It's So Easy

Глава 37

Как гласит старая поговорка про зависимость, первое, что нужно сделать на пути к выздоровлению – это признать, что у тебя есть проблема. В моём случае, я уже знал, что у меня есть проблема. Загвоздка была в том, чтобы признать, как эгоистично я себя вёл. Посмотри, ты причиняешь боль своей маме.

Я не знал, переживу ли те первые несколько дней в больнице, но я был уверен, что если выживу, то буду готов измениться. Когда я выписывался, доктор Томас пригласил меня поговорить в комнате для консультаций.

«Я устроил тебя в центр реабилитации от алкогольной и наркотической зависимости недалеко от Олимпии» сказал он. «Мы можем перевезти тебя туда напрямую отсюда»

Я поблагодарил его за всю оказанную помощь.

«Думаю, я сам справлюсь» - сказал я ему.

Я увидел, как его взгляд меняется. В его глазах вместо желания помочь теперь читался скептицизм, подкреплённый годами опыта. В тон его голоса прокралось раздражение.

«Дафф, если ты ещё хоть раз выпьешь алкоголь, ты умрёшь»

Я вновь поблагодарил его. «Две недели в одиночестве в больнице сделали для меня больше, чем любой реабилитационный центр мог бы».

И я в это верил. Работа в моей голове началась как только я увидел, что моей маме в инвалидном кресле приходится ухаживать за мной, беспокоиться обо мне – бояться, что возможно ей придётся оплакивать меня. С меня хватит. Теперь, когда мне была дарована эта отсрочка, настало время всё изменить.

Когда я вернулся домой, мой золотистый ретривер Хлоя ждала меня преданно у парадной двери, как и прежде, когда я заезжал домой между этапами туров. Я привёз её с собой, когда прилетел из Лос Анджелеса, и Энди заботился о ней, пока я был в больнице. Хлоя, казалось, чувствовала, в каком шатком положении я находился, она ни на шаг от меня не отходила всё время и тыкалась в меня носом даже чаще, чем обычно.

Благодаря либриуму, мой отказ от алкоголя не был мучительным – по крайней мере, пока я был в больнице. Они неплохо меня накачали там. Отправив меня домой, они дали мне двухнедельный запас либриума. Врачебное предписание гласило, чтобы я принимал по две таблетки шесть раз в день, потом две таблетки пять раз в день, и так далее, последовательно уменьшая количество таблеток.

Это было первым испытанием. Но я сделал это. Я следовал врачебным указаниям в точности. И всё-равно меня постоянно лихорадило. В первые несколько недель меня так сильно трясло по причине отказа от алкоголя, что я боялся сесть за руль. Я был уверен, что врежусь в кого-нибудь. Я нашёл старый стальной горный велосипед в своём гараже и стал вместо этого ездить на нём.

Первое, что я сделал после больницы – это пошёл за продуктами. Для меня это оказалось в новинку – я не покупал еду уже несколько лет. И вот я, тридцатилетний мужчина, взрослый и с кредитной картой, с чековой книжкой и дебетовой картой. Я мог купить в этом магазине всё, что пожелал бы, но я не знал, с чего начать. Мне казалось, что все пялятся на меня – я был уверен, что моя дрожь пугающе заметна. К тому же прошла куча времени с тех пор как я появлялся где-либо трезвым, и я не знал как вести себя и что именно делать. Ощущение такое, словно ты под ЛСД. Свет в магазине был ослепляющее ярким, и, готов поклясться, музыка содержала скрытые послания. Я схватил молоко, соус для барбекю, сигареты и только.

Я посмотрел на девушку-кассира.

«Деньги нужно здесь отдавать, так?»

Моя рубашка пропиталась потом и у меня была полноценная паническая атака.

Она нервно кивнула, едва превозмогая отвращение, и пугливо выцепила деньги из моей руки, стараясь меня не касаться.

Я даже не думал прежде, что просто жить своей жизнью уже будет не так просто. Наверное, мне казалось, что самым большим препятствием на пути к трезвенности будет необходимость избегать бары, дилеров и тягу к употреблению. Да, всё это действительно будет испытанием, но сперва нужно понять простые вещи, типа когда идти спать и что делать со свободным временем. Как теперь говорить по телефону? Кому позвонить? Надо ли сообщать людям, что я теперь трезвенник? Может, мне просто уехать куда-нибудь и пропасть? Как люди будут смотреть на меня после такого кризиса? Что мне, блять, делать со всем этим?

Эти вопросы пульсировали у меня в мозгу пока хрупкая паутинка моей жизни дрожала. Как теперь мне играть музыку? Могу ли я делать это трезвым? Guns N’ Roses на грани и настроение внутри группы – если нас ещё таковой можно называть – изменилось. Оставалось ли там ещё хоть что-нибудь, что можно спасти, и если так, мог бы я это сделать, будучи в совершенно новом и незнакомом для меня состоянии?

Изначально я ездил на своём тяжёлом горном велике, чтобы только побороть трясучку, но вскоре я понял, что от катания мне становилось лучше. И я также заполнял этим время. В первые несколько дней я просто бесцельно ездил по округе, пока ни понимал, что прошло много времени и уже смеркалось. Не задумываясь ни о чём, вскоре я ездил уже по восемь часов в день – медленно и по равнинам, но весь день.

Каждое утро мои мышцы болели. У меня не было физических нагрузок уже несколько лет. Но боль только бодрила мой дух. Не дух, как настроение, но мою душу – моё тело было настолько разрушено злоупотреблением, что мои дух был единственным, что держало меня на плаву, всё, что у меня осталось.

После того как я около недели откатал по равнинной местности, я начал бросать себе вызовы. Сиэтл холмист и я без проблем находил для себя всё более и более крутые подъёмы, чтобы испытать свою выносливость и терпимость к боли. Всё более трудные маршруты стали для меня чем-то типа самобичевания, способом наказать себя за весь вред, что я причинил себе и окружающим. И я чувствовал, как новый вид боли, здоровой боли распространялся по тканям мышц и по каждому нейрону моего тела. Я весь горел – и мне это нравилось.

По мере того как проходили недели, моя выносливость повышалась, а мой разум очищался. Я чувствовал себя так, словно до этого не жил. Впервые за годы, я начал чувствовать запах травы и деревьев. Обоняние – это сильнейшее чувство, что у нас есть, и моя система обоняния, находившаяся прежде в спячке, вызывала воспоминания, которые я считал утерянными. Едва уловимый запах типографской краски напомнил мне о том, как я ехал на заднем сидении машины моей сестры Джоан, развозя газеты по своему маршруту однажды утром, когда я ещё учился в школе, а она спасла меня от того, чтобы ездить на велосипеде в дождь.

Запах озера Вашингтон напомнил мне о том, как я плавал и рыбачил с моим братом Мэттом. Дождь на свежепостриженных газонах вернул мне воспоминания о спортивных тренировках, когда мне было от восьми до четырнадцати лет, и я играл в юниорский футбол. В нашей команде были самые маленькие игроки во всей городской лиге и тренер усиленно занимался нашей физической подготовкой, чтобы это компенсировать. Он надеялся, что мы измотаем другие команды за счёт своей выносливости. Поле для тренировок прилегало к крутому холму. Каждый раз когда кто-то лажал в блокировке или прыгал в офсайд, наш тренер кричал: «На холм, господа!». Это означало, что нужно бегать вверх и вниз по грязному склону. Это было трудно и меня частенько тошнило, но нам не позволялось останавливаться, чтобы вырвать – мы продолжали бегать. Тренерский состав всегда утверждал, что такие испытания закаляют характер.

Так что, езда на велосипеде дни на пролёт приносила боль, но также и пользу – словно физические страдания дарили победу над собой. И впервые за годы я поверил, что возможно у меня есть шанс выжить. Я снова почувствовал себя человеком. Почки больше не болели, когда я мочился, а желудок требовал настоящей пищи.

Эдди заглянул ко мне домой с книгой по здоровому питанию, предложил диету для пациентов с ограниченной функцией пищеварительного тракта, ввиду ущерба, нанесённого моей поджелудочной. Она включала много рыбы и овощей. Он объявил о своём решении сесть на диету вместе со мной.

Первые несколько недель после больницы стали пожалуй самыми важными в моей жизни. Говорят, всё случается по какой-то причине, и если бы меня так не трясло, я бы наверное так и не достал свой ржавый велик из гаража. И если бы я не сел в его седло и не начал крутить эти скрипучие педали, мне так бы и не удалось взять себя в руки – я просто не знал, что ещё делать.

Конечно, у меня по-прежнему оставалась группа, которая пыталась записать новый альбом. В какой-то момент мне бы пришлось вернуться в Лос Анджелес и эта мысль пугала меня. Моей единственной надеждой было перевезти туда свой велосипед. Это будет первым, что я сделаю, говорил я себе.

Вскоре после выписки, Эксл приехал в Сиэтл навестить меня. Он был единственным из группы, кто звонил мне, когда я ещё был в больнице, хотя МакБоб и Эдам Дэй из технического персонала тоже звонили. Наверное, издалека Слэшу казалось, что для меня это был всего лишь ещё один шаг по лезвию ножа, и к тому же он боролся с собственной зависимостью. Я не думал, что кто-то прямо таки должен был мне позвонить, в конце концов, я сам навлёк на себя эту беду, и всё-таки забота Эксла меня тронула.

Эксл и я говорили о Guns. Сложность состояла в том, что мы не знали, как будем записывать новый альбом и какое музыкальное направление нам выбрать. Очевидно, что доверие и взаимопонимание в группе – чувство, что мы можем положиться друг на друга как семья – были подпорчены, возможно без надежды на восстановление. У нас накопилось немало претензий друг к другу. Оглядываясь назад, мне всё становится ясно. Но в тот момент я не мог понять, что люди, которым мы платили за то, чтобы они занимались бизнес-аспектами нашей группы, могли провоцировать раздоры внутри нашего коллектива, что они могли быть настолько охочими до денег и недальновидными.

Теперь я начал делать трезвые вещи с Экслом: ездить на великах, есть здоровую пищу, а когда он вернулся в Лос Анджелес, говорить с ним по телефону о продуктивных музыкальных направлениях. В конце концов, может и он изменился. Может быть, в Guns N’ Roses было, что спасать. Эксл и я решили собраться и начать писать для нового альбома. Чёрт побери, мне и правда нужно в Лос Анджелес.

И как мне было избегать старых привычек в городе, где я чуть не убил себя? Как мне сделать так, чтобы наркодилеры не заглядывали ко мне домой? И все друзья, с которыми я кутил на вечеринках?

Хренов кошмар.