История Израиля. Том 1 : От зарождениения сионизма до наших дней : 1807-1951

Арабы и евреи в домандатный период

В 1907 г. д-р Ицхак Эпштейн[203], известный сионист и просветитель, опубликовал в ивритском журнале Га-Шилоах статью, в которой писал: “Среди серьезных вопросов, связанных с идеей возрождения нашего народа на своей земле, есть один более существенный, чем все остальные, вместе взятые. Это вопрос наших отношений с арабами. Наши национальные чаяния зависят от его верного решения… [Однако] сионисты о нем просто забыли, и он практически не затрагивается в сионистской литературе”. Эпштейн не преувеличивал. Арабы, конечно, упоминались в работах Калишера, Лилиенблюма, Леванды, но о них говорилось всегда мимоходом, словно наличие арабского населения не имеет никакого политического значения. “За пределами Палестины, — отмечал Ахад га-Ам в 1891 г., — мы свыклись с мыслью, что все арабы — дикие звери из пустыни, стадо ослов, не понимающих, что творится вокруг них”.

Так или иначе, представители раннего политического сионизма не сомневались, что еврейское предпринимательство и капиталы вызовут у арабов Палестины энтузиазм. Напомним, что этот оптимизм полностью разделял Герцль в своем романе “Альтнойланд”. В других сочинениях и даже в подробных дневниковых записях Герцль ни разу не упоминает арабов. Однажды, судя по всему, об этом задумался Нордау. “Но ведь в Палестине есть арабы! — в изумлении сказал он Герцлю. — Я этого не знал! Мы творим несправедливость!” Однако мимолетные сомнения быстро исчезли; они не вернулись и после начала активной деятельности в самой Палестине. До начала века конфликты между арабами и евреями случались редко. Хотя сионистским колониям постоянно угрожали набеги соседей, в этом не было элемента какой-то особой национальной вражды. Еврейский национальный фонд, приобретая у арабов землю, иногда лишал феллахов[204] их традиционных мест проживания, но эти нечастые случаи несправедливости компенсировались той выгодой, которую извлекали из еврейской иммиграции многие арабы. Примечательно, что на всем Ближнем Востоке только в Палестине арабская иммиграция превышала эмиграцию: благодаря евреям образовался новый рынок сбыта сельскохозяйственных продуктов, требовались рабочие руки. Евреи и арабы нередко по-соседски помогали друг другу, захаживали друг к другу в гости. Евреи охотно перенимали традиции арабской национальной кухни и одежды, осваивали язык своих “исламских кузенов” и не подозревали о грядущих конфликтах в отношениях между двумя народами.

Но, вообще говоря, сионисты не пытались всерьез вникнуть в систему арабских обычаев во всей их сложности. Первые кибуцы, с их радикальными социально-политическими установками рабочего сионизма, предоставлением рабочих мест только евреям, подчеркнутым равноправием полов в среде иммигрантов-пионеров, оскорбляли арабов в гораздо большей степени, чем можно было себе представить. Эпштейн в своей статье 1907 г. имел в виду именно это отсутствие такта, когда призывал евреев “избегать узкого, ограниченного национализма, который ничего, кроме себя, не замечает”. Взамен он предлагал “союз с арабами и договор с ними, от которого выиграют обе стороны и все человечество”. Однако его слова не были услышаны. Зеэв Смилянский, один из лидеров второй алии, выразил принятое сионистами мнение, когда обвинил Эпштейна в том, что тот пал “жертвой собственных фантазий”. Смилянский писал об Эпштейне: “Его привлекают несчастные арабы… Эпштейн говорит нам, что мы не сможем возродить землю наших праотцев с помощью денег, даже если это будет делаться честно и мирно… Неужели у нас нет других забот, кроме судьбы палестинских арабов?” По мнению Смилянского, Эпштейн не смог избавиться от “галутного мышления” и проявлял характерную робость перед тем, “что скажут неевреи”.

Возможно, сионисты и не были особенно виноваты в том, что без должной серьезности относились к арабскому национализму. В то время его практически не существовало. Арабский национализм сформировался позднее, чем национальные движения других народов Оттоманской империи, за исключением албанцев. Антитурецкие выпады аль-Афгани, Мухаммеда Абду[205], Рашида Риды и других мусульманских идеологов были вызваны не столько протестом против угнетения, сколько возмущением тем фактом, что султан не способен защитить империю от воздействия христианского Запада. Именно эта беспомощность Турции была первым фактором, спровоцировавшим враждебность к Константинополю со стороны небольшой, но сплоченной группы арабских писателей, ученых, офицеров, деловых людей. После революции младотурок 1908 г. партии Аль-Фатат и Аль-Ахд[206] пытались выразить требования нарождавшейся арабской буржуазии, нуждавшейся в культурно-политической автономии. Этот призыв подхватили египетские и сирийские журналисты в Каире, большинство которых принадлежало к распавшейся к этому времени “партии децентрализации”. Были и другие небольшие оппозиционные группы, но до революции 1908 г. они не слишком интересовали турок и Запад, а евреев — тем более. Неудивительно, что в этих условиях сионисты полагали, что арабский антисионизм ограничивается сопротивлением христиан[207], один из которых, Нагиб Азури, бывший оттоманский чиновник, основал в Париже общество под названием “Союз арабской родины”. В своей книге “Пробуждение арабской нации” он предупреждал, что “евреи стремятся восстановить “древнее царство Израиля””, и утверждал, что арабский и еврейский национализм “несовместимы”. То обстоятельство, что с сочинениями Азури были знакомы лишь немногие мусульмане, убедило евреев в том, что его неприязнь — всего лишь разновидность христианского антисемитизма, который отравлял им жизнь в диаспоре.

С другой стороны, революция младотурок придала новый смысл проблеме еврейско-арабских отношений. Озабоченные перспективами самоуправления, арабско-мусульманские члены турецкого парламента впервые начали антисионистскую кампанию. В ходе парламентских дебатов, а также в турецкой прессе Константинополя они указывали, что евреи в Палестине стремятся к автономии — с собственными школами, национальным гимном, почтовыми марками, денежной эмиссией[208] и даже нелегальной милицией. Эти утверждения были подхвачены палестинской арабской прессой, которая перешла в энергичное наступление на сионизм. В 1911 г. около 150 арабских старейшин Палестины основали в Яфо антиеврейскую ассоциацию, направили в Константинополь телеграмму с протестом против продажи земли евреям и организовали ряд небольших демонстраций. Однако сионисты по-прежнему объясняли арабскую оппозицию неприязнью немногочисленных купцов-христиан и богатых эфенди[209]. Более того, строго соблюдая лояльность по отношению к оттоманскому режиму, евреи не пытались создать с арабскими националистами единый фронт — они надеялись, что турецкое правительство оценит их в качестве силы, препятствующей стремлению арабов к автономии. В результате их декларативная преданность Константинополю еще больше разожгла враждебные настроения среди арабов. Сионистскому руководству так и не удалось найти решение для этой проблемы.

Не сумели сионисты воспользоваться и уникальной возможностью вступить в сотрудничество с арабами в 1913 г. В июне в Париже собрался Арабский конгресс[210] с целью сформулировать требования по вопросу автономии. Перед началом конгресса арабские лидеры обратились к представителю сионистов в Константинополе Виктору Якобсону, прибывшему в Париж в качестве наблюдателя, с предложением создать арабско-еврейский союз против турок. Якобсон был как раз одним из немногих сионистских деятелей, которые уже давно пытались установить связь с арабским движением.

Он немедленно направил своего помощника Хохберга в Каир для встречи с арабскими представителями. Вступив в переговоры с арабами, Хохберг доверительно сообщил им, что евреи могли бы поддержать арабское национальное движение, если бы на предстоящем конгрессе были признаны и требования сионистов. На это арабы пойти не могли — очевидно, “по тактическим соображениям”. Тем не менее председатель комитета Рафик-бей аль-Азм опубликовал следующее официальное заявление:

Отнюдь не удовлетворенный этим заявлением, Хохберг все же согласился стать посредником между Арабским конгрессом и лидерами младотурок в Константинополе. Ему удалось добиться от оттоманских властей заверения в сочувствии арабским требованиям, причем до начала войны многие из этих требований были выполнены.

Однако усилия Хохберга не завоевали признания у сионистов и были раскритикованы. Рихард Лихтхейм, который в свое время работал в константинопольском представительстве вместе с Якобсоном, предупреждал впоследствии, что “пока Палестина принадлежит туркам”, евреи слишком многим рискуют, вступая в сотрудничество с арабами. Когда арабские лидеры в мае 1914 г. предложили руководителям сионистов встретиться, исполнительный комитет Сионистской организации отклонил это приглашение, опасаясь реакции Константинополя. Все его усилия по-прежнему были направлены на то, чтобы “[оттоманское] правительство оставалось на нашей стороне”. Узнав об отказе, Насиф аль-Халиди, представитель Арабского конгресса, мрачно предупредил Нахума Соколова, который был в это время в Париже: “Осторожно, господа сионисты! Правительства приходят и уходят, а народ остается”.

С началом войны эти слова подтвердились. Через несколько лет стало ясно, что арабские лидеры Палестины в значительно большей степени, чем Хашимитская династия, рассматривают сионизм как реальную опасность. С их враждебностью Вейцман столкнулся в апреле 1918 г. в Париже во время встречи с палестинскими эмигрантами, среди которых был Муса Казим аль-Хусейни, мэр Иерусалима, и несколько известных арабов-христиан. К началу 1919 г. антисионистские настроения палестинцев стали выражаться еще более явно. Ораторы во главе с Арефом аль-Арефом и Амином аль-Хусейни, объезжая деревни и города, призывали арабов к демонстрациям во время приезда комиссии Кинг-Крейна, назначенной президентом Вильсоном для изучения арабского общественного мнения на Ближнем Востоке. Однако и к этим событиям евреи отнеслись без должной серьезности. Вейцман продолжал надеяться на Фейсала. “Я надеюсь установить с ним настоящий политический союз, — писал он ранее. — Что касается палестинских арабов, в которых он мало заинтересован, то с ними необходимы только нормальные экономические отношения”. Однако, как показали последующие события, ситуация в Палестине была намного сложнее, и существовавшая проблема не могла быть решена с помощью недолгого дипломатического контакта Вейцмана с Хашимитской династией.

И сам Фейсал чувствовал, что отсутствие спокойствия в Палестине угрожает его отношениям с сионистами. В это время, еще надеясь на создание крепкого арабско-еврейского союза, он пригласил Хаима Кальвариского[211], известного своей умеренностью и поддержкой идеи арабско-еврейского сотрудничества, на Сирийский национальный конгресс в июле 1919 г. В Дамаске Кальвариский предложил проект будущей системы управления Палестиной. В документе декларировалась свобода религии и равные права для всех; в нем предусматривалось преподавание как арабского, так и иврита во всех школах и говорилось об отмене каких-либо сепаратистских установлений для евреев, мусульман и христиан в государственных учреждениях. Арабские лидеры одобрили эти предложения; однако через несколько дней, когда Кальвариский вынес этот проект на обсуждение собрания палестинских евреев — Временного еврейского комитета, который предшествовал созданию Собрания депутатов, — его план был отвергнут как “опасный и смехотворный”. Моше Медзини, еврейский палестинский журналист, впоследствии с горечью писал:

Между тем арабские волнения в апреле 1920 г. должны были показать евреям, что они плохо знают своих соседей.

Палестинские арабы

В 1882 г. арабское население Палестины едва достигало 260 тыс. Однако в 1914 г. это число удвоилось, а в 1920 г. арабов в Палестине было уже 600 тыс. В мандатный период количество арабов увеличивалось еще быстрее, и к 1931 г. оно составляло уже 840 тыс. человек, то есть 81 % от всего населения страны. Среди них было около 75 тыс. христиан, проживавших в основном в городах, более или менее грамотных и занимавших низшие посты в мандатной администрации. Мусульманское большинство было значительно более отсталым. 70 % арабов-мусульман жили в сельской местности, преимущественно на севере и в центре страны — там они занимались выращиванием зерновых, овощей, масличных культур и табака. Перепись 1922 г. показала, что треть арабских крестьян составляли феллахи, которые арендовали земельные участки, редко превышавшие по площади 100 дунамов. Они постоянно находились в долговой кабале у землевладельцев, отдавая им от трети до половины урожая, жили в глинобитных хижинах, часто страдали от инфекционных заболеваний.

И все же эти условия были неизмеримо лучше тех, в которых жили арабы-мусульмане других стран Ближнего Востока. Показательна система роста арабского населения: в Палестине он с 1922 по 1946 г. составил 118 %, то есть почти 5 % в год, и, за исключением Египта, был рекордным в арабском мире. Однако это объяснялось не только естественным приростом — за 24 года в Палестину переселилось из соседних стран около 100 тыс. арабов. Их приток отчасти был связан с отлаженной административной системой мандата, но в еще большей степени — с экономическими возможностями, открывшимися в связи с еврейской колонизацией. Рост ишува, оказывал благоприятное влияние на жизнь арабов, во-первых, косвенно — значительный вклад евреев в мандатный бюджет позволял увеличивать инвестиции и в арабский сектор, а во-вторых, непосредственно — возникали новые рынки сбыта для арабской продукции, а до арабского восстания[212] 1936–1939 гг. — и рабочие места. Примечательно, что, переезжая в Палестину, арабы стремились поселиться в районах с высокой плотностью еврейского населения. Например, в 1930-х гг. прирост арабского населения в Хайфе составил 87 %, в Яфо — 61 %, в Иерусалиме — 37 % Такой же процесс наблюдался в арабских городах, расположенных рядом с еврейскими сельскохозяйственными колониями. Двадцатипятипроцентное увеличение числа арабов, занятых в промышленности, объяснялось исключительно потребностями широкомасштабной еврейской иммиграции.

Арабы хорошо осознавали выгоды, которые предоставлял им ишув. Если бы феллахи не испытывали постоянного давления извне, вряд ли их отношение к сионистам было бы столь враждебным. Однако сама ситуация в 1920-х и 1930-х гг. препятствовала терпимости и добрососедству. Во время английской военной оккупации генералы Алленби, Мани и Боле проявляли открытую враждебность по отношению к сионизму, опасаясь, что идея еврейского национального очага способна разжечь сепаратистские настроения среди арабов. Поэтому до мая 1920 г. Декларация Бальфура вообще официально не упоминалась английскими властями в Палестине. Кроме того, английские офицеры сыграли определенную роль в создании мусульманско-христианской ассоциации — первой после войны арабской организации в Палестине. Даже в гражданской администрации Сэмюэла ряд влиятельных чиновников категорически противился планам создания еврейского национального очага. Среди них был полковник Эрнест Ричмонд, заместитель главы политического департамента. “В вопросах, касающихся участия арабов [в законодательном собрании], — признавал в 1923 г. Рахиб-бей аль-Нашашиби, — верховный комиссар руководствуется советами Ричмонда, который делает всякое сотрудничество с евреями невозможным”.

Несколько раз англичане прерывали переговоры еврейских и арабских лидеров. Например, в начале 1922 г. в Каире состоялись неофициальные встречи арабских и сионистских руководителей. На этих встречах арабская сторона была представлена известными сирийскими националистами, в том числе шейхом Рашидом Ридой, председателем центрального комитета Сирийской объединенной партии, Риадом аль-Сулхом, позднее — премьер-министром Ливана, и Эмилем Хори, палестинским арабом, редактором ведущей египетской газеты “Аль-Ахрам”. В еврейскую делегацию входили член исполнительного комитета Сионистской организации д-р Монтегю Давид-Эдер[213] и Ашер Сапир, человек с широкими связями в арабском мире. Во время каждой встречи происходил обычный обмен комплиментами, с чувством говорилось об “общем семитском возрождении” на Ближнем Востоке. На первом заседании 18 марта арабы повторили предложения, сделанные в январе 1919 г. Тогда они, во-первых, просили евреев способствовать им в вытеснении французов из Сирии. В другом предложении арабы призывали сионистов отказаться от Декларации Бальфура и вступить с ними в прямые переговоры. Первое предложение поставило бы в затруднительное положение Лондон, второе означало бы, что еврейский национальный очаг зависит не от британского покровительства, а от договоренности с арабами. В связи с этим Министерство по делам колоний попросило сионистов отложить дальнейшие переговоры до ратификации мандата. Они согласились.

Переговоры, возобновленные в апреле 1922 г., оказались плодотворнее. В совместном коммюнике объявлялось, что обе стороны готовы к активному сотрудничеству. Евреи обещали своим арабским соседям экономическую и политическую помощь, а арабы обязались прекратить всякую анти-сионистскую пропаганду и, кроме того, создать совместную христианско-мусульманско-еврейскую комиссию в Палестине. Но главное — было решено, что при ведении дальнейших переговоров евреи больше не будут руководствоваться Декларацией Бальфура и мандатом, а арабы, в свою очередь, не будут настаивать на выполнении договора 1915 г., принципы которого были сформулированы в переписке Хусейна с Мак-Магоном. Очевидно, арабы пересмотрели свои позиции и уже не требовали, чтобы евреи отказались от Декларации Бальфура: они просто хотели, чтобы этот документ не упоминался как основа арабско-еврейского сотрудничества. Эту договоренность в принципе одобрил Вейцман — но никак не англичане. Министерство по делам колоний снова потребовало немедленно прекратить переговоры. Намечавшиеся встречи Вейцмана с Саадом Заглул-пашой, лидером египетских националистов, и с трансиорданским эмиром Абдаллахом также были отменены англичанами. Соглашений между арабами и евреями, заключенных без участия мандатных властей, они допустить не могли.

Однако взаимопониманию между арабами и евреями мешала не только позиция англичан. Важную роль в этом играли и крайности палестинской арабской политики. При турках политическая жизнь в арабской среде была незначительной и заключалась в основном в интригах между знатными семьями, стремившимися получить какой-либо пост в администрации. До конца войны не существовало никакого организованного националистического движения — лишь после перемирия 1918 г. в арабских городах начала действовать мусульманско-христианская ассоциация, выступавшая против создания еврейского национального очага. Да и эта оппозиция поначалу была не более чем отголоском сирийского национализма, и во время неудачной попытки создать независимое сирийское королевство в 1919–1920 гг. она лишь следовала в фарватере арабской политики Дамаска. Решающую роль в становлении и развитии собственно палестинского национализма сыграло падение Фейсала летом 1920 г. и перенос штаб-квартиры националистов из Дамаска в Иерусалим. Арабские лидеры, особенно те, кто до этого всеми силами боролся за контроль династии Хашимитов над Сирией, понимали, что сионисты как меньшинство куда менее защищены от организованного нажима, чем французы или англичане.

В результате мусульманско-христианская ассоциация созвала в декабре 1920 г. в Хайфе Палестинскую конференцию, предшествующую созданию Палестинского арабского конгресса, на которой уже открыто было выражено требование к англичанам создать национальное (то есть арабское) правительство Палестины. Конгресс избрал исполнительный орган — арабский исполнительный комитет, который с 1921 г. решительно противостоял и британскому мандату, и созданию еврейского национального очага. Хотя эта враждебность в какой-то степени коренилась в недоверии к еврейскому свободному труду и коллективному сельскому хозяйству, а также в опасении, что эти идеи могут повлиять и на феллахов, главным образом она отражала страх националистов перед политическими последствиями еврейской иммиграции. Благодаря многовековому пребыванию в Европе евреи приобрели опыт, который позволял им далеко обогнать арабов в интеллектуальной и технологической сфере. Арабские лидеры были встревожены притоком этих “бесцеремонных пришельцев” и предсказывали, что европейские евреи, энергия и финансы которых, казалось, неисчерпаемы, в конце концов могут стать хозяевами в Палестине.

Первые попытки арабского исполнительного комитета получить поддержку в Лондоне и в Лиге Наций получили отпор. Несмотря на это, Палестинский арабский конгресс сумел утвердить свое влияние в арабской общине. Его представители избирались мусульманско-христианской ассоциацией, которая руководила местными организациями националистического толка в городах. В какой-то момент казалось, что этот процесс ведет к выбо-рам представительного органа, наподобие возникавшего в это время еврейского руководства ишува. Этого не случилось главным образом потому, что лидерство в националистическом движении целиком находилось под контролем одного семейного клана Хусейни[214]. Хусейни — семья богатых землевладельцев с юга Палестины — в промежутке между 1864 и 1920 гг. дала 13 мэров Иерусалима. Один из них, Муса Казим аль-Хусейни, смещенный со своего поста англичанами за участие в беспорядках 1920 г., председательствовал в арабском исполнительном комитете и на нескольких Палестинских арабских конгрессах, а также возглавлял арабские делегации в Англии. Влияние клана подкреплялось и его контролем над религиозной жизнью мусульманской общины. Еще до войны центральной фигурой у палестинских мусульман был муфтий[215] Иерусалима, в юридические полномочия которого входило издание указов по исламскому праву. Сложилось так, что вскоре после приезда Сэмюэла в Палестину умер Камал аль-Хусейни и место муфтия оказалось вакантным. Утверждение кандидатуры на этот пост было прерогативой верховного комиссара. В апреле 1921 г., стремясь сохранить шаткое равновесие между семьями Хусейни и Нашашиби — традиционными соперниками в борьбе за все официальные должности в Палестине, Сэмюэл утвердил результаты сомнительных выборов, в результате которых муфтием стал Хадж Мухаммад Амин аль-Хусейни (на самом деле он получил голосов меньше, чем три других кандидата).

Хадж Амин аль-Хусейни родился в 1893 г., учился в государственной школе в Иерусалиме, затем в университете в Каире. Во время войны он слу-жил офицером в турецкой армии, но сразу после начала британской оккупации вернулся в Иерусалим и включился в политическую жизнь арабской общины. В то время учитель иерусалимской школы “Рашидия”, он призывал к погрому толпу во время апрельских событий 1920 г., бежал в Трансиорданию и был заочно приговорен к десяти годам тюрьмы. После объявленной амнистии аль-Хусейни в 1921 г. вернулся в Иерусалим, где вскоре стал муфтием. Выбор этот нельзя назвать удачным. Несмотря на внушающую доверие и располагающую внешность — добродушные голубые глаза, аккуратную бородку, мягкость в обращении, Хадж Амин в самом скором времени показал себя фанатичным ксенофобом, проповедником ненависти, призывавшим к уничтожению врагов.

Опасность, которую Хадж Амин представлял для мандатных властей, была связана не только с его должностью муфтия, но также с тем, что он пользовался еще и огромным влиянием как председатель Верховного мусульманского совета. Этот орган был создан с согласия англичан в декабре 1921 г. для руководства религиозными делами мусульманской общины в Палестине — как аналог Верховного раввината[216] у евреев. Мусульманский совет пользовался практически неограниченными правами в том, что касалось надзора и контроля над исламской религиозной иерархией в Палестине, мусульманскими школами, религиозными судами и фондами вакфа[217]. В 1922 г. Хадж Амин был избран председателем этого совета теми немногими мусульманами, которые, согласно имущественному цензу, имели право голосовать на выборах еще в оттоманский парламент. После этого, пользуясь тройными полномочиями главы религиозной общины, национального лидера и высокопоставленного правительственного чиновника (фактически муфтии находились на государственной службе), Хадж Амин начал завоевывать сторонников для достижения своих личных и националистических целей.

На первых порах, в 1920-х гг., борьба муфтия против мандата и сионистов не приносила особого успеха. Недовольные и раздраженные властью Хусейни, многочисленные арабские мэры, торговцы и знать объединились вокруг Рахиб-бея аль-Нашашиби, создав Национальную партию в противовес мусульманско-христианской ассоциации. Около пяти лет это соперничество позволяло сдерживать националистическое движение. Сыграла свою роль и твердость характера, проявленная лордом Плумером[218], преемником Сэмюэла на посту верховного комиссара. Пользовавшийся авторитетом, волевой генерал Плумер ясно дал понять, что не потерпит беспорядков. Кроме того, в результате экономического спада еврейская иммиграция в Палестину в 1925–1927 гг. частично уменьшилась, что несколько успокоило арабов. Благодаря мирной обстановке Плумер почувствовал себя настолько уверенно, что распустил палестинскую и английскую жандармерию и несколько сократил численность военного гарнизона. В 1928 г. Седьмой Палестинский арабский конгресс проявил необычайную сдержанность: вместо того, чтобы, как обычно, требовать полного отказа от идеи еврейского национального очага, делегаты высказались за создание парламентских учреждений на основе демократического большинства. Эта кажущаяся перемена произвела впечатление на нового верховного комиссара сэра Джона Ченслера. Уезжая на отдых в июне 1929 г., он пообещал проконсультироваться в Лондоне относительно создания “более приемлемых” (для арабов) законодательных органов.

Отсутствие дальновидности. Новые проявления насилия

Не только верховный комиссар проявил недальновидность и не заметил, как разгорается пламя арабской ненависти, — евреи тоже не понимали этого. После окончания войны они по-прежнему не обращали внимания на палестинских арабов, как повелось со времени начального этапа сионистского движения. Вейцман придавал значение переговорам с Фейсалом, с лидерами Сирии и Египта, но не с арабами Палестины. Добиться понимания сирийцев и египтян казалось ему главной задачей. Характерно, что и Усышкин отмахивался от отношений с палестинскими арабами как от “незначительной величины”. Эта иллюзия не была преодолена даже после апрельских волнений 1920 г. — кровопролитие было воспринято как случайная вспышка, вызванная английским коварством. Наконец, события 1921 г. застали сионистов врасплох и ясно показали, какие серьезные опасности подстерегают их впереди. Георг Ландауэр, лидер немецких сионистов, призвал в том же году Двенадцатый Сионистский конгресс возобновить усилия по урегулированию отношений между арабами и евреями. В мае 1921 г. Хаим Арлозоров писал из Яфо о том, что к этой проблеме следует отнестись со всей серьезностью, и единственным решением ее может быть программа взаимного примирения. Но после того как в середине 1920-х гг. в Палестине наступило спокойствие, сионистская политика по отношению к арабам осталась прежней — пассивной и недальновидной. Предполагалось, что, когда еврейская иммиграция наберет полную силу, отсталое местное население смирится с еврейским национальным очагом как со свершившимся фактом.

С точки зрения сионистов-социалистов, экономические преимущества еврейской колонизации должны были развеять остатки арабского национализма. Например, Берл Кацнельсон, вообще-то отличавшийся проницательностью и здравым смыслом, был убежден, что феллахи, эксплуатируемые феодалами, быстро оценят важность экономического сотрудничества с евреями. По мнению Бен-Гуриона, “только у узких кругов правящей арабской верхушки есть эгоистические причины для того, чтобы бояться еврейской иммиграции и вызванных ею социально-экономических изменений”. А трудовые массы должны понять, что еврейская иммиграция и колонизация несут с собой процветание. Лидеры социалистов были уверены, что готовят еврейских трудящихся к созданию союза с их арабскими братьями. “Могут ли быть сомнения, — вопрошал Яаков Хазан[219], один из самых авторитетных деятелей Га-Поэль га-цаир, — что только организованная помощь еврейских рабочих приведет к развитию арабского рабочего класса?” Однако, если уж подлинными врагами сионизма, по мнению самих сионистов, были арабские эфенди, то примечательно, что при этом левые партии не слишком утруждали себя поиском путей сотрудничества с арабскими рабочими и крестьянами. В 1927 г. третий съезд Гистадрута принял решение о создании Палестинской конфедерации труда — организации, которая должна была объединить всех трудящихся Палестины. Несколько еврейско-арабских профсоюзов было создано государственными служащими, в частности железнодорожниками и телеграфистами. Однако, несмотря на резолюцию 1927 г., Гистадрут не проявил никакого интереса к созданию таких профсоюзов в других отраслях.

Несомненно, неприязнь эфенди к социалистическим идеям укрепляла враждебность арабов. Однако этот фактор был не единственным и не главным. Уровень жизни арабских крестьян и рабочих, конечно же, возрастал, однако арабское руководство замечало лишь то, что у евреев этот рост происходит быстрее. Особенное ожесточение арабов вызывала продажа земли евреям и политика Еврейского национального фонда, который стремился к тому, чтобы земля, перешедшая к евреям, не перепродавалась арабам и не обрабатывалась ими. Это недовольство высказывалось отнюдь не эфенди. Более того, именно у эфенди Еврейский национальный фонд покупал землю за огромные деньги. Таким образом, “классовый” подход к арабскому национализму с самого начала был обречен на банкротство, а вместе с ним — и любые другие попытки представить арабское национальное чувство как нечто поверхностное. Возможно, единственным течением в сионизме, которое с самого начала серьезно отнеслось к арабской проблеме, был ревизионизм, однако предлагавшееся ревизионистами решение никак не назовешь мирным и гуманным. Таким образом, не было никакой надежды на то, что недовольство арабов или притязания муфтия могут быть успокоены заверениями сионистов. Внешняя сдержанность предложений Седьмого Палестинского арабского конгресса сэру Джону Ченслеру говорила о смене тактики, но не цели. Вдобавок к лету 1929 г. еврейская иммиграция снова начала увеличиваться. Создание Еврейского агентства в августе того же года означало, что еврейскому национальному очагу обеспечен еще один источник финансовой поддержки. С 1921 г. между арабами и евреями не было серьезных столкновений, а теперь нужна была только искра, чтобы дать выход накопившемуся раздражению.

Насилие вспыхнуло в неожиданном месте — в Старом городе Иерусалима, где религиозные арабы и евреи жили бок о бок в течение нескольких столетий. Здесь, на Храмовой горе, неподалеку от мечетей находится почитаемая евреями Западная стена (часто называемая Стеной Плача[220]), сохранившаяся от древнего Храма. Тогда это была территория мусульманской общины. Однако по традиции, восходящей, по меньшей мере, к Средневековью, евреи пользовались правом прохода по мощеному участку к этому историческому месту и могли молиться у Стены. В 1928 г., незадолго до еврейского Судного дня[221], который пришелся в тот год на 24 сентября, еврейский смотритель, состоявший при Стене, установил рядом с нею перегородку, чтобы, согласно ортодоксальным правилам, мужчины во время молитвы были отделены от женщин. Арабы немедленно обратились к властям с жалобой по этому поводу. Англичане распорядились убрать перегородку. Евреи протестовали, но безрезультатно. Тогда весь ишув, верующие и неверующие, начали выражать свое возмущение посягательством на право евреев свободно молиться у Стены Плача. Сионистская организация обратилась с протестами в Лондон и Женеву. В то же время арабы воззвали к мусульманскому миру, заявляя, что евреи собираются посягнуть на почитаемую исламом мечеть Аль-Акса[222]на Храмовой горе. По инициативе руководимого муфтием Верховного мусульманского совета арабы начали строительные работы поблизости от Стены, чтобы помешать молящимся евреям. Кроме того, рядом со Стеной стали проводить многолюдные мусульманские религиозные церемонии. На протяжении месяцев продолжался обмен протестами. 11 июня 1929 г., после длительных колебаний мандатной администрации и неоднократных консультаций с юристами Великобритании, верховный комиссар известил муфтия, что евреи имеют право спокойно совершать свои молитвы. Строительные работы могут быть продолжены при том условии, что “это не причинит беспокойства молящимся евреям в принятые ими часы молитв”.

Такое решение не удовлетворило ни евреев, ни мусульман. 16 августа правая молодежная еврейская организация попросила разрешения провести мирный марш к Западной стене. В отсутствие Ченслера, который уехал в Лондон, чтобы передать правительству арабские предложения о создании законодательного совета, исполняющий обязанности верховного комиссара сэр Гарри Лук позволил молодежной организации провести марш. Сразу после этого мусульманское руководство организовало рядом со Стеной бурную контрдемонстрацию — зазвучали подстрекательские призывы, произошло несколько мелких стычек. В течение последующей недели мусульманские агитаторы разъезжали по стране, призывая арабских крестьян “защитить Аль-Акса от нападения евреев”. В ночь на 23 августа и на следующее утро толпы вооруженных арабов хлынули в Иерусалим. Перед собравшимися на площади возле мечети выступил муфтий, а после этого толпа ринулась в еврейские кварталы. Насилие быстро распространилось по всей Палестине. К вечеру арабские банды напали на ортодоксальную еврейскую общину Хеврона, убили 67 и ранили 60 человек. Бесчинства происходили в Хайфе, Яфо и даже в Тель-Авиве. Не избежали нападения и многие сельскохозяйственные поселения. Английских войск, расположенных в Аммане, было недостаточно для наведения порядка, а арабская полиция сочувствовала погромщикам. Исполняющий обязанности верховного комиссара сэр Лук вынужден был вызвать военное подкрепление из Египта. Основная часть войск прибыла в Палестину лишь три дня спустя. Порядок был восстановлен 28 августа. 133 еврея было убито, 399 — ранено. У арабов были ранены 178 человек, убиты — 87.

Ченслер поспешил вернуться из Англии и 1 сентября издал декларацию, в которой сурово осудил действия арабов и потребовал от них выплаты значительной контрибуции. Однако решительность его была недолговременной. Стоило муфтию выразить протест по поводу “жестокости” Ченслера, как несколько дней спустя верховный комиссар выступил с новой декларацией, в которой сообщал, что в ближайшее время будет проведено расследование причастности обеих сторон к конфликту. В ответ на это евреи, потрясенные тем, что убийцы и их жертвы уравнены таким образом, обратились за помощью к Лондону.

Последствия беспорядков

В этот критический для ишува момент сионисты с ужасом обнаружили, что они больше не пользуются поддержкой и сочувствием английского правительства. В середине лета 1929 г. к власти пришли лейбористы во главе с их лидером Рамсеем Макдональдом[223]. Пост министра по делам колоний, который раньше занимал Леопольд Эмери, последний из членов военного кабинета, поддержавшего Декларацию Бальфура, перешел к Сидни Уэббу, вскоре ставшему лордом Пасфилдом. Несмотря на значительное число евреев в рядах Лейбористской партии, сионизма она не поддерживала. Макдональд побывал в Палестине в 1922 г. и по возвращении в Лондон заявил, что обещания, данные англичанами евреям и арабам, противоречивы. Вейцман, приехав в Лондон, вскоре почувствовал перемену: впервые лидер сионистов ощутил холодок в Вестминстере и на первых порах не смог добиться встречи с Пасфилдом. Жена министра Беатрис Уэбб при встрече с Вейцманом высказалась так: “Не понимаю, почему евреи подняли такой шум из-за нескольких десятков убитых в Палестине. Такое же количество людей погибает в Лондоне за неделю в автомобильных авариях, и никто не делает из этого трагедии”. Когда Пасфилд в конце концов принял Вейцмана, он прямо высказался против массовой еврейской иммиграции в Палестину.

Но худшее было впереди. Политические последствия конфликта затянулись на полтора года и вызвали бурные споры, угрожавшие самой идее создания еврейского национального очага. В середине сентября Министерство по делам колоний отправило в Палестину комиссию, с тем чтобы “расследовать непосредственные причины, приведшие к недавнему взрыву насилия в Палестине, и выработать рекомендации относительно мер, необходимых для предотвращения подобных инцидентов”. Председателем был назначен сэр Уолтер Шоу, бывший верховный судья сеттельмента[224] на Босфоре и Дарданеллах. В комиссию вошли представители трех ведущих политических партий Великобритании: Консервативной, Либеральной и Лейбористской. В отличие от расследования, проводившегося в 1921 г. Хайкрафтом, комиссия Шоу имела полномочия судебного органа с правом вызова свидетелей, принятия показаний под присягой и получения рекомендаций от мандатной администрации, Еврейского агентства и арабского исполнительного комитета.

Слушания заняли пять недель, после чего комиссия 31 марта 1930 г. опубликовала доклад. Этот документ произвел эффект разорвавшейся бомбы. В докладе была установлена ответственность арабов за насилие, причем “доля ответственности за беспорядки” возлагалась на муфтия и некоторых членов арабского исполнительного комитета. Тем не менее большинством в один голос комиссия отвергла утверждение, что погромы были тщательно спланированы заранее. При том же соотношении голосов ею были сняты с администрации и полиции обвинения в недостаточной активности во время наведения порядка. Более того, расширяя свои полномочия, ограниченные рассмотрением непосредственных причин насилия, комиссия констатировала, что основной причиной трагедии стало “неприязненное и враждебное чувство арабов по отношению к евреям, связанное с их разочарованием в возможности осуществления своих политических и национальных устремлений и опасением за свое экономическое будущее”. В докладе отмечалось, что правительство пока не удосужилось выработать точную формулировку своих обязательств по отношению к “нееврейским общинам”, а значит, должно заняться этим в будущем. Пока же мандатным властям предлагалось ужесточить контроль над еврейской иммиграцией, защитить феллахов от вытеснения еврейскими скупщиками земли и довести до сведения Еврейского агентства, что оно ни в коей мере не уполномочено участвовать в управлении Палестиной.

Доклад комиссии Шоу ошеломил сионистов и вызвал ликование арабов. Дальнейшие меры только усилили эти чувства. 12 мая Министерство по делам колоний распорядилось, чтобы мандатные власти приостановили выдачу 3300 рабочих сертификатов для очередной группы еврейских иммигрантов. Две недели спустя в заявлении, направленном в Совет Лиги Наций, английское правительство сообщило, что положительно относится к рекомендациям комиссии Шоу и изучает вопрос о дополнительных мерах по ограничению еврейской иммиграции и защите арабского населения. Хотя Совет Лиги Наций и отверг точку зрения, согласно которой права арабов могут быть обеспечены путем ограничения въезда евреев и покупки ими земли, Лондон продолжил рассмотрение рекомендаций, предложенных в докладе Шоу. В том же месяце Великобритания направила в Палестину сэра Джона Хоуп-Симпсона. Отставной чиновник индийской колониальной администрации и специалист по сельскому хозяйству, Хоуп-Симпсон провел в Палестине три месяца, после чего составил 185-страничный отчет о землепользовании, который был завершен 20 октября 1930 г.

Хоуп-Симпсон пришел к выводу, что площади, находящиеся в распоряжении арабов, меньше, чем было принято считать. Арабов, согласно его заключению, вытесняли евреи, скупавшие земельные участки. Свою роль играла и политика Еврейского национального фонда, стремившегося не перепродавать землю арабам и не нанимать их для работы на еврейских участках. Таким образом, явно нарушались условия мандата. В докладе ставилась под сомнение возможность существенного промышленного развития Палестины. Поэтому “переселение большого числа иммигрантов для работы на новых промышленных предприятиях, экономическое будущее которых проблематично, вполне может привести к [серьезному] кризису…”. Фактически администрация передала контроль над выдачей рабочих сертификатов Еврейскому агентству и Гистадруту, а это недопустимо, говорилось в докладе. Должны быть приняты дополнительные меры, чтобы ограничить иммиграцию и скупку земли евреями. Хоуп-Симпсон утверждал, что при полном осуществлении всех программ развития Палестины там найдется место для 20 тыс. семей, то есть для 100 тыс. человек, из которых евреи должны составлять не более половины.

Возмущенные и разгневанные сионисты поспешили опровергнуть данные и выводы Хоуп-Симпсона. Он значительно преуменьшил размеры сельскохозяйственных площадей в Палестине, утверждали они, и преувеличил объем земель, необходимых арабам и евреям. Попытка Хоуп-Симпсона возложить ответственность за бедность арабских крестьян на еврейскую иммиграцию — подстрекательство и клевета. Даже согласно официальной статистике, из 1 млн 481 тыс. дунамов земли, принадлежащей евреям, 350 тыс. дунамов заболочено, а 500 тыс. составляют участки, ранее не обрабатывавшиеся. Ишуву принадлежит всего 6,3 % всей пригодной для обработки земли. Однако показательны даже не эти данные, а факт существенного повышения уровня жизни арабов вследствие еврейской колонизации Палестины и то, что поток арабских иммигрантов — не в меньшей степени, чем еврейских, — хлынул в Палестину после того, как перспектива еврейского национального очага открыла и перед ними новые экономические возможности.

Однако, еще не выслушав всех этих аргументов, 20 октября, в тот же день, когда появился доклад Хоуп-Симпсона, Лондон сделал официальное заявление. Оно представляло собой составленную лордом Пасфилдом 23-страничную Белую книгу. “Следует раз и навсегда понять, — говорилось в Белой книге, — что еврейские лидеры напрасно оказывают нажим на правительство Его Величества, чтобы добиться согласия на свою политику касательно иммиграции и земли, на устремления радикальных направлений сионизма. Принятие такой политики означало бы пренебрежение долгом государства-мандатория по отношению к нееврейским жителям Палестины”. Подчеркивая, что “в равной степени бесполезны и требования арабских лидеров [сформировать самоуправление на основе большинства]”, Белая книга, тем не менее, зачеркивала все надежды сионистов на будущее. “В Палестине не осталось больше земли, пригодной для сельскохозяйственной обработки новыми иммигрантами, — говорилось в документе, — за исключением тех неосвоенных площадей, которые держат про запас различные еврейские учреждения”. Что касается еврейской иммиграции, она должна быть прекращена до тех пор, пока в Палестине сохраняется значительная безработица.

Белая книга Пасфилда была намного категоричней, чем Белая книга Черчилля 1922 г., поскольку в ней фактически отвергались цели Декларации Бальфура и сформулированные в Сан-Ремо условия мандата. Она предвещала серьезные ограничения иммиграции и угрожала евреям запретом на приобретение новых земель. Более того, в ней содержались пренебрежительные отзывы о работе евреев в Палестине и никак не отмечались заслуги сионистов в развитии страны и населяющих ее народов. Естественно, арабы были удовлетворены этим документом. Реакция евреев была иной. Возмущенный Вейцман немедленно подал в отставку с поста председателя Еврейского агентства. Обращаясь к английскому правительству с официальным протестом, он писал:

Реакция Вейцмана была куда более сдержанной, чем отклики других сионистов. Во всем мире, в том числе в Палестине, Англии и Америке, евреи были возмущены. Это выразилось не только в письмах, петициях и телеграммах протеста, резких газетных статьях, но и в организации множества встреч с британскими общественными деятелями. Некоторых из этих деятелей не нужно было убеждать в том, что английское правительство нарушило собственные официальные обязательства. Консерваторы поспешно отмежевались от Белой книги Пасфилда, Леопольд Эмери и Уинстон Черчилль в палате общин раскритиковали этот документ. 17 ноября во время ожесточенных парламентских дебатов Ллойд Джордж упрекнул Макдональда в том, что тот нарушил слово, данное Великобританией. “Нам досталось в наследство не слово, а множество слов, — возразил премьер-министр, — и одно не согласуется с другим”. Тем не менее Макдональд не выдержал обрушившихся на него нападок и раскола в его собственной Лейбористской партии. Поэтому, по предложению самого уважаемого теоретика партии Харолда Ласки[225] и сына премьер-министра Малкольма Макдональда, глава правительства пригласил Вейцмана на обед 6 ноября, через несколько дней после парламентского обсуждения. Годы спустя вдова Вейцмана опубликовала его рассказ об этой встрече:

Было достигнуто соглашение о том, как, внеся изменения, сохранить престиж правительства: 13 февраля 1931 г. премьер-министр направил Вейцману письмо, в котором содержались существенные поправки к Белой книге Пасфилда. Собственно говоря, содержание письма перечеркивало утверждения Белой книги. В нем говорилось: “Задача способствовать еврейской иммиграции и обеспечивать по возможности плотное расселение евреев в Палестине по-прежнему остается мандатным обязательством, которое можно выполнить, не ставя под угрозу права и условия жизни другой части палестинского населения”. В письме признавалось, что количество арабов, лишившихся земли, заведомо меньше, чем утверждал Хоуп-Симпсон, и что требуется проведение более тщательного расследования. Кроме того, вновь давались заверения о том, что правительственная политика не запрещает евреям приобретать землю.

Кроме того, были подтверждены полномочия Еврейского агентства по трудоустройству иммигрантов на еврейских предприятиях, а также право евреев на законную долю рабочих мест на общественных работах и предприятиях, контролируемых мандатными властями. Итог был сформулирован Макдональдом следующим образом: “Обязательства, возложенные мандатом, имеют характер международного значения. Намерения пренебречь ими не было в прошлом и нет в настоящее время”.

Хотя письмо не являлось правительственным распоряжением или заявлением министра по делам колоний, Макдональд сделал его достоянием гласности, передал как официальный документ в Лигу Наций и послал в качестве инструкции верховному комиссару Палестины. Вейцман, справедливо рассматривая этот текст как государственный документ, приветствовал его в качестве символа восстановления сотрудничества сионистов с Великобританией. Однако это письмо никак не способствовало развитию сотрудничества между арабами и евреями. Напротив, Белая книга Пасфил-да и письмо Макдональда выставили английскую политику в самом неблагоприятном свете: эти документы убедили арабов, а затем и евреев в том, что с помощью выступлений и давления можно добиться от мандатных властей перемены политического курса. Арабы, конечно, не верили, что последнее слово остается за письмом Макдональда. “Хочу поставить в известность Ваше Превосходительство о том, — писал Муса Казим аль-Хусейни, председатель арабского исполнительного комитета, верховному комиссару 19 февраля, — что письмо премьер-министра Макдональда подорвало надежду на политику сотрудничества между арабами и евреями, если такая надежда вообще существовала, и сделало взаимопонимание между двумя этими сторонами совершенно невозможным”.

Неопределенность целей

У арабов были причины для несговорчивости. Прежде всего, численность их выросла к 1935 г. до 960 тыс., то есть арабское население меньше чем за два десятилетия увеличилось на 67 %, а в абсолютных цифрах превышало еврейское на 500 тыс. человек. Городское арабское население возросло с 194 тыс. в 1922 г. до 398 тыс. в 1936 г. Кроме того, приток еврейского капитала, которым оплачивались земля, сельскохозяйственная продукция, строительные материалы, наемный труд и арендаторство, — все это явилось мощным стимулом для арабской экономики. В меньшей степени такое же влияние на нее оказали строительные программы и программы благоустройства, созданные мандатными властями. Особенно заметно эти изменения коснулись арабских высших и средних классов. Их вложения в цитрусоводство увеличились с 1918 по 1935 г. в четыре раза. К этому времени арабская промышленность расширила сферу производства, выйдя за пределы своего традиционного ассортимента, включавшего мыло, оливковое масло и домотканый текстиль. Теперь капиталы вкладывались в торговлю и транспорт; были основаны также первые два банка арабской общины. В 1935 г. функционировало не менее 700 арабских кооперативов. Новые возможности открывались в здравоохранении, юриспруденции, журналистике, образовании и на государственной службе. Если в 1920 г. школы посещало 2 % процента арабских детей, то в 1936 г. в них училось уже около 13 %.

Таким образом, налицо были все классические компоненты нарождающегося национализма: рост образованности, увеличение среднего класса, большое число привилегированных служащих и квалифицированных специалистов. Кроме того, укрепление арабских позиций в 1930-х гг. объяснялось растущим влиянием муфтия: он приобретал все больший вес по сравнению со своим стареющим родственником Мусой Казимом аль-Хусейни. Престиж муфтия Хадж Амина и контроль с его стороны придал арабскому национализму черты религиозной ксенофобии. В отличие от предшественников, муфтий не питал никаких иллюзий и не надеялся, что англичане помогут арабам в борьбе против создания еврейского национального очага. Он учил своих сторонников рассматривать мандатный режим как тиранию неверных, заключивших союз с еврейскими нечестивцами. Влияние муфтия нашло политическое выражение в создании Палестинской арабской партии, основанной в 1935 г. под номинальным руководством его двоюродного брата и верного помощника Джамиля аль-Хусейни. С кланом Хусейни были связаны мэры некоторых городов и лидеры хайфского и иерусалимского отделений Палестинского общества арабских рабочих, которое организовало собственное полувоенное формирование “Аль-Футувва” и заняло непримиримую позицию по отношению к Декларации Бальфура и мандату.

Однако лидерство муфтия, несмотря ни на что, вовсе не было бесспорным. Ему противостояли круги, преимущественно связанные с семьей Нашашиби. Выступив в 1935 г. во главе партии Национальной защиты, клан Нашашиби заручился определенной поддержкой в Галилее, а также обзавелся сторонниками среди мэров прибрежных арабских городов. Кроме того, было известно, что семья Нашашиби установила прочные связи с Аб-даллахом, эмиром Трансиордании. Разумеется, и у Нашашиби были политические соперники, причем не только среди последователей Хусейни, но и среди сторонников других движений и формирований, возникших в начале 1930-х гг. Как бы эти формирования ни назывались — партия Национального блока, Конгресс арабской молодежи, Реформистская партия, — партиями в западном значении этого слова они не были. Эти группы объединялись на основе эгоистических интересов отдельных влиятельных семей. Однако для того, чтобы получить политическое влияние в арабском национальном движении, все они должны были соревноваться друг с другом в проявлении антисионизма. К середине десятилетия это положение превратило возможность нормальных взаимоотношений с евреями в дело вполне безнадежное. Но эта же фракционность и соперничество между семьями блокировали и все попытки совместных выступлений арабов против сионистов и англичан. Например, когда в начале 1934 г. умер Муса Казим аль-Хусейни, клану Нашашиби удалось предотвратить избрание Джамиля аль-Хусейни председателем арабского исполнительного комитета. В последующие месяцы сторонники обеих семей не прекращали яростной перепалки, обвиняя друг друга в трусости, в продаже земли евреям и в отсутствии патриотизма. Парализованный междоусобицей исполнительный комитет едва не был распущен, а Восьмой Арабский конгресс, назначенный на лето 1935 г., вообще не состоялся.

С другой стороны, отсутствием арабского единства объясняется то, что сионисты, в свою очередь, не торопились с определением своих планов в Палестине. Даже события 1929 г. были оценены ими не вполне верно. Ишув воспринял погромы не столько как националистическое восстание, сколько как религиозный джихад[226], развязанный Хадж Амином для удовлетворения личных амбиций. От англичан потребовали обеспечения безопасности, — казалось, этого было достаточно. Неформальное общение арабов и евреев в сферах торговли, в муниципальных советах, во время проведения ряда общественных мероприятий ослабляло потребность в официальной формулировке тех отношений, которые сионисты в конечном счете намеревались установить с арабами.

Конечно, многие еврейские мыслители обращались к этой проблеме. Среди них был и уроженец Соединенных Штатов, реформистский раввин Иегуда Магнес[227]. Он еще до войны дважды побывал в Палестине, увлекся мечтой о еврейском национальном возрождении и в 1922 г. поселился в Иерусалиме. В 1925 г. он возглавил только что основанный Еврейский университет. С самого начала своей деятельности в Иерусалиме Магнес выражал беспокойство по поводу идеи исключительности, следовавшей из концепции еврейского национального очага. Его воззрения разделяли члены незадолго до того возникшего общества Брит Шалом[228], которое объединило интеллектуалов, выступавших за создание арабско-еврейского государства в Палестине. Среди самых влиятельных членов Брит Шалом были евреи из Центральной Европы, в том числе профессора Еврейского университета Хуго Берман и Гершом Шолем[229], бывший редактор “Юдише Рундшау” Роберт Вельч[230] и, главное, — Мартин Бубер, которого остальные члены общества считали своим духовным наставником. Бубер еще в 1920 г. призвал евреев заложить основу подлинного братства с арабами и не полагаться на “ослепляющую мечту о том, чтобы стать эмиссарами Запада, который обречен на гибель”. Казалось, события 1929 г. подтверждали это пророчество. Однако общество Брит Шалом было объединением идеологическим, а не политическим. В нем никогда не состояло больше 200 человек, их речи и статьи не оказывали ни малейшего воздействия на руководство ишува и не вызывали никакой реакции у арабов.

Существовали и другие группы, в той или иной форме выражавшие заинтересованность в арабско-еврейском государстве, которое обеспечило бы свободную еврейскую иммиграцию. Наиболее отчетливо эта позиция была выражена у радикальных утопистов из Га-Шомер га-цаир[231]. В 1920-х гг. федерация кибуцев этого движения энергично выступала за идею политического паритета в Святой земле. Именно Га-Шомер га-цаир в 1926 г. убедил Гистадрут рассмотреть план создания арабско-еврейской Палестинской конфедерации труда. Впрочем, из этого мало что вышло. Однако Га-Шомер га-цаир все равно оставался самой влиятельной из тех партий ишува, которые стремились к взаимному примирению арабов и евреев и неустанно боролись за классовую и политическую солидарность еврейского и арабского рабочего класса.

Как бы ни были незначительны размеры и влияние этих идеологических и политических организаций, они, по крайней мере, заняли четкую позицию по отношению к целям сионистов в Святой земле. Этого никак нельзя было сказать о политическом руководстве ишува, что не ускользнуло от внимания арабов. Мухаммад Ахтар, редактор самой крупной арабской палестинской газеты “Фаластын”, коснулся этого вопроса в речи, с которой обратился к группе евреев 26 ноября 1930 г.:

Более того, сионисты не удосужились ясно сформулировать свои цели даже для себя самих. Возможно, сионисты-социалисты и признавали, что поиски компромиссного решения в Палестине — важная задача. Но если отвлечься от Га-Шомер га-цаир, эти стремления левых были скорее теоретическими, чем практическими. Стараясь ограничиваться лишь упоминанием о будущей еврейской государственности, их руководство не задумывалось о сближении с арабами и не тратило на это усилий. Собственно говоря, именно социалисты в большей мере, чем другие группы, были за создание автономной социально-экономической системы вне арабского большинства.

Вейцман лучше многих своих соратников понимал, что исходить из максималистских установок при создании национального очага невозможно. Он интуитивно сумел почувствовать заблуждение, свойственное ряду сионистов. Одержимые идеалом самоопределения, которое стало темой Парижской мирной конференции и всей послевоенной эпохи, многие из них считали, что евреи, стремящиеся к национальному самоопределению, должны рассматриваться в том же ряду и пользоваться теми же правами, что чехи, поляки, хорваты, литовцы и другие народы Европы, которые долгое время жили под чужой властью. Вейцман считал эту аналогию крайне опасной в контексте сотрудничества с арабами и англичанами. Он боялся, что арабская оппозиция нанесет сионистам такой же удар, какой был нанесен сначала армянам, а потом грекам турками[232], когда англичане лишили эти народы своего покровительства. Только с помощью умеренной политики можно было добиться от англичан поддержки и понимания. Именно это имел в виду Вейцман, когда, оправившись от растерянности, вызванной Белой книгой Черчилля, обращался в 1923 г. к Сионистскому конгрессу в Карлсбаде: “Я не стыжусь сказать: мне нечем похвастаться. После установления мандата пройдут годы, прежде чем удастся добиться политического успеха. Тех политических успехов, которых вы хотите, вам придется добиваться своим трудом в Изреэльской долине, в горах и в болотах, а не в кабинетах на Даунинг-стрит”.

Однако даже те его последователи, которые понимали всю важность позиции сдержанности, считали, что Вейцман в своей умеренности заходит слишком далеко. В перерыве между заседаниями Семнадцатого Сионистского конгресса он дал интервью Еврейскому телеграфному агентству. “Я не понимаю и не поддерживаю требования присутствия еврейского большинства в Палестине, — сказал Вейцман. — Большинство не гарантирует безопасности, оно не является необходимой гарантией для развития еврейской цивилизации и культуры. Мир может понять подобное стремление только в том смысле, что мы хотим заполучить большинство, чтобы изгнать арабов”. Это замечание вызвало бурю среди делегатов от всех партий. Они заявили, что подобная позиция ведет к отречению от национальных интересов. Конгресс выразил свое “сожаление” по этому поводу и принял иную, безнадежно запутанную формулировку сионистских целей: “Лишенный родины и очага, стремящийся эмигрировать, еврейский народ желает положить конец своим экономическим, духовным и политическим бедствиям, вновь укоренившись на своей исторической родине путем непрекращающейся иммиграции, и возродить в Эрец-Исраэль национальную жизнь, наделенную всеми характерными чертами нормальной жизни нации”. Однако и это заявление показалось Вейцману неосторожным, и он отказался его принять. Когда же голосованием была утверждена эта формулировка, он подал в отставку.

Примечательно, что впоследствии сионисты предпочли собственной “официальной” формулировке другую, более компромиссную, предложенную директором политического отдела Еврейского агентства Хаимом Ар-лозоровым. Согласно Арлозорову, цель сионизма заключается в развитии “дружеских отношений и сближении между евреями и арабами в Палестине, исходящих из того фундаментального принципа, что ни один из двух народов не должен господствовать над другим или находиться в подчинении у другого, независимо от его численности”. В 1933 г. Бен-Гурион, один из руководителей Еврейского агентства и исполнительного комитета Сионистской организации, на словах продолжал придерживаться этой умеренной позиции. Однако вскоре он ясно продемонстрировал, что не интересуется определением политического будущего ишува, пока евреи составляют в Палестине меньшинство. В понимании Бен-Гуриона, урок погромов 1929 г. заключался отнюдь не в том, что евреи проявили недальновидность и упрямство и не сумели найти общий язык с арабами, напротив: “Мы грешили в этой стране и во всех остальных странах, грешили две тысячи лет, погрязая в слабости. Мы слабы — в этом наше преступление”. Поэтому для Бен-Гуриона первостепенная задача сионизма заключалась в том, чтобы укрепить еврейскую самооборону в Палестине, быстро увеличить численность ишува, потребовать от мандатория выполнения его обязательств, касающихся еврейского национального очага. В конечном счете, осуществление сионистской мечты неизбежно связывалось для него с силой и количеством евреев. “Сможем ли мы в будущем стать большинством?” — вот в чем заключался главный вопрос.

Бен-Гурион не был лицемером. Он не скрывал своей точки зрения ни от арабов, ни тем более от евреев. В 1930-х гг. он не раз прямо излагал свои взгляды тем арабским лидерам, которые хотели с ним говорить. Так, в 1934 г. он вел переговоры с Ауни Абдал-Хади, лидером одной из арабских партий. “Ауни спросил меня, — вспоминал впоследствии Бен-Гурион, — “Сколько евреев вам нужно?” Я ответил: ”Через тридцать лет — четыре миллиона””. Год спустя Бен-Гурион вместе с Моше Шаретом беседовал с Мусой аль-Алами, представителем аристократического рода и советником по арабским делам при верховном комиссаре сэре Артуре Уокопе. Шарет начал разговор в традиционно мягком тоне, сравнил Палестину с заполненным залом, “где всегда найдется еще одно место”, и указал, что в стране всегда сумеют разместиться евреи, желающие иммигрировать, и это не причинит арабам никакого ущерба. В этот момент вмешался Бен-Гурион, заявивший, что незачем вести подобную беседу с таким реалистом, как Муса аль-Алами. Евреям некуда деваться, кроме Палестины, констатировал он, в то время как в распоряжении арабов необъятные и неосвоенные просторы арабского мира. И ему хотелось бы выяснить, могут ли арабы согласиться на создание еврейского государства на территории Палестины и Трансиордании в обмен на поддержку евреями федерации независимых арабских государств. Алами ушел от прямого ответа. Смелость Бен-Гуриона произвела на него впечатление, но он сделал для себя окончательный вывод относительно природы и целей сионизма.

Позиция Бен-Гуриона, однако, была далека от официальной сионистской точки зрения. Вейцман продолжал отстаивать идею паритета. 19 сентября 1936 г. он — снова в качестве президента Сионистской организации — изложил то, что представлялось ему принципиальной основой, и передал проект этого документа в британское Министерство иностранных дел:

Шарет от имени Еврейского агентства поддержал это предложение. Паритет представлялся единственно приемлемым подходом в поисках взаимопонимания со стороны арабов и англичан. До доклада комиссии Пиля, которая через месяц после этого была направлена в Палестину, проблема государственности никогда открыто не обсуждалась. Неудивительно, что из-за всех этих противоречий и нечеткости определений евреи не меньше, чем арабы, испытывали сомнения относительно конечных целей сионизма в Святой земле.

Ответ ревизионистов

Многие арабы и некоторая часть евреев желали как можно скорее определить дальнейшие перспективы. Конечно, иммигрантов из Польши, Румынии и Венгрии — государств, возникших после Первой мировой войны, — которые в 1920-х гг. испытали на себе проявления антисемитизма, подобного дореволюционной российской юдофобии, не устраивала политика постепенности. Им нужна была уверенность в том, что еврейский национальный очаг в самое ближайшее время станет их постоянным убежищем и предоставит им возможности для процветания. Нордау был одним из тех, кто доказывал, что многочисленное европейское еврейство окажется в безопасности, только если ему позволят — и даже помогут — быстро, в массовом порядке переселиться в Палестину, не дожидаясь гарантированного жилья и трудоустройства. Какими бы ни были при этом первоначальные трудности, иммигранты, по крайней мере, сумеют избежать погромов и принесут еврейству статус большинства в Палестине, что обеспечит ишуву важные политические преимущества. Правда, в 1920-х гг. идея сионизма как альтернативы физическому уничтожению народа не разделялась ни Вейцманом, ни большинством его коллег. Тем не менее эта точка зрения продолжала существовать, и в 1930-х гг. она все в большей степени становилась противовесом доминирующей концепции о плановом “постепенном строительстве”.

В это время главным “максималистом”, сторонником самых решительных действий, стал Владимир Жаботинский. Он вырос в России, в нерелигиозной еврейской семье, и с юности органически вошел в русскую жизнь, впитал русские идеалы, посвятил себя служению русской литературе. Преследования царских властей нанесли удар по его русофильству. Подобно Герцлю и Нордау, Жаботинский воспринял идею еврейского государства как прямую возможность добиться свободы и самоутверждения для своего народа. В возрасте двадцати трех лет он принял участие в Шестом Сионистском конгрессе, попал под влияние Герцля и стал яростным сторонником политического сионизма. Кроме того, для Жаботинского, как и для Герцля, сионизм означал революцию не только в положении евреев, но и в их национальном характере. Презрительно относясь к ограниченности еврейского прозябания в диаспоре, Жаботинский рассматривал сионизм как средство, с помощью которого евреи преодолеют покорность и трусость и станут гордым, воинственным и отважным народом. Он хотел, чтобы евреи были не хуже других и на поле боя, и в спорте. Во время путешествий он изучил ряд языков. В Италии он с восторгом читал Данте и д’Аннунцио[233]; там же его внимание привлекли Мадзини и Гарибальди[234]. В Италии Жаботинский развил и свой недюженный дар оратора со склонностью к театральным эффектам. Ни его очки, ни выпяченный подбородок, ни подчеркнутая резкость не могли ослабить его необыкновенного личного обаяния. Он стал, наряду с Герцлем, одним из самых ярких лидеров сионизма.

Мы уже говорили о том, что формирование Еврейского легиона во время войны практически было заслугой Жаботинского. Впоследствии он работал в тесном сотрудничестве с недолго просуществовавшей сионистской комиссией в Палестине. Еще в пору своего политического становления он упрекал Вейцмана, президента Сионистской организации, в доверчивости и даже наивности по отношению к англичанам. Жаботинский доказывал, что следует немедленно добиваться их согласия на широкомасштабную еврейскую иммиграцию и создание еврейских вооруженных сил в Палестине. Войдя в руководство организации самообороны, Жаботинский лично руководил ее действиями во время апрельских событий в Иерусалиме. После этого он был арестован англичанами и за “подстрекательство к насилию” осужден на длительный срок. Хотя вскоре приговор был отменен, в ишуве и в диаспоре с той поры с именем Жаботинского был неразрывно связан образ невинно осужденного героя. В кругах еврейской молодежи он стал символом воинствующего сионизма.

Впоследствии Жаботинский как член исполнительного комитета Сионистской организации все больше возражал против вейцмановской практики постепенности действий в Эрец-Исраэль. В 1922 г. он выступил с предложением потребовать от мандатных властей усиления деятельности по созданию еврейского национального очага, смещения антисионистски настроенных чиновников и “обеспечения безопасности еврейского населения и беспрепятственного развития созидательной деятельности сионистов…”. Он утверждал, что из создавшегося тупика существует лишь один выход: “выяснить отношения” с англичанами. Нетрудно представить реакцию Вейцмана на столь далекий от дипломатии подход к делу. Ввиду невозможности дальнейшего сотрудничества с президентом Жаботинский вышел из состава руководства Сионистской организации. Затем он переехал в Берлин, где вошел в редакционную коллегию “Рассвета”, органа русских сионистов, эмигрировавших в Европу[235]. В этом журнале он повел активную борьбу с лидерами сионизма. Великие планы Герцля остались нереализованными, Сионистская организация отреклась от своих политических целей, она занята поисками денежных фондов и филантропией, утверждал Жаботинский.

К 1923 г. умерли два последних крупных деятеля из поколения Герцля — Нордау и Оскар Марморек. В это время Жаботинский принял решение создать собственное альтернативное политическое движение. Побывав в Латвии и Литве, он познакомился с группой деятельных молодых людей, разделявших его взгляды и уже организовавших общество Бетар[236] с максималистской программой. Это общество стало опорой Жаботинского. В 1924 г. он перенес редакцию “Рассвета” в Париж, а в апреле следующего года основал ревизионистское движение. Программное обращение Жаботинского было распространено в странах Восточной Европы и сразу вызвало отклик в среде молодых евреев диаспоры, разочаровавшихся в сионизме из-за его явной неспособности решить мучительные проблемы антисемитизма и еврейской государственности. Жаботинский яростно нападал на “вялую и бледную” сионистскую программу, которая ограничилась созданием Еврейского университета и абсорбцией нескольких тысяч иммигрантов. Ревизионизм, говорил Жаботинский, требует “постоянного и активного участия” мандатория в создании еврейского государства. Массовая колонизация — не дело частных лиц или энтузиастов, это государственная задача, для которой необходима деятельная поддержка государственного аппарата. Иными словами, по мнению Жаботинского, следовало привлечь Великобританию к созданию национального очага в качестве полноправного партнера — в противовес политике Вейцмана, считавшего, что колонизация Палестины — это задача еврейского народа.

Через несколько лет на смену этой бескомпромиссной программе пришла другая, еще более решительная, требовавшая “постепенного превращения Палестины [включая Трансиорданию] в самоуправляемое образование под эгидой сложившегося еврейского большинства”. “Постепенность” в понимании Жаботинского заключалась в создании еврейского большинства в Палестине. Это и есть главная задача сионизма, утверждал он, и для нее необходимо поддерживать иммиграцию на уровне 40 тыс. человек в год в течение ближайших двадцати пяти лет. План был революционным, хотя Сионистская организация и ее печатные органы и заклеймили его как “предательство”: он подрывал неустанные дипломатические усилия Вейцмана по умиротворению арабов и англичан. Жаботинский, подобно социалистам, также сбрасывал со счетов арабскую проблему — просто, в отличие от них, он принимал оппозицию арабов как нечто неизбежное и считал их враждебность неминуемой. В конце концов, у арабов есть на Ближнем Востоке и другие земли, а евреи в Европе, по сути дела, обречены, поэтому их моральное право на Палестину неоспоримо. И никакие компромиссы тут невозможны.

Эта программа, ясная, жесткая и прямолинейная, возникшая в момент глубокого разочарования еврейства, по силе воздействия была сродни “Еврейскому государству” Герцля. На конференции Союза сионистов-ревизионистов собиралось все больше делегатов из Европы и Соединенных Штатов. В 1925 г. ревизионисты были представлены на Сионистском конгрессе четырьмя делегатами. Не обескураженный таким скромным результатом, Жаботинский много ездил, активно занимался пропагандой и заручился поддержкой нескольких десятков тысяч новых сторонников. В 1929 г. на Сионистском конгрессе присутствовал уже 21 делегат-ревизионист, а в 1931 г. их стало 52.

Именно в это время Жаботинский окончательно разочаровался в сионистском руководстве. Это объяснялось несколькими причинами. Несмотря на возражения ревизионистов (и не только их), за счет представителей несионистских течений был расширен состав Еврейского агентства. Вскоре после этого начались погромы 1929 г., и англичане под давлением арабов продемонстрировали готовность отказаться от идеи еврейского национального очага. Наконец, Сионистская организация, осудив Вейц-мана за “минимализм”, в то же время приняла весьма расплывчатую резолюцию о будущих еврейских действиях в Палестине. Возмущенный этими свидетельствами слабости, Жаботинский заявил, что “политику исполнительного комитета следует объявить обанкротившейся” и что ревизионистам лучше вообще выйти из Сионистской организации. Это решение было ускорено Восемнадцатым Сионистским конгрессом 1933 г., когда после убийства Арлозорова большинство сионистов, в частности социалистов, отказались от совместной работы с ревизионистами в исполнительном комитете. Напряжение стало невыносимым, и ревизионисты решили форсировать события. Их Союз постановил начать независимые от Сионистской организации действия, организовать свои представительства в зарубежных странах, создать собственные фонды, а также другими способами показать свою независимость от официального сионистского движения. В 1935 г. все попытки примирения закончились крахом. Летом того же года, после опроса членов Союза, Жаботинский объявил об учреждении Новой сионистской организации, которая порывает всякие связи со старой. Первый конгресс созданной организации состоялся в Вене; его делегаты представляли 713 тыс. ревизионистов (в то время как участники Девятнадцатого Сионистского конгресса представляли всего 635 тыс. человек).

Свободные от подчинения Сионистской организации и от ее обязательств по отношению к мандаторию, ревизионисты перешли к установлению контактов с другими правительствами без согласия англичан. Так, сам Жаботинский взялся за то, чтобы добиться поддержки от восточноевропейских государств, возникших в результате Версальского договора 1919 г.: от них требовался нажим на Великобританию с целью открытия доступа в Палестину еврейской иммиграции. В сотрудничестве с реакционным польским правительством, заинтересованным в оттоке евреев из страны, Жаботинский и его коллеги разработали десятилетний план массового переселения евреев в Святую землю. В то же время они осуществляли свою собственную программу нелегальной иммиграции — к 1939 г. им удалось тайно переправить в Палестину почти 15 тыс. евреев. К этому моменту Новая сионистская организация располагала большой сетью вспомогательных организаций, в том числе союзами студентов, ветеранов, женщин, Ревизионистским школьным обществом и спортивным клубом “Нордия”. В Палестине группы молодых ревизионистов основали военную организацию Эцель[237], которая повела решительную борьбу с арабским террором.

К концу 1930-х гг., по мере того как выдвигались новые молодые лидеры, ревизионизм становился все более радикальным. Эта новая ориентация возникла под влиянием молодежного движения Бетар — в 1938 г. оно насчитывало 78 тыс. членов в 26 странах мира. Как и другие сионистские молодежные движения, Бетар готовил европейских евреев к жизни в Палестине, организовывал учебные хозяйства и курсы иврита. Однако особое внимание уделялось военной подготовке, дисциплине, массовым видам спорта; была введена военизированная форма, устраивались факельные шествия. Руководители Бетара признавали Жаботинского своим лидером, но, вопреки его желанию, движение это все больше приобретало правый уклон, а временами — опасное сходство с итальянским молодежным фашистским движением. Против милитаризма как такового Жаботинский не возражал: из занятий историей он вынес убеждение, что все великие нации рождаются благодаря военным победам. Однако до конца жизни он опасался того, что деятельность Бетара может, вопреки истине, создать ему репутацию фашиста. Интересно, что Муссолини благосклонно относился к сравнению бетаровцев с фашистами и в 1935 г. сказал главному раввину Рима Давиду Прато: “Чтобы сионизм победил, нужно, чтобы у вас было еврейское государство с еврейским флагом и еврейским языком. По-настоящему это понимает ваш фашист Жаботинский”. На самом деле Жаботинский отвергал фашизм. Он подчеркивал, что образцами ему служат Мадзини и Гарибальди, а не Муссолини или — Боже сохрани! — Гитлер. И сам он, и Бетар боролись против нацизма на словах и на деле — они первыми среди сионистов объявили коллективный бойкот германским товарам.

Тем не менее социально-экономические воззрения Жаботинского отнюдь не ослабляли представлений о нем как об ультраправом лидере. В юности он был социалистом, восхищался кибуцным и мошавным движением в Палестине, но был потрясен тем разрушительным действием, которое оказала большевистская революция на его семью и на российский сионизм. В последующие годы он рассматривал борьбу сионистов-социалистов за заработную плату и страхование, проведение забастовок как отвлечение от национальной борьбы против англичан и арабов. Жаботинский, с его властным характером, не выносил социалистической уравниловки, он возлагал надежды на средний класс, зарождавшийся в Палестине. “Если существует класс, в руках которого будущее, — писал он в одной из статей, — то это мы, буржуазия, враги всевластного полицейского государства, идеологи индивидуализма… Нам нечего стыдиться, друзья мои — буржуа”. Борьбу против социалистов Жаботинский вел не только на страницах газет. С его одобрения руководство Бетара в октябре 1935 г. распространило среди членов своей организации секретный циркуляр, согласно которому желающие эмигрировать в Палестину должны были избегать сотрудничества с Еврейским агентством, выдававшим разрешения на въезд, поскольку в нем господствовали социалисты. Лучше связаться в Палестине непосредственно с работодателями, которым разрешено набирать рабочих за границей, — так рекомендовалось в циркуляре. За год до этого Жаботинский санкционировал учреждение Национальной федерации труда, которую поддерживали ревизионисты. Эта организация отрицала классовую борьбу и действовала независимо от Гистадрута. Большинство этих мер не принесло результатов; однако они, а также то, что бетаровцы время от времени выступали в качестве штрейкбрехеров по просьбе еврейских работодателей, вызывало возмущение сионистов-социалистов.

Вражда между левым и правым крылом в сионизме могла оказаться такой же опасной, как и классовый раскол в европейских странах. Это показывает случай, произошедший ночью 16 июня 1933 г., когда Хаим Арлозоров, директор политического отдела Еврейского агентства и самый молодой среди палестинских лидеров рабочего сионизма, был убит выстрелом во время прогулки с женой по набережной Тель-Авива. Три дня спустя был арестован Аврагам Ставский, рабочий-ревизионист; позже вдова Арлозорова опознала в нем человека, сопровождавшего убийцу. Представ перед окружным судом, Ставский был признан виновным и приговорен к повешению. Немаловажно было то, что его арестовали в доме Абы Ахимеира, редактора ревизионистской газеты, которого заподозрили в том, что он спланировал преступление[238]. Ведущий теоретик палестинского ревизионизма, Ахиме-ир неоднократно высказывал свое презрение к “большевистскому духу” социалистического сионизма. Позднее в своих статьях он отстаивал и правомерность политического террора.

Хотя обвинение против Ставского было снято после апелляции, социалисты продолжали считать, что и он, и Ахимеир замешаны в убийстве. Однако эти подозрения не подтвердились. Напротив, после Второй мировой войны в суде было рассмотрено несколько дел о клевете, показавших, что Ставский, возможно, был невиновен. Тем не менее к этому времени ревизионизм и социалистический сионизм уже были разделены пропастью смертельной братоубийственной ненависти. Бен-Гурион назвал Жаботинского фашистом и дал ему прозвище “Владимир Гитлер”. В дальнейшем под давлением событий расхождение между Бен-Гурионом и ревизионистами по арабскому вопросу значительно уменьшилось. Но все же социально-экономическая конфронтация между двумя течениями не прекращалась ни на минуту, даже в самые критические дни, когда на карту было поставлено существование нации.

Пятая алия. Рост капиталистического сектора

Если в 1920-х и 1930-х гг. социалистический сионизм и его организации укрепили свои позиции, то не менее ощутимым в этот период был и рост капиталистического предпринимательства. Спрос на палестинские цитрусовые был постоянным. В 1931 г. еврейским (капиталистическим) хозяевам плантаций принадлежало 50 тыс. дунамов земли, а в 1936 г. площади плантаций выросли в три раза. Экспорт увеличился с 2,5 млн ящиков в 1931 г. до 5,9 млн в 1936 г., а число наемных рабочих-евреев — с 8 тыс. до 16 тыс. человек. К 1936 г. еврейская промышленность окрепла настолько, что смогла выйти за пределы внутреннего рынка, захватывая Египет, Левант[239] и Южную Африку. В то время как остальной мир погрузился в экономическую депрессию, Палестина, как ни парадоксально, вступила в период небывалого роста.

Такое развитие событий отчасти объяснялось деятельностью нового верховного комиссара Артура Уокопа, проявлявшего заботу об ишуве и еврейском частном предпринимательстве. Однако главная причина заключалась в массовом притоке новых иммигрантов. В 1932 г. их количество возросло до 12,5 тыс. человек, в 1933 г. оно достигло 37 тыс., в 1934 г. — 45 тыс. и в 1935 г. — 66 тыс. человек. Затем были введены новые ограничения, и темпы иммиграции несколько замедлились. Тем не менее существенно, что лишь за период с 1932 по 1935 г. еврейское население Палестины удвоилось, увеличившись со 185 до 375 тыс. В эти годы ни в какую другую страну не въехало такое количество евреев. Как и раньше, большинство иммигрантов прибывало из Восточной Европы, где полуофициальная юдофобия польского и румынского правительств сделала жизнь евреев невыносимой. Однако впервые за все время значительное число переселенцев составили евреи, бежавшие из Центральной Европы от преследований нацистов. Для страны, характер которой до тех пор определялся восточноевропейскими иммигрантами, такое количество немецкоязычных евреев было совершенно новым явлением. До 1933 г. число приезжавших за год немецких, австрийских и чехословацких поселенцев никогда не превышало 2 тыс., что составляло небольшую часть общего числа иммигрантов. Затем, в 1933 г., их количество составило уже четверть всех приехавших за год, в 1934 г. — 23 %, в 1935 г. — 13 %, в 1936 г. — 29 %, в 1937 г. — 35 %, в 1938 г. — 55 % и в 1939 г. — 71 %. Хотя евреи из Центральной Европы численно и оставались в меньшинстве, благодаря своей культуре, профессиональным навыкам и ввезенному капиталу они придали особый характер тому, что получило название пятой алии.

В экономическом отношении немецкоязычные иммигранты оказались самой преуспевающей группой в истории ишува. В большинстве своем они усвоили сионистские идеи еще в Европе. Преданные сионизму, образованные и достаточно обеспеченные, за несколько лет они сумели встать на ноги.

Приблизительно четверть выходцев из Центральной Европы поселилась в деревнях. Значительная часть молодежи, входившей в сионистские движения в Европе, вступила в кибуцы. Среди них было и несколько тысяч человек, прибывших в Палестину в рамках Молодежной алии — организованного переселения еврейских детей из Германии[240]. В кибуцах, в обществе сверстников им было легче приспособиться к жизни вдали от родителей. Многие иммигранты также занялись сельским хозяйством в кибуцах и на различных частных и кооперативных фермах. В результате еврейское сельское население возросло с 45 тыс. человек в 1931 г. до 105 тыс. в 1939 г. и составило около 27 % всего ишува. В это время сельскохозяйственный сектор находился на подъеме. Существенную роль в этом сыграли агростанции и современные системы ирригации, созданные благодаря Еврейскому агентству, однако еще более важным фактором оказалось увеличение городского рынка сбыта. Еврейские сельскохозяйственные колонии впервые смогли продавать свои товары по ценам, окупающим затраты, и во все возрастающем количестве. В 1938 г. поселения всех типов — коллективные, кооперативные и капиталистические — давали доход. Многие оказались в состоянии начать возврат ссуд.

Однако основным результатом Пятой алии (как и иммиграции начала и середины 1920-х гг.) было развитие еврейских городских поселений, которые полностью преобразились и начали превращаться в города современного типа. Тель-Авив с пригородами абсорбировал не менее половины всех новых иммигрантов. Население этой “метрополии”, включая Яфо, выросло с 46 тыс. в конце 1931 г. до 135 тыс. в 1935 г. Еврейское население Иерусалима увеличилось с 53 тыс. в 1931 г. до 70 тыс. в 1935 г. В Хайфе, которую Герцль считал “городом будущего”, англичане в 1933 г. построили современный морской порт, а в 1934 г. туда был проведен нефтепровод из Мосула. Еврейское население Хайфы с 1931 по 1935 г. почти утроилось, увеличившись с 16 до 40 тыс. За то же время в Тверии и Цфате поселилось по и тыс. новых иммигрантов. Петах-Тиква, население которой достигло 18 тыс., в 1938 г. получила статус муниципального центра.

Развитие городов, в свою очередь, было обусловлено притоком значительных капиталов немецких евреев. Как ни парадоксально, нацисты не слишком противились перемещению еврейских денег в Палестину. В соответствии с соглашением между германским Министерством иностранных дел и Еврейским агентством, евреи, эмигрируя из рейха, могли вывезти часть своих капиталов в виде немецких товаров[241]. Приобретенная таким образом собственность перевозилась в Палестину и продавалась там. В результате немецкие евреи привезли с собой не только знания и опыт в области бизнеса, промышленности и различных профессий, но и капитал, составляющий 63 млн палестинских фунтов. Вложение этих денег в торговлю и промышленность привело к заметному расширению производства, особенно в области металлообработки, а также текстильной и химической индустрии. Число промышленных фирм возросло с 6 тыс. в 1930 г. до 14 тыс. в 1937 г. За тот же период число наемных рабочих выросло с 19 до 55 тыс. О темпах развития можно судить по тому, что с 1931 по 1939 г. промышленное потребление электроэнергии, которую обеспечивала Палестинская электрическая корпорация, увеличилось в семь раз. За то же время другая крупнейшая компания Палестины — Палестинская поташная компания — вшестеро увеличила объем добычи на Мертвом море, в стоимостном выражении — с 70 до 428 тыс. палестинских фунтов. В середине 1930-х гг. были все основания с оптимизмом смотреть в экономическое будущее ишува, связанного с Европой и Азией торговыми отношениями и новыми морскими и авиационными линиями.

Обострение политической борьбы в сионистском движении

Следовало ожидать, что развитие капиталистического предпринимательства в Палестине окажет значительное влияние на политическую жизнь ишува. И действительно, стремительный рост ревизионистских настроений в 1920-х и 1930-х гг. явно отражал тенденцию к правому уклону в идеологии. Однако возмущение, вызванное убийством Арлозорова, и предположение, что в этом замешаны ревизионисты, существенно подорвали репутацию этого движения в ишуве. После смерти Арлозорова социалистические партии укрепили свой контроль над общественными учреждениями ишува и над Сионистской организацией. У нерелигиозных и не настроенных социалистически евреев оставалась только одна возможность — центристская позиция общих сионистов[242]. В диаспоре большинство сионистов по-прежнему принадлежало к среднему классу, и именно их голоса в совокупности с голосами ишува определяли состав конгрессов, на которых избирали членов Еврейского агентства. А в 1930-х гг. Еврейское агентство играло в самоуправлении ишува более важную роль, чем Собрание депутатов.

В качестве партии сионизм среднего класса и среднего, центристского направления в политике на протяжении десятилетий не выступал на Сионистских конгрессах и не имел собственной четко выраженной позиции. В это течение, не имевшее специфических черт, кроме преданности идеям сионизма как такового, входили те члены организации, которые не принадлежали к какой-либо определенной идеологической группировке, будь то Мизрахи, Поалей Цион или ревизионисты. Вне всякого сомнения, к сионистам центристского толка принадлежали Вейцман, Соколов, Брандайз и другие лидеры — люди, одержавшие в военный и послевоенный периоды великие политические победы, включая Декларацию Бальфура и решение относительно еврейского национального очага. На Двенадцатом Сионистском конгрессе в 1921 г. сионисты центристского направления составляли 73 % делегатов, в то время как социалисты — 8 %, а Мизрахи — 19 %. Однако дальнейшие события показали, что на Двенадцатом конгрессе влияние общих сионистов достигло своего апогея. В последующие годы идеологический и численный перевес принадлежал уже не им, а социалистам, ревизионистам и религиозным сионистам. Общие сионисты пренебрегли возможностью сплотиться в активно действующую партию с четко сформулированной программой, вследствие чего на более поздних конгрессах это движение переживало явный упадок. Так, в 1923–1925 гг. число его представителей среди делегатов снизилось до 60 %, а в 1931 г. — до 36 %. Еще важнее то, что у общих сионистов не оказалось достаточной опоры в ишуве. Они ограничивались тем, что поддерживали Керен га-Иесод и Еврейский национальный фонд, сионистскую школьную сеть и культурные учреждения диаспоры. Достижения общих сионистов в Палестине в сравнении с успехами социалистов выглядели не блестяще, особенно потому, что это направление не пыталось создать собственную идеологическую доктрину.

Поражение 1931 г. показало центристам, что пора укреплять свои позиции. В том же году они включились в политическую борьбу и основали в Базеле Всемирный союз общих сионистов. Это дало лишь отрицательный эффект: участники учредительного съезда не сумели прийти к согласию относительно идеологических установок. Вскоре после того, как Второй конгресс Всемирного союза общих сионистов в 1935 г. поддержал программу, направленную против социалистического сионизма, организация распалась, и вместо нее возникли две новые: консервативное крыло сохранило прежнее название, а либералы назвали свою ассоциацию Конфедерацией общих сионистов; однако в Палестине она получила название “общие сионисты “А””. Общие сионисты “А” привлекли к себе недавних иммигрантов из Центральной Европы, которых устраивала возможность отмежеваться от социалистов, не примыкая к чрезмерно радикальным ревизионистам. Однако в 1936 г. группировка “А” в Палестине едва насчитывала 6 тыс. членов. Правда, она пользовалась признанием как партия Вейцмана, и три ее члена заседали в “правительстве” ишува — исполнительном комитете Еврейского агентства. Вторая, консервативная фракция, с 1935 г. была известна в Палестине как “общие сионисты “Б””. Отвергая экстремизм и правый уклон экономической доктрины ревизионизма, группировка “Б” сосредоточилась на защите частного предпринимательства. С нею были связаны Федерация фермеров (капиталистической направленности) и Палестинская ассоциация промышленников. Однако фракция “Б” была еще меньше, чем либеральная фракция “А”, и в исполнительном комитете Еврейского агентства ее представлял один человек. Общие сионисты “Б” не проявили особой активности в политической сфере ни в Палестине, ни на Сионистских конгрессах.

У не принадлежащей к религиозным кругам буржуазии ишува почти не оставалось выбора. Религиозный сионизм, представленный Мизрахи, казался наименее привлекательным. Это движение, несомненно, приобрело влияние с начала XX в., когда первые раввины Мизрахи решили примкнуть к сионизму. В 1920-х и 1930-х гг. многие иммигранты-традиционалисты стали убежденными последователями почитаемого главного раввина Палестины Аврагама Кука[243]. Однако, если сам Кук был человеком подлинной святости и колоссального ума, его сторонники отнюдь не проявляли свойственной ему терпимости по отношению к неверующим. Кроме того, они использовали сионистские учреждения для того, чтобы навязывать свои взгляды другим. В результате как в Палестине, так и на Сионистских конгрессах от Мизрахи отвернулись все, кроме самых фанатично верующих.

Политические интриги были свойственны и другой партии — Агудат Исраэль[244]. В ее состав входили самые крайние религиозные ортодоксы, в том числе и хасиды, проживавшие в Иерусалиме в Старом городе и в районе Меа Шеарим., а также в Тель-Авиве, Бней-Браке и Петах-Тикве. В XIX-м и начале XX в. они существовали за счет халуки и с презрением отвергали участие в сионистском движении. В 1927 г. они добились от мандатной администрации признания их особого статуса вне организованной тогда кнесет Исраэль (еврейской общины Эрец-Исраэль). Очевидно, жизнь, выходившая за пределы семьи и синагоги, их не интересовала.

Расколы партий были обусловлены не только идеологическими разногласиями и многовековой склонностью евреев к раздорам из-за мельчайших расхождений в доктринах, но и внутренним устройством Сионистской организации. На протяжении многих лет складывались традиции проведения конгрессов. Система выборов становилась все сложнее: сохранялся отживший метод голосования не за отдельных кандидатов, а по спискам, представленным международными сионистскими партиями, с последующим пропорциональным представительством. Метод этот не допускал выражения индивидуальных предпочтений, связанных с конкретными кандидатами. Центральные комитеты партий бдительно контролировали и выдвижение своих представителей в списки, и чистоту идеологических догм. Политическая жизнь усложнялась также и тем, что сионисты Палестины, участвуя в выборах, имели по два голоса. С течением времени это обстоятельство дало лидерам партий ишува возможность занять доминирующие позиции на конгрессах.

Еще важнее было то, что партийные интересы самым пагубным образом влияли на политическую жизнь ишува. Особенно страсти накалялись в связи с проблемой иммиграции. Напомним, что мандатные власти определяли количество иммигрантов различных “категорий” (капиталисты, земледельцы, наемные рабочие и т. п.), а Еврейское агентство должно было распределять сертификаты на въезд в Палестину в Европе и за ее пределами. Это распределение и вызывало жесточайшую борьбу между партиями, каждая из которых имела квоту в соответствии с ее влиянием в Сионистской организации и особенно — в Палестине. Фракционная борьба за иммиграцию определяла все аспекты жизни потенциального переселенца. От нее зависело не только то, как и когда он приедет в Палестину, но и какова будет его дальнейшая судьба в ишуве. Ибо и на Святой земле от партий зависела почти вся жизнь общества. Они контролировали кибуцы, мошавы, рабочие места в городах, в Гистадруте и даже в аппарате мандатной администрации. Под их контролем находились три основные системы школ и банки. В сущности, партии представляли замкнутые и соперничающие друг с другом сообщества, во власти которых была вся жизнь палестинского еврея — от колыбели до могилы.

Национальный очаг с трудом выдерживал этот накал политических страстей. В 1933 г., когда наступила кульминация мирового экономического кризиса, а в Германии пришел к власти Гитлер, Сионистская организация осознала, какие возможности она упустила. Сионизм по-прежнему оставался движением меньшинства в диаспоре. Денег, поступавших от Керен га-Иесод и Еврейского национального фонда, явно не хватало. Палестинский бюджет, принятый конгрессом, — 175 тыс. палестинских фунтов — оказался самым маленьким за всю историю мандата. Чаяния Вейцмана, надеявшегося в 1929 г., что расширенное Еврейское агентство сумеет мобилизовать все ресурсы мирового еврейства, явно не оправдались. Через несколько дней после создания агентства Луи Маршалл, председатель его совета, на которого возлагались надежды как на защитника интересов агентства в Соединенных Штатах, скоропостижно скончался. Без его руководства и престижа фонды “Джойнта” и деньги еврейских филантропов, входивших в американский истеблишмент, были недоступны. Хуже того, к категории несионистских членов агентства начали причислять всех тех, кто не был официальным представителем какой-либо сионистской партии или учреждения. В такой ситуации Еврейское агентство вместо того, чтобы обеспечить возможность подлинного сотрудничества между мировым еврейством и сионизмом, вновь очутилось в руках людей, жесткие идеологические установки которых определяли их позицию.

Как ни мрачно обстояли в 1930-х гг. дела сионистов в организационном плане, все же можно было заметить и проблески надежды. В Европе и в Соединенных Штатах разрастались сионистские молодежные движения всех партий и направлений. В рамках этих движений особый упор делался на эмиграцию в Палестину, создание кибуцев и других сельскохозяйственных поселений. В Польше и прибалтийских государствах усилиями сионистов была создана сеть ивритских школ Тарбут — таким образом, сбылась мечта Бен-Иегуды. Более того, организационные просчеты сионизма не скомпрометировали в глазах мирового еврейства значимости впечатляющих достижений ишува. Свобода, физическое и духовное пробуждение, чувство собственного достоинства, уверенность в себе — все это пришло вместе с возрожденным национальным чувством. Оно заставляло чаще биться сердца польских евреев в лапсердаках и пробуждало симпатии у выходцев из Восточной Европы, обосновавшихся в Америке. Бухарестский школьник, бруклинский портной, разочаровавшийся в жизни венский интеллектуал — все они не остались безразличны к новому образу еврея, покрытого бронзовым загаром, говорящего на собственном языке — иврите, вспахивающего собственное поле, крепко держащего в руках винтовку, поющего свой национальный гимн, говорящего громким голосом и не придавленного страхом. Реальные достижения вызывали у евреев диаспоры надежды и тревожили воображение, они нашли выход в постепенном, порой робком, возрождении еврейской народной музыки и театра, живописи и литературы, даже еврейского религиозного самовыражения. Накануне Второй мировой войны уже можно было сказать, что мечта Ахад га-Ама о нравственном возрождении диаспоры относится не только к отдаленному будущему.