Игра Нептуна

X

Стоявший на дальнем конце платформы Страсбургского вокзала майор Трабельман был грубым крепышом с военной стрижкой. Лицо майора показалось Адамбергу жестким и веселым. Вряд ли такой человек согласится открыть дело по столь сомнительным документам. Трабельман пожал ему руку и безо всякой на то причины издал короткий смешок. Говорил он четко и громко.

— Боевая рана? — спросил он, кивнув на руку Адамберга.

— Задержание вышло суматошное, — подтвердил Адамберг.

— Сколько у вас их всего?

— Арестов?

— Шрамов.

— Четыре.

— А у меня семь. Не родился еще полицейский, который побьет меня по этому показателю. — Трабельман снова рассмеялся. — Детские воспоминания, комиссар?

Адамберг улыбнулся и кивнул на сумку:

— Все здесь. Вот только я не уверен, что они вам понравятся.

— Выслушать вас я все-таки могу, — ответил майор, открывая дверцу машины. — Я всегда любил сказки.

— Даже страшные?

— А разве бывают другие? — спросил Трабельман, трогаясь с места. — Волк в «Красной Шапочке», убийство детей в «Белоснежке», великан в «Мальчике-с-пальчик».

Он остановился на красный свет и снова хмыкнул.

— Убийства, повсюду убийства, — бросил он. — А Синяя Борода — отчаянный серийный убийца. Больше всего в этой сказочке мне всегда нравилось чертово несмываемое пятно крови на ключе. Его отмывали и счищали, а оно проступало как доказательство вины. Я часто о нем вспоминаю, когда упускаю преступника. Тогда я говорю себе: давай, малыш, беги, пятно вернется, и я тебя найду. У вас не так?

— История, которую я привез, чем-то похожа на сказку о Синей Бороде. В ней есть три пятна крови, их стирают, а они все время возвращаются. Но только для того, кто хочет их увидеть, как в сказках.

— Я должен проехать через Райхштет, забрать одного из моих бригадиров, так что нам придется покататься. Может, начнете рассказывать? Жил-был человек…

— Он жил один, в своих владениях, с двумя собаками, — сказал Адамберг.

— Хорошее начало, комиссар, мне нравится, — в четвертый раз хохотнул Трабельман.

Припарковавшись на маленькой стоянке Райхштета, майор заговорил серьезно:

— В вашей истории много убедительного, не стану спорить. Но если молодую Винд убил ваш человек — я говорю «если», — получается, что он уже полвека гуляет по свету со своим трезубцем-трансформером. Отдаете себе в этом отчет? Сколько ему было лет, когда он начал, ваш судья — Синяя Борода? В младших классах?

Слова другие, но смысл возражений тот же.

— Да нет.

— Итак, комиссар, в каком году он родился?

— Не знаю, — решил уклониться Адамберг, — и мне ничего не известно о его семье.

— Получается, он далеко не мальчик, правда? Между семьюдесятью и восемьюдесятью, так?

— Да.

— Мне не стоит напоминать вам, какая нужна сила, чтобы нейтрализовать взрослого человека и убить его тремя ударами шила?

— Вилы увеличивают силу удара.

— Но потом убийца оттащил свою жертву и ее велосипед в поле, за десяток метров от дороги, причем ему пришлось миновать дренажную яму и взобраться на насыпь. Представляете, как тяжело тащить неподвижное тело? Элизабет Винд весила шестьдесят два килограмма.

— Когда я видел его в последний раз, он был немолод, но от него исходила сила. Это правда, Трабельман. Рост — метр восемьдесят пять, ощущение мощи и энергии.

— Вот именно — «ощущение», комиссар, — сказал Трабельман, открывая заднюю дверцу и коротко, по-военному, здороваясь с бригадиром. — И когда же это случилось?

— Мне было двадцать.

— Мне смешно это слышать, Адамберг, просто смешно. Я могу так к вам обращаться?

— Прошу вас.

— Мы поедем прямо в Шильтигем, минуя Страсбург. Тем хуже для собора. Полагаю, вы не сильно расстроитесь?

— Сегодня мне это безразлично.

— А мне — так и всегда. Древности меня не впечатляют. Я его раз сто видел, но не люблю.

— А что вы любите, Трабельман?

— Жену, детей, работу.

Как все просто.

— И сказки. Обожаю сказки.

Это уже сложнее, поправил себя Адамберг.

— Но сказки — это тоже древность, — заметил он.

— Да, и подревнее вашего типа. Но продолжайте.

— Мы можем сначала заехать в морг?

— Хотите снять мерку? Почему бы и нет.

Адамберг заканчивал свой рассказ, когда они вошли в дверь института медико-судебной экспертизы.

— Что? — закричал Трабельман, застыв посреди холла. — Судья Фюльжанс? Вы рехнулись, комиссар?

— Почему? — спокойно спросил Адамберг. — Что в этом такого?

— Черт побери, да вы знаете, кто такой судья Фюльжанс? Какие уж тут сказки! Вы бы еще сказали, что огонь изрыгает не дракон, а прекрасный принц.

— Он красив, как принц, что не мешает ему изрыгать огонь.

— Вы понимаете, что несете, Адамберг? О процессах Фюльжанса написана книга. Далеко не каждый судья в стране удостаивается такой чести, правда? Он выдающийся юрист и справедливый человек.

— Справедливый? Он не любил ни женщин, ни детей. Не то что вы, Трабельман.

— Я не сравниваю. Судья был выдающийся деятель, его уважали.

— Опасались, Трабельман. У него была разящая рука.

— Такая и нужна, чтобы вершилось правосудие.

— И длинная. Живя в Нанте, он мог надавить на суд в Каркассоне.

— У него был авторитет, с его мнением считались. Вы меня насмешили, Адамберг, здорово насмешили.

К ним подбежал человек в белом халате:

— Мое почтение, господа.

— Привет, Менар, — буркнул Трабельман.

— Простите, майор, я вас не узнал.

— Представляю вам нашего парижского коллегу, комиссара Адамберга.

— Я много о вас слышал. — Менар пожал ему руку.

— Он весельчак, — уточнил Трабельман. — Менар, отведите нас к Элизабет Винд.

Менар аккуратно отвернул простыню, и они увидели тело молодой покойницы. Несколько секунд Адамберг стоял неподвижно, потом осторожно повернул ее голову, чтобы рассмотреть синяк на затылке, и сконцентрировал все внимание на ранах на животе.

— Похоже, между крайними ранами сантиметров двадцать, — сказал Трабельман.

Адамберг покачал головой и вынул из сумки сантиметр.

— Помогите мне, Трабельман. У меня всего одна рука.

Майор развернул сантиметр. Адамберг приложил конец к краю первой раны и протянул его до края третьей.

— Шестнадцать и семь десятых сантиметра, Трабельман. Я же говорил.

— Это случайность.

Не отвечая на последнюю реплику, Адамберг измерил максимальную ширину линии повреждений.

— Восемь миллиметров, — объявил он, сворачивая сантиметр.

Трабельман дернул шеей — он был смущен.

— Полагаю, в участке вы назовете мне глубину ран? — спросил Адамберг.

— И покажу шило, человека, который наносил им удары, и его отпечатки.

— Вы все-таки посмо́трите мои папки?

— Я профессионал, как и вы, комиссар. И не оставляю без внимания ни одну версию.

Трабельман издал смешок, и Адамберг не понял, к чему он относится.

В шильтигемском участке Адамберг положил свои папки на стол майора, пока бригадир ходил за шилом. Орудие убийства в пластиковом пакете было абсолютно новым и выглядело бы самым невинным образом, если бы не следы крови.

— Если я соглашусь с вами, — Трабельман сел за стол, — я сказал если, — нам придется искать человека, купившего четыре шила, а не одно.

— Вы зря потратите время. Этот человек, — Адамберг не решался называть фамилию Фюльжанса, — не совершает подобных ошибок, он никогда бы не купил четыре шила одновременно, как последний любитель. По этой же самой причине он выбирает самые ходовые модели и покупает их в разных магазинах, с разрывом во времени.

— Я бы поступал так же.

У себя в кабинете майор вел себя жестче, его веселость почти иссякла. Наверное, все дело в позе — Трабельман сидел, а может, в официальной обстановке, решил Адамберг.

— Одно шило могло быть куплено в Страсбурге в сентябре, — сказал он, — второе в июле в Рубэ, и так далее. Так ничего проследить не удастся.

— Да, — согласился Трабельман. — Хотите увидеть нашего подозреваемого? Еще несколько допросов, и он признается. Когда мы его взяли, он был в стельку пьян — закачал в себя по меньшей мере полторы бутылки виски.

— Отсюда и амнезия.

— Вы на это купились, так? А я нет, комиссар. Если адвокаты построят защиту на амнезии и помрачении рассудка, он получит на десять-пятнадцать лет меньше. Трюк простой, но он срабатывает. В амнезию я верю не больше, чем в вашего прекрасного принца, обернувшегося драконом. Идите, Адамберг, взгляните на него и убедитесь сами.

Бернар Ветийе, человек лет пятидесяти, длинный, худой, с опухшим лицом, полулежал на койке и почти не отреагировал на приход Адамберга. Все легавые одинаковы. Комиссар спросил, согласен ли он поговорить, и задержанный кивнул.

— Мне все равно нечего вам рассказать, — сказал он глухим голосом. — Башка пустая, все забыл.

— Знаю. А что было до того, как вы оказались на дороге?

— Да я знать не знаю, как туда попал. Не люблю ходить. Три километра, не ближний путь.

— Да, но что было до дороги? — настаивал Адамберг.

— Ну, я пил.

— Где?

— Сначала в кабаке.

— В каком?

— В «Бочонке», рядом с лавкой зеленщика. Не совсем уж я и безмозглый, правда?

— А потом?

— Ну, потом они меня выкинули, как обычно, деньги-то кончились. Я был такой теплый, что и спорить не стал, решил поискать нору и прилечь. Сейчас здорово холодно. Мой угол заняли какие-то парни с тремя собаками. Я пошел по улице и очутился в сквере, в каком-то желтом пластиковом кубе для детей. Все теплее, чем на улице. Смахивает на будку с маленькой дверцей. А на полу что-то вроде мха. Но он не настоящий, чтобы дети не поранились.

— Какой сквер?

— Да тот, где стоят столы для пинг-понга, поблизости от кабака. Я не люблю ходить.

— А потом? Ты был один?

— Еще был парень, который искал ту же самую будку. Плохо, подумал я. Но сразу передумал, у него было два пузыря в карманах. Вот повезло, сказал я себе и сразу заявил: хочешь в будку — делись выпивкой. Ну, мы и договорились.

— А как он выглядел?

— Память-то у меня неплохая, но я к тому моменту совсем окосел, да и темно было. А потом, дареному коню в зубы не смотрят. Меня не он интересовал, а его бутылек.

— Что-то же ты помнишь. Попробуй рассказать. Все, что вспомнишь. Как он говорил, какой был, как пил. Большой, толстый, маленький, старый, молодой?

Ветийе почесал в затылке, как будто хотел ускорить мыслительный процесс, привстал на койке и поднял на Адамберга покрасневшие глаза.

— Эй, они мне тут ничего не дают.

Адамберг предусмотрительно взял с собой фляжку коньяку.

Он взглянул на Ветийе, а потом показал глазами на дежурного.

— Угу… — Ветийе все понял.

— Позже, — произнес Адамберг одними губами.

Ветийе кивнул.

— Уверен, у тебя прекрасная память, — продолжал Адамберг. — Расскажи мне, как выглядел тот парень.

— Даже не знаю. Старый, — сказал Ветийе, — но и молодой, живчик. Но старый.

— Как он был одет? Не забыл?

— Как люди, которые шляются ночью с двумя бутылками в карманах и ищут, где поспать. Старый пиджак, шарф, две шапки, натянутые на глаз, толстые перчатки — в общем, все, что нужно, чтобы не отморозить яйца.

— Очки? Борода?

— Без очков, глаза под шапкой. Бороды тоже не было, но и свежевыбритым его не назовешь. И от него не пахло.

— То есть?

— Я не делю будку с парнями, от которых пахнет. Так бывает, у каждого свое. Я хожу в баню два раза в неделю, не люблю, когда от меня воняет. И я не писаю в домике, где играют дети. Хоть я и пью, но детей уважаю. Они хорошие. Разговаривают с нами, с бродягами, как никто. «А у тебя есть папа? А мама?» Малыши все понимают, пока взрослые не забьют им мозги всяким дерьмом. Вот и я не пачкаю в их домике. Они уважают меня, а я — их.

Адамберг повернулся к охраннику.

— Бригадир, — попросил Адамберг, — не принесете мне стакан воды и две таблетки аспирина? Рана разболелась, — объяснил он, кивнув на свою руку.

Бригадир ушел. Ветийе протянул руку и схватил фляжку. Не прошло и минуты, как дежурный вернулся со стаканчиком и лекарством. Адамбергу пришлось проглотить таблетки.

— Эй, я вспомнил, — сказал Ветийе, указывая на стаканчик. — Тот щедрый парень, у него был такой же. У нас у каждого была своя бутылка. Но он не пил из горлышка. Такая цаца…

— Ты уверен?

— Точно. Я еще сказал себе: этот тип раньше высоко летал. Некоторые ведь падают с самого верха. Девка его бросила, и все, начал пить и скатился вниз. Я так не согласен. Нельзя скатываться вниз только потому, что тебя бросила девка или выгнали с работы. Надо цепляться, черт возьми. А со мной, понимаешь, другое дело, это не потому, что мне силы не хватило. Я сверху не падал, потому что и так был внизу. Тут и остался. Чуешь разницу?

— Конечно. — Адамберг кивнул.

— Заметь, я никого не сужу. Но разница-то есть. Правда, когда Жози меня бросила, я не обрадовался. Но я и раньше пил. Потому она и ушла. Я не могу ее винить, я никого не сужу. Кроме тех толстых задниц, которые мне и монетку не кинут. Тогда, бывает, иду и гажу им под дверь. Но никогда на детской площадке.

— Ты уверен, что он был из богатеньких?

— Да, парень. И сорвался он недавно. Среди нас ты долго со стаканчиком не повыпендриваешься. Месяца три-четыре, а потом все, пьешь из горла, как последний алкаш. Как я. Я вот не пью с теми, от кого воняет, но это другое. У меня просто нюх такой. И я никого не сужу.

— Хочешь сказать, он на улице месяца четыре?

— Ну, я тебе не радар, но на улице он недавно. Наверное, его бросила девка, выгнала из дома, кто знает?

— А вы разговаривали?

— Да так, перемолвились. Мол, вино хорошее. А погода такая, что и собаку жалко во двор выгнать. Обычные вещи.

Ветийе положил руку на свой толстый свитер, туда, где в кармане рубашки лежала бутылка.

— Он долго с тобой оставался?

— Да я за временем не следил.

— Но он ушел? Или спал в будке?

— Не помню. Наверное, я тогда сразу заснул. Или пошел гулять, не знаю.

— А дальше?

Ветийе развел руками и бессильно уронил их на колени.

— А дальше дорога, утро, жандармы.

— Тебе снились сны? Ты что-нибудь видел, ощущал?

Бродяга задумчиво наморщил лоб, поскреб ногтями по драному свитеру. Адамберг снова повернулся к бригадиру:

— Не принесете мою сумку? Я должен кое-что записать.

Ветийе, выйдя из ступора, со змеиной стремительностью вынул фляжку, открыл ее и сделал несколько глотков. Когда жандарм вернулся, сокровище уже вернулось в карман рубашки. Адамберг подивился его ловкости. Человек ко всему приспосабливается, а Ветийе явно умен.

— Кое-что, — вдруг сказал он. Щеки его порозовели. — Мне снилось, что я нашел удобное теплое местечко. И я злился, что не могу от души подрыхнуть.

— Почему?

— Потому что меня тошнило.

— Тебя часто тошнит?

— Никогда.

— А сны о том, что тебе тепло, когда-нибудь раньше снились?

— Слушай, если бы мне такое снилось, я бы жил в Перу.

— У тебя есть шило?

— Нет. Может, мне дал его тот тип. Или я его спер. Почем мне знать? Наверное, я и правда убил бедную девчонку этой штукой. Может, она упала на дороге, а я принял ее за большого медведя, кто знает?

— Ты в это веришь?

— Но отпечатки-то остались. А я был рядом.

— А почему ты оттащил медведя и велосипед в поле?

— Поди разберись, что происходит у алкаша в голове. Я ведь почему убиваюсь — не люблю делать людям плохо. Я и животных-то не трогаю, так с чего бы мне убивать людей? Даже медведей? Вряд ли я боюсь медведей. Говорят, в Канаде их полно. Они по помойкам шарят, как я. Хотел бы я посмотреть, полазить с ними по помойкам.

— Ветийе, если хочешь знать все о медведях…

Адамберг наклонился к его уху.

— Ничего не говори, ни в чем не признавайся, — прошептал он. — Главное, не говори правду. Тверди, что потерял память. Пообещай мне.

— Эй! — крикнул бригадир. — Простите, комиссар, но с заключенными шептаться запрещено.

— Извините, бригадир. Я ему рассказывал неприличную историю о медведях. У него не так много развлечений.

— Хоть вы и комиссар, но правила есть правила.

Адамберг глазами спросил Ветийе: «Ты понял?» Тот кивнул. «Обещаешь?» — беззвучно произнес Адамберг. Кивок, прямой взгляд. Этот парень дал ему фляжку, значит, он — друг. Адамберг поднялся и, выходя из камеры, тронул его рукой за плечо: «Ухожу, рассчитываю на тебя».

По дороге в кабинет бригадир спросил Адамберга, может ли он услышать историю про медведя. Адамберга спасло появление Трабельмана.

— Ваши впечатления? — спросил Трабельман.

— Болтливый.

— Да что вы? Надо же, а со мной говорить не пожелал. Он какой-то вялый.

— Даже слишком. Не обижайтесь, майор, такого алкоголика, как Ветийе, опасно резко лишать спиртного. Он может сдохнуть.

— Знаю, комиссар. Ему дают выпить три раза в день, когда приносят еду.

— Так утройте дозу. Поверьте, это необходимо.

— Хорошо. — Трабельман не обиделся. — Что нового вы узнали? — спросил он, садясь за свой стол.

— Он умный и добрый человек.

— Согласен. Но он алкоголик, и этим все сказано. Мужики, которые с пьяных глаз бьют жен, в трезвом виде могут быть чистыми ягнятами.

— Но у Ветийе нет уголовного прошлого. Он даже ни разу не подрался, так? Это подтвердили коллеги из Страсбурга?

— Да. Проблем у них с ним не было. Пока он не слетел с катушек. Вы что, поверили ему?

— Я его выслушал.

Адамберг передал Трабельману свой разговор с Ветийе, опустив лишь деталь с фляжкой.

— Вполне вероятно, — заключил он, — что Ветийе везли на машине, на заднем сиденье. Ему было тепло, удобно, но его тошнило.

— И вы «домыслили» машину, поездку, водителя по «ощущению тепла»?

— Да.

— Это смешно, Адамберг. Вы похожи на парня, достающего кролика из пустого цилиндра.

— Но ведь получается!

— Может, вы думаете о другом бродяге?

— О бродяге, который пил из собственной бутылки и стаканчика. О бродяге из «бывших». О старике.

— Все равно он бродяга.

— Возможно, но не убежден.

— Скажите, комиссар, за всю вашу карьеру кому-нибудь удавалось заставить вас изменить мнение?

Адамберг секунду добросовестно размышлял.

— Нет, — наконец сказал он с сожалением в голосе.

— Этого-то я и боялся. Позволю себе заметить, у вас «эго» размером с этот стол.

Адамберг прищурился.

— Я не хотел вас обидеть, комиссар. Насколько мне известно, у вас есть куча теорий, в которые никто не верит, и вы притягиваете факты за уши, чтобы доказать свою правоту. Признаю — в вашем анализе много интересного. Но вы не принимаете во внимание иное мнение, вы никого не слышите. А у меня есть пьяница, которого задержали в трех шагах от жертвы, орудие убийства и отпечатки.

— Я понимаю вашу позицию.

— Но вам на нее плевать, вы стоите на своем. Другие могут катиться ко всем чертям вместе со своей работой, мыслями и впечатлениями. Скажите мне вот что: на улицах полно убийц, у нас куча нераскрытых дел, это мое дело — не ваше, так почему вы в него вцепились?

— Просмотрев папку номер шесть за семьдесят третий год, вы узнаете, что обвиненный юноша был моим братом. Это сломало ему жизнь, я его потерял.

— Пресловутое «воспоминание детства»? Вы не могли сказать мне об этом раньше?

— Вы не стали бы слушать. Это очень личное.

— Да уж, нет ничего хуже, когда замешана семья.

Он достал папку № 6 и положил ее на стол.

— Слушайте, Адамберг, — продолжил он, — я просмотрю ваши бумаги, потому что мне известна ваша репутация. Так наш обмен будет полным и беспристрастным. Открытость за открытость. Идет? Встретимся завтра утром. В двухстах метрах отсюда, на правой стороне улицы, есть хорошая гостиничка.

Адамберг долго бродил по улицам, прежде чем пойти в гостиницу. Он не обижался на Трабельмана: тот не отказал ему в сотрудничестве, но, как и остальные, не поддержит его идеи. Он обречен встречать недоверчивые взгляды и в одиночестве нести на плечах свою ношу.

Трабельман прав в одном. Адамберг никогда не отступался. Расстояние между ранами совпадает с расстоянием между зубьями вил. Ветийе выбрали, отследили, напоили и отравили, и сделал это человек в опущенной на глаза шапке, который был очень осторожен и пил только из своего стаканчика. Потом Ветийе отвезли на машине и положили совсем рядом с местом преступления — уже совершенного преступления. Старику оставалось только вложить шило в руку Ветийе, чтобы на нем остались его отпечатки, а потом бросить его рядом с трупом, завести мотор и спокойно уехать, оставив очередного козла отпущения прыткому Трабельману.