Мир подо мной омывали золотые потоки. Атлантида восставала из звездной пыли. Мои шрамы были серебряными. Они были цвета черного дерева. Меня не могли держать в этом вагоне для скота. Я отказался назвать себя. Он не был моим Volksgenosse[610]. Я так сказал. Мои глаза никогда не знали такой красоты; моя душа никогда не ведала такого покоя и безопасности. Мы плыли в ветрах пустыни — днями и ночами чудес. И она вернула меня на Землю жизни и возродила мое будущее.

— Тебе известен Мандзони[611]! — воскликнула она.

Я не признался, что читал его только в русском переводе… Di non aver fatto altro che immaginare… Будь хорошим, он сказал, будь хорошим. Будь милым, он сказал, будь милым. О, Dios! О, Иисус! Que me occurre? Sperato di diventare famoso. Qualcosa non va?[612]

— Уверена, — произнесла она, — что именно ты открыл мне глубину истинно арабской мысли.

Мне польстил ее комплимент.

По утрам и вечерам, когда мы парили высоко над розовым и охряным Морем Песка, тревога отступала, но днем, когда мы опускались ниже всего, следовало проявлять особую осторожность. Температура могла подниматься до ста сорока градусов[613]. И пейзаж внизу больше чем когда-либо напоминал виды Красной планеты. Я вообразил, что под песком скрыты гигантские орудия, готовые выбросить снаряды в сладкий воздух Земли — в смертельный воздух Земли. Здесь, в пустыне, всякая смерть была благородна, всякая жизнь была великолепна. Полустертые ветрами горные цепи и моря бушующего песка, мягкого, как пух, убийственного, как цианид, оставались позади нас, миля за милей — блестящие озера соли, реки обсидиана. Полная грез пустыня ждала чуда, которое возродит ее — и тогда перед нами предстанут деревья, животные, реки, поля, города. И вернется великолепное прошлое. И все-таки, думал я, какие странные создания могли бы появиться здесь? Сколько веков эти пустоши удобрялись кровью Карфагена? A quei tempi c’eramo oceani di luce e citta nei cieli e selvagge bestie volanti di bronzo… Por que lo nice? «Du bist mein Simplicissimus»[614], - сказала она. Но это было намного позже. Сейчас, когда мы дрейфовали над бесконечными пространствами под неизменными небесами, я стал ее господином и учителем, ее ближайшим другом; и все же я не испытывал желания познать ее. Мы лежали, сплетясь в объятиях, а сильный ветер сотрясал большой купол, заставляя веревки и корзину басовито гудеть.

Невероятный шум заполнял пустыню, словно биение пульса Аравии. Мы не чувствовали опасности, продолжая дрейфовать к западу, к Алжиру и испанскому Марокко. Если не удастся спуститься на материк, сказала она, тогда, возможно, придется садиться на Канарских островах, которые также принадлежали испанцам. Испанцы с радостью нас примут.

— У меня есть друзья в колониальной службе. Но с тех пор, как капитулировал Абд эль-Крим, рифы повсюду. Некоторые банды просто ненавидят всех европейцев. Даже ты, шейх Мустафа, не сможешь защитить меня.

Я напомнил, что прекрасно видел, как она обращалась с митральезой, — сомнительно, что ей понадобится чья-то защита! Это замечание не было лестью. Рози фон Бек не помогла мне разгадать тайны женщин. Скорее она позволила мне обнаружить новые.

Я пришел в себя под бескрайними сверкающими небесами, в объятиях той, которую Коля назвал разрушительницей и которую я назвал Розой. Моя роза. War’di War’di, ana nafsi. Sarira siri’ya. D’ruba D’ruba[615]. Ее удивили мои шрамы и бледность, и я упомянул о тюрьмах и турецких пытках.

— Ты не всегда был властелином, сиди? — сочувственно спросила она.

— Истинно верующий человек принимает волю Аллаха. И я с радостью повторю, что шел путем смирения.

Она пробормотала, что смирение, кажется, не самая заметная черта моего характера. Я улыбнулся в ответ, поглаживая густую темную бороду.

— Ты должна знать нашу пословицу — олениха всегда склоняет колени перед оленем. Все это тоже предначертано.

Благодаря ее желанию я вновь обрел мужественность. Я обрел силу. Я возродился. Она уступила собственным фантазиям и утратила всякую сдержанность, уверенная, что нет никаких свидетелей, исключая стервятников, орлов и меня. Она называла меня своим Ястребом — эль-Сахром. Но ее спасение мне было недоступно; мое удовольствие порождалось тем волнением, которое даровало вновь обретенное чувство силы, чувство собственного «я». Она вернула мне прежний мир грез, вернула мои города и мою душу. Вот дар, вручаемый Женщиной Мужчине. Только невежественный чурбан может отказаться от такого дара. Вот истинный союз плоти и духа, о котором говорил святой Павел. И все-таки я оставался для нее персонажем из романа; она не видела подлинного Максима Артуровича Пятницкого, «Аса» Питерса, завоевателя Голливуда. Взамен она создала иной образ — алтарь, на котором она могла бы принести в жертву свою индивидуальность и родиться заново в облике Вечной Женственности. Я был в этом смысле нематериален.

Часто, когда она вспоминала о детстве и юности в Албании, Италии и Испании (там она училась в школах при женских монастырях), казалось, что она просто размышляет вслух, довольная тем, что я не могу понять некоторые слова и поэтому никогда не сумею уловить весь смысл сказанного. Тут Рози была совершенно права, потому что она иногда использовала албанский, иногда итальянский и часто — английский. Я бегло говорил только на английском, хотя и выучил отдельные итальянские слова во время пребывания в Риме с Эсме, перед отъездом в Париж. Рози с нежностью упоминала какого-то Бон-бона. Через некоторое время я понял: Бон-бон — нынешний диктатор Италии. Было совершенно очевидно, что моя спутница еще сохраняла привязанность к нему, но между ними случилась какая-то размолвка. Угроза общественного скандала и давление ближайших родственников — вот что разрушило их идиллию. Она также полагала, что он увлекся американской наследницей, «одной из Макрэйни», и не мог себе позволить ухаживать сразу за двумя дамами.

— Но его чувства к женщинам совершенно ясны.

Обернувшись ко мне, Рози спросила:

— Ты читал роман «Любовница кардинала»[616]?

Я признался, что не читал. И добавил, что у меня не было времени на сенсационные романы.

— Это написал сам Муссолини, — произнесла она. — Я прочитала книгу прежде, чем повстречалась с автором. Уже в ней он ясно указал на все, что нужно Италии, чтобы вернуть себе прежнее значение. Он — романтик, которому свойственно сильное стремление к порядку.

За исключением Фиорелло, я не хотел упоминать о своих друзьях в Риме. Среди них были и те, кто почти сразу же поддержал фашистскую партию. Но мне пришлось бы слишком много объяснять. Меня зачаровал образ, который мы с Розой создали для меня вместе, к нашей взаимной выгоде. Полагаю, моей моделью был Кара бен-Немси — великий немецкий ученый-авантюрист из книги Карла Мая «Durch die Wüste»[617]. Я прочитал этот роман в детстве, в Киеве, примерно в 1912‑м. Май принадлежал к числу немногих прозаиков, которых одобрял мой учитель, герр Лустгартен. По его словам, Май был по-настоящему «philosophisch».

Ирония стала понятна только несколько лет спустя. Британцы хотят заполучить все. Они считают общие мифы своей исключительной собственностью. И разве удивительно, что в Европе стали к ним дурно относиться? Как можно стерпеть показное благочестие?

К моему удивлению, Рози фон Бек ни разу не сталкивалась с прелестями и удовольствиями кокаина, и мне выпала честь познакомить ее с этим дивным даром природы. Она была удивлена — «просто потрясена», как она выразилась; порошок усилил ее воображение, одновременно обострив чувства. Теперь наша нежная близость стала очень необычной; мы создавали арабески ощущений и эмоций, особые интеллектуальные фантазии, почти абстрактные по сути. И пока я судорожно хватал ртом воздух в Германии Гете, она дышала чудесами флорентийской Италии, варварских вершин, которые породили жестокие верования и желания предводителей албанских бандитов; она согревала меня пламенем безграничной страсти, а моя ответная холодность побуждала ее к еще большим духовным, а иногда и физическим рискам. По крайней мере, плоти я теперь не боялся. Мы различными способами создавали один необычайный духовный союз. Мы были единым всеразрушающим существом — жар и холод, мужчина и женщина, добро и зло. Новый вид homo sapiens, андрогинный, всемогущий, вечный.

Это был невозможный и все же естественный союз. Красоту такого равновесия, баланса мужского и женского, познал Бисмарк. Адольф Гитлер воплощал гордую мужественность, а Бенито Муссолини — духовную, женственную сторону фашистской дисциплины. Если бы их оставили в покое, думаю, они достигли бы идеала — сочетания немецкой практичности с итальянским стилем. Если бы их не стравили ничтожные соперники — тогда осуществилась бы великая мечта. Я признаю, что между этими харизматичными лидерами возникали определенные личные конфликты. Но такое всегда случается в самых блестящих брачных союзах. Они были в движении — и слишком заняты, чтобы в полной мере использовать потенциал своих различий. Я думаю, возможно, то же самое случилось со мной и Рози фон Бек. Мы были слишком сильны друг для друга. В природе таким силам, таким великим и благородным противоположностям иногда достаточно легчайшего соприкосновения — и они уже срываются с орбит и уносятся в неизвестность. Пока мы оставались наверху, вдали от обязанностей или страхов, в нашем распоряжении была целая прекрасная вселенная. Но, в конечном счете, мечтателям для выживания нужна обычная пища. Если мечтатель сопротивляется требованиям совести, он сопротивляется опыту, он сопротивляется реальности. Он теряет силу. Я твердо решил, что со мной такого никогда не случится. Конечно, я виню во всем евреев. Именно они хотели увлечь мир в пучину абстракций.

И все же этот миг блаженства навеки сохранит свое очарование.

Меня любили многие женщины. И со множеством женщин я занимался любовью. Но только три женщины стали для меня по-настоящему родными, вошли в мою плоть и кровь. Они всегда в моем сердце. Первая — Эсме, невинная, изумительная Эсме, моя милая сестра, моя маленькая девочка; вторая — миссис Корнелиус, которую я любил за ее здравомыслие и умение наслаждаться обычной жизнью; третья — Рози фон Бек.

Свет проникал сквозь щели в вагон для перевозки скота и рисовал черно-белые полосы на стенах, провонявших дезинфекцией. Я не единственный оставшийся в живых человек, который до сих пор при запахе дезинфицирующих средств начинает бояться смерти.

Другие вздрагивают при гуле самолета или хлопке автомобильного глушителя. А я — чувствуя, как пахнет в общественном туалете в пять утра. Полосы преследовали меня. Они проникали даже в корзину, сквозь веревки и опоры, оставляя линии на желтой ткани и обрисовывая звезды Сиона на мавританских коврах, которые Рози свалила внутри; сеть предзнаменований, как мне порою казалось. Иногда в дни бесконечно долгого дрейфа я читал Рози истории о Секстоне Блейке. Из них я многое узнал о ближневосточной политике и об английской семейной жизни. Они познакомили меня с проблемами империи и вызвали уважение к тем гражданам, которые взяли на себя бремя моральных трудностей. То были новые рыцари Круглого стола, несшие просвещение и христианскую этику в темные уголки мира. У Рози также нашлись старые итальянские киножурналы, в одном из которых я увидел нас с Глорией Корниш в «Асе среди асов»; в том же самом выпуске обнаружилась реклама «Пропавшего ковбоя», но, конечно, упоминание об этих фильмах было тогда не в моих интересах. Иногда я откладывал «Случай с румынским посланником» и просто следил за образами, которое создавало солнце в сетке линий и переплетений корзины. Иногда мы говорили о значении этих образов. Моя спутница настояла, чтобы я познакомил ее с более сомнительными удовольствиями гашиша и морфия. К счастью, ей не слишком понравился морфий; но она иногда не отказывала себе в гашише, обычно употребляя его с табаком после еды. Как это было удивительно — паря в небе над пустыней, прислониться к медному ограждению борта гондолы и смотреть, как нежная, почти обнаженная прекрасная женщина готовит восхитительную албанскую закуску под стук двигателя, не думая ни о каких опасностях. Я никогда не встречал подобных женщин. Ни Эсме, ни миссис Корнелиус не относились к удобствам с таким равнодушием. Я и теперь могу ощутить запах пустыни, если закрою глаза. Этот запах ни с чем нельзя сравнить — почти сладостный, почти живой. Жар африканского зверя, терпеливого монстра. Я могу почувствовать запах ее душистого пота, аромат розы, аромат ее промежности и аромат чеснока у нее изо рта, и я могу почувствовать аромат собственной спокойной мужественности. Ко мне вернулись прежние навыки, и теперь они соединились с новыми, более утонченными познаниями. Я обращался с ней, как музыкант обращается со своим инструментом, когда старается раскрыть его красоту и чувственный потенциал. Теперь я снова стал тем, кем был всегда; меня просто заставили об этом ненадолго забыть в Би’р Тефави. «Асом» Питерсом, звездой экрана; Максимом Пятницким, изобретателем динамитного автомобиля, летающего крыла и телевидения. И эль-Сахром, Ястребом Сахары. Я был тем, кем хотел быть. Мои замыслы и мое будущее вернулись. Я снова видел свои города, золотые и серебряные, белые и эбеновые, пронзающие бледную синеву вечернего неба Сахары. Я видел грядущий порядок, где всех ожидали правосудие и равенство. Я видел спасение от серых руин моей родной России, от нищеты переулков Константинополя, от убожества бараков и лачуг Алабамы и трущоб Каира. Я изложил Розе некоторые свои мысли, и она с энтузиазмом откликнулась. Мне, несомненно, следовало возвратиться с ней в Италию. Она безгранично верила своему дуче. Он был человеком из народа, поэтом и политическим деятелем с большим сердцем, как и его друг д'Аннунцио, предоставивший собственную армию в распоряжение вождя. А еще он был чувствительным человеком, который взялся за дело потому, что ненавидел бедность и страдания. И наконец, он был великим реалистом. Он понял, что итальянцы никогда не изменятся по собственной инициативе. Они нуждались в сильном, но гуманном лидере. Рози рассказала мне, что в Италии поддерживают искусства и науки.

— Дуче призывает всех нас принять участие в его благородном общественном опыте — всех! Величайшие писатели, инженеры, ученые и живописцы наших дней плечом к плечу стоят в современном Риме.

Это в точности совпадало с мнением единственного проницательного американца[619], которого мне удалось повстречать. Когда я с ним познакомился, он был журналистом, затем прославился как поэт. Я ничего не понимал в мире. Он поддержал своих товарищей-поэтов — и этого оказалось достаточно, чтобы его посадили в тюрьму. Я сам сполна насладился ужасами острова Мэн. Борьба за справедливость и порядочность в этом мире безнадежна.

Я сказал Рози, что очень хотел бы когда-нибудь совершить путешествие в столицу нового Ренессанса. Она ответила, что меня там наверняка примут с распростертыми объятиями. Муссолини привлекал только лучших: они видели в нем истинную веру, талант и отвагу все, что сделало их самих гениями в избранных областях. Я представил этот изумительный королевский дворец, который превосходит творения римских императоров, с высокими, воздушными белыми мраморными колоннами и мерцающими полами, похожими на бассейны, простирающиеся в бесконечность. И там мы все встретимся — интеллектуалы, художники, ученые и авантюристы из разных уголков мира, представляющие множество стран и религий Земли; там мы будем обмениваться знаниями и идеями, энергично обсуждать средства, которые нужно использовать, чтобы создать подлинно цивилизованный мир.

Да, эксперимент окончился ничем, как я сказал старшему мальчику Корнелиусу, но провидцы, начавшие его, не совершили никаких ошибок. Ошибку совершили слепые реакционеры, втайне замыслившие остановить эксперимент. В теперешней Италии найдется мало людей, которые не захотели бы вернуться во времена дуче, когда они могли гордиться своим наследием, могли твердо верить в правоту своего дела. То же самое можно сказать и о Гитлере, хотя эти истории не совсем одинаковы. Я первым соглашусь, что в некоторых отношениях фюрер зашел слишком далеко. Но неужто французы были так уж ни в чем не виноваты? Кстати, что значит слово «фашист»? Это слово означает только «закон» и «дисциплина». Неужели хаос и вольности, которые мы получили сегодня, лучше закона и дисциплины? «Роллинг стоунз» не несут ответственности, сказал я ему. Было бы замечательно, если бы мы все могли скакать в Гайд-парке и выть, как суданские фанатики, и еще получать за это миллион фунтов! Он не смог ничего ответить.

Я говорил, что государство, где граждан кормят с ложечки, не просто отупляет людей, но делает их немыми. Я обнаружил, что риторика больше не входит в программу Холланд-Парка[620]. Едва ли остались в Лондоне школы, где преподают этот предмет! Мы утрачиваем реалии прошлого и его понимание. А без них мы никогда не сможем создать будущее, к которому стремимся. Почему они всегда все упрощают? Я сказал им — я могу решать сложные проблемы. Таково мое истинное призвание. Но у них ничего для меня не нашлось. Вскоре после этого я открыл свой магазин.

— Пустыня, — сказал я ей, — учит нас искусству компромисса. Иначе мы не смогли бы здесь выжить.

— Но ты не пошел бы на компромисс из принципа, эль-Сахр?

— Пустыня создает принцип компромисса. — Я улыбнулся. — Чем можно здесь управлять, в конце концов? Ливнем? Ветром?

После этого она молчала несколько минут, стоя у края корзины, положив одну руку на веревку, а другую — на ограждение борта; она была в одних только туфлях, которые делали ее чуть выше и позволяли смотреть вниз, на ровную поверхность, казавшуюся из нашего аппарата огромной бетонной плитой, усыпанной щебнем. Мне внезапно почудилось, что это основание гигантского храма, и в видении передо мной предстал масштаб Атлантиды! И только тогда, когда я смотрел на монументальные здания новых диктаторов, это видение возродилось! Они постигли духовную ценность архитектуры. Они узнали то, что знали строители великих соборов. Почему нельзя даровать трудящимся людям слабый намек на совершенство?

Моя летчица потеряла календарь, у нее остались только карты и компасы. Она знала, что сейчас, вероятно, еще июль и теперь идет, конечно, 1927 год. Что же до расстояния, которое нам следовало преодолеть, — очень скоро мы отыщем подходящее поселение, где с надлежащей осторожностью высадимся и уточним наше местоположение.

Иногда, в вечерних сумерках, мы танцевали аргентинское танго под музыку переносного граммофона.

Мы оба немного устали и страдали от неприятных ощущений, несомненно, вызванных горячим паром. Мы мечтали о прохладной воде, о том, чтобы выкупаться и вдоволь напиться. Жара доходила до ста двадцати градусов[621]. Я вспомнил о роскоши хаммама[622]; о банях, которые мавры показали туркам. Существовали в Омане заведения, заметил я, где мужчины и женщины могли купаться вместе. Это возбудило мою спутницу, и разочаровывать ее воображение было бы нехорошо. Я описал чувственные радости паровых ванн, характер обслуги и особенности тамошних удовольствий. Это вызвало у меня удивительный, приятный трепет, который не имел ничего общего с похотью. Ощущение становилось все сильнее, по мере того как Рози открывала новые вершины сексуального экстаза и опыта. Только когда мы начали страдать от жары и от долгого пребывания на большой высоте, я решился спросить ее, какова продолжительность экспедиции. Я еще не до конца понимал научные цели ее полета.

— Мой дорогой шейх, путешествие продлится столько, сколько я захочу. Воздушный шар стоит относительно дешево. Все, что мне нужно, чтобы оправдать это путешествие перед итальянским правительством, — несколько заметок, несколько точек на карте и пара кинороликов; тогда у меня будет достаточно материалов для лекционного тура! Еще один итальянский пионер! Весело и недорого вдобавок.

По словам Рози, она уже добилась некоторого успеха, совершив в одиночестве плавание на маленьком корабле из Адена[623] в Бомбей. Она подписала контракт с миланским издателем, который хотел напечатать книгу об этом.

— Весьма своеобразный способ зарабатывать на жизнь, но так я могу путешествовать с некоторыми удобствами и получаю почти гарантированные приключения! Известность помогает мне добиться безопасности. Мне просто не повезло, что я приземлилась в Зазаре. В любом другом месте были бы газеты и телеграф.

Воспоминание о происшествии, едва не ставшем катастрофой, заставило Рози нахмуриться, потом ее глаза потемнели, она приподняла голову и внимательно прислушалась. Путешественница облизала указательный палец и вытянула его в воздух. Внезапно Рози вскочила, вытащила из ящика компас и проверила его показания. Меня все это немного заинтриговало.

— Что случилось, мисс фон Бек? — Я завернулся в джард и встал на ноги.

Корзина затряслась. Это явно было что-то новенькое.

— Ветер меняется, — сказала она. — Мы понемногу смещаемся к югу. — Она поспешно вынула карты и разложила их на ковре. — Это может стать проблемой.

Я тут же понял, что она имела в виду. Если мы летели между Гатом (который располагался примерно в шестистах милях от Триполи) и Туатом (примерно в шестистах милях от Касабланки) и ветер действительно гнал нас к югу, то печальное предсказание Коли могло сбыться. Нам бы пришлось приземлиться в Тимбукту, запретном городе на другом краю Сахары.

Я уже привык к тому, что солнце всегда садилось прямо перед нами, привык, что мы всегда парили в последних лучах дневного света, но теперь я увидел, как оранжевый шар касался горизонта справа от нас. Внизу проносились сланцевые насыпи, слишком маленькие, чтобы именоваться холмами, а впереди тянулись безводные дюны южной Сахары.

Теперь я оценил мудрость Коли и почувствовал сильнейшее презрение к самому себе.

— Все дороги ведут в Рим, Иван, — говорит миссис Корнелиус, — так тшто можно выбрать удобную.

К сожалению, тогда мне показалось, что я выбрал самую опасную из возможных дорог.

Той ночью мы попытались изучить карту при свете факела, время от времени всматриваясь в дюны и величественные звезды — мы изо всех сил старались определить наше местоположение. Звезды были видны так же отчетливо, как на астрологической схеме, каждая светящаяся точка отличалась от других, все созвездия превосходно просматривались, но мы не умели по ним ориентироваться. Мы надеялись отыскать большое поселение, где можно было приземлиться, рискуя, что кто-нибудь еще начнет палить в нас наугад. Такие проблемы возникали у всех первых воздухоплавателей в Европе; всякий раз, когда они приземлялись, их тут же атаковали местные крестьяне. У нас, по крайней мере, было преимущество: наш «гатлинг», несколько заряженных револьверов «уэбли» и мой «ли-энфилд». Я по-настоящему страдал, вспоминая о друге. Какую он совершил глупость, что не отправился с нами, — но так же, как он отвечал за последствия своего решения, я вскоре, без сомнения, отвечу за собственный выбор. Поскольку Рози фон Бек не отступала, а «снежок» помогал справиться с волнением, мне не оставалось ничего иного, кроме как вернуться к нашим обычным занятиям, моля Бога о том, чтобы он проявил к нам милосердие и не позволил погибнуть в этой сверкающей пустыне.

Я начал пересказывать ей странные истории о Сахаре. Рози требовала самых точных деталей, вынуждая меня сообщать о своих египетских приключениях больше, чем мне бы хотелось. И все же, превращая те ужасы в художественные повествования, я чувствовал себя гораздо лучше. Знание, которое я приобрел в Би’р Тефави, каким-то странным алхимическим путем могло даровать мне преимущество. Побуждения Розы были исключительно чувственными, и все-таки она наслаждалась фантазией, которую, возможно, никогда не осмелилась бы воплотить в действительность, если бы мы не дрейфовали наедине вдали от поверхности земли. И все же в следующие два дня неприглядные стороны нашего затруднительного положения становились яснее и яснее. Рози фон Бек казалась все более возбужденной, когда носилась по корзине, проверяя состояние воздушного шара и следя за работой двигателя. Я не мог сделать ничего полезного, поэтому продолжал погружаться в приключения Секстона Блейка, детектива, когда Рози не нуждалась в моих услугах. Она предпочитала думать, что мое обаяние связано с врожденным стоицизмом бедуинов, но так как я не мог предпринять никаких действий, то мой ум успокаивал «Юнион Джек»[624], помогая забыть о неприятной, но довольно реальной возможности нашей гибели в пустыне. Меня удивляло, что Роза не видела сходства между таким «успокоительным» и собственной склонностью к моим словесным деликатесам. Не было ничего удивительного в том, что после чувственных эксцессов и приступов ужаса мне приходилось искать утешение в «Зените-альбиносе» или «Мастере лицедее»; несомненно, она точно так же утоляла свой голод, поглощая приключения известного детектива, его отважного помощника Тинкера и их ищейки Педро, сражающихся против тысяч смертельно опасных злодеев. Даже Блейк, который поддерживал высокие стандарты просвещенного империализма везде, куда его забрасывала работа, не мог жить одними только идеалами и романами — хотя мне стоит добавить, что в тех историях не было ни единого намека на грязь.

Я не поддавался беспокойству, и вскоре, казалось, моя правота подтвердилась. Я как раз собирался перейти к пятой главе «Загадки старого следа»[625], в которой международный авантюрист доктор Хакстон Раймер оказался на Востоке, когда моя спутница подпрыгнула, как школьница на трибуне во время хоккейного матча.

— Ветер, мой шейх! Al rih![626] Он меняется! Мы спасены! Ура!

Я аккуратно убрал в шкафчик свой «Юнион Джек» и подошел к Рози. Ветер действительно изменился, но стал порывистым. Воздушный шар сильно накренился, затем начал раскачиваться. Я обратил внимание на цвет неба и на взметнувшийся под нами песок. Мы были у края бури. Потом из-за горизонта послышался удар грома и солнце приобрело болезненный желтый цвет. Песок растекался как грязь. С нашей высоты это походило на потоп. Рози придвинулась поближе ко мне, в ее глазах было волнение, а в движениях — неуверенность.

— Нам следует бояться, мой Ястреб?

— Мы всегда в руках Аллаха, милое дитя. — Я не имел ни малейшего понятия о причинах этого явления.

Некоторое время корзина качалась как маятник, словно где-то далеко над нами находился огромный циферблат. Потом я понял, что мы вообще не двигаемся. Мы, казалось, застыли в центре маленького урагана. Как раз в этот момент вокруг нас поднялся песчаный вихрь, и у нас перехватило дыхание. Температура сильно понизилась. Мы оба дрожали. Казалось, мы попали во владения какого-то жестокого пустынного джинна — и наше вторжение его разозлило. Мы очутились в самом сердце хаоса.

И тут мы внезапно как будто вылетели из дула гигантского орудия Верна[627], которое помогло исследователям преодолеть путь с Земли до Луны! Теперь шар быстро мчался вверх благодаря теплому воздуху под нашим куполом; судя по падению барометра, мы вырвались из шторма, как капля росы, устремляющаяся к солнцу. Мы внезапно оказались в безопасном верхнем слое атмосферы и (это выяснилось, когда мы поспешно сверились с компасом) устремились на север. Теперь настал мой черед закричать от восторга! На север — туда, в Танжер, Алжир или Тунис! А еще севернее пролегали оживленные морские пути — там были порты Италии! Мы чудесным образом спаслись, как заметила Рози, благодаря одной лишь удаче аэронавтов. В те времена мы очень мало знали. Карты воздушных потоков и слоев атмосферы, особенности передвижения аппаратов легче воздуха — наука еще не дошла до всего этого. Хотя мы первыми столкнулись с подобным явлением в пустыне — но уж точно не последними!

А пока нам потребовалось какое-то время, чтобы понять: стихии нам больше не угрожают. Ветер снова стал нашим другом, солнце больше не было заклятым врагом.

Весь этот странный эпизод с момента, когда я отложил «Юнион Джек» после оклика Розы фон Бек, занял всего четыре минуты, но минуло несколько часов, прежде чем наши нервы успокоились и мы пришли в норму. Тем не менее меня потрясло счастливое стечение обстоятельств — мы помчались к побережью, навеки покинув ужасный мир пустыни.

Дюны исчезли, сменившись красными песчаными горами, за которыми, в свою очередь, последовала оранжевая сарира, выжженные солнцем скалы, пески и мелкие камешки, покрывавшие большую часть Сахары. Но теперь мы время от времени замечали проблески воды, то и дело появлялись озерца или крошечные ручейки. Ясно было, что кто-то работал на этой земле: мы видели несколько бедных полей, немногочисленных животных, хижины или массивные палатки берберских кочевников. Мы рассматривали эти следы человеческого присутствия, испытывая и тревогу, и облегчение; наверное, так же чувствует себя европеец, пересекающий границу незнакомого города. Постепенно мы замечали все больше признаков жизни. Воздушный шар мчался над терракотовой поверхностью к далеким горам. Можно было легко рассмотреть лица тех, над кем мы пролетали, заметить детали их домов и святилищ. Мы так обрадовались перемене своего положения, что только спустя некоторое время нам пришло в голову — мы слишком быстро снижаемся, и это становится опасным; мы не сможем подняться достаточно высоко, чтобы перебраться через горные пики. Воздух в шаре стал прохладным, а солнце наверху приближалось к зениту. Мы поспешно сбросили водный балласт и несколько мешков с песком, вывезенных из Зазары. Рози фон Бек попыталась вновь запустить мотор — и обнаружила, что израсходовала весь запас метилового спирта. Теперь нам не хватало пара.

Наш спуск немного замедлился: мы испробовали все возможное, чтобы удержать воздушный шар наверху и приблизиться к средиземноморскому побережью. В конечном счете мы поняли, что нам придется приземлиться, но были не уверены, стоит ли избрать относительно безлюдные пустоши или направиться в один из городов ближе к горам, где нас необязательно примут с распростертыми объятиями.

— Я начинаю понимать, — объявила моя Роза, — почему итальянцев здесь не жалуют. Сразу демонстрировать кресты — не самый дипломатичный вариант поведения в этих местах.

Я предположил, что нам стоит отыскать сравнительно изолированное пространство, где мы могли бы незаметно приземлиться. Мы минуем следующий большой город, а затем опустим шар в пустыне примерно в полумиле от ближайшего жилья.

Рози фон Бек управлялась со своими клапанами и рычагами довольно легко, она постепенно замедляла движение воздушного судна, небрежно насвистывая какой-то старый челтнемский мотив. На ней была черная с розовым атласная пижама, поверх которой Рози набросила светлую джеллабу. Волосы растрепались, прекрасные фиалковые глаза сияли, кожа отливала золотом — она казалась настоящей богиней воздуха. Мы достигли места, где широкие вади изгибались между рощами финиковых пальм и выходили к небольшому озеру, на берегах которого стояли здания, казалось, нагроможденные одно на другое, точно красно-коричневые блоки детского конструктора. Дома выделялись на фоне густой зелени пальм и блеска прозрачной воды. Этот город в оазисе сильно отличался от скоплений ветхих хижин и домов, из которых состояли его египетские подобия. На меня произвели впечатление художественные росписи на многочисленных стенах. Там были нарисованы орнаменты, геометрически выверенные декоративные буквы, из которых всегда складывалось имя Бога. Больше удивляли примитивные изображения животных и людей. Эти берберы переняли лишь кое-какие из привычек восточных арабов. Даже издалека мы видели, что все женщины ходили с открытыми лицами.

Я вытянул шею, пытаясь получше рассмотреть город, но тут у меня за спиной послышалось громкое шипение. Синьорина фон Бек дернула за вытяжной трос! Наш баллон лишился роскошной внешней оболочки. Мы стали падать на иссушенную солнцем ржавую землю. Слева от нас были горы, а справа — пустыня. Но внизу простирался огромный оазис, с отдельными озерцами, соединенными каналами, мелкими поселениями и, как я осмелился надеяться, даже, возможно, каким-то аванпостом белого империализма! Когда мы высадились, я повнимательнее осмотрел живописный пейзаж. Он куда больше напоминал Аравию моих фантазий, чем смесь лачуг, религиозных памятников и уродливых европейских фасадов с несколькими несчастными пальмами на пыльных бульварах — то, что арабы зачастую именовали «цивилизацией». Этот пейзаж вдохновил Э. Мэйн Халл[628] и Дж. Г. Тида и подарил нам «Красавчика Жеста» и «Песню пустыни»! И когда мы легко опустились на мягкий красный песок, к нам по этой романтичной равнине понеслась группа всадников в форме, которые могли бы зваться воинами Красной Тени. В алых с золотом туниках, синих брюках, бордовых плащах, на арабских скакунах с блестящими седлами и уздечками — все они могли оказаться хористами из какой-то модной оперетты. Я снова задумался о том, не подражает ли природа искусству. А может, я по-прежнему лежал где-то в Западной пустыне и видел этот сон, пытаясь избежать правды смерти? Так или иначе, в здешних краях мне никогда прежде не попадались столь дивные наездники.

Синьорина фон Бек встала и развернула митральезу. Она, по крайней мере, не забыла, что люди Красной Тени были рифами.

Взобравшись по веревкам, я поднял «ли-энфилд» высоко в воздух, использовав принятый во всей Сахаре знак мирных намерений. Опустившись на песок, я встал на колени и осторожно положил винтовку перед собой. Потом, прижав руку к сердцу, я поднялся на ноги.

Темнокожие наездники остановились в нескольких ярдах от нас; они управляли своими полудикими жеребцами почти незаметными движениями запястий и лодыжек, не переставая громко спорить. У всех были карабины в чехлах; на футлярах виднелось что-то вроде золотых украшений. Это оказались не обычные дикари. Я осторожно сообщил им по-арабски, что мы пришли с миром.

Нас похитили итальянские солдаты, но по благословенной воле Аллаха мы сумели сбежать от жестоких неверных. Обернувшись к Рози фон Бек, я перевел свои слова на итальянский. Она поняла мой намек.

— Эти грязные свиньи! — Рози сделала мелодраматический жест. — Они украли мою одежду! — Она подхватила джард и завернулась в него, скрыв пижаму.

Шифоновый шарф тоже помог ей продемонстрировать скромность. Загорелая кожа моей спутницы не привлекла бы внимания теперь, когда ее лицо было скрыто под ним.

Разряженные наездники не ответили, они продолжали усмехаться и переговариваться, часто указывая на нас и от души смеясь над какими-то грубыми шутками или делая решительные заявления, похоже, насчет нашего происхождения. Зная пустыню, я мог предположить, что многие всадники сочли нас существами сверхъестественной природы.

— Братья, — начал я. — По милости Аллаха мы оказались среди единоверцев! Мы наконец-то в безопасности, жена моя! — И я вознес к небесам несколько театральную молитву.

Но на мои слова не обратили внимания. Всадники оглядывались назад, туда, откуда явились. Взметая бледно-розовую пыль из-под копыт лошадей в светло-голубой вечерний воздух, приближалась еще одна группа верховых. Они скакали из-за горизонта, линию которого нарушали одинокая пальма и разрушенная касба[629], эти наездники в широких одеяниях, управлявшие конями с той абсолютной бессознательной силой, какая отличает истинных аристократов пустыни. Они были не просто случайными кочевниками! Что, если мы сбились с пути и попали на некую территорию берберов, куда вход всем чужакам воспрещен? Я знал, какое наказание ожидало европейцев, пытавшихся проникнуть в Тимбукту или Мекку. Наше будущее казалось туманным. Я решил, что жизнь или смерть теперь зависят от того, примут ли нас за бедуинов. Между этими двумя народами не было особой приязни, но нас могла бы ожидать по крайней мере трехдневная дайфа, прежде чем они решатся на убийство. А за это время, без сомнения, мы сумели бы изменить положение к лучшему. Придя к такому выводу, я собрался с силами и попытался изобразить настоящего благородного араба.

Пока всадники приближались, я присмотрелся повнимательнее и обнаружил, что на некоторых были только светлые газовые накидки поверх европейского платья. Их оказалось пятеро, а сопровождал их эскорт в таких же костюмах, как и на первых всадниках. Все ехали на превосходных арабских скакунах. Возглавлял группу седок в брюках и куртке для верховой езды и зеленом тюрбане. Крупный человек позади него был одет точно так же, за исключением явно французского кепи; плащ человека, скакавшего слева от него, взметнулся в воздух, и под ним обнаружилось ярко-красное британское одеяние; всадника защищал от солнца белый тропический шлем. Позади них виднелся еще более высокий, чрезвычайно худой европеец в военной форме цвета хаки, лицо его скрывала широкополая шляпа; последний из главной группы казался очень массивным; лицо он тоже прятал под капюшоном. Судя по внешнему виду этого отряда, мы, должно быть, приземлились на испанской или французской территории, статус которой определяли какие-то военные или дипломатические договоренности. В моих интересах было немедленно выяснить, оказался ли я на относительно дружественной территории — возможно, в испанском Марокко.

Всадники придержали лошадей, которые перешли с галопа на рысь и в итоге лихо остановились совсем рядом с нами. Их предводитель — в плаще с капюшоном — оказался пухлым щеголеватым человеком, в жилах которого явно текла кровь почти всех африканских народов. У него были большие мудрые глаза, бледная кожа и тонкая, но ухоженная борода. Его одежда, в которой смешались черты восточного и западного стиля, была прекрасно сшита и явно дорого стоила. Я решил, что костюмы он заказывал неподалеку от Эйфелевой башни. Офицер-европеец оказался столь же элегантен.

Двое других, стоявших позади, были видны хуже: их скрыли клубы пыли; но, несомненно, и они тоже принадлежали к лучшему обществу.

— Hola muy amigos! — Я слишком поздно вспомнил, что единственный оставшийся у меня паспорт сделал меня испанским гражданином. — Habla el Español, señors[630].

Я от души помолился о том, чтобы они знали испанский не лучше моего. Местный житель развернулся и обратился по-французски к ближайшему соседу, который ответил ему с лучшим парижским выговором.

Притворившись непонимающим, я обнажил голову. К счастью, волосы у меня отросли достаточно, и я стал похож на бедуина. Они, в свою очередь, никак не могли определиться, на каком языке со мной общаться. Француз, кажется, предпочитал турецкий, а местный уроженец — испанский, но я решил попытать счастья, заговорив по-английски; всегда лучше держать пару известных языков в резерве.

— Надеюсь, господа, мы не причинили вам беспокойства, — начал я. — Мы, боюсь, немного сбились с курса.

Я собирался представиться, когда крупный француз отбросил назад капюшон, снял кепи и, широко усмехнувшись, протер лоб шелковым носовым платком. Человек оказался лейтенантом Фроменталем, моим знакомым из Касабланки.

— Мне известен этот голос! Я думаю, что узнал вас, месье. Какое замечательное совпадение! Мы все считали, что вы вернулись в Голливуд, сэр! — Он перешел с английского языка на французский. — Ваше высочество, — он сделал формальный жест, — позвольте вам представить человека, о котором я много раз рассказывал. Мистер Макс «Ас» Питерс, звезда кино. Мистер Питерс, перед вами его высочество паша Марракеша эль-Хадж Тами эль-Глауи.

Тупик. Мне ничего другого не оставалось, кроме как поклониться.

— Мы рады вас приветствовать здесь, месье, — сказал паша.

Тогда я принял его странную усмешку за выражение сдержанного гостеприимства. Он нахмурился, как будто чего-то ожидая. На секунду я позабыл о своей спутнице. Теперь я обернулся, чтобы ее представить:

— Мадемуазель фон Бек…

Забыв о других, она в ужасе воззрилась на меня.

— Питерс? — Ее взгляд говорил о предательстве, но голос был острым как нож. — Питерс? Так ты не бедуинский шейх?

— Только иногда, — прошептал я. — Пожалуйста, сохрани это в тайне. Я — Питерс из английской секретной службы. У меня не было другого выбора, и пришлось обмануть тебя. Я также делаю карьеру в кино. Какая удача — оказаться среди друзей! Позволь мне с ними поговорить!

Все мои страхи немедленно улетучились. Я, конечно, думал, что Рози разделит мой восторг от такого счастливого поворота событий, но вместо этого она сдавленным голосом прервала мои излияния и, приподняв вуаль и обнажив застывшее лицо, представилась:

— Роза фон Бек, Королевская итальянская географическая экспедиция. — Она говорила на книжном арабском. — Мне очень жаль, что мы нарушили ваш покой, ваше высочество, и я ценю вашу благосклонность. Спасибо за то, что разрешили мне приземлиться в вашем прекрасном краю. Ваша любезность и гостеприимство известны во всем мире. Я давно мечтала вам представиться. Надеюсь, вы не сочтете это необычное средство, которое я использовала для поисков, проявлением чрезмерной дерзости. У меня, конечно, есть рекомендательные письма от различных покровителей, включая нашего великого дуче, синьора Муссолини, моего руководителя.

Эль-Глауи вроде бы нахмурился, услышав имя Муссолини, но тут же ответил с прежней любезностью.

— Большен и очарован, — пробормотал берберский принц хриплым, взволнованным голосом. — Мистера Битерса я считаю уже старым другом, но вы, мадемуазель, — легендарное сокровище. Такая красота!

Я восхищался находчивостью Розы и непременно похвалил бы ее, если бы не осознавал, что она по каким-то причинам испытывала в этот миг настоящее отвращение ко мне. И потом, всмотревшись в ее глаза, я все понял. Она думала, что раскрывала свои самые тайные желания загадочному восточному человеку, а вместо этого разделила тоску с понимающим европейцем!

Лейтенант Фроменталь пришел в восторг. Его широкое крупное лицо лучилось радостью, когда он подошел ко мне и дружески обнял, едва не сломав мне кости.

— Мой дорогой друг, это просто изумительная удача!

— Вы поедете верхом, мистер Питерс? — Одетый в красное англичанин со старомодными седыми моржовыми усами и острыми глазами-бусинками, единственный с виду настоящий солдат во всей этой компании, явно проверял меня.

— Верхом! — Лейтенант Фроменталь громко рассмеялся. — Да ведь мистер Питерс — опытный наездник! — Он подмигнул мне, словно хотел поделиться забавной шуткой, понятной нам обоим. — После того как мы в прошлый раз попрощались, сэр, я с удовольствием посмотрел «Пропавшего ковбоя». Еще прекраснее, чем «Закон ковбоя», если я могу так сказать. Как только ваши фильмы увидят во Франции, ваш гений удостоится подобающей оценки. Французы по-прежнему чтят великих художников. — Он немного смутился. — Да, сэр, именно так я сразу вас признал, едва увидев. Эти глаза! Они уникальны! И потом я услышал голос — тот голос, из Касабланки! Мое почтение, сэр!

Он распахнул тунику и вытащил аккуратно сложенный листок, оказавшийся вырезкой из газеты — с рекламной фотографией, где я поднимал голову и собирался поцеловать Дафни Лэкосс, склонявшуюся ко мне из движущегося вагона. Я, конечно, стоял на коленях прямо в седле! Это был кадр из «Сражающегося ковбоя», одного из последних значительных фильмов, в котором я снимался у Лессера.

— Мне неловко признаться, но я в течение многих недель возил с собой письмо, адресованное вам. Это просто удивительное совпадение! Я думал отправить вам телеграмму в «Шепардз». Потом я решил, что вы уже вернулись в Соединенные Штаты. Я ломал голову, пытаясь вспомнить название вашей кинокомпании, — и тут вы словно по волшебству появились передо мной!

— Мы видели, как вы спускались, — сказал мне человек в красном. — Мы думали, что вторглись итальянцы! Паша ненавидит шпионов. Вам повезло, что те парни не стали сразу стрелять!

Фроменталь заковылял по песку — туда, где один из охранников паши приготовил для меня беспокойного жеребца. Этот парень, без сомнения, собирался поехать дальше в седле с кем-то из товарищей. Другую лошадь, поменьше, выделили для Розы, но в этом случае паша сам проверил, в каком состоянии животное.

— Так или иначе, вы здесь! — бодро продолжал Фроменталь. — Собственной персоной! И вас обрадуют мои новости, мистер Питерс. Мы отыскали вашего пропавшего черномазого.

— В Марокко? — При виде такой череды неожиданностей и перемен я немного смутился и растерялся.

— Нет, нет! Здесь! В Тафилальте[631]. Сегодня. Он с нами. — Лейтенант энергично указал на своих спутников.

Наконец, когда пыль вокруг нас медленно улеглась, я повнимательнее присмотрелся к пятому закутанному наезднику, зубы которого блестели в тумане, как огни приближающегося локомотива.

— Добрый вечер, полковник.

Это был не кто иной, как мой верный Микс!

Я появился, по его словам, именно тогда, когда он решил, что удача его подошла к концу. Он спешился и, сияя от удовольствия, пожал мне руку.

— Я просто не могу сказать, как я рад, что ты свалился сверху, полковник! Давай больше не будем расставаться. По крайней мере, пока мы не вернемся домой!

Надо признать, что это проявление верности со стороны моего смуглого Санчо Пансы тронуло меня почти до слез.