Игла бессмертия

Глава 8

— Лошади готовы, барин, — понуро сказал Тихон.

— Готовы? Отлично, едем.

Георгий отставил кубышку и вышел на крыльцо. Немногие прохожие, бросив взгляд на гостя, шли дальше по своим делам; торговцы пытались заманить их, нахваливая свой товар, но без большого усердия — скорее, по обыкновению.

Повседневная жизнь городка так приглянулась господину капитану, что он простоял, отдавшись созерцанию, не меньше пяти минут, а после спросил:

— А что, Тихон, где дом исправника? Он зазывал меня вчера к себе, а я обещал быть.

— А? Так да, я разузнал, могу показать.

— Едем.

Тихон влез в седло, как всегда, несколько неуклюже — не любил он верховой езды — и двинулся первым. А Георгий чуть отстал, он странно себя чувствовал и не вполне понимал, зачем сейчас собрался к Колоскову, ведь вовсе не туда он стремился ещё минуту назад.

Дом уездного главы показался вскоре. Большой, деревянный, он производил впечатление уставшего богатыря — тёмные тяжёлые брёвна потихоньку врастали в землю, хотя были всё так же крепки, наличники окон выцвели и облупились, а на крыше, у покосившегося венца, зацепилась и боролась за жизнь маленькая берёзка.

Исправника на месте не оказалось — со вчерашнего дня он не возвращался. Один из дворовых мужиков согласился проводить до дома вдовы Ершовой, где, скорее всего, заночевал его высокоблагородие. И троица отправилась на поиски.

Почему-то найти Колоскова и исполнить вчерашнее обещание стало вдруг очень важным для Георгия. В голову лезли мысли о дворянской чести, этикете и светском поведении. Обычно мало задумывающийся о таких материях Воронцов нынче неожиданно посчитал их значимыми и требующими неукоснительного следования.

Во дворе у дамы сердца Колоскова никого не оказалось, и Воронцов со товарищи прошли в дом — одноэтажный, с подклетью, облепленный пристроечками и крылечками.

Прошли узкие сени и оказались в светёлке, разделённой на две части стеной, где тоже никого не было. А вот из-за двери на другую половину доносились какие-то звуки.

Находящиеся внутри представляли собой сильную картину, исполненную природной живости: капитан-исправник, лежащий посреди комнаты на животе в полной красоте своего тела, сиречь безо всякого внешнего украшения хотя бы в виде исподнего, и маленькая средних лет женщина в одной только нательной рубахе, попирающая широкую его спину босыми ступнями. В одной руке держала она широкую кружку, в другой — берёзовый веник, которым, видимо, охаживала лежащего, так как на могучем теле то тут, то там виднелись прилипшие листья.

Однако ж достоверно об этом узнать оказалось невозможно, так как, увидев вошедших, женщина взвизгнула, выронила инструменты своего промысла и выбежала вон.

— Доброе утро, господа… дин капитан, — поприветствовал Воронцова Колосков. — Колька, поди сюда, помоги подняться. Ты почему меня не упредил? Вишь, как ты Агриппину Никифоровну оконфузил?!

Порицая своего холопа, Александр Фёдорович нимало не беспокоился о своей наготе. Кряхтя, утвердился на ногах и послал мужика за своим платьем куда-то на двор.

— Получит десяток горячих, шельмец, — проговорил он, глубоко вздохнув. — Агриппина Никифоровна хотя и не дворянского сословия, но всё же горожанка. Неудобно, что вы меня у неё застали.

— Это моя вина, Александр Фёдорович, — сказал Воронцов. — По моему наущению он нас привел.

— Что ж, пусть пяток только останется. Но уж эти отсчитают сполна и не возражайте, — стал спорить исправник, хотя гость и не думал противиться. — У меня строго: если провинился — получи взыскание. А что, какова нынче погода? — продолжил он, возложив руки на объемное своё чрево. Казалось, Колосков был привычен вести беседы в своём натуральном виде.

— Приятная вполне.

— Ах, хорошо.

Мужик вернулся с платьем барина и начал помогать тому одеваться. Сначала исподние рубаху и портки, затем верхнюю одежду: рубашку, кафтан, чулки и прочее. Исправник, видно, всё же испытал некий конфуз от нежданного визита, и потому продолжал рассказывать о своих порядках просто ради того, чтобы не наряжаться в тишине.

— Колька получит пяток горячих, это решено, но, Георгий, я… Постой, ты помнишь, что вчера мы перешли на ты?

— Да-да, припоминаю, — слегка покривил душой Воронцов.

— Так вот, Георгий, у меня строго, но я не тиран, нет. Я человек миролюбивый, и если мой крестьянин провинился, то я тоже терплю убыток. — При этих словах он широко взмахнул рукой, показывая размер своих потерь. — Я плачу гривенник за порку! Да-с. Мой конюший исполняет роль «le bourreau»[9] и получает за то жалование.

— Удивительно и весьма… гм, ново.

— Да, я люблю порядок и бываю строг даже к себе. Вы, сиречь, ты вовремя изволил заглянуть, я как раз собирался в присутствие, мне надобно дать наставление городским смотрителям. Не желаешь ли составить мне компанию?

Ответ на этот простой вопрос оказался для Воронцова неожиданно трудным. С одной стороны, он всё ещё помнил о сгоревшей церкви и о губительности промедления, но с другой — да, как ни странно, он даже очень хотел взглянуть на рутинную работу Колоскова. Появились мысли, что там, в присутствии, есть что-то важное и поехать туда нужно непременно.

Дверь в комнату отворилась, и вошла баба с подносом, на котором уместились молоденькие репки в плетёном туеске, пирожки на тарелке, пузатый кувшин и две кружки.

— Прошу, Георгий, это славная бражка, лёгкая и необременительная, я всегда выпиваю её перед службой, — предложил исправник, и гость, снова удивив самого себя, с удовольствием принял предложение.

Дворяне выпили. Питьё оказалось мутным яблочным вином и вправду очень приятным и невесомым.

Колосков велел бабе кланяться своей хозяйке и не ждать его сегодня.

— Колька! Беги домой и принеси в присутствие мою саблю, потом возвращайся и передай Осипу всыпать тебе пять плетей.

— Слушаюсь, барин.

— На службу я всегда цепляю саблю, — поделился исправник, — хоть, право слово, давно уж не доводилось вынимать её из ножен. А ты, я гляжу, со своей и не расстаёшься?

— Это рапира, — механически поправил Воронцов.

Георгий глянул на гарду своего клинка отстранённо, будто это и не ему тот оттягивал пояс привычным весом.

Разум его пребывал в странном, доселе незнаемом состоянии. Будто бы раздвоившись, капитан понимал, что должен ехать в Берёзовку навстречу Николаю, что дорога может быть опасной и потому-то он ещё утром пристегнул клинок, но при всём этом главная цель как будто потускнела, а ярче и важнее стали какие-то суетные сиюминутные и бестолковые дела.

— О чём задумался, друг Георгий? — усмехнулся Колосков. — Взгляд у тебя таков, будто ты мыслями в эмпиреи вознёсся, ха-ха.

— А? Да… Гм, вспоминал историю. Я часто бываю в разъездах, а в дороге случается всякое. Хоть лесные разбойнички обыкновенно сторожатся нападать, завидев мундир, но в прошлом году, под Нижним Новгородом, помню, осмелились. Ехали мы тогда вместе с одним помещиком, видно, на его скарб и позарились.

Воронцов с Колосковым вышли во двор, где Георгий снова замер, глядя теперь на поклажу, притороченную сзади седла.

— Что же, как ты отбился? — подтолкнул его к продолжению исправник.

— Что, прости? А-а… пистолеты подготовил загодя, да и солдат со мной был, тоже — не лыком шит. — Рассказчик сел на коня. — Двоих я уложил с ходу, самого прыткого — проткнул, да против троих встал с рапирой. А что у них? Топоры, колья. Ну, был один самопал, да стрелок издалека пальнул — промазал. Солдат мой из ружья его уложил да штык в мгновение приладил, поди повоюй с ним, они и разбежались.

— А что ж за людишки-то были?

— Должно быть, беглые.

— Да, крестьяне, они если силу видят — задают стрекача. Но вот в нашей губернии разбойнички другого сорта… А, постой, вчера ведь я тебе уж рапортовал…

До «большого дома» дворяне добрались молча, впрочем, и ехать-то было недолго. Уже знакомая Воронцову компания из гусыни с потомством и собаки всё так же обреталась около лужи, немногие прохожие кивали исправнику и капитану и неспешно шествовали дальше.

Уже у входа их догнал отправленный за саблей Колька.

— А, молодец, спасибо. Осипу сказал тебя высечь?

— Нет ещё.

— Смотри же, не забудь, а то знаю я вас, шельмецов. А вот, кстати… Георгий, если нет у тебя к слуге твоему дел, то не отошлёшь ли его для проверки?

— Не знаю, право, стоит ли.

— О, ты сильно меня обяжешь. Ведь я не смогу присутствовать. Я, правду сказать, и не люблю этого вида и смотрю обыкновенно из дому — через окно. Да и то ничего не видно, а только из конюшни доносятся удары и благочестивые крики. Бывает, правда, что Осип сильно радеет об исполнении наказа, так тогда даже крыша от ударов трясётся.

— Что же, и до смерти забивает?

— Нет, упаси бог! — перекрестился местный новатор.

— Что ж, если надо, то… Тихон, сходи с Николаем да проследи за делом.

— Хорошо, а что после?

— После можешь быть свободен.

— Да, милейший, — задержал исправник Тихона, — вот, прими гривенник да передай его моему конюшему как тот кончит дело.

— Добро, барин.

— Вот молодец, и скажи там, на кухне, чтоб тебя угостили.

— Благодарствую.

Мужики ушли, а дворяне поднялись в присутствие. Внутри за своим столом сидел секретарь. Как только дверь начала открываться, он почуял явление вышестоящих и подпрыгнул как напружиненный.

— Доброе утро, Александр Фёдорович! — бодро воскликнул он, полагая, что, когда начальство приходит, тогда и утро.

— Доброе, братец, доброе. Георгий, вот, рекомендую тебе Причкаляева Фоку Харитоновича, очень сообразителен, проворен и трудолюбив.

Секретарь опустил очи долу и даже покраснел.

— Мы уже знакомы.

— Что у нас сегодня? Что уличные смотрители, пришли ли для наставления?

— Уже отправились по своим концам.

— Та-ак, молодцы. — Исправник отпер кабинет своим ключом, прошел и сел в кресло за большим столом так, будто жёсткий кафтан надел — уж очень оно было для него узко. — Что на подпись?

— Вот-с, извольте видеть, сегодня совсем тонкая стопка.

В самом деле, в представленной папке оказалось всего листов семь-восемь.

— Отлично, отлично.

Главный чиновник особенно не утруждал себя вдумчивым прочтением, лишь бегло проглядывал и ставил размашистую подпись.

— Та-ак, с делами покончено, не желаешь ли рюмочку лимонной настойки? — спросил Колосков гостя, вставая. — Чудная штучка, чудная.

Оная штучка хранилась недалеко — в остеклённом шкафу с папками жалоб и судебных тяжб. И если кипы бумаги лежали в навал, съезжая друг на друга, то пузатый хрустальный графин с рюмочками покоились на отдельной полке, в почтительном отдалении от суетных бланков, заявлений и просьб. На закуску имелись три марципановые конфеты.

— Ваше высокоблагородие, — подал голос секретарь, — вы позабыли-с подпись поставить. Вот-с, листик приклеился, вы и позабыли-с.

С видом глубочайшего смущения, весь скособочившись так, чтобы и не разглядеть его было, секретарь подал пропущенный лист.

Исправник обернулся от заветного шкафа и глянул на подчинённого сурово, приложил листок к дверце и стал выводить подпись. Это получалось у него не вполне удачно, так как чернила не желали ложиться на бумагу, а норовили скатиться по перу и испачкать манжет.

Георгий уж хотел упредить исправника, но случайно мазнул глазами по тексту и наткнулся на слова «Сухая Берёзовка».

— Александр, о чём сей документ?

— О чём? Позволь, позволь… Фока, о чём документ?

— Об моровом поветрии-с, — промямлил Причкаляев и сжался пуще прежнего.

— О моровом поветрии, — пересказал без нужды исправник.

— Позволь, я прочту.

— Изволь.

Листок оказался пояснительной запиской к ревизской сказке за нынешний год, в которой говорилось о том, что снижение сумм налогов произошло из-за морового поветрия.

— А что же, в Сухой Берёзовке мор? — спросил Воронцов. — Почему ж ты мне не рассказал?

— В Сухой Берёзовке? А тут, что же, о ней? — ответил вопросом на вопрос Колосков и взял листок себе.

Он быстро прочёл и вопросительно взглянул на Причкаляева.

Секретарь был бледнее покойника.

— Я-а-а-а, должно быть, ошибся… — проблеял он. — Мор в селе Перепашное.

Колосков некоторое время молчал, а после зарокотал вулканом.

— Да ты что?! Да как же ты мог?! Ведь я поставил там свою подпись! — гремел своим басом исправник. — В Сибирь регистратором поедешь! Нет! В чёрные работы пойдешь! На каторгу!

На этих словах Фока упал на колени и стал умолять, кривя лицо притворными рыданиями и протягивая свои чудесно ухоженные пальцы к фалдам начальничьего камзола.

А Георгий на это смотрел отстранённо. Мысль о болезни в Берёзовке вилась вокруг, но никак не давалась. Отчего-то это было важно, и где-то он уже об этом слышал, но где? Понимание ускользало.

— Пощадите, Александр Фёдорович, кормилец! Ведь дети у меня, жена и мать её!

Колосков сверкал очами, но делал это так же притворно, как рыдал Причкаляев.

— Перепиши всё как надо! А за нерадивость твою лишаю тебя половины жалования за месяц!

— Спасибо! Спасибо! Я отслужу, я всегда, я обязательно и сей же час…

Секретарь удалился, пятясь и непрестанно кланяясь.

— А что же, ты его и в самом деле в Сибирь собирался отправить?

— Нет, но строгость он увидеть должен был? Таков порядок. Да и, скажу тебе, не таясь, не я его ставил, чтоб снимать.

— А кто же?

— Он протеже его сиятельства.

— О.

— Да-с, такой тут у нас «политик».

Исправник вернулся к заветному шкафу, взял свой замечательный набор и отнёс его на круглый столик у окна. Где они с Воронцовым и устроились в удобных широких креслах, наподобие того, что стояло в трактире.

— Люблю, знаешь ли, посидеть тут, поглядеть на реку. Вода, она умиротворяет. А сегодня еще такие треволнения. — Исправник разлил напиток по рюмочкам. — Знаешь, я даже пришёл к мысли, что если все будут после работы находить в себе силы для покойного наблюдения за водой, то гораздо меньше невзгод от суетности будут претерпевать. А когда все покойны, то смут нет, и войн нет, и всеобщее благо. Будем здоровы.

И гость, пребывающий с утра в полнейшем душевном расстройстве, с ним согласился:

— Да, очень интересная мысль и весьма глубокая.

— Ты находишь? Благодарю, я польщён, — искренне обрадовался исправник, отправляя в рот конфетку. — Но что мы всё обо мне да обо мне, расскажи же теперь ты о столичной жизни.

И Воронцов с удовольствием и со вкусом стал повествовать о рутине дворцовых обходов, о круговерти балов, о набожности молебнов и легкомыслии маскарадов. Многое из последнего он и сам знал из третьих рук, но сейчас это не имело значения. А важно было само повествование, не то что рассказываешь, а как — не спеша, с расстановкой, не упуская деталей и снабжая сказ многозначительными паузами.

По ходу разговора гость исправника размышлял о том, как важно произвести хорошее впечатление, расположить к себе, при этом где-то глубоко внутри у него сохранялось понимание того, что это всё чушь и бессмыслица. Сухая Берёзовка стучалась где-то на задворках сознания, не пропадая полностью, но не выступая на первый план.

Можно было бы сказать, что одновременно в голове капитана лейб-гвардии поселилось два человека. Первый — Воронцов-утренний — с кристальной ясностью понимал, что творится что-то несусветное, и надобно бросить всё к чёртовой матери и скакать в Берёзовку, но воли для этого он был лишён. Второй — Воронцов-нынешний — о деле старался не думать, искусно придавал значение мелочам, раздувал бурю в стакане и делал всё, лишь бы остаться в Боброцске.

Так, за неспешной приятной беседой день начал клониться к вечеру. Солнце закатными лучами позолотило небосвод и заиграло на волнах речки.

— О, да ты совсем заболтал меня, — укорил исправник, когда Воронцов закончил, — ведь служебное время уж давно вышло, мы и обед пропустили! Поспешим же в трактир!

Секретарь встретил выходящее начальство по стойке «смирно».

— Ну?! — нахмурился на него начальник.

— Завтра же всё будет исправлено, Александр Фёдорович, всё будет исправлено, не погубите.

— Вот, прошу обновить запас. — Колосков протянул пустой графин.

— Да-с, сию секунду! — И секретарь действительно собрался куда-то бежать, но исправник остановил его:

— Не к спеху, мы закончили с делами.

Выйдя из присутствия, оба слуги государевых испытали облегчение от свежего вечернего воздуха; они зачерпнули его изрядно, наполнив лёгкие доверху, и не спеша выпустили. Лимонная настойка, хотя и пилась приятно и незаметно, но была крепка — в голове гулял лёгкий ветерок.

У коновязи трактира стояли несколько тонконогих лошадей, по которым исправник сразу опознал мурзу Корчысова.

— А должно быть, Лев Галимович к тебе, Георгий, пожаловал.

— Как ты узнал и почему Лев?

— М-м… ну, такие коньки легконогие в Боброцске только у него, а Лев потому как, должно быть, отец так назвал.

— Это брат Арслана, того мурзы, что был на балу у князя?

— Брат? Нет, это он и есть — Арслан это Лев по-татарски.

Тут из трактира показался помянутый мурза в компании нескольких своих слуг.

— А! Здравствуй, херметле Александр Фёдорович! Здравствуй, херметле Георгий Петрович! Как я рад, что застал вас!

— Здравствуй, Лев Галимович, здравствуй, доброго вечера! — сказал Колосков.

— Друзья, поедемте скорее ко мне, такая радость! Привезли нового жеребца! Огонь, вихрь, а не конь! Ещё узду плохо слушается, дикий зверь!

— Лев, мы не обедали, и…

— О чём, ты говоришь, кадерле кеше[10], у меня всё будет. Помнишь вчера у князя турецкие яства? Мой повар делал, — со значением сказал искуситель.

Он знал, куда ударить, и заявление сразило исправника наповал, а новый Воронцов был согласен на всё.

— Постой, дай хотя бы горло промочить! В эту пору надобно выпить пива, — настоял исправник, и всей компании вынесли по чарке.

Победив жажду, дворяне двинулись в гости под неустанные похвалы Арслана своему приобретению.

Татарская часть Азовской слободы в Боброцске была относительно невелика, всего пять дворов. Но сами дворы расположились вольготно и не отказывали себе в широте размаха, ведь в их распоряжении была вся правая часть улицы.

Первый, самый длинный дом, по-видимому, раньше бывший общим жилищем, со стороны напоминал скорее крепость или острог. Одноэтажный, с редкими и узкими окнами, он наводил на мысль о том, что здешние жители опасались хозяев города…

Что ж, пожалуй, так оно и было, когда восемьдесят лет назад пять семей прибыли в далёкий, холодный и незнакомый Боброцск.

Но следующие здания говорили уже о гостеприимстве местных жителей. Двух-трёхэтажные дома переселенцев, тоже деревянные, но построенные в южном стиле, не походили на своего мрачного патриарха. Они позволяли себе кокетство, какового и в русских домах Боброцска не сыскалось бы — балкончики и мансардочки окружали их, казалось, со всех сторон.

Внутри татарское поселение напоминало большой хутор, в котором хозяйственные постройки, инвентарь и чумазая детвора, всё было общим.

— Сюда, сюда, дорогие гости, — радушно направлял Арслан, двигаясь по двору верхом.

Назади, в стороне от амбаров и огородов, в окружении низеньких яблонь и ягодных кустов, расположились конюшня и огороженный круг для выездки. В кругу, в стороне от людей, переминался с ноги на ногу небольшой красивый жеребец вороной масти.

— Вот, смотрите, каков красавец! — восхищённо проговорил мурза.

И действительно конёк был очень хорош: под блестящей чёрной шкурой переливались тугие мышцы, грива струилась в токах лёгкого ветерка, а хвост поднимался переливающимся фонтаном. Взгляд карих глаз, непокорный и вызывающий, только добавлял зверю притягательности.

— Да-а, красавец, — подтвердил Колосков. — А каков он в галопе? О! Я его ещё в табуне, в Тавриде, заприметил.

Корчысов перелез через ограду, достал из кармана яблоко и не спеша пошёл к жеребцу, на ходу выговаривая ему утешительные похвалы:

— Ах ты, красавец, умница, какой жеребчик…

Однако ж конь не принял доброго отношения — зафыркал, заржал, скакнул в сторону. Да и вел себя жеребец дёргано и взволнованно.

— Э, вот видишь, какая печально! — От расстройства мурза стал хуже говорить по-русски. — Георгий, может, тебя послушать?

Предложение было неожиданным, Воронцов никогда не объезжал коней и хотел было отказаться, когда вступил Колосков:

— Что ты, Лев, он ещё, чего доброго, покалечит нам гостя! Как можно?..

— Нет, отчего же, давайте попробуем, — решился капитан, побужденный к тому бог знает откуда взявшейся и совершенно мальчишеской гордостью.

Воронцов перелез через ограду и пошёл к животному, а мурза, напротив, вышел из круга и стал наблюдать с затаенным интересом.

Ещё на подходе Воронцов понял, что жеребца он просто так не успокоит и придётся обратиться к силам, которые не были напрямую дарованы людям Господом Богом. Никаких заклинаний или заговоров на успокоение зверя он не знал, а потому приходилось полагаться только на силу воли.

— Прости меня, Господи, грешного, прости, — пробормотал Воронцов и обратился внутрь себя, туда, где под сердцем жила душа.

Она откликнулась как всегда — тёплой живительной волной, прошедшей по телу и задержавшейся в глазах. Там, в глубине зрачков, вспыхнули и закружились золотистые искорки.

Это преображение испугало жеребца — он заржал, показывая зубы, поднялся на дыбы; когда же странный человек подошёл — попытался укусить протянутую руку.

Действовать на расстоянии было нельзя — спутники заметят чудеса — и Воронцов старался приблизиться с тем, чтобы накоротке заглянуть в распахнутый конский глаз.

— Георгий, брось, а ну как цапнет?! — крикнул исправник.

Когда жеребец попытался его достать, колдун вместо того чтобы отпрянуть — шагнул вперёд. Но не успел полностью убрать левую руку, и ему ожгло пальцы — конские зубы сомкнулись на них. Зато голова заклинателя сошлась с головой зверя почти вплотную, и ручеек золотистых искр порхнул тому в глаз.

Обида, боль, злость и испуг влились в сознание Воронцова, и разобраться с этими чувствами оказалось трудно, ведь и чародей испытывал противоречия внутри себя.

Контакт разорвался, а жеребец, чуть привстав на задние ноги, лягнул Георгия в бедро, отчего заклинатель рухнул как подкошенный.

— Георгий, Георгий, лежи, не вставай! — нарочито запричитал Арслан и заполошно полез на помощь.

Но раньше успел исправник, он так взволновался, что пошёл прямо так, как стоял — надавил пузом, упёрся и просто снёс ограждение. Великан подбежал к лежащему Воронцову и поднял его на руки, точно ребёнка.

— Лев, доктора! Куда нести? Показывай!

— Да-да, сейчас же… Шамиль! Беги за доктором, веди сюда хоть силой! В дом, в дом неси! Абельхаят, готовь постель! Фатима, Сафия, воды!

Удивительно, но эти двое смогли развести такое кудахтанье и суматоху, какую не осилила бы и дюжина баб — вокруг забегали домочадцы, из кустов чёрной смородины налетели прятавшиеся там пацанята, потянулись к источнику шума старые бабки.

— Сейчас же поставь меня на место, — процедил сквозь зубы Воронцов.

— Куда тебя ставить? Нога же!

— Поставь немедленно или нашей дружбе конец!

Колосков подчинился, и Георгий встал, опершись на его плечо. Нога болела, саднили пальцы, а в душе царило смятение от неудачи.

— Лев, твоего жеребца кто-то обидел. Может быть, несправедливо наказал. Навести его в стойле после кормёжки.

— А… да, рэхмэт, херметле, рэхмэт[11], — сказал мурза смущенно.

Было видно, что слова гостя весьма и весьма удивили его.

С помощью Колоскова Георгий добрался до дома, где его поместили на широкий низкий диван в гостиной среди ковров и шитых подушечек.

В ожидании целителя исправник с мурзой начали лечить травмированного разного рода крепкими настойками и примочками. Так что, когда пришел врач, Георгий уже слабо ощущал свои раны.