Иерусалим правит

Глава двадцать вторая

В пустыне Бог пришел ко мне снова, и я больше не страшился Его. Мы страдали вместе, сказал Он. Теперь Он принес мне успокоение. Я не осознавал, как хорошо усвоил привычку к молитве, к погружению в замысел Творца, к преклонению перед Его планами, в которых отведено место и мне. Я был убежден, что заблудился, что нам суждено умереть среди этих бесконечных дюн, но мы тащились вперед, то и дело теряя опору на мягком песке. Бог расправил мне плечи и очистил глаза. Он вернул мне достоинство, похищенное тем отвратительным созданием, воплощением неправды.

Из заднего окна моей квартиры виден большой подстриженный вяз, который городская изоляция защитила от голландской болезни, уничтожившей его собратьев. Он стоит как торжествующий гигант, опустив голову, кора его странных мускулистых рук мерцает в туманном свете, узловатые деревянные кулаки поднялись, словно он одержал победу, а другая толстая ветка торчит снизу, будто застывший член. Этот очаровательный монстр рос на том же месте и сто лет назад, до того как спекулянты додумались выселить цыган и свиноводов, избавиться от кожевенных заводов и беговых дорожек и расчистить путь для представительного Лондона среднего класса, который отыскал здесь новые удобства и чувства, сохранив пару деревьев в память о старых добрых временах.

Теперь стойкий вяз стал для меня самым очевидным символом Бога и доказательством моей веры в наше вечное искупление. В пустыне перед смертью легко понять, как можно поклоняться Солнцу, видя в нем воплощение Бога, приближаясь тем самым к постижению идеи Бога-единства. Теперь не так уж трудно сочувствовать древним славянам, франкам и готам, которые поклонялись Богу в форме дерева. Что может быть лучше? Поклоняться Богу в форме банка? Или даже поклоняться Ему в форме храма? Я полагаю, что становлюсь кем-то вроде адвоката дьявола. Но я никогда не скрывал симпатии к пантеизму.

В городе порой есть только церковь или общественное здание, в котором можно найти спокойное место для молитвы, но бедуины могут создать уютное укрытие практически из ничего. Я много лет предупреждал весь христианский мир о том, что ислам несет варварскую кровь Карфагена в самые вены Европы и Америки. И все-таки я не враг рожденных в пустынях арабов. В своей пустыне бедуин — принц, образец благородного достоинства и мужественного смирения. Однако в смертоносном мире построенных на нефти эмиратов традиции абсолютной самоуверенности, с помощью которых он выжил (слепо полагаясь лишь на удачу), сделают его общим врагом. Благородный бедуин становится параноиком-аристократом. Великие традиции сенуситов, которые принесли в Ливийскую пустыню закон, приносят в Каир только кровопролитие и хаос. Евреи и арабы всегда недовольны властью. Вот что делает их такими опасными врагами. Сегодня модно насмехаться над философией апартеида, как будто она просто сводится к рассуждениям о черных и белых. В течение многих лет арабы успешно воплощали эту философию на практике. И не возникало никаких проблем, пока они сами не начали нарушать собственные правила. Молодые люди сегодня используют подобные слова, точно притупившееся оружие. Они понятия не имеют об убеждениях, стоящих за словами.

Пока я не приехал сюда, я не знал, что британский «городской крестьянин» так же полон суеверий, лжи, предубеждений, упрямства, фанатизма, самоуверенности, низости и хитрости, как и любой обитатель подворотен Порт-Саида; но он может быть таким же добросердечным, общительным, суровым на словах и любезным в делах, как его арабский собрат.

Как я говорил старшему мальчику Корнелиусу, если использовать принципы аристотелевской логики, то мы поймем: единственное, что отличает британца от бербера, — бербер чаще моется. Но парень ничему не учится. На прошлой неделе он признался, что никогда не слышал о Дж. Г. Тиде[579], который знал о Британской империи больше Киплинга! Мальчик с таким презрением относится к своему наследию. Я говорил ему, что стыдиться нечего. Британия могла бы снова стать великой империей. Он лишь посмеялся надо мной. Он насмехался над прекраснейшими традициями своего государства. Подобная непочтительность не вызвала бы возражений только в самой упадочной, декадентской стране. Он говорит, что ненавидит не меня, а то, что я представляю. Я говорю, что представляю себя и представляю Бога. И все это ты ненавидишь? Я не понимаю, что он здесь находит забавного. Миссис Корнелиус не раз намекала, что его отец был безумен. Просто нельзя поверить, что мне исполнилось всего сорок, когда родился этот парень. Два поколения.

Миссис Корнелиус настаивает, что в их возрасте и я был таким же неприятным. Я, во всяком случае, ничего подобного не замечал.

Saa’atak muta qadima[580], как говорят в Марракеше. Она защищает этих детей, и все же они принесли ей огромное разочарование. Пару недель назад по телевидению показали несколько секунд из «Аса среди асов». Мы были там, в этой сцене: Макс Питерс, Глория Корниш и Лон Чейни — яркое воспоминание, прекрасный ансамбль. Я позвонил на «Гранаду»[581], чтобы спросить, позволят ли мне посмотреть весь фильм. Они сказали, что получили фрагмент из Америки. Я услышал название, что-то вроде «Когда Голливуд был королем» — и больше ничего.

В Голливуде теперь есть много людей, которые скрывают правду о немых фильмах. Если бы они этого не делали, публика вскоре усомнилась бы в их таланте, их творческом потенциале! Нам сейчас разрешают только смеяться над прошлым или забывать о нем. Вот как нами управляют. Они заменяют серьезную драматическую музыку веселой и нелепой. Я знаю их приемы. Они никого не уважают. Немой фильм был редкой формой искусства. Звуковые картины помогли ленивым режиссерам и второсортным актерам, а большие бюджеты разрушили телевидение. Можно немало сказать в защиту полезных, дисциплинирующих ограничений. Как отвратительно они поступили с Гриффитом — и со всеми нами!

Причина, по которой я не смог продолжить карьеру в кино, состояла в том, что я оставил Голливуд звездой немых фильмов, а вернулся в мир, где единственным языком, дозволенным актерам, стал американский английский. И сионисты еще заявляют, будто им ничего не известно об империализме. Они завладели всем! Их стремления отражаются и в фильмах. Посмотрите, как в Голливуде все преданы Киплингу. Техасцы ставят книги Киплинга на второе место после Библии. Евреи — истинные хамелеоны. Арабы скажут вам то же самое. Достаточно лишь присмотреться к Би-би-си. Там заправляют евреи.

Я только вчера беседовал с Десмондом Рейдом[582], сценаристом, в «Хеннеки»[583]. Он работает в этой сфере. Он со мной согласен.

— Дерьмовые левые жидки, парень! — Его слова, не мои.

Он пишет триллеры. Я думаю, он работал над «Диком Бартоном, специальным агентом»[584]. Он говорит, что я неплохо помогаю ему по части идей. Рейд был первым профессиональным автором, который порекомендовал мне предложить свои мемуары для публикации. Хотя в пятидесятых именно он занимался всеми книгами о Секстоне Блейке, он никогда не знал Дж. Г. Тида лично. Очевидно, Тид внезапно умер в госпитале от тропической лихорадки, прежде чем я приехал в Англию. Я сказал Рейду, что этот человек даровал моей душе покой в самые трудные, напряженные времена. Тид знал о мировой политике пару важных вещей. В отличие от «Кинг-Конга» Уоллеса[585], который письменно выступал против евреев и анархистов, но был, вероятно, тайным сионистом и масоном, Джордж Гамильтон Тид глубоко, как постранствовавший по всему миру человек, понимал истинно английские ценности и осознавал, что англичанин должен всегда воплощать эти ценности, служа примером для окружающих.

Рейд говорит, что теперь уже нельзя выражать такие честные, здравые суждения.

Его собственные телевизионные работы, по словам Рейда, страдают от цензуры подобного рода. Рассуждения о том, что у нас есть свободная пресса, — это сущая ерунда, говорит он. Во многих отношениях пресса в нацистской Германии была гораздо свободнее, чем в современной Великобритании.

Наше фото появилось в «Филм фан»[586]. Там заявили, что это Ричард Дикс и Элизабет Аллен[587], но их картина была просто римейком. Дикс никогда не мог отрастить усы. Как это типично — их нисколько не интересует собственная история. У меня есть вырезка. Я им все показал. «„Прекрасная операторская работа и воздушные столкновения, которые обеспечивают острые ощущения“. — „Вэрайети“. Питерс и Корниш всегда убедительны».

— О, пусть прошлое хоронит прошлое! — Сэмми, этот жирный Ромео, бродит вокруг миссис Корнелиус и утверждает, что он ее старый друг из Уайтчепела.

(Вот что британцы называют «толерантностью», а все прочие — атрофией морали. Из-за подобного безумия гибнут империи.) Почему она позволяет ему приходить? У этого человека нет ни ума, ни души. Я первый соглашусь с тем, что мораль должна измениться, чтобы соответствовать теперешним условиям. Мораль араба-бедуина действенна в пустынях и оазисах, так же как мораль японского самурая или русского казака действенна в его родном мире. Я говорю, что мораль ограниченна. Добродетель — безгранична. Выступать за новую мораль — значит не поддерживать хаос, а признавать перемены. Мне больше семидесяти, и даже я понимаю это. Возможно, опыт научил нас тому, чего никогда не смогут осознать выкормленные с ложечки хиппи.

Да, это, конечно, уже совсем не та Британская империя, которой я с детства привык восторгаться.

В глубоких пещерах под дюнами могли появиться и сгинуть сто империй, оставив после себя лишь тайну нескольких непонятных слов, возможно, обрывок легенды и обломок колонны. Становилось очевидно, как ничтожны человеческие устремления. И я был уверен, что очень скоро наши иссохшие трупы скроются в той же геологической бездне.

Поскольку спасение казалось маловероятным, я стал настоящим фаталистом; подобно бедуинам, я примирился с неизбежностью конца. Именно так выживают некоторые из нас. Другие, когда остается мало воды, а они сбиваются с дороги в нескольких неделях пути от ближайшего населенного пункта, отгораживаются от реальности ради спасения сознания и погружаются в бред и безумие — этот путь избрал Коля. Теперь он уверял меня, что мы приближаемся к Зазаре, но отказывался показать компас. «Не нужно тебе все запутывать, милый Димка». В любом случае, говорил он, мы покинули материальный мир и вскоре войдем в золотое чистилище, которое простирается пред небесными вратами. Нам нечего бояться. Он угощал меня своим превосходным кокаином. У моего друга было не меньше килограмма порошка.

В итоге единственным нормальным спутником, который у меня остался, оказалась ворчливая верблюдица, Дядя Том. Коля продолжал развивать свои навязчивые идеи — он выдумал теорию, что Вагнер не только испытывал влияние арабской музыки, но и сам был по крайней мере на четверть бедуином.

— Мы знаем, что он пережил духовное потрясение в пустыне. — Коля напел несколько нот из «Парсифаля».

Да, всегда печально, когда добрый друг страдает от банальной паранойи.

Хотя воды мы пока не нашли, Коля пил жадно, расплескивая последние капли наших запасов. Как он утверждал, кокаин, который мы потребляли, улучшался в организме пропорционально объему выпитой жидкости. Я радовался только тому, что Коля, по крайней мере, так же щедро делился водой с верблюдами, которые теперь находились в лучшей форме, чем мы.

К тому времени Коля стал постоянно нюхать кокаин и засыпал только после приема морфия; глаза у него покраснели, а кожа под загаром побледнела. Он больше не брился и не следил за собой. Он легко испражнялся там, где его заставала нужда, прямо на песке, напевая отрывки из «Гибели богов»[588] в подтверждение каких-то безумных размышлений.

— Так он поет о новом порядке, мой милый Димка. О том, что Любовь, а не Сила должна управлять миром! Идеализм и музыка объединились. Мы будем поклоняться не какому-нибудь сектантскому Старику, а универсальному, всеобъемлющему, всеприемлющему Существу! Разве можно назвать этого гения язычником? Нет! Любовь к Богу показывает, что Вагнер — потомок сенуситов! Он вернулся домой, в пустыню, и обрел здесь истину, которую искал. Но он отказался от христианского благочестия и отверг еврейскую сентиментальность так же легко, как и арабский фанатизм. Вот почему, любимый мой Димка, он вернулся к великим богам нашего общего прошлого. К силам, которые не может сдержать современная теология! Отвергайте эти стихии, если хотите, — но именно они и даровали Вагнеру удивительную, тончайшую технику, необычайную способность сплетать повествование и лейтмотивы. Так он стал непревзойденным новатором. В пустыне Вагнер постиг истины, которые вот-вот могли позабыть наши соплеменники. Он хотел узнать, кто в действительности был его отцом. Он стал Парсифалем, самым чистым и святым из рыцарей. Он стал Саладином, самым благочестивым из вождей. Он стал Игорем, так же как становился Зигфридом, Артуром, и Шарлеманем, и эль Сидом. Все наше великое общее наследие, наше средиземноморское наследие возродилось волей Вагнера. А почему? Потому что он вернулся к колыбели нашей культуры. В то место, где расы встретились и породили цепную реакцию, которая еще не закончилась. Эль-Фахр — так они назвали Вагнера. Мудрец. Старые боги умерли, и теперь править должен человек. Но готов ли он принять на себя ответственность? Разве ты не слышишь эхо бедуинского барабана и мавританской гитары в последней арии Вотана[589]? И он знал своего еврея. Подобно предкам, Димка, он знал своего еврея. Но это не сделало его фанатиком.

Я не стал спорить с ним. Мой друг был одержим. Более суеверный человек, возможно, решил бы, что в князя Николая Петрова вселился джинн, но я не припоминал ни одного момента, когда подобное могло бы случиться.

Теперь настал мой черед плакать о друге, безумном друге. И в самом деле, посреди бескрайних равнодушных песков, когда наше одиночество нарушали только пульсирующий шар солнца и мерцающие огоньки звезд, — я рыдал о нем. Я оплакивал его. Я просил Небеса вернуть ему разум. Я всхлипывал, и я кричал. Я умолял всех богов, которые могли меня услышать, я ждал от них ответа на молитвы. Но мои вопли были обращены к безграничным глухим небесам. В такие времена я завидовал атеистам. Они отрицают существование Бога. И все же иногда, как и в те дни, мне приходило в голову, что Бог наверняка существует, но Он ни в коем случае не может походить на тот приятный образ, который мы сотворили. Нам запрещают творить Бога по нашему подобию — ибо Бог, совершенно определенно, не Человек. Бог — это Бог. И все-таки Бог может проявлять к нам, Своим созданиям, не больше интереса, чем кошка, которая быстро становится равнодушной к собственным котятам. Мы сами предполагаем, будто Бог заботится о нас. Именно это мы называем Верой. Вот надежда, за которую мы цепляемся. Такие мысли никак не могли уменьшить мою печаль и беспокойство, и я стонал все громче.

Однажды утром Коля ушел, бросив своего верблюда и все товары. Он, как говорят бедуины, «удалился в пустыню». Я звал его. Я знал, что нельзя покидать это место, куда он мог, по крайней мере, по своим следам вернуться назад. Я целый день ждал, выкликая его имя, пока обожженное горло не отказалось мне повиноваться; оно издавало лишь слабый хрип, даже несмотря на то что мои силы поддерживало умеренное количество кокаина. Коля не вернулся. Однажды мне показалось, что я услышал мотив «Летучего голландца», но это была, несомненно, галлюцинация. Я скорбел о друге и глядел на горизонт, где блестели коричневые дюны, застывало в неподвижности синее небо и жгло беспощадное солнце. Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, и все же я не испытывал страха. Хотя я и волновался о друге, который, в конце концов, спас мне жизнь, но в тот момент я чувствовал огромное облегчение, избавившись от бедуинского Вагнера.

У меня был запас воды на три дня, но Коля забрал с собой компас. Все, что я мог сделать, — выстроить верблюдов в ряд, заметить, где восходит солнце, и идти на запад в надежде, что я по крайней мере смогу найти би’р, песчаное углубление, в котором удастся отыскать воду. Я вытащил из-под тюков «ли-энфилд» и зарядил ружье. Я всегда стрелял метко, но мне не доводилось в одиночку отбиваться, скажем, от орды гора. Я понукал Дядю Тома, орудуя длинным кнутом, который Коля бросил вместе с прочей амуницией, а другие верблюды, не видя старшего самца, подчинились стадному инстинкту и плелись за нами. Я без труда вел их по дюнам и так же легко стреножил их на ночь. Казалось, верблюды чувствовали опасность и сами старались держаться вместе. Дядю Тома я награждал ее любимым лакомством — жевательным табаком «Редман», купленным в Эль-Куфре.

Умный верблюд — один из величайших даров Божьих. Это все, что нужно человеку в пустыне. И если верблюдица красива, как моя Дядя Том, она — бесконечное напоминание нам, что мы важны для Бога не больше и не меньше, чем любое из Его творений. Как Божьи творения, мы всегда чувствуем некую близость к животным — и они отвечают нам тем же. Симбиоз, истинная дружба между человеком и животным — это так же прекрасно, как любые человеческие отношения, и так же полезно. Вот еще один урок, который можно выучить в пустыне. Бог не запрещает подобного. Библия содержит великое множество примеров такой любви между человеком и его дальними родичами. Ной меня бы понял.

В пустыне между человеком и Богом нет никаких преград, кроме самообмана человека. Если ты не признаешь власти Бога, ты обречен. Есть простые притчи, которые можно понять только в пустыне. Здесь ты теряешь себя, но обретаешь Вселенную. Я молюсь обо всех душах, обо всех невинных душах, которые погибли во время войны. Я молюсь о том, чтобы они обрели сладостный покой пред ликом Иисуса, нашего Спасителя и Бога, нашего Отца. Пусть избавятся от ужасов и унижений этого мира, от всех его несправедливых мучений. Пусть силы зла сражаются между собой, пока Благочестивые остаются беспомощными и не могут добиться мира. Чем был Мюнхен[590], как не последней надеждой доброго человека в злом мире? А британцы предали эту надежду.

Коля сказал, что религия — последнее утешение проходимцев[591]. Конечно, и это утверждение может быть истинным. Но я пожертвовал бы всем, лишь бы жить в эпоху, когда Бог воспринимался как первое наше утешение и Владыка Мира, управляющий сердцами и умами!

Я почти оставил надежду на Новый Иерусалим, как зовут его англичане. В конце концов, без сомнения, Карл Маркс завоюет мир, Зигмунд Фрейд предложит для него иное объяснение, Альберт Эйнштейн создаст подходящую физику, Стефан Цвейг обеспечит историю, Израэл Зангвилл организует литературу, и мы уже не вспомним о том времени, когда христианское рыцарство могло обновить Рай. Carthago delenda est[592]. Думаю, нет!

Ветер взметнул раскаленный песок, и я спрятал под накидкой рот и глаза, из-за чего стало еще труднее придерживаться избранного направления. Прикрыв от сильного ветра красивые длинные ресницы и изящные ноздри, Дядя Том шла вверх и вниз по дюнам, теперь пришедшим в яростное движение, словно тысячи пробудившихся дьяволов старались сбить нас с пути. И очень часто в стонах воздушных потоков мне слышались призрачные отзвуки «Мейстерзингеров» или ария Кундри[593]. Я останавливался и кричал, но на мои призывы никто не откликался. С обнаженных участков моего тела как будто сдирали кожу. Верблюды, отказываясь идти дальше, легли в песок. Они погибли бы, погребенные под барханами, если бы я не укрыл их головы тканью и не заставил подняться, нахлестывая животных кнутом и умоляя их позаботиться о своей и моей безопасности. Тогда, сбросив покрывало, Дядя Том наконец поднялась, подав пример другим. Вскоре верблюды спокойно последовали за Дядей Томом сквозь яростный шторм. Думаю, теперь они признали, что их судьба в руках Бога. В берберской пословице говорится: великий идет путем Бога, мечтающий о величии идет путем сатаны. Здесь есть немалая доля правды. Я понял это на пляже в Маргейте в 1956‑м, когда мне было, разумеется, пятьдесят шесть лет. Я только что услышал новости: Объединенные силы обороны союзников вступили в бой за Суэцкий канал, захваченный милитаристом Насером. Насера теперь никто не поддерживает в арабском мире, потому что арабы хотят справедливого короля, а не демократию. Прежде всего они хотят найти успешного короля, которому можно поклоняться как наместнику Бога на Земле, ведь и предки арабов, шумеры, так же поклонялись своим вождям. О неудачливых лидерах, вроде Абд эль-Крима или Райсули[594], просто забывают.

Крима впервые разбили в тот год, когда я проник в Западную пустыню. В результате весь сброд, который прежде стекался под его знамена, был рассеян примерно на полторы тысячи миль по сарире и дюнам; они пытались выживать так, как умели. А лучше всего они умели убивать и грабить, особенно те курдские наемники, которые первыми сбежали с поля боя. Подобно Троцкому, Крим решил убить или выдать нескольких подручных, чтобы подтвердить свою преданность французам, отправившим его в Париж вместе с добычей. Но такова арабская политика. Такова их культура. Кто-то может сказать, что такова и наша культура. Но нравы собственного племени, проявляющиеся лишь на уровне инстинктов, полагаю, мы никогда не поймем до конца.

Англичане и американцы всегда забавляют меня своими заверениями о том, что такое бессознательное племенное мировоззрение им неведомо. Только истинные граждане мира, подобные мне, отчасти свободны от нерациональных предубеждений. Маргейт, я порой думаю, был моим духовным Ватерлоо, как Суэц — Дюнкерком для британцев и французов. Именно тогда я с изумлением понял, что англичане, позволив Персии забрать их нефть в 1951‑м[595], отказались от своих обязанностей на Ближнем Востоке, а Америка не могла нести такое бремя. И вновь повторилось падение Константинополя.

Я обгорел, у меня осталось несколько глотков воды и жалкие крупицы кокаина да еще немного морфия и гашиша, но я не сдавался. Я решил, что не поддамся безумию, как поддался ему мой бедный друг.

День спустя, когда буря стихла, оставив после себя лишь барханы и пыльные вихри, мне показалось, будто я услышал отдаленный гром, эхом раскатывавшийся по холмам. Верблюды насторожились и оживились. Это было обещание дождя или, по крайней мере, воды. Саид-суданец говорил мне, что грозы часто случались после песчаных бурь. Иногда они происходили одновременно. Иногда начинался дождь. Я подумал, что вряд ли он прольется здесь, в дюнах, но в тенистых известняковых впадинах такое вполне возможно. Я собрался с силами, допил остатки воды, поднес к истерзанным губам немного кокаина и повел маленький караван на звук грома.

И наконец, как раз перед закатом, я увидел бледно-синий горизонт, на котором внезапно возникла линия низких скалистых холмов; над ними висели редкие облака, как будто дожидаясь компании. Я задрожал от радости. Я даже немного всплакнул, хотя чувствовал недостаток воды настолько остро, что размазал слезы по лицу и шее, прежде чем заставить верблюдов пересечь следующую дюну. Холмы скрылись из вида, но заходящее солнце указывало мне, где их искать, — когда появились звезды, я точно знал, куда надо направляться.

Солнце, звезды и Бог вели меня вперед, и я наконец достиг Затерянного оазиса Зазара. Это был не мираж и не легенда. Но прошло немало часов, прежде чем я испил той дивной воды.

Доносившийся с холмов грохот раздался во второй раз, но я остановился; внезапно меня охватили подозрения. Я вскоре понял, что слышал не шторм, а звуки перестрелки. Сердце у меня упало. Впереди разгорался какой-то племенной конфликт. Мое появление, согласно освященной веками традиции, могло примирить обе стороны — они удовлетворятся тем, что забудут о разногласиях, убьют чужака и разделят его товары, таким образом сохранив лицо.

По этой причине я приближался к холмам, как учили меня бедуины, по широкой дуге, пока не убедился, что смогу добраться до цели незамеченным. Я часто останавливался, застывал и прислушивался, приподняв «ли-энфилд», готовый выстрелить в любого, кто попытается напасть. Но, очевидно, враждующие стороны были заняты своими делами и не замечали меня. Время от времени раздавались залпы, потом наступала тишина — несомненно, враги зализывали раны и обдумывали дальнейшие действия.

В других обстоятельствах я рискнул бы продолжать путь, но Зазара находилась на Дарб эль-Харамии, которая, как всем было известно, вела на тысячи миль назад, в Судан, на юг во французскую Западную Африку, а еще в Чад, в Абиссинию, в Феццан, Триполитанию, Алжир, Марокко и Рио-де-Оро. Я был на другом конце пути и мог отправиться почти куда угодно. Единственная проблема теперь заключалась в том, чтобы избежать ограбления и смерти. Как только изучу окрестности, я попробую войти в оазис, напоить верблюдов, заполнить фэнтасы и снова уйти, пока дикари будут заняты битвой.

Я уже почти обезумел от жажды, мое тело не подчинялось приказам разума — и я очень хотел зайти за холм и отыскать воду, которую пытались унюхать верблюды.

Я не мог долго сдерживать животных. Это умеют только опытные кочевники. Я понимал: скоро верблюды помчатся вперед. Я потеряю контроль над животными. Поэтому я решил, что лучше вести их, а не следовать за ними. Дядя Том, величественная, как обычно, продолжала двигаться в своем обыкновенном неспешном темпе. Когда она оглядывалась, чтобы проверить, следует ли за ней стадо, ее прекрасные глаза были полны беспокойства, ее губы широко раздвигались и огромные старые зубы блестели в ободрительной улыбке. Я гордо уселся на ней с грацией истинного бедуина и, положив винтовку на колени, пустил верблюдицу трусцой по холмам, пока мне не пришлось спешиться и повести терпеливых животных по твердым известняковым склонам, усеянным мелкими камешками. Рытвины на этих склонах были заполнены мягким песком и казались опасными. Камешки попадали в копыта моих верблюдов, и они могли охрометь; я часто останавливался, чтобы осмотреть их ноги, проверить, все ли в порядке. Сосредоточившись на медленном, осторожном продвижении среди холмов под пульсирующим сине-серым небом, я не замечал, что легкий песок больше не скатывался между скалистыми пригорками. Теперь появились искусственные барьеры — древние стены, которые приобрели такой же нежный золотисто-коричневый цвет, как песок и камни. Я понял, что веду своих верблюдов по руинам большого города, простиравшегося насколько хватало глаз, — мы шли по разрушенным улицам забытой Зазары. Город несказанной древности, уничтоженный теми же силами, которые, без сомнения, стерли с лица Земли Ниневию и Тир. Этим камням могло быть и двадцать тысяч, и две тысячи лет — как и многим другим североафриканским развалинам. Точный ответ сумел бы дать только археолог. Город был заброшен уже давным-давно. Здесь не осталось никакой растительности, а значит, вероятно, в оазисе Зазара не окажется и воды! Или воду прятали и тщательно охраняли, как могущественные бедуины-сенуситы стерегли все свои колодцы?

Отступники-звайа, изгнанные из родных земель вечно нападающими сенуситами, могли и теперь бороться за этот оазис. Я привязывал верблюдов, а они беспокойно покачивали шеями, высовывали языки, раздували ноздри и сопели — они чуяли воду. Тени становились все длиннее, а я осторожно продвигался вперед, прячась за старыми стенами, пока не понял, что очутился почти в самой верхней части холма, где склон внезапно обрывался и, казалось, отвесно падал в долину, откуда доносились слабые крики и свист, а еще голоса, говорившие на незнакомом диалекте. Верблюды позади меня начали фыркать и ворчать; чтобы они не выдали меня, я отбежал туда, где оставил животных, ухватился за поводья и повел караван дальше. Я по-прежнему старался использовать все возможные укрытия, пока солнце не начало быстро опускаться за горизонт. Тогда я остановился у гребня холма и пополз вперед, решив аккуратно выглянуть на ту сторону.

Утес подо мной не обрывался в пустоту, как я предполагал; чуть ниже был большой известняковый выступ, который прятал тенистый бассейн, окруженный несколькими финиковыми пальмами и зарослями тростника: оазис Зазара не пересох! Оттуда, где я лежал, было трудно разобрать детали, но, очевидно, кто-то разбил поблизости лагерь. Я заметил палатки и двух или трех людей, быстро ходивших туда-сюда. Это оказались не бедуины, а гора, соплеменники суданцев, — я уже встречал их в караване на пути из Эль-Куфры. У высоких, красивых темнокожих людей почти не было огнестрельного оружия; они до сих пор предпочитали копье, меч и лук. Я удивился, что гора могли так метко стрелять. Я вытянул шею, стараясь рассмотреть побольше, и увидел внизу что-то, сначала показавшееся водой, а потом миражом. Это был огромный зелено-бело-красный итальянский флаг, растянутый на камнях, — увенчанный короной белый крест в обрамлении фасций Нового Рима Муссолини, изображенных на двух ярдах легкого шелка! Как будто итальянцы решили буквально укрыть Ливийскую пустыню своим флагом.

Я рассмотрел крепившиеся к ткани веревки и когда рискнул приподнять голову и немного вытянуть шею, то смог увидеть, что они привязаны к большой плетеной корзине, достаточно крупной, чтобы вместить по крайней мере полдюжины человек; тогда я понял, что смотрю на огромный, но поврежденный воздушный шар. Несомненно, здесь высадилась какая-то группа воздухоплавателей, возможно, из итальянского гарнизона в Триполи. Я надеялся, что это военный отряд. Если у нас будут винтовки, боеприпасы и еда, мы почти наверняка сможем уничтожить примитивных гора, которые не выдержат боя и разбегутся.

Вспышка огня заставила меня быстро пригнуться, но когда я снова присмотрелся внимательнее, то увидел, что выстрелы доносились только из воздушного шара. Укрывшись за выступом скалы, я разглядел узкую тропку, ведущую к известняковому отрогу, на котором лежала корзина шара, а потом тянувшуюся к водоему. Гора не были местными, иначе они знали бы, что есть другой путь. Они бросались в атаку по крутым скалам при ослепительном дневном свете только со стрелами и копьями — и их встречал быстрый и экономный оружейный огонь из поврежденного шара. Я вновь поразился точности атак воздухоплавателей и, присмотревшись еще, обнаружил, что ружье было только одно, большой старомодный французский «гатлинг», митральеза, которую установили на медном шарнире, укрепленном на ограждении борта корзины. Посреди корзины, казалось, находился маленький паровой двигатель, вроде бы не работавший. Пули проносились над головами решительных дикарей. Судя по их воплям и жестам, сбылись худшие страхи гора. На них обрушились силы зла. Религиозный фанатизм укрепил их мужество, но, разумеется, не помог здравому смыслу — они пошли в атаку вместо того, чтобы сбежать. Я решил, что даже с верблюдами без особого труда смогу добраться до скального выступа и застрявшего воздушного шара. Если удастся отогнать гора от воды, то все мы очень скоро сможем напиться. Казалось, если я произведу при спуске побольше шума и подниму побольше песка, то сложится впечатление, что на помощь потерпевшим пришел значительный отряд. Если повезет, дикари наверняка захотят изменить теперешнюю тактику. Не было бы ничего позорного в том, чтобы отступить перед превосходящими силами врага.

Я вернулся к своим верблюдам. Используя немногие итальянские слова, которые я выучил в Отранто, когда мы с Эсме высадились на берег после побега из Константинополя, я сообщил пассажирам воздушного шара, что помощь близка. Когда я освободил Дядю Тома, она посмотрела на меня благодарными, любящими глазами. Я позволил ей отвести свой небольшой отряд к утесу и начал трудный спуск по неровному песку, уверенный, что «гатлинг» итальянцев пресечет возможную атаку лучников.

— Е da servire?[596] — закричал я, стреляя вверх из своего «линфилда».

Я едва не вывихнул плечо. Я не знал о легендарной силе отдачи этой винтовки. Кто-то мне говорил, что «ли-энфилд 303» прославился в окопах как «лучший друг немца», и все-таки большинство Томми клянутся этим оружием по сей день. Держа дымящийся ствол в почти онемевшей руке, я дружески приветствовал воздухоплавателей. Митральеза не поворачивалась в мою сторону, что ясно говорило: меня считали союзником.

Именно в этот момент Дядя Том рухнула, на морде ее изобразилось удивление и возмущение, ноги разъехались под немыслимыми углами, шея вытянулась — все движения верблюдицы указывали на то, что она сознает свое унижение. Я выпустил из рук повод и, попытавшись снова подхватить его, упал на землю и покатился к корзине; тут винтовка выстрелила еще раз, едва не оторвав мне пальцы. Другие верблюды смешались, начали взбрыкивать и рычать; так они могли потерять все грузы. Я старался поднять Дядю Тома, чтобы мы оба сумели привести себя в более или менее приличное состояние, и тут на меня пала тень корзины воздушного шара и оттуда явилось видение женственности, настолько прекрасное, что я снова усомнился в здравости своего рассудка. Неужели все это оказалось частью какой-то запутанной галлюцинации? Предсмертного бреда в пустыне?

На ней был бледно-голубой, обшитый шелком тропический шлем, из-под которого выбивались два изящных рыжих завитка, обрамлявшие очаровательное сердцевидное личико. С головным убором прекрасно сочеталось короткое, по моде, платье. Как и шлем, оно было обшито розовым и синим жемчугом. Я видел подобные костюмы только в Голливуде. Ее свежее лицо хранило слабые, почти незаметные следы модной косметики, чудные бирюзовые глаза и прекрасную мальчишескую фигурку дополняла уверенная грация, с которой она перепрыгнула через борт корзины, по-английски восклицая: «Замечательно! Великолепно! Мои молитвы услышаны!» Она побежала (туфли на низких каблуках, идеально подходившие к костюму, ей практически не мешали) к тому месту, где поднималась на ноги Дядя Том. Наконец, к моему великому облегчению, она остановилась, но теперь ее чувственное личико омрачало выражение крайнего смущения.

— Спасибо! — воскликнула молодая женщина. Потом она обернулась, как будто извиняясь. — Большое спасибо. Скажите, вы сможете сесть за «гатлинг» и последить за дикарями? Они меня допекают с тех пор, как я потерпела аварию, но я не хочу им навредить. — Тут она начала снимать тюки с тканями с одного из наших верблюдов. — О, надо же! Шелк! Потрясающе! Шелк! Шелк!

Я с некоторым трудом взобрался наверх по веревкам и оказался, очевидно, в штаб-квартире какой-то смелой научной экспедиции! Повсюду лежали ящики и коробки с инструментами, а в центре гондолы находился небольшой паровой двигатель, способный, похоже, вырабатывать достаточно тепла, чтобы воздушный шар оставался заполненным. Овальная корзина была снабжена и маленьким пропеллером, который, как мне показалось, вряд ли годился для запуска такого огромного воздушного шара или управления им. Я осторожно сжал пальцами рукоятки «гатлинга» и выглянул наружу. По другую сторону озерца возле шатров стояли темнокожие гора, беседуя с молодым человеком в белом тюрбане, вероятно, сыном их шейха. Он указывал на узкую трещину в скале — очевидно, это был другой путь в оазис. Я обрадовался, что они временно утратили к нам интерес. Так у меня появилась возможность оправиться от удивления, вызванного открытием: единственной пассажиркой воздушного шара оказалась красивая молодая женщина, главная проблема которой — подобрать материал для нового платья! Я подумал, что если бы нашел ее в пустыне умирающей от жажды, то она вежливо попросила бы бокал ледяного «Боллинджера» урожая 1906 года. Меня поразило подобное хладнокровие, ведь его проявляла совсем еще юная женщина. Этим она напоминала миссис Корнелиус (на которую внешне ни капли не походила). Через несколько минут незнакомка вернулась с тюком ткани из наших поддельных товаров.

— Это подойдет, — произнесла она по-прежнему по-английски. — Мне очень жаль. Я была ужасно грубой. — Она медленно заговорила по-арабски; ее акцент показался мне очаровательным. — Я благодарю вас, сиди, за великодушие, ибо вы помогли той, которая не принадлежит ни к вашему племени, ни к вашей вере. Вас послал мне Бог.

Ее манеры оказались лучше, чем словарный запас. Я решил, что пока удобнее оставить ее в убеждении, что перед ней обычный сын пустыни, некий благородный бедуинский Валентино, прибывший спасти ее в самый последний момент. По общему признанию, Валентино спас молодую возлюбленную от участи, которая хуже смерти[597], тогда как я, очевидно, просто помог выпутаться из галантерейного затруднения. Она прижала руку к невысокой груди и представилась:

— Я — Лалла фон Бек, и я — летчица. Я не хотела причинить вреда вашей земле. Меня сбила шальная арабская пуля. Взгляните. — И она указала на отверстие, которое теперь было различимо прямо над короной, украшавшей поверхность шара. — Я выполняю официальное поручение Королевского итальянского географического общества.

Ради собственного развлечения я ответил по-английски:

— Я вижу по вашим инструментам, что вы рисуете карты. Возможно, вы ищете золото на нашей земле?

Она заволновалась:

— О нет! Да и, в любом случае, все ищут нефть. Это исключительно научная экспедиция. Ваш английский, по-моему, превосходен. Вы там учились? Или в Америке? Мне не мерещится акцент янки?

— Бедуины прославились великим стремлением к перемене мест даже среди назрини, — сказал я. — Но я никогда не видел наполненного горячим воздухом шара, который был бы так хорошо сработан.

— К сожалению, — ответила она, — эта конструкция слишком сложна. Очень трудно удерживать высоту, знаете ли, не выбрасывая все из корзины. Меня бы никогда не подстрелили, если бы у меня был такой корабль, который я просила. Однако, должна признать, оружие действительно пригодилось. Мне очень жаль, если вы пострадали. Я немного умею оказывать первую помощь. Так что если пожелаете…

Я мужественно отказался. В этот момент мне не хотелось, чтобы она увидела белую кожу, скрытую под моими одеяниями.

Как и Коля, я дочерна обгорел на солнце и оброс бородой. Я польстил себе, заметив, что выгляжу как настоящий пэр Сахары.

— Пусть шелк станет моим подарком вам, — произнес я, соблюдая этикет пустыни. — Надеюсь, в нем вы будете еще прекраснее.

Казалось, мои манеры впечатлили ее, но чем-то смутили — потом она улыбнулась.

— О, шелк! Это для воздушного шара. Мы отрежем полосу, смажем ее тем, что у вас в той фляге, — она станет воздухонепроницаемой. Уверена, все необходимое у меня найдется. Этим голодранцам досталось лучшее из моих запасов. Вещи вылетели из корзины, когда я приземлилась. Шар слегка болтало, как вы могли заметить. — Тут она опомнилась и смахнула грязь с одежды. — Хотя я немного придирчива по части платья, — призадумалась она. — Не стоит опускать планку.

— Это мнение разделяют и бедуины, — сказал я.

Комплимент ей польстил.

— Я обычно одеваюсь не так, но я начала чувствовать себя немного подавленной. Очень часто смена одежды улучшает расположение духа. А теперь появились вы, так что я не зря искала светлую сторону. Как в кино, не правда ли?

Я не испытал особой радости при упоминании о киноиндустрии. Собеседница приняла мое молчание за выражение несогласия.

— Мне жаль. Полагаю, вам не приходилось его смотреть. — Она была очень любезна. — Я ведь так и не дала вам возможности представиться.

— Я — шейх Мустафа Сахр-эль-Дра’аг, — сказал я, позаимствовав имя из старого сценария. — Подобно вам, госпожа, я — исследователь. Таков обычай нашего племени. Мы прирожденные путешественники.

Ее энтузиазм подтверждал мое мнение: она поддалась, как я и предположил, опасному очарованию Аравии, которое сбило с пути немало европейских женщин. И все же мне не следовало разрушать ее иллюзию. Что-то подсказывало, что ей будет интереснее объединиться с Ястребом Пустыни, чем с Орлом Степей. У бедуина и казака много общего — гораздо больше, чем различий; и я вполне резонно решил сыграть роль благородного защитника юной девушки, оказавшейся в глубине пустыни. Так подсказывал мой инстинкт, моя врожденная галантность.

Однако когда я спросил о «добром старом Итоне», то с удивлением узнал, что она вообще не была англичанкой и жила там только время от времени.

— Мой отец — граф Рихард фон Бек. Мать — ирландка, леди Мэв Левер из дублинских Леверов. Я училась в Англии, но по рождению я — албанка. Троюродная сестра короля Зогу[598]. В тысяча девятьсот двадцать пятом я стала итальянской националисткой.

— Очевидно, вы поклонница синьора Муссолини.

— Верно! Мой отец постоянно говорил, что Италия преуспевала только тогда, когда у власти находились выдающиеся люди. Конечно, он был саксонцем и испытывал склонность к преувеличениям. Он предпочел вольную атмосферу Албании. Его наняли турки. Инженеры в те времена могли жить как настоящие принцы. У нас было просто изумительное детство. Это, конечно, испортило нас. А потом, разумеется, мать умерла от чахотки, отца расстреляли как предателя, и это был конец. К счастью, мы научились сами стоять на ногах.

— У вас есть братья?

— Только сестры. Они все замужем, кроме меня. На самом деле я — инженер, но даже не могу вам объяснить, как трудно убеждать людей, что я ни в чем не уступаю мужчинам. Вот поэтому я здесь. Нечто вроде рекламного трюка, можно сказать. Теперь люди станут относиться ко мне серьезно.

— Мне такие трюки известны, — ответил я. — Я тоже интересуюсь техническими проблемами.

Я почувствовал вкус удачи, и сердце у меня забилось сильнее. Посреди Сахары я встретил привлекательную и харизматичную молодую женщину, которая, оказывается, разбиралась в инженерном деле. Такие девушки — их даже сегодня считают странными — появились в годы Первой мировой войны. Я против них ничего не имею. Многим достались от природы способности к техническим наукам, хотя мы пока еще не видели инженерного гения женского пола. Женщины говорят, что они выше таких вещей и предпочитают шить и готовить. Возможно, им это действительно нравится больше. Если так — вот еще один довод в поддержку моего мнения. Я не переставал разглядывать синьорину фон Бек внимательно и заинтересованно и радовался, наконец-то повстречав в пустыне кого-то, понимающего различие между двигателем внутреннего сгорания и волшебным орехом.

— И еще меня интересует Албания, — добавил я ради политеса.

Мои страдавшие от жажды верблюды стояли там, где я их привязал, — и очень громко жаловались; их рев и ворчание то и дело заглушали нашу беседу.

— Сыны орла, да! — проговорила она, указывая на разорванную ткань.

Полагаю, она имела в виду то, как албанцы себя называют — Skayptar[599]. Чем меньше страна, тем больше в ней важности. То же относится и к маленьким мужчинам. Я хорошо помню одного латыша, Адольфа Веда. Его показная любовь к собственной стране могла сравниться только с его тщеславием. А что у них за культура — несколько позаимствованных где-то народных песен, национальный герой с труднопроизносимым именем и еврейский университет! И все же я был сама галантность, и моя новая знакомая успокоилась.

— Смотрите, — сказала она, — скоро закат. Я должна предложить вам дайфу. Я зажгу примус. Местные, как вам известно, не любят нападать ночью. Что скажете насчет черепахового супа и сухарей? Мы можем начать, к примеру, с фуа-гра, а еще у меня в шкафчике спрятан превосходный «Сент-Эмильон»[600]. Но шампанское, наверное, взорвалось. Жара и высота, в этом все дело.

Она отвела меня к середине гондолы, где два пляжных зонтика стояли так, чтобы тень падала на маленький столик с серебряным прибором и салфеткой для одного человека. Из шкафчика она достала второй складной стул, а в сундуке нашелся другой столовый прибор.

— Видите, я готова принимать гостей. Не знала, где придется приземлиться. — Она смутилась. — О, я забыла, у вас же нет никаких запретов на еду, верно? Ну, кроме свинины.

Я заверил ее, что живу по особым законам, как подобает путешественнику, и могу, с ее разрешения, даже осушить вместе с ней стаканчик кларета. Она извинилась за свое невежество по части нравов моего народа. По крайней мере, сказал я, она хотела расширить свои познания и прилетела, чтобы взглянуть на нас собственными глазами, не полагаясь на сведения из албанских газет. Ее это впечатлило. Она сказала, что слышала о легендарной вежливости бедуинов.

— У нас много общего, — сказал я, — с вашим Доном и кубанскими казаками.

Казалось, это сравнение ее удивило, ведь бедуины обычно предпочитали, чтобы их сравнивали с полубогами. Но девушка сочла мои замечания признаком скромности, что еще сильнее обрадовало меня. Одобрение этого ангела согревало мое сердце! Разве обычный мужчина — да и любой мужчина, если на то пошло, — мог противостоять такой прелести? Надо признать, я не собирался разуверять ее. Маскировка стала для меня второй натурой. При всем очаровании синьорины фон Бек у меня пока не было никаких причин доверять ей.

Бедуинов в пустыне уважали. Даже одинокого странника обычно отпускали с миром, поскольку у него, вероятнее всего, имелось превеликое множество кровных родственников. Важнейшая особенность кровной мести в том, что она должна оставаться реальной угрозой, поскольку именно так люди могут устоять перед искушением убийства и Хаос сдерживается. Пес редко нападает на другого пса, если не отчается и не убедится в превосходстве собственных сил. Вот почему, раз гора, очевидно, не нуждались ни в воде, ни в пище, я не ожидал, что конфликт продлится дольше одного-двух дней. Решив, что прибыло подкрепление, они почти наверняка предпочтут самый разумный вариант поведения — отступление.

В таком легком расположении духа я сел пить чай с очаровательной воздухоплавательницей, а внизу, среди пальм, спорили гора, обсуждавшие случившееся высокими, практически театральными голосами. Было почти невозможно не обращать внимания на их болтовню. Я внезапно представил, что сажусь на закате ужинать на балконе, выходящем на Крещатик, а внизу продолжается шумная жизнь главной улицы Киева. Я с ностальгией вспоминал о родных трамваях, о теплоте и уюте моего украинского детства. Я бы заплакал от ностальгии, а не от грусти, если б мне не следовало сдерживаться, помня, что я бедуин и джентльмен. Я все еще мечтаю о том Киеве. Но сегодня это просто модель вроде Нюрнберга — неубедительная диснеевская копия восхитительного оригинала, выполненная в натуральную величину. Коммунисты уничтожили оба города.

Renis le Juif et tu renieras ton passé[601].

Я больше не думал о том, что вижу галлюцинации, заблудившись в пустыне. Мне стало ясно: настолько убедительной иллюзия быть не могла — разве что я на самом деле умер. Я обрел, как всегда выражается Бишоп, свою награду. Аромат синьорины фон Бек оказался так же тонок, как окружавшая ее тело аура, а я был готов к любым фантазиям — и все-таки возбуждения я не испытывал. Возможно, чувственность стала для меня слишком хорошо знакомой и оттого ужасной. Я пребывал в состоянии бесконечного платонического счастья, без всякой похоти окунаясь в волны женственности и в то же время наслаждаясь общением с умным и дружески настроенным собеседником. Впрочем, я держался немного отстраненно, и мы соблюдали определенные формальности, что было весьма удобно. Потом мы слегка развеселились, обсуждая успехи фашизма и вероятные достижения обновленного итальянского государства. Синьорина знала моего друга Фиорелло. Она сказала, что он теперь стал бюрократом. Она извинилась за неподобающий вид.

— Никто просто не ожидал, что это понадобится. Как трудно прятать от солнца руки и лицо! Я очень быстро покрываюсь веснушками. Конечно, ваши женщины совершенно правы. Я прекрасно понимаю, насколько практична их одежда. Здесь одни только мухи чего стоят! Надеюсь, мой костюм не возмутил вас, сиди. Я и впрямь не ждала гостей. Но вскоре, конечно, станет холодно. — Она достала зеленовато-голубую кофту.

Я уверил ее, что хорошо усвоил западные обычаи и она могла положиться на мое понимание. Очень важно, заметил я, чтобы человеческие существа уважали друг друга. Пустыня превращает некоторых людей в настоящих зверей — я махнул столовой ложкой в сторону темных силуэтов гора, — но она также требует, чтобы мы ради выживания соблюдали правила этикета.

Синьорина фон Бек решительно согласилась со мной. Правила были ключом ко всему. Меня все больше впечатляла острота ее ума. Эта женщина оказалась близка мне по духу! Нас связывала общая политическая философия! Во всем, кроме внешнего облика, она была настоящим мужчиной! В точности походила на меня! Замечательный друг, особенно в сложившихся обстоятельствах. Когда мы потягивали кларет и рассматривали в последних лучах солнца взволнованное сборище бандитов, мне показалось, что она стала слегка кокетничать.

Ее интерес мне льстил, но не возбуждал меня. Самая мысль о прикосновении чьей-то плоти казалась почти отвратительной. Только Коля или Дядя Том могли успокоить меня. Ощутив мою сдержанность, она, конечно, стала проявлять еще больший интерес. Однако она была настоящей леди и не делала никаких намеков — ни словом, ни жестом (может, если только самые тонкие); я наслаждался возрастающим ощущением довольства. Мгновение казалось бесконечным. Я никогда не сталкивался с таким уникальным сочетанием чувств и обстоятельств. Я понимал, что это — истинная реальность.

Я пил третью чашку арабского чая, восхитительный аромат мяты подчеркивал еще более экзотические запахи, и мне показалось, что где-то слышится пение. Я напряг слух и всмотрелся в темноту, гадая, не поднялся ли просто порыв ветра, — но все-таки был абсолютно уверен, что уловил несколько нот из «Тристана и Изольды»[602]. Моя хозяйка продолжала беседу, а я по-прежнему пытался понять, откуда же исходит этот музыкальный звук, но гора, которые о чем-то спорили при свете факелов, своими воплями заглушали любой шум. Все они смотрели на ущелье, вход в оазис, как будто думая, стоит ли отступить или можно напасть с другой стороны. Оттуда, где они находились, наше убежище рассмотреть было нельзя, и они понятия не имели, какое именно подкрепление я привел.

Синьорина фон Бек внезапно заговорила о Токио, где побывала пару лет назад с делегацией Лиги Наций.

— Нет сомнения, что в интеллектуальном отношении японцы выше прочих монгольских рас. И, конечно, расовая чистота столь же важна для них, как и для белых людей. Чистая кровь, по их словам, всегда одержит верх над смешанной.

Она была на пару лет младше меня, но казалась гораздо мудрее. Женщины часто достигают зрелости раньше мужчин. Я потом жалел, что не прислушивался к ней с должным вниманием. Это избавило бы меня от многих неудобств и опасностей в более поздние годы. Но тогда я думал о том, не изобрела ли она некую особую форму защиты — противоядие, которое должно было отвлечь меня от ее несомненной сексуальной привлекательности. Я, со своей стороны, был практически неспособен к простым разговорам. Я стал очень внимателен к мельчайшим деталям. Я держался настороже, как затравленный зверь. Я слушал ее; я слушал гора; я слушал все звуки пустыни, непрерывно пытаясь их понять, — и все-таки я, по сравнению с прежним состоянием, совсем расслабился. Я усвоил еще одну хитрость кочевых тварей — использовать в своих интересах каждое мгновение безопасности, каждый шанс отдохнуть.

И снова я подумал, что распознал в шуме ветра мелодию, возможно, арию из «Тангейзера». На сей раз я подал собеседнице знак и внимательно прислушался. Я начал подозревать, что это не просто болезненные воспоминания.

Она спросила, какой звук я уловил, но я покачал головой.

— Наверное, я слушал пустыню, — сказал я.

На нее это произвело впечатление, и некоторое время она ничего не говорила. Еще не было и девяти часов, и гора по-прежнему не могли принять решение. Я подумывал выстрелить из митральезы, чтобы поторопить их, но тут заметил, что некоторые африканцы вернулись в залитый светом лагерь и вытолкнули вперед пленника — бородатого мужчину, дико вращавшего глазами, босого, в порванном бедуинском бурнусе. Его руки были стянуты за спиной, изо рта у него торчала палка, привязанная так, чтобы он не мог говорить. Через мгновение я узнал графа Николая Федоровича Петрова. Он, как и обещал, стал первым белым, который попробовал воду Затерянного оазиса!

Теперь я понял затруднения, возникшие у гора.

Они не могли решить, представляет ли Коля какую-то ценность для нас. Если так, они обменяют заложника на что-то, спасут свою репутацию и с честью отправятся дальше. Мне оставалось только опустить на столик чашку, подойти к корзине, взять большую аварийную лампу и подать знак вождю в белом тюрбане.

— Уверен, — сказал я на своем лучшем арабском, — что произошло недоразумение.

Синьорина фон Бек присоединилась ко мне.

— Это ваш друг, шейх Мустафа?

— Слуга, — объяснил я. — Простоватый парень. Он ушел несколько дней назад. Он — сын белой женщины и немного знает русский язык. Вы говорите по-русски, синьорина фон Бек?

Она призналась, что выучила только несколько слов. Это означало, что я мог спокойно побеседовать с Колей.

— Мой дорогой друг, я намерен спасти тебя, — заявил я. — Но ты должен играть свою роль.

Я с радостью отметил энергичный кивок Коли, доказывавший, что он все еще сохранил остатки здравого смысла.

Тогда начались долгие переговоры с дикарями, которые, громко крича и задавая вопросы, попытались узнать, какую ценность представляет для меня Коля. Я понял, что они предлагают этого раба на продажу. Я сказал, что мне нужен крепкий парень, а их пленник с виду довольно слаб. Его бросили в пустыне? И почему ему заткнули рот?

Они заверили меня, что мужчина мускулистый и здоровый, настоящий верблюд, если речь идет о работе. Правда, теперь он немного перегрелся на солнце, но это никак не влияло на его ценность. Он непременно выздоровеет.

Переговоры уже набрали обороты, и я почувствовал, что смогу лучше всего помочь другу, если буду демонстрировать полное отсутствие интереса к торгу.

— Сильная собака для меня бесполезна, если она бешеная. Смотрите — у него пена изо рта идет!

Они тут же громко заорали, возражая мне. Это просто слюна — кляп у раба слишком плотный. Если мне не интересна покупка, они отведут его в Куфру и продадут там. Я ответил, что приехал из Куфры и не видел там людей, которые покупали бы для работы в полях сумасшедших бродяг. Я добавил, что в парня, наверное, вселился джинн. Иначе почему он связан, а рот у него заткнут? Пусть лучше бедное существо уйдет в пустыню и Бог позаботится о нем.

Нет, настаивали они, он будет работать. При свете факела они развязали веревки. Вынули изо рта Коли палку. Он забормотал что-то невнятное. Потом они копьями подтолкнули Колю к воде и остановились посмотреть, как он пьет. Затем его заставили принести в оазис бурдюки и наполнить их, что он проделал с некоторой поспешностью, в полной мере осознав важность игры. Он быстро ходил туда и обратно при свете костра. Он перенес дюжину мехов за раз. Я начал опасаться, что Коля станет работать слишком хорошо и тогда его хозяева поднимут цену до недосягаемых пределов.

Синьорина фон Бек восхищалась моими торговыми навыками, хотя я пока еще не предложил никакой цены за Колю. Мы до сих пор сговаривались, стоит его покупать или нет. Когда взошла луна, слегка посеребрив горизонт, ни одна сторона еще не назначила цену. Наконец я сказал, что сообщу, готов ли заключить сделку и выкупить их пленника, утром. Пока вопрос останется нерешенным. Колю, казалось, это не слишком обрадовало, но я снова заговорил по-русски, как будто обращаясь к кому-то из своей группы, стоявшему позади:

— Терпение, мой друг. Я освобожу тебя завтра к полудню.

Ночью я расположился на отдых и напоил верблюдов, использовав запасы балласта синьорины фон Бек, а затем устало завернулся в джард[603] и приготовился уснуть на земле. Синьорина фон Бек, скрывшись в плетеной корзине, еще некоторое время не спала и читала при свете аварийной лампы, а из темноты доносились приглушенные напевы самых известных арий из «Лоэнгрина» под монотонный ритм барабанов гора, которые, думаю, пытались заглушить пение моего друга. Потом голос Коли внезапно умолк, и я стал наслаждаться покоем и тишиной.

Утром меня разбудила очаровательная воздухоплавательница в свободной джеллабе с капюшоном; леди предложила мне чашку, в которой, судя по запаху, мог находиться только лучший колумбийский кофе. Я покачал головой, выражая удивление и восхищение, и сел.

— Я надеюсь, что ваш бедный слуга пережил ночь. — Она протянула мне фарфоровую сахарницу. — Он казался очень слабым. Это что-то вроде бедуинского блюза? Его пение временами почти напоминало оперы Вагнера. Вы знаете такого композитора?

Я объяснил, что бедное создание одно время работало в Бейруте у торговца граммофонами и повторяло немецкие мелодии, которые тогда разучило. Как и у многих других идиотов, у него была способность точно воспроизводить музыкальные мотивы. Я заверил ее, что мой слуга успокоится, как только вернется к нам. Но, однако, следовало избегать разговоров о гении из Байрейта[604].

— Он кажется довольно красивым, — сказала она, — несмотря на всю эту грязь и загар. А его мать была красива?

— Она была русской аристократкой, — честно ответил я, — которая стала женой его отца.

Синьорина кивнула.

— Гены иногда не могут справиться с потрясениями. Во мне самой есть капля той опасной старой крови. Даже при смешении с кровью соплеменников возможны необратимые психические нарушения. Моя сестра, к примеру, совершенно безумна. Конечно, то же самое происходит и с лошадьми. Вы не хотите немного сухарей и конфитюра? Вот и все, что я могу предложить на завтрак. Масло кончилось.

Я согласился присоединиться к ней, как только помолюсь. В молитвах не было ничего дурного, особенно если учесть, что гора ожидали от меня их. Более того, они могли бы что-то заподозрить, если бы я пропустил утреннюю молитву.

Синьорина посмотрела в бинокль, когда я садился за стол.

— Он кажется отдохнувшим, ваш товарищ. — Она передала бинокль мне.

Глаза Коли были уже не такими красными, как накануне, но он смотрел в нашу сторону с тревогой и печалью. Потом мы увидели, что его снова заставили работать, демонстрируя выносливость и силу невольника.

Вероятно, то, что он был занят делом, оказалось только к лучшему. Это отвлекло его от Вагнера, который, в конце концов, немало способствовал нынешнему положению Коли. Думаю, он начал понимать это, и прежнее чувство юмора возвратилось к нему. Коля обернулся ко мне и довольно бодро сказал по-русски:

— Вот видишь, дорогой Димка, я обещал тебе, что мы найдем здесь работорговцев.

Проблема, сухо отметил я, поглаживая бедуинскую бороду, состояла не в том, как найти работорговцев, а как потерять их. По моему мнению, единственная причина их нападения на воздушный шар заключалась в том, что они считали летающий аппарат беззащитным. Теперь честь была восстановлена и начались достойные переговоры; а потом бандиты почти наверняка двинутся обратно в Судан или станут бродить по забытой богом пустоши, которую они считали своим домом.

— Смотри! — сказал единственный гора, умевший хорошо говорить по-арабски. — Он хорош и силен, а когда он работает, он не поет.

— Но где я буду его держать? Он не может все время работать.

— Пусть работает побольше, тогда он слишком устанет, чтобы петь.

Я обдумал это разумное предложение.

— Хорошо, — через некоторое время ответил я, — он кажется достаточно крепким. Мы, наверное, найдем применение еще одному носильщику.

Я осторожно отошел назад, скрывшись из поля их зрения. Вернувшись, я сказал: не все согласились, что нам требуется еще один раб. Мы сделали перерыв на кофе. Тем временем Коля таскал туда-сюда бурдюки с водой.

— Он очень силен, — сказала синьорина фон Бек, громко хрустя не слишком хорошо засоленным огурцом, — и кажется неправильным, что вам придется платить за выкуп собственного раба.

— Печально, — ответил я, — но в пустыне редко встретишь окружного судью. Закон владения здесь превыше всего.

Она поняла смысл моих слов и улыбнулась.

— Это ваша забота: сохранить то, что вам принадлежит, верно? Подобный индивидуализм развивается в Европе при новом порядке. Им следовало бы у вас поучиться.

— О, думаю, мои люди уже очень многому научили европейцев, — язвительно, почти с упреком заметил я.

Она в ответ покраснела. Я протянул к ней руку, чтобы заверить, что не имел в виду ничего дурного. На это моя собеседница улыбнулась, и я был вдвойне очарован. Я пребывал в прежнем восхитительном, платонически-духовном состоянии, когда обычные чувства, казалось, достигали пределов экстаза — и все же не требовали физического выражения.

После обеда, пока Коля переводил дух в тени маленькой пальмы, я возвратился к выступу скалы, держа на локте «ли-энфилд». Я сообщил, что товарищи отправили меня осмотреть раба. Я с должной церемонностью попросил разрешения приблизиться и получил его. Потом я осторожно спустился к берегу озерца, где ждали кочевники. Массивный выступ известняка, который укрывал эту площадку от лучей солнца и благодаря которому появился бассейн, теперь отражался в водах оазиса вместе с немногочисленными финиковыми пальмами, что сохранились здесь, без сомнения, со времен цивилизации, покинувшей Зазару. Гора толпились возле неприглядных шерстяных шатров; рядом были тощие козы и несколько верблюдов. Эти люди напоминали обычных бандитов, в лучшем случае — работорговцев-любителей. Мне сразу все стало ясно, ведь я уже повидал влиятельных бедуинских работорговцев. Они превосходно одевались и носили много оружия, у них были шатры, слуги, жены и вьючные животные, как и приличествовало их положению. Благородные берберы пожалели бы Колю, согласно требованиям их кодекса чести, и помогли бы ему достичь цели. Гордость не позволила бы им потратить хоть минуту своего времени на переговоры о его продаже. Решив заключить подобную сделку, я сам рисковал потерять лицо, но мне нужно было позволить сохранить его этим темнокожим проходимцам, чтобы они могли убраться прочь. Вдоволь поторговавшись, они добьются своего и уедут. Я был убежден, что они не направили разведчиков в обход наших позиций и не узнали, сколько нас на самом деле. Возможно, они и не хотели выяснять истину, о которой подозревали. Не зная сил врага, они не чувствовали себя обязанными перейти к боевым действиям, тем более что «гатлинг» оставался нашим главным аргументом.

Я добрался до плоской скалы и приблизился к африканцам, остановившись, чтобы положить винтовку и нож. Вождь в белом тюрбане — тот, который говорил по-арабски, — вышел вперед и положил свой лук и копье. Теперь между нами установилось понимание, и оно сохранится независимо от того, насколько горяч будет наш спор. Меня пригласили в их лагерь. Воины отвели меня туда, где смеявшийся Коля, до сих пор полубезумный, сказал мне по-французски:

— Будь ты проклят, Димка! Если тебе мой вид не нравится, пусть они меня продадут кому-то другому!

Я в ответ покачал головой и обратился к вождю:

— Смотри, все оказалось правдой. Пусть помилует его Аллах. Он одержим. Джинн говорит его устами. Что бормочет эта обезьяна?

— Это франк. Возможно, мы должны отрезать ему язык, — серьезно заметил вождь, глядя на лезвие ножа. — Это не помешает ему работать.

Я согласился, что так мы могли бы на некоторое время решить проблему, но пока его лучше оставить как он есть. Предположим, джинна удастся изгнать, тогда несчастное существо будет искалечено без всякого смысла и вдобавок станет менее ценным. Коля, казалось, успокоился, когда это услышал.

Потом я объяснил, что мы путешествовали с небольшим грузом и у нас есть только несколько маленьких рулонов качественной ткани. Может, они возьмут за сумасшедшего немного тканей… Вождь дружески улыбнулся и пригласил меня сесть рядом с ним на землю. Так начался настоящий торг. Мы шутили, обменивались оскорблениями, изображали разные эмоции — от сомнения до отчаяния; мы выпили несколько чашек горького чая, поговорили об устройстве мироздания, пришли к выводу, что вера — единственное решение наших проблем, а евреи и христиане — их причина (при любом другом варианте часть вины падала на Бога, что, конечно, было бы ересью). Время от времени мы возвращались к основной теме и вновь принимались торговаться. Иногда торговля — это единственное, что связывает обитателя пустыни с его сородичами, и обмен становится таким же важным способом общения, как и назначение настоящей цены. Было уже три часа пополудни, когда я заявил, что друзья назовут меня упрямым дураком, но я добавлю красивый кинжал к той клетчатой материи, которую хотели получить гора. Они внезапно согласились, и таким образом я вновь обрел друга. Наверное, напряжение этих минут отрезвило его. Коля больше не говорил о Вагнере; теперь он поблагодарил меня со своей прежней вежливостью:

— Ты прирожденный дипломат, милый Димка. Наши верблюды все еще у тебя?

Я заверил его, что сохранил весь наш маленький караван. Коля сильно устал, но все-таки был довольно весел. Гора напоили и накормили его, чтобы он понравился покупателю, и это придало ему сил и помогло прийти в себя.

— Что случилось, Димка? — Он остановился перевести дух, когда мы карабкались по склону. — Тебя нашла итальянская армия? Нам понадобятся документы?

Я заверил его, что больше никакая опасность ему не угрожает. Он снова остановился перевести дыхание и посмотрел на сетку и шелк, которые лежали на ближайших скалах.

— Если это не армия, то что же это такое? Итальянские воздушные силы?

Но я больше ничего ему не сказал, пока не помог подняться, притворяясь, что проклинаю и понукаю раба. Наконец он добрался до вершины горного хребта и застыл, удивленно разглядывая корзину и ее очаровательную обитательницу.

Синьорина фон Бек надела бледно-зеленое платье с темно-синей оторочкой, темно-синюю шляпу — «колокол» и такого же оттенка чулки. Обувь была подобрана в цвет платья.

— Как он, бедняга? — спросила она, обращаясь ко мне через голову Коли.

— Восхваляет Аллаха за его милосердие, синьорина фон Бек, подобно всем нам.

Закончив дела, гора уже сворачивали лагерь. Я предположил, что они направлялись на встречу с другими бандитами, рассчитывая подыскать себе какое-то занятие. Но там они могли рассказать о нас…

Когда Коля приблизился, синьорина фон Бек сморщила нос.

— О, дорогой! Он должен принять ванну, вам не кажется?

Я согласился с ней. Я сказал, что тоже не прочь искупаться. Тем временем, решила она, как только раб отдохнет, он сможет, вероятно, принести немного воды, для того чтобы и она могла помыться. Я согласился, но сначала мне следовало проведать своих верблюдов. Наши бедные терпеливые животные страдали слишком долго. Оставив груз у корзины воздушного шара, мы с Колей с трудом удерживали измученных верблюдов, готовых броситься к оазису. Вода была хороша, но приобрела специфический вкус — старая пальма упала в озерцо и сгнила там. Верблюды тщательно обнюхали бассейн, прежде чем начали пить.

— Полагаю, ты не ожидаешь, что я потащу воду для той девчонки, — пробормотал друг, когда мы разделись и окунулись в озеро в тенистом месте; нас нельзя было заметить сверху.

Я улыбнулся, оценив его беспокойство, и сказал, что мы привезем немного воды в фэнтасе на верблюде.

— Поскольку, дорогой Коля, ты был не в своем уме, у меня просто не осталось выбора. Пришлось вернуться к прежнему оправданию и рассказывать сказки о слабоумном слуге.

— Эта роль не очень-то мне подходит, — заметил он, но в итоге принял мою точку зрения. — Девчонка, как я полагаю, здесь по заданию правительства?

— Только отчасти. Она — первая женщина, совершающая полет в одиночестве по заданию Итальянского географического общества. Как я понимаю, Муссолини теперь оказывает немалую поддержку таким предприятиям.

В ту секунду меня посетило вдохновение: Италия — вот страна, которой я должен предложить свои услуги. Я мог помочь в строительстве энергетических установок; мои машины сделают эту страну настоящим государством будущего, Новым Римом в истинном смысле слова. В Италии, как я понял, процветала и киноиндустрия. Возможно, моя встреча с синьориной фон Бек была своевременной сразу во многих отношениях.

Коля уже говорил о следующем этапе нашего путешествия через пустыню. Теперь мы нашли Зазару и Дорогу Воров, и все, что нам оставалось сделать, — это двигаться по ней на запад. В итоге «меньше чем через тысячу миль» мы попадем в Марокко.

Теперь, конечно, я представлял свое будущее несколько иначе, но ничего не сказал.

— Сначала мы должны помочь синьорине фон Бек надуть ее воздушный шар. — Я вытянулся в воде и поплыл. — А затем можно снова двинуться в путь. Это самое меньшее, что мы способны сделать, Коля, так как она, по правде сказать, спасла наши шкуры.

— Потерпев крушение в пустыне? — (Я вкратце изложил ему всю историю.)

— Доверившись нам, — напомнил я. — Вообще-то, с ее точки зрения, мы могли оказаться просто парочкой жуликов.

Его это оскорбило. Ведь я, конечно, заметил, что она уже разглядела под тряпьем настоящего человека? Когда он снова облачится в приличную одежду, то непременно поблагодарит синьорину за своевременное появление, хотя она, в конце концов, помогла нам просто случайно. То, что она оказалась в нужном месте, — лишь удачное стечение обстоятельств. Я возражал, что это чересчур низкая оценка ее навыков воздушной навигации, тем более что сам Коля не очень-то хорошо умел ориентироваться в пространстве. Он начал грубить, но почти сразу же извинился. Он просто слишком сильно устал от перенесенных лишений, нервного истощения и нехватки воды.

Солнце клонилось к закату, и гора уходили из ущелья, несомненно, направляясь в пустыню, — они так же радовались исходу столкновения, как и мы. Оставив Колю спать у кромки воды, я сам заполнил металлический фэнтас, погрузил его на Дядю Тома и повел животное по крутому склону туда, где ждала воздухоплавательница. Синьорина фон Бек коротала время за чтением. Я уже заметил небольшую стопку книг в мягких цветных обложках и еще несколько журналов. Все они были на английском и, казалось, с приключенческой литературой. Синьорина объяснила, что любовь к ужасам и драмам у нее пробудилась в Челтнеме[605].

— Там, понимаете, вообще ничего не происходило.

Аккуратно отметив страницу, она положила книгу на столик и вытащила из встроенного шкафчика складную холщовую ванну, которую бережно развернула. Я перелил в ванну четыре галлона воды из фэнтаса. Синьорина захлопала в ладоши.

— Я мечтала об этом уже три дня!

Я тихо вернулся в оазис и стал приводить в порядок Дядю Тома. Верблюдица все время ворчала и вертела головой, однако мое внимание явно приносило ей удовольствие. Вдобавок знакомые и привычные действия помогли мне собраться с мыслями. Конечно, легче всего будет покинуть пустыню на отремонтированном воздушном шаре. Но что, если это приведет нас прямо в руки властей? Если мы двинемся по Дороге Воров, пройдут месяцы, возможно, даже год, прежде чем мы доберемся до цивилизации. Если же мы поднимемся на воздушном шаре и сохраним свою маскировку, то у нас будет возможность скрыться в городской толпе, прежде чем итальянцы или французы проявят чрезмерное любопытство. Впрочем, оставалась большая вероятность того, что нас снова подстерегут и на сей раз убьют, чтобы отобрать верблюдов и вещи. Гора, несомненно, были не единственной бандой, действовавшей в этих краях. Они разнесут новости. Нам придется выдержать пару нападений — в лучшем случае. И не следовало забывать о верблюдах.

— Мой дорогой, твоя любовь к этим верблюдам кажется прямо-таки непристойной.

Коля встал и подошел к одному из наших вьючных животных, попытавшись нащупать что-то у него на горбе. Только тогда я заметил на шкуре недавно зажившие шрамы.

— Я очень испугался, что ты захочешь обменять меня на нескольких наших верблюдов!

— Я потерял бы лицо, если бы предложил больше, чем ты стоишь, — ответил я.

Такие шутки были для нас обычным делом. В глубине души я, конечно, очень обрадовался, узнав о спасении друга. Вряд ли я испытывал такие сильные чувства к какому-то иному мужчине, кроме разве что капитана Квелча. Мы стали Роландом и Оливье[606], искателями приключений, хранителями законов рыцарства.

Я был обязан ему жизнью. Тем не менее и дальше действовать по его первоначальному плану казалось мне чистейшим безумием. Возможно, мы даже могли бы убедить леди высадить нас в каком-нибудь удобном месте.

— Пожалуйста, постарайся успокоиться, Коля, мой дорогой. Ты по-прежнему слаб, и твой рассудок, мне кажется, еще не в полном порядке.

Он не обратил на это внимания и небрежно напел какой-то джазовый мотив, как будто пытаясь доказать мне, что разум полностью вернулся к нему.

Когда я упомянул имя нашей спасительницы, мой друг выразил желание представиться синьорине фон Бек.

— Я слышал об этой женщине. Она была любовницей Бенито Муссолини. Я помню ее еще в Париже! И она летала с испанской экспедицией из Барселоны в Рио несколько лет назад.

Я объяснил, что в его положении было бы опасно и непристойно напоминать о знакомстве с нашей хозяйкой. С учетом ее истории все еще оставалась незначительная вероятность, что она могла оказаться итальянским правительственным агентом. Мы любой ценой должны были сохранять свои маски, пока не поймем, что ей можно доверять. Коля согласился, но ему не хотелось долго изображать идиота. Он сказал, что с радостью двинулся бы в путь. Он по-прежнему был одержим мыслью пройти по Дороге Воров.

В тот вечер я ужинал в обществе новой подруги. Чуть ниже по склону мой старый друг готовил себе кускус, к которому добавил яйцо вкрутую, выданное синьориной фон Бек. Мое альтер эго в женском обличье проявляло то же инстинктивное великодушие, уже принесшее столько страданий мне! И однако я не жалею, что был таким. Как я всегда говорил, лучше подчиняться добродетельным порывам, чем постоянно думать только о своих интересах.

— Ты дал им тшертовски много, Иван, и потом пожалел об этом, глупый педик, — на днях сказала мне миссис Корнелиус. И это справедливо.

Но я почти ни о чем не жалею. Я никогда до конца не понимал, в чем заключалось их сходство с синьориной фон Бек, потому как они были вроде гвоздя и панихиды, но, возможно, оно заключалось в самообладании. Конечно, об общих интересах не шло даже речи! В последний раз, когда я пытался рассказать миссис Корнелиус о принципах инженерного дела, она выскочила из паба, вопя, что пузырь у нее совсем ослаб; в итоге мне пришлось занять фунт у мисс Б., чтобы заплатить за выпивку. А с синьориной фон Бек я странным образом сблизился. Мы вместе обсуждали великие проекты. Как только Коля улегся спать, я рассказал ей немного о «Лайнере пустынь». Она, в свою очередь, нарисовала для меня схему поезда метро, оснащенного ракетным двигателем. Она сказала, что итальянское правительство хочет изготовить экспериментальный опытный образец. Зная, что Муссолини привлекал в свой лагерь известных людей, она согласилась на полет на шаре ради рекламы, а не из научного интереса.

— Мне все это казалось просто восхитительным, пока меня не подстрелили. Конечно, я отчасти сама виновата — опустилась слишком низко, чтобы спросить у тех арабов, где я очутилась. Однако, мне кажется, даже на то была воля провидения. Как забавно, а, шейх Мустафа!

С рассвета до десяти часов утра мы пытались починить шар, штопали ткань и собирали топливо, чтобы развести огонь и нагреть воздух для первоначального этапа подъема. Коля нехотя помогал нам. Мы перенесли аппарат на вершину холма, откуда открывался вид на мертвый город, и, следуя инструкциям синьорины фон Бек, я установил рукав, по которому в шар подавался нагретый воздух. Увидев, как огромный овальный купол начинает заполняться, я едва сумел сдержать чувства.

Теперь итальянский флаг развевался высоко в небе. Я вообразил Новый Рим Муссолини, его великую африканскую империю, которая наконец-то отбросит Карфаген в небытие. К небесам этой страны воспарит множество таких кораблей. На руинах благородного прошлого восстанут архитектурные строения, величием и изяществом напоминающие сооружения Древнего Рима. Воздушный шар был запечатленным видением! Казалось, со мной говорил ангел. И ко мне возвращалось мужество. Я знал, что должен пробиться ко двору дуче как можно скорее, чтобы связать свою судьбу с его судьбой. Дурную славу фашизму создали не такие идеалисты, как я. Однако я не был бы джентльменом и христианином, если бы не признавался в прошлых привязанностях. Крайности, на которые решались помощники Бенито Муссолини, лучше всего сравнивать с крайностями, к примеру, испанской инквизиции, последовавшей за Фердинандом и Изабеллой в мавританскую Испанию. Они увидели разврат, темные суеверия, упадок, сластолюбивый ориентализм, ученые абстракции — и ответили на священный призыв, изгнав из принадлежавших им земель восемь веков зла и моральных низостей[607]. Они оживили своих людей и вернули им историю. Иногда человек, слишком сильно изводящий себя сомнениями, не может противостоять злу, которое несет его враг. Итальянцы — сентиментальные люди. Им нужен диктатор, нужна дисциплина фашизма, чтобы они стали великими; иначе их одолеет врожденная лень. То, что они повернулись спиной к единственному лидеру, который мог сделать их великими, — лишь новое доказательство моего тезиса. Кто они теперь? Где их богатства? Несколько развалин и фонтаны эпохи Ренессанса, которые можно сдавать в аренду как реквизит для новой синерамной[608] киноэпопеи! Несмотря на всю свою способность к предвидению, в этом случае я различал впереди только светлое будущее. Я видел совершенство.

Скоро шар качался вверху, словно кит, попавший в сети, и синьорина фон Бек принялась запускать небольшой двигатель, грея его до тех пор, пока в клапанах не засвистел обжигающий пар. Горячий воздух удерживался под куполом, но позабытый пропеллер еще не работал. Теперь, когда корзина подпрыгивала, натягивая веревки, летчица решительно взялась за дело; она проверила балласт, осмотрела все детали и обратила особое внимание на аккуратно пришитый кусок синего шелка, который прикрыл часть национальных символов и букв. Мисс фон Бек, словно нимфа, порхала возле двигателя и веревок, улыбаясь всякий раз, когда ее корабль подчинялся командам. Она в волнении высунулась из корзины и помахала рукой Коле, который стоял с открытым от удивления ртом, наблюдая за оживавшим воздушным судном. Все веревки натянулись до предела, а кое-какие, казалось, в любой момент могли порваться или выдернуть из земли колья, к которым были привязаны. Мисс фон Бек попросила нас снять рукав для подачи воздуха и снова радостно помахала ладонью.

— Ура! Замечательно! Какая удача, что вы, друзья, оказались рядом! Давайте затащим на борт багаж. Скажите, что вы собираетесь делать с верблюдами?

Коля пробормотал что-то грубое. Я обратился к нему по-русски:

— Ты снова заговариваешься, Коля, друг мой? Прими ее предложение! Мы можем оказаться в Танжере через неделю!

— Или во Французской Экваториальной Африке, — уныло заметил он. — Димка, нельзя направлять в нужную сторону воздушный шар. Но можно идти по дороге. По крайней мере, тогда я буду знать, куда двигаюсь. Оставь ее. Она — привлекательная и опасная женщина. Она живет ради острых ощущений. Я думал, что пока приключений тебе достаточно. Твое предложение не дает никаких очевидных преимуществ. А если мы последуем первоначальному плану, то будем точно знать, куда идем.

— К черту, Коля! Рисковать теперь ни к чему.

— Он в порядке? — спросила синьорина фон Бек по-английски.

— Он боится лететь на вашем корабле, я полагаю, — тоже по-английски ответил я, а потом по-русски добавил: — Здесь для тебя ничего нет, Коля.

— Только мерзавец бросил бы бедных верблюдов, — сказал он. — Я остаюсь.

Такой аргумент я не мог парировать. Я и сам не хотел покидать свою прекрасную Дядю Тома. И все-таки на этой дороге беззакония у нее было куда больше шансов выжить, чем у меня. Я страдал от чувства вины и никак не мог смириться с мыслью о расставании с Колей. И все же выживание в такие моменты требует забыть о чувствах. Дядя Том могла найти новых хозяев в пустыне, хоть даже в лице вернувшихся гора. Она была слишком хороша — к ней станут с любовью относиться все, кому бы она ни досталась.

— Давай же, Коля. — Я в последний раз попытался убедить друга, больше для очистки совести. — Синьорина фон Бек говорит, что ветер отнесет нас на запад. Она предпочла бы направиться на север, но, по ее словам, мы так или иначе доберемся до Триполи или Танжера.

— Или до Тимбукту, — многозначительно заметил он. — Это вам угрожают неведомые опасности, а не мне. Отправляйся, если хочешь. Просто оставь мне моих верблюдов и наши припасы.

— Все, что пожелаешь. С удовольствием, — ответил я.

Мысленно я уже перенесся в Италию. Я неудержимо стремился к идеалам, я думал, что возвращаюсь к своему истинному призванию. О, Эсме! Ты видела, как я летел. Я снова обретал веру в силу разума и науки. Меня переполнял Святой Дух. Я двигался все быстрее. Мои чувства вернулись благодаря мудрости Аллаха. Мертвым я ушел в пустыню, и из пустыни я явился, чтобы жить снова. Наконец-то мое тело запело прекрасную песню.

— У тебя есть паспорт? — Настроение Коли, казалось, неожиданно испортилось.

Его резкость меня немного расстроила. Ведь именно меня, в конце концов, отвергли и бросили!

— Разумееется, да. Я сниму свою сумку с Дяди Тома.

— У вас много воды?

Он втягивал в себя воздух пустыни, как будто восстанавливая силы. Потом я услышал, как он напевает мотив из «Тристана и Изольды».

— Много.

Когда я расставался с Дядей Томом, Коля настоял на том, чтобы проводить меня. Он помог мне привести это прекрасное существо обратно по крутой тропе к вершине холма, где у воздушного шара ждала синьорина фон Бек. Ее волосы теперь трепал сильный бриз, и шифоновый шарф взлетал высоко над головой.

— Ты дурак, — пробормотал Коля. — Я не боюсь лететь в этой штуке, хотя затея и безумная, но я побоялся бы отправиться с ней. Она опасна, поверь мне. Вернись в пустыню, вернись к свободе. Димка, ты никогда не знал таких женщин, как она. Она отнимает энергию. Она играет с великими силами и обречена на смерть, как и все ей подобные. И она заберет с собой по крайней мере одного бедолагу. Она ненадежна, как взрывчатка.

— Это всего лишь ревность, Коля. Прошу тебя, перемени решение. Не унижайся и не посягай в своем беспокойстве на честное имя леди. Синьорина фон Бек, очевидно, благородная дама. Она наделена острым умом. Это ум, достойный мужчины. Но она никогда не могла бы встать между нами, Коля. Мы — братья. Я просто беспокоюсь о твоем благополучии. Хватит ли тебе наших припасов, чтобы продержаться всю дорогу?

Друг пожал плечами. Он взял у меня из рук повод Дяди Тома.

— Верблюды — мой главный запас. Нужно продать их прежде, чем я смогу сделать что-то еще. Дядю Тома я попытаюсь сохранить, клянусь.

— Если придется, ты должен получить лучшую цену за Дядю Тома, — заверил я Колю. — Как только доберешься до следующего большого оазиса.

— Я отыщу тебя в Танжере, — пообещал он, — и отдам тебе твою долю. В конце концов, ты помог нам сюда добраться.

— Может, и так. — Я крепко ухватил его за плечо. — А пока, старый друг, тебе нужно поменьше принимать наркотиков. У тебя ничего не останется к тому времени, как ты доберешься до города.

— О, я продержусь.

Мы подошли к воздушному шару, и он снова начал бормотать, передавая в корзину мой чемодан и другой багаж, пока я поднимался наверх, чтобы помочь синьорине фон Бек убрать сумки в шкафчики.

Я наклонился над краем корзины и, вопреки бедуинскому обычаю, пожал руку Коли, а затем прижал его к себе и поцеловал.

— Прощай, добрый друг, — сказал я по-арабски. — Пусть Аллах и впредь защищает тебя и ведет к цели безопасной дорогой.

— Ваш раб и впрямь не полетит с нами? — Синьорина фон Бек казалась разочарованной.

— Я дал ему свободу, — отозвался я. — Он решил взять верблюдов и в одиночестве отправиться в путь по дороге Дарб эль-Харамия. Пусть Бог пребудет с ним. По крайней мере, за верблюдами он проследит. Он хорошо обходится с животными. Они представляют для него большую ценность. Видите ли, синьорина фон Бек, он похож на меня, он тоже человек пустыни. Однако, в отличие от своего хозяина, он не может поверить, что будет счастлив в любом другом мире. Так обстоят дела. Мы такие, какие есть. Это воля Божья, и Бог защитит его.

Больше я ничего не мог добавить. Мой друг выбрал свой путь, и мне больше не следовало подвергать сомнению его решение.

И все-таки, кажется, слезы стояли у меня в глазах, когда я махал ему на прощание. Коля отвязал последние веревки, которые удерживали шар на земле, и мы быстро поднялись, крича «бог в помощь» и «прощай». Я с колотившимся сердцем следил за тем, как друг повернулся и побрел к остаткам своего имущества. Бедный Коля! Я постеснялся сказать ему, что переложил часть нашего груза в собственные сумки задолго до того, как достиг оазиса, — исключительно ради безопасности. У меня было три фунта кокаина, фунт героина и четыре фунта гашиша — все из тайника в горбах верблюда. После этого груз значительно уменьшился, так как Коля уже употребил немалую часть своей доли между Куфрой и Зазарой. С другой стороны, я, конечно, спасал Колю от него самого, и теперь он практически избавился от опасности — его не ограбят ради того, чтобы отобрать остатки наркотиков.

Я не защищаю торговлю наркотиками и никогда бы по своей воле не ввязался в это дело, но мне, увы, пришлось заняться подобным бизнесом, и казалось только справедливым, что я должен получить какую-то прибыль. В итоге товар все равно будет использоваться одинаково.

Синьорина фон Бек отклонилась в сторону, изучила внешнюю оболочку купола и с облегчением убедилась, что заплата выдерживает нагрузку. Ее губы приоткрылись в радостной улыбке, когда она посмотрела на горизонт, который расширялся и расширялся, по мере того как мы поднимались, равномерно и легко, все выше к бескрайнему синему небу Сахары.

— Вы, очевидно, мужчина, — сказала она, — который в жизни идет собственной дорогой.

Я оценил то, что она признает мою индивидуальность, но оставался настороженным и старался не отступать от роли. Я не мог допустить, чтобы мою маскировку раскрыли.

— По воле Аллаха, — сказал я. — И как направит Аллах.

Я смотрел вниз, на оазис. Я все еще мог различить друга, я видел карликовую фигурку, спускавшуюся к крошечному бассейну и миниатюрным животным.

— О, взгляните! — взволнованная синьорина фон Бек указала на восток. — Вот они! Как забавно! Те арабы, которые подстрелили меня! К счастью, мы уже высоко поднялись. С вашим рабом все будет в порядке?

Я смотрел на дюны огромного Моря Песка. От Зазары с величественной неспешностью ехали те же самые туареги, которых мы видели несколько недель назад неподалеку от Эль-Джауфа. В руках они держали длинные тонко сработанные ружья, из-под накидок сверкали жестокие глаза. Они никого не боялись. Было очевидно, что они обнаружат Колю прежде, чем тот успеет убраться с их пути. На мгновение я обернулся к «гатлингу», подумав, что мог бы отпугнуть их, но они находились почти за пределами досягаемости, а я понятия не имел, как подействует на корзину отдача от мощного пулемета.

Теперь туареги увидели нас. Они подняли винтовки к плечам, крепко обхватили ногами широкие кожаные седла и прицелились. Но их залп не достал нас или просто все пули пролетели мимо; пока туареги перезаряжали ружья, мы набрали более чем необходимую высоту, чтобы стать недосягаемыми для их примитивных винтовок.

Увы, к несчастью для Коли, Бог дал ему лишь несколько часов свободы. Мой друг должен был снова стать пленником.

— Как звали твоего слугу? — спросила она, натягивая веревки.

— Юссеф, — сказал я.

Она подошла ко мне и встала у борта.

— А ты — Мустафа. Думаю, нам не стоит соблюдать формальности. Синьорина фон Бек крепко сжала мою руку.

— Ты должен называть меня Рози, — настойчиво сказала она. — Я так рада, что нахожусь под защитой настоящего принца бедуинов. Правда, ты и впрямь больше похож на Рудольфа Валентино. Хотя ты гораздо утонченнее…

Туареги, Зазара и все наши проблемы остались позади. И когда воздушный шар изящно воспарил в кровавых лучах заходящего солнца, я обнял свою Розу.