Индия наизнанку

Глава 6. Как я преподавал в деревенской школе

Итак, заранее проинспектировав место своей будущей работы, я направился туда, уже умудренный, онепаленный, слегка просветленный и закаленный горами.

Приобретя новые кеды, такие же китайские и такие же дешевые, я покинул Поккару, на этот раз окончательно, и отправился автобусами и попутками в долину Ламджунг, где начинался сезон засухи.

В стране приближался Непальский Новый год, и по этому поводу первую пару дней после прибытия никаких занятий в школе не было: каникулы.

Набарадж встретил меня в райцентре на мотоцикле, и мы отправились на школьный стадион, где как раз проходил новогодний турнир. Мы прыгали по уже знакомым мне рисовым террасам, разбитым грунтовкам и руслам пересыхавших ручьев. На пути попадались пасущиеся буйволы, цветные тетки с зонтами, яркие и праздничные непальцы, совсем никуда не торопившиеся.

Меня как почетного гостя деревни обмазали тикой и вырядили в непальские цветочные бусы. Другим почетным гостем был какой-то немолодой американец со своей женой, спонсировавший обучение деревенских детей твердой валютой — долларами. Набарадж специально разыскивал таких иностранцев в Интернете и непальских городах, привозил их в деревню и показывал реальное положение дел.

Некоторые тронутые богачи принимали финансовое участие в обучении непальских детей — своего рода меценатство. На эти деньги покупались книги и форма (обязательная для ношения), ну а часть средств, вполне вероятно, оседала в карманах Набараджа.

Школьный стадион — небольшая пыльная площадка с двумя воротами — стала временным центром деревенских событий. Страсти разгорались нешуточные, так как играли совсем не дети, а взрослые, а на кону стояла целая коза. Набарадж вручил мне большую банку порошковой тики, чтобы я обмазывал ею победителей и призеров соревнований. Живую козу — на радость болельщикам — тоже обмазали тикой.

Победители соревнования подходили ко мне и радостно принимали от меня тику. А затем стали фотографироваться с козой — своим честно заработанным призом.

Соревнования закончились, люди разбредались по своим домам, а мы с Набараджем отправились отмечать Новый год. Отдав какие-то распоряжения жене, которая тоже подрабатывала в школе, Набарадж вновь усадил меня на свой мотоцикл, и мы покатили куда-то в лес. В лесу стоял самодельный сарайчик из булыжников, с земляным полом. Внутри него непальцы — только мужики — распивали рисовую водку из большой канистры и закусывали рисом и маленькими мясными огрызками, щедро смазанными специями. Никакого салюта, оливье и телевизора не было. Алкоголь непальцами пьется не так часто, можно даже сказать, редко, поэтому распитие его само по себе было уже праздником, безо всяких салютов. Не было и электричества, поэтому, как только стало смеркаться, мы вернулись в деревню и легли спать.

Наступал новый, 2069-й год по непальскому летоисчислению.

Следующий день тоже был, разумеется, нерабочим, и я отправился на изучение окрестностей. Поскольку вместе с Новым годом наступал сезон засухи, то народ прятался от солнца, как только мог. Женщины бродили под зонтами, пастухи вместе со своими буйволами залезали по пояс в пересыхавшие реки, дети из рек и ручьев не вылезали вовсе.

Вечером Набарадж познакомил меня с Сурендрой — исполнительным директором школы, нанятым им совсем недавно. Сурендра, двадцатилетний парнишка, приехавший из Катманду, весьма неплохо владевший английским языком и для солидности носивший шляпу и костюм, играл свою роль не очень качественно, но с полной самоотдачей. На момент моего приезда Сурендра находился в деревне от силы месяц, поэтому учителя — вполне уже взрослые непальцы — не сильно-то ему доверяли. Генерируя различные идеи по улучшению жизни учителей и учеников, пытаясь воплощать какие-то интересные, с его точки зрения, методики, он внедрял в школе новые расписания, законы и идеи. Довольных было немного: сказывался возраст и полное отсутствие опыта у Сурендры.

С собой из Катманду в долину Ламджунг Сурендра прихватил «жену» — подругу, на год младше его, и брата, которых тоже устроил работать учителями. Вся троица была достаточно дружелюбной, проводила со мной свободное время, обучая нехитрой технологии изготовления дал-бата и рассказывая о жизни в Катманду и в Непале в целом. Ребята напоминали мне комсомольцев, приехавших из столицы в годы советских пятилеток, осваивать целину, строить БАМ или обучать неграмотных крестьян. Для солидности старший из них, Сурендра, как я уже упоминал, носил однотонный костюмчик и шляпу, чтобы все понимали, кто тут столичный житель.

Весь вечер первого новогоднего дня Сурендра объяснял мне какую-то суперметодику для универсального запоминания всего на свете, рисовал что-то на доске и обещал, что это методика обязательно должна спасти мир.

Вписать же все его идеи в реалии непальской деревенской школы — было почти неосуществимой задачей: учителям постоянно задерживали зарплаты (на полгода и более), электричества в школе не было, а все классы представляли собой всего-навсего бамбуковые хижины с досками и табличками. Но улучшение этих показателей входило в задачу Набараджа, который пытался привлекать инвесторов, как мог. Ведь собственными силами деревенские жители справиться вряд ли могли: зарплата учителей (чуть больше средней по стране, но, как я уже говорил, постоянно задерживаемая) составляла на тот момент 70 долларов в месяц, а обучение (для детей) обходилось более, чем в двести долларов в год, а помимо этого нужно было еще покупать книжки и форму.

Другими стратегическими задачами Набараджа являлись закупка необходимых учебных материалов, вялотекущая стройка и распределение изредка появлявшихся денежных излишков между учителями — в счет долга по зарплате.

Школа, понятное дело, была негосударственная. До прихода к власти коммунистов, количество государственных и негосударственных школ в стране было примерно одинаковым.

Несмотря на то, что с коммунистической «революции» прошло уже несколько лет, изменения в образовательной сфере пока не начались. А если и начались, то до глухой деревни где-то в Ламджунгской долине всяко еще не добрались. Что должно статься со сферой образования в ближайшие годы при коммунистах, пока никто не знал. Но пока еще подразумевалось, что так называемое негосударственное образование даст хотя бы относительно неплохой английский язык, так как больше половины из этих частных школ считались английскими.

Набараджевское учебное заведение тоже имело «английский» уклон и называлось «Little Star English School», и неважно, что некоторые из учителей английского языка этого самого английского не знали.

Вообще, все непальские школы, наверное, по причине немногочисленности, имели не номера, как у нас в Союзе, а имена: «Little Star English School», «Bright Future English School» и так далее. Слово «English», несомненно, давало какие-то плюсы школе в глазах родителей будущих учеников.

Наконец, на следующий день, наступили учебные будни, а с ними — первая линейка и первые уроки.

Поначалу в мои обязанности входило преподавание английского языка, математики и географии в классах с первого по пятый, а в шестом — еще и физику.

Помимо этого каждый понедельник мы вместе с учителями проверяли чистоту воротников и подстриженность детских ногтей. Нарушителей, с грязными воротниками и длинными ногтями, преподаватели хоть и не сильно, но наказывали. В качестве наказаний использовались удары линейкой по заднице и приседания. Я линейкоприкладством не занимался, и дети меня любили — не только, конечно, за это.

— Мистер, мистер!!! — истошно орали они, когда я проходил мимо класса. — Давай к нам!

— У меня другой класс, другой урок, дети… — пытался оправдаться я. Мои объяснения они не понимали, особенно младшеклассники, но никогда не обижались: мистер все-таки один, а классов — много.

Все преподавание происходило на английском языке, который, увы, понимали не многие. Даже с некоторыми учителями английского языка мне приходилось общаться через переводчика — Сурендру или Набараджа.

Возможно, из-за неорганизованности и раздолбайства, возможно, по причине того, что учебный год только-только начался, а, может быть, и потому, что процессом руководил Сурендра, распределение учителей по классам происходило примерно следующим образом. Перед каждым уроком учителя без энтузиазма толпились в кабинете Сурендры, ожидая своей участи.

— Так, — тыкал Сурендра кому-то из учителей книжкой по математике для третьего класса в грудь. — Идешь преподавать математику пятому классу.

— Но книжка для третьего… — сомневался учитель.

— Ну поищи в той груде правильную книжку, — указывал Сурендра на шкаф, покосившийся в углу, и переходил к следующему учителю.

— Ты, — обращался он ко мне. — Непальский язык в четвертом.

— Но Сурендра, я же не знаю непальского, — возражал, смеясь, я.

— Ах да, ну ничего, расскажи им что-нибудь. Можешь провести две математики, например.

Я не возражал.

А первый учитель, так и не найдя нужную книжку, отправлялся вести пятому классу математику.

Мне же обычно книжки были не нужны: перед занятием я лишь вскользь пролистывал материал и строил уроки по своему усмотрению, привнося в них некоторые развлекательные элементы. Мы играли в «Поле чудес», разгадывали кроссворды и шарады, составляли слова и вместе угадывали страны и их столицы.

За пять-десять минут до урока учителя распределялись по классам, а за это время дети отдыхали. Программы, дневников и других подобных излишков в школе не наблюдалось. Перемен как таковых тоже не было предусмотрено, уроки шли сплошняком, но из-за неорганизованности процесса детям удавалось побегать, пошалить, пообливать друг друга водой из шланга, который валялся поблизости. Была лишь одна большая перемена между четвертым и пятым уроком, во время которой школьники доставали пластмассовые коробочки с рисовыми хлопьями и горохом и ели эту пищу руками. Учителей же, включая меня, кормили бесплатно, за счет школы — одно из полезных нововведений Сурендры.

Дети, при виде меня, радовались и убирали книжки с непальским языком: он не был самым интересным предметом — ни для них, ни уж, тем более, для меня. Хотя временами они сами, во время уроков какой-нибудь географии или математики, наперебой учили меня непальскому языку, чаще цифрам (если это была математика), и я иногда переставал понимать, кто тут ученик, а кто — учитель.

Сурендра, как настоящий менеджер и инноватор, а может быть просто, чтобы показать свою хозяйскую составляющую мне, гостю, иностранцу и вроде как англоговорящему человеку, периодически пытался напомнить всем о том, что раз школа английская, то и говорить нужно всем только на английском (исключение должны были составлять только уроки родного языка).

— Никакого непальского! — наигранно-сурово угрожал он. — Если я услышу, что на уроке кто-то говорит на непальском, будете приседать, все: и ученики, и учителя.

Я не видел, чтобы учителя приседали, но дети — случалось. Правда, на уровне их знания английского языка это никак не сказывалось: в классах по-прежнему стоял шум и гам на привычном для них непальском.

Однако, в каждом классе находилось по два-три ребенка, которые знали английский на достаточном уровне, чтобы, уловив мою мысль, вскочить на стол и объяснить на тараторяще-непальском все, что они смогли понять, остальным ученикам. Те довольно гудели и что-то записывали в тетради, которые я иногда проверял.

Но это чаще всего помогало с географией, но никак не с математикой или английским. Английский так не выучишь, а математику можно либо понимать, либо не понимать, — и не важно, на каком языке тебе объясняют, как умножать в столбик.

Поэтому на математике было тише всего: я старался объяснять медленно и доходчиво.

Интересно, что базовые, но бесполезные фразы на английском языке, дети знали превосходно:

«I love my school», «May I go to the toilet?», «I am fine, thanks»[30]— и другие подобные.

Их-то они и проверяли на мне.

— Mister, may I go to the toilet? — обращался ко мне вскочивший ребенок, явно в туалет не хотевший, но хотевший протестировать иностранного мистера и свое знание английских фраз.

— Давай, дуй, — отвечал я ему на английском.

— May I come in, please[31]? — орал он же полторы-две минуты спустя, переминаясь с ноги на ногу возле двери.

Пока каждому ответишь, что, мол, да, выходи давай, входи давай — помножить на двадцать человек, вот и пол-урока прошло. Больше одного ребенка одновременно выпускать было нельзя, да и без спросу разрешать им шляться тудасюда тоже было не положено.

У совсем малышей — первых и вторых классов — я вел недолго: мы лишь познакомились. Я попросил каждого выйти к доске и аккуратно вывести свое имя и возраст. На это ушел целый урок.

Через несколько дней, осознав, что они меня плохо понимают, я попросил Сурендру снять с меня первый-второй-третий классы.

Математику же было вести достаточно просто во всех классах. В четвертом дети были болтливые, контактные и любознательные. В пятом — почти сплошь девочки и пара мальчиков в очках. Девочки мало чего понимали, но постоянно пытались обольстить меня своими улыбками, списывая и слушая подсказки умных очкастых мальчиков. На это я снисходительно закрывал глаза. А в шестом было всего два ребенка (третий постоянно прогуливал, объясняя, что ему нужно работать в поле) — спокойные, умные и почти уже взрослые. Более старших классов не было, самый старший — шестой.

Школьники порой учили и меня.

— Мистер, one lakh — это сто тысяч, понимаешь?

— Да, сколько тогда будет полтора лака? — заставлял я включать мозг своих маленьких математиков.

— Сто пятьдесят тысяч!

— Вот, правильно.

Индийско-непальская математика немного отличается от традиционной. Так же, как в Древней Руси существовали числительные «тьма», «легион», тут, в индийском мире, тоже имеются свои особенности.

Мы переводили лаки в тысячи, а миллионы в кроры[32] и наоборот, чтобы адаптировать будущих математиков к интернациональной системе счисления.

Незаметно наступал урок географии.

— Так, кто тут самый смелый? — вопрошал я. — Покажите-ка мне Непал на карте!

Если думать было не обязательно, как на математике, а нужно было лишь угадывать, то смелыми оказывались все. Двадцать учеников — без малого весь класс, сорвавшись со своих мест, расталкивали друг друга локтями и, наперебой визжа, пытались найти родную страну на карте.

— Вот, вот! — попеременно тыкали они то в Колумбию, то в Намибию.

Из четвероклассников Непал, увы, не нашел никто.

Кто-то даже указал на Командорские острова (они почему-то были подписаны), решив, что это Катманду.

Неудивительно, что дети не знали географию почти совсем. Еще хуже, чем математику или английский. Большая часть из них ни разу не бывала даже в столице, да и учителя, что называется, «хромали».

Брат Сурендры как-то раз пришел ко мне с контурными картами за консультацией. За разговором мы выяснили, что он с полной уверенностью полагает, что Африка — это Индия.

— Вот же, и Шри-Ланка есть рядом, — показывал он на неподписанный Мадагаскар, притулившийся к юго-востоку от Африки.

Да куда там учителя! Непальские учебники географии для разных классов включали различные континентальные модели: где-то континентов было пять, а где-то — семь. Да и количество океанов от учебника к учебнику варьировалось: периодически всплывал упраздненный Южный океан.

«Made in Pakistan», «Made in China» — значилось на обложках. Трудно было говорить о качестве «английского» образования. Учителя же на такие мелочи внимания не обращали, какая разница, сколько океанов или континентов.

Мне приходилось — насколько это возможно — вносить коррективы в существующий материал, объясняя ученикам, а иногда и учителям, что к чему.

Уроки географии в младших классах, так же, как и у нас, в России, назывались «природоведением» и включали в себя все: зоологию, ботанику, астрономию.

Я с интересом листал книжки, предназначенные для детей. Большинство из них — на английском, поэтому изучать их было одно удовольствие.

На одном из уроков детям предлагалось запомнить, чьи экскременты какому животному принадлежат. Урок снабжался красочными иллюстрациями. Было и практическое задание: соединить стрелочками какашку и животное. К моему сожалению, все мои «старшеклассники» были уже в этом вопросе образованными: учебник с фекальными упражнениями предназначался для третьего класса. А я был бы не прочь, ради смеха, провести урок на подобную тему.

Другое задание.

«Засуньте таракана в банку. Закройте плотно крышку. Подождите сутки.

Откройте банку. Жив ли таракан или мертв? Почему?»

— Так, дети, почему таракан умер? — интересовался я.

— Потому что не кормили! — отзывались они.

— Хорошо, ну а еще чего ему не хватало?

— Воздуха!

Сообразительные. Четвероклассники были моими любимчиками.

Тогда мне было не понять, что такие маловажные, с точки зрения непальского крестьянина, вещи: океаны, континенты — вряд ли пригодятся детям в будущем.

Гораздо важнее было маршировать строем и отличать коровье дерьмо от лошадиного.

Сурендра периодически заходил к нам в класс, послушать, дать что-то свое, но моей работой он был полностью доволен: по-непальски я не разговаривал, дети со мной, соответственно, тоже, поэтому приседать никому не приходилось.

Лишь иногда директор, для пущей важности — не в моих глазах, а в глазах детей, — делал нам всем замечания за галдеж в классе.

— Почему так шумно? — приподнимал он свою директорскую шляпу.

Но я уверял его, что это часть образовательного процесса, и Сурендра — и без того спокойный малый, надвигал шляпу на глаза, как заправский мафиози, и переходил в другой класс. Галдеж из нашего, конечно же, слышался и там: стенки-то бамбуковые, а дверей никаких нет. Но Сурендре было, в общем-то, безразлично.

Каким образом школьники умудрялись при таком бардаке, царившем в школе (и которому я тоже способствовал, с попустительства Сурендры), сдавать экзамены в конце года, — я не представляю. Но, очевидно, никаких аттестационных комиссий в деревню не приезжало, выйти в большую жизнь выпускники еще не успели. Да и выпускников-то как таковых еще не было. Школа работала четвертый или пятый год. До этого в деревне была лишь одна — государственная — школа, в которую мне за время почти месячного проживания в деревне сходить так и не довелось.

Наконец, заканчивался учебный день.

Дети опять строились и пели сначала гимн Непала, на непальском, потом гимн школы — уже на английском. Мне иногда поручали почетную должность лупить в барабан, стоявший во время развода во дворе школы. После церемонии школьники нестройными рядами разбредались по деревне, работать в своих огородах и изредка вспоминать про домашнее задание.

Я был нестрогим учителем.

Так, день за днем, моя жизнь в долине Ламджунг текла своим чередом.

Утром я просыпался в своем скворечнике на крыше, мылся из ведра, если была вода, и шел в школу, если был учебный день.

Идти до школы было не близко: несмотря на то, что ее было, по большому счету, видно из дома, рисовые террасы, ручьи, пригорки, камни запутывали маршрут так, что до школы можно было добираться около получаса. После занятий я иногда играл в волейбол с подростками из деревни; площадка находилась недалеко от нашего дома. В другие дни ходил в гости — родители детей приглашали — и везде встречал добрый прием.

По мере моего вживания в деревенскую действительность и укрепления наших дружеских отношений с детьми, они все чаще и чаще приходили ко мне домой по вечерам — с просьбами помочь им с домашним заданием по математике, а заодно и пользуясь возможностью откосить от работ по хозяйству.

Девчонки протягивали мне свои тетради и просили объяснить материал заново, но слушали плохо. Получалось, что почти всю домашнюю работу я проделывал за них, оставалось совсем не много.

— Все понятно? — спрашивал я.

— Да-да-да, — галдели они, надеясь поскорей заняться чем-нибудь еще.

— Дальше сами, — захлопывал тетрадь я. — Завтра проверю.

— Хорошо, хорошо, — уверяли школьницы.

Часто я давал им на растерзание свой компьютер и фотоаппарат: эти вещи пока что были в деревне в диковинку.

На следующее утро, открывая тетради, я обнаруживал домашнюю работу ровно на том месте, на котором я останавливался — ни строчки больше: дети, как и во всем мире, были ленивыми. Мои угрозы, что никаких больше фотоаппаратов они не получат, не помогали. Этим же вечером пятиклассницы вновь приходили ко мне домой и, хлопая ресницами, разводили меня на все, что могли.

Самым поздним вечером, когда темнело, я ходил в небольшой индуистский храм, расположенный неподалеку от дома. В нем жили два пыльных заросших БабЫ.

Иногда мы вместе пили чай с приносимыми мной печеньями, но понимали друг друга плохо: непальского я не знал, а их английский оставлял желать лучшего.

Раз в неделю выпадал выходной. Пешком я отправлялся в соседний райцентр, в поисках мяса и интернета. Ни того, ни другого часто не оказывалось.

— Интернета нет, — разводил руками непалец в пилотке, работник единственного в райцентре интернет-кафе.

— Что поделать, приду на следующей неделе, — вздыхал я, покупал мороженое и отправлялся обратно в деревню — два с половиной часа пешком по палящей жаре.

Деревня была не очень богатой на события, туристы сюда не приезжали, за исключением тех, которых привозил Набарадж, специально для своего учебного заведения. Я был уже не первым волонтером-учителем в этой школе: за несколько лет ее существования я стал, кажется, восьмым или девятым. Но все иностранные учителя приезжали на разные сроки — кто-то больше, кто-то меньше, а кто-то из иностранцев даже возвращался неоднократно, полюбив маленькую непальскую деревушку и ее детей.

Иногда в школе происходило что-то необычное — вроде описанного уже новогоднего футбольного турнира или курсов военной подготовки (для малышей), ради которой отменялись текущие занятия и приглашался откуда-то специалист.

Невыплаты зарплат учителям продолжались и распространились и на троицу из Катманду, о чем они периодически жаловались мне, осуждая жадность Набараджа.

Однако, набараджевская школа не была каким-то особым исключением: похожая ситуация наблюдалась и в других, государственных, заведениях.

Сурендра же, парень хваткий и находчивый, нашел способ подзаработать. Он выцыганил у меня фотоаппарат и, собрав с учеников по 70 рупий (около доллара), затеял их массовое фотографирование, а затем напечатал в Катманду фотокарточки.

Когда об этом прознал Набарадж, отлучавшийся на несколько дней из деревни, то очень рассердился. С этих пор начались открытые разногласия между Сурендрой и Набараджем. Ко мне претензий не было, поскольку он понимал, что в финансовой части сурендриного бизнеса я замешан не был.

Зарплату мне, к счастью, тоже никто не задерживал: я работал за интерес.

И даже иногда подкидывал денег на свое питание, жадничать было некрасиво.

***

Что ж, время моего пребывания в деревне подходило к концу.

Возможно, я остался бы еще ненадолго, но засуха окончательно одолела деревню: вода в реке встала, мыться становилось все сложнее, да и мне пора было направляться в Катманду. К тому же, в деревню со дня на день должна была приехать американка Кэти, наведывавшаяся сюда уже в четвертый раз за последние несколько лет. Дети ее горячо любили и ждали. Набарадж уверял, что работы найдется всем, и предлагал остаться, но я пообещал, что дождусь Кэти, передам ей все свои дела и уеду.

«Жена» Сурендры, Соню, снабдила меня адресом своих родителей, живших в пригороде столицы, и строго-настрого поручила направиться к ним, а не снимать гостиницу. Сурендра со своими родственниками пообещал мне, что если дела пойдут так же плохо, без зарплаты и изменений, то они сами скоро покинут деревню, и мы обязательно увидимся в Катманду через несколько недель.

Наконец, настал день прощания. Последний урок был официально отменен, дети высыпали во двор, и стали нести мне собственноручно написанные простые, но трогательные картинки. Эти картинки они, тщательно скрывая от меня, рисовали карандашами во время уроков на задних партах. И вот настал день, когда они были готовы вручить их мне — на память о почти месяце жизни и работы в их деревне в непальской долине Ламджунг.

Некоторые особо полюбившие меня дети всхлипывали и лезли на руки (и на шею), да и сам я, честно признаться, был немного на минорной ноте.

Я благодарил всех и поочередно фотографировался с каждым классом.

Торжественности моменту добавляли официально выписанная мне Набараджем грамота и огромное множество сделанных из цветов бус-гирлянд, которые дети несли и вешали мне на шею.

«Что ж, я стал почти настоящим непальцем», — думал я, поправляя бусы и непальскую пилотку, наезжавшую на разукрашенный тикой лоб.

Мой последний рабочий день в деревне завершился традиционной линейкой, барабанным боем и угощениями.

В тот же день в школу приехала крупных размеров американка Кэти, и детская грусть о моем уезде мгновенно сменилась радостью встречи со старой учительницей.

Кэти, приехавшая сюда уже в четвертый раз, собиралась провести в деревне ближайшие восемь месяцев, видимо, рассчитывая найти свое счастье тут, в забытой всеми непальской деревушке.

На следующее утро Набарадж вывез меня на мотоцикле в райцентр, и мы обнялись, пообещав друг другу сделать все возможное, чтобы когда-то встретиться вновь.

А десятки примитивных детских карандашных рисунков, с простыми английскими каракулями «Bye-bye, Roman!» и по сей день лежат у меня в шкафу в Москве. Будете в гостях — попросите, и я покажу их.