Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

24

Прежде чѣмъ перейти къ послѣдующимъ моимъ воспоминаніямъ, остановлюсь на краткой характеристикѣ остальныхъ членовъ Ушковской семьи.

Старшимъ сыномъ Константина Капитоновича былъ Григорій, съ юныхъ лѣтъ державшій себя по отношенію къ остальнымъ своимъ братьямъ и сестрамъ нѣсколько властно съ явнымъ превосходствомъ. Средняго роста, бѣлокурый, онъ типомъ своего лица походилъ скорѣе на Кузнецовыхъ.

Григорій былъ несомнѣнно одаренной натурой, но ранняя матеріальная обезпеченность и неблагопріятно создавшаяся для развитія его самодѣятельности житейская сытая и беззаботная обстановка — выработали изъ него человѣка, склоннаго къ праздной жизни. Еле достигнувъ совершеннолѣтія, получивъ по завѣщанію дяди Кузнецова на руки крупный капиталъ (свыше 200.000 р. наличными и около милліона паями и процентными бумагами), онъ забросилъ университетскія науки, женился на дочери казанскаго пивовара Петцольда, выпросивъ себѣ у сонаслѣдниковъ бывшее Шипова имѣніе „Осташево” Московской губерніи, съ извѣстнымъ коннымъ рысистымъ заводомъ чистыхъ „Орловскихъ” кровей.

Съ теченіемъ времени, подъ вліяніемъ модныхъ коннозаводческихъ увлеченій, Григорій Ушковъ сталъ на дорогу скрещиванія орловскаго рысака съ американскими дербистами и наконецъ надумалъ перевести Осташевскій заводъ въ Крымъ, въ имѣніе „Форосъ”; Осташево же онъ продалъ. Великому Князю Константину Константиновичу. Изъ этой затѣи, кромѣ худа для рысаковъ, ничего не вышло.

Григорій Константиновичъ велъ жизнь нездоровую, сказывавшуюся на его душевномъ и физическомъ состояніи. Съ первой женой онъ развелся; женился затѣмъ на бывшей артисткѣ Саратовой, съ которой тоже вскорѣ не поладилъ, и сошелся послѣ нея съ венгеркой изъ хора одного изъ столичныхъ загородныхъ ресторановъ. Дѣтей у него не было.

Революція застала его, когда онъ жилъ въ Форосѣ, который онъ послѣ Осташева взялъ себѣ у сонаслѣдниковъ it образовалъ, совмѣстно съ банковской группой Второва, акціонерную компанію для эксплоатаціи этого чуднаго крымскаго имѣнія въ качествѣ курорта.

При общей эвакуаціи въ 1920 г. онъ ранѣе другихъ успѣлъ выѣхать сначала въ Константинополь, а потомъ въ Аѳины, гдѣ мы имѣли наше послѣднее съ нимъ свиданіе ранней весной 1921 г., проѣздомъ со всей нашей семьей изъ Константинополя въ Марсель.

Спустя полтора года, живя во Франціи, до насъ дошла вѣсть о скоропостижной кончинѣ бѣднаго Григорія. Во всякомъ случаѣ память о немъ у меня навсегда останется, какъ о добромъ и сердечномъ человѣкѣ... Остальное въ его бурной жизни было все преходящее, явившееся въ результатѣ неудачно сложившейся для него житейской обстановки.

Вторымъ по старшинству сыномъ Константина Капитоновича былъ Алексѣй („Леля”), по первымъ моимъ воспоминаніямъ о немъ, когда ему было еще тринадцать лѣтъ — маленькій, кругленькій, съ востренькимъ носикомъ и удивительно всегда комичнымъ выраженіемъ привѣтливаго лица. Веселый озорникъ, юркій шалунъ, выдумщикъ всякихъ невинныхъ проказъ. Леля, или „Ксешко”, былъ моимъ любимчикомъ и, вѣроятно, это чувствовалъ.

Много доставалось Лелѣ за его невинныя продѣлки отъ Михаила Ивановича Лопаткина.

Подрастая, Алексѣй въ общемъ продолжалъ оставаться такимъ же кругленькимъ, небольшого роста, подвижнымъ, веселымъ, шутливымъ человѣчкомъ. Характеромъ своимъ онъ болѣе другихъ походилъ на своего отца: одного, однако, у него не хватало противъ родителя, а именно — прошлаго дѣлового воспитанія, которое на себѣ испыталъ Константинъ Капитоновичъ, будучи съ юныхъ лѣтъ посылаемъ своимъ родителемъ по разнымъ отвѣтственнымъ торговымъ порученіямъ, благодаря чему отецъ-Ушковъ зналъ цѣну времени, работѣ и людямъ.

Алексѣй, единственный изъ братьевъ, окончилъ курсъ въ Казанскомъ Университетѣ по естественному факультету, и еіце будучи студентомъ, женился на дочери казанскаго профессора Высоцкаго. Бракъ этотъ былъ неудаченъ. Не мало лѣтъ супруга его пользовалась мягкосердіемъ и деликатностью своего юнаго мужа, пока, въ концѣ концовъ, оба они не пришли къ взаимному рѣшенію предоставить другъ другу полную свободу...

Что съ ней стало, я не знаю, а Алексѣй Константиновичъ нашелъ утѣшеніе во вторичномъ бракѣ съ извѣстной московской балериной — Александрой Михайловной Балашовой.

Казалось бы, что тихій, скромный, созданный для семейной жизни молодой Алексѣй, съ одной стороны, а съ другой — Балашова, краса и гордость Императорской Московской балетной труппы — вся огонь, темпераментъ, цѣликомъ преданная служенію искусству, — люди столь разные, что объ ихъ супружеской общности и житейской брачной солидарности предполагать было невозможно. Между тѣмъ, тотъ и другой, поженившись, продолжаютъ благополучно свою совмѣстную супружескую жизнь.

У Алексѣя, какъ и у Григорія, дѣтей не было. Революція его застала въ Москвѣ, гдѣ ему пришлось первые четыре года провести въ тяжелыхъ условіяхъ большевистскаго режима. Спасла ихъ причастность Балашовой къ артистическому миру, а также близкая дружба съ военнымъ инженеромъ Казинымъ, состоявшимъ на службѣ у совѣтской власти въ качествѣ „спеца”. Благодаря ему въ 1922 году имъ удалось выѣхать всѣмъ вмѣстѣ заграницу и поселиться въ Парижѣ.

Послѣдующимъ молодымъ Ушковымъ, третьимъ сыномъ Константина Капитоновича, является Михаилъ (Мика), также проживавшій въ Парижѣ со своей семьей. Какъ сейчасъ помню его маленькимъ гимназистикомъ съ каштановыми волосами и большими темно-синими близорукими глазами, оттѣненными густыми, слегка изогнутыми рѣсницами. Въ противоположность своему брату Алексѣю, Михаилъ казался юношей спокойнымъ, медлительнымъ и разсудительнымъ. Лопаткинъ ему предсказывалъ ученую карьеру. Но все та же безпощадная жизнь, полная всяческаго Ьоблазна, отвлекла юнаго 21-лѣтняго Мику отъ намѣченнаго пути.

Получивъ, какъ и его братья, свою наслѣдственную богатую долю, онъ оставилъ университетъ и тоже, едва достигнувъ совершеннолѣтія, женился на казанской барышнѣ, дочери почтеннаго артиллерійскаго генерала Орелъ, высокой, стройной шатенкѣ, оказавшейся прекрасно, семьянинкой. У нихъ родилось трое дѣтей — сынъ Владимиръ и двѣ дочери — Ксенія и Марія, воспитывавшіяся дома подъ непосредственнымъ наблюденіемъ матери.

Высокаго роста, худой, немного сутуловатый, съ блѣднымъ бритымъ лицомъ, Михаилъ Ушковъ съ дѣтства до зрѣлаго своего возраста остался вѣренъ себѣ — такимъ же спокойно-медлительнымъ и разсудительнымъ.

Любитель сельскаго хозяйства, охоты, деревенскаго быта, Михаилъ Константиновичъ по раздѣлу получилъ огромное земельное имущество (почти въ 42.0Q0 десятинъ) при с. Рождественномъ (противъ Самары), гдѣ онъ ежегодно подолгу живалъ со всей своей семьей. Помимо этого онъ былъ не чуждъ общественнымъ дѣламъ, и въ революціонный періодъ, при Временномъ Правительствѣ, Мика принималъ живѣйшее участіе въ образованіи Союза Землевладѣльцевъ. При большевикахъ ему пришлось многое переиспытать сначала на Кавказѣ, а потомъ съ нами въ Крыму. Наконецъ они, еще до нас, эвакуировались въ Константинополь, затѣмъ въ Афины, куда онъ переѣхалъ со всей семьей, а напослѣдокъ въ Парижъ.

Младшій ихъ братъ Александръ („Туленька”) въ томъ возрастѣ, какъ я его встрѣтилъ въ 1893 году въ Буянѣ, былъ бѣлокуренькій, маленькій, стройненькій, хорошенькій мальчикъ, живо всѣмъ интересовавшійся, страстно любившій природу и всѣхъ ея обитателей, включая всяческихъ насѣкомыхъ.

Недолго милому существу пришлось пожить на столь любимомъ имъ Божьемъ свѣтѣ; двѣнадцати лѣтъ онъ отдалъсвою чистую дѣтскую душу Господу Богу, жертвой безпощадной скарлатины.

25

Барышнямъ Ушковымъ въ годъ моего знакомства было: старшей Аннѣ — 14 лѣтъ, а младшей Наталіи — 12. Обѣ бѣлокурыя, средняго роста, сопровождаемыя то одной, то другой гувернанткой, онѣ казались мнѣ сначала замкнутыми и мало общительными дѣвочками. Большей живостью, какъ будто, отличалась вторая — Наташа, скорѣе походившая оваломъ и чертами лица на своего отца и брата Туленьку. Старшая же Анна была обычно менѣе разговорчива и казалась со своими большими синими, оттѣненными густыми темными рѣсницами, глазами болѣе вдумчивой и застѣнчивой. Первое время она мнѣ дажe казалась нѣсколько гордой, о чемъ впослѣдствіи, когда я ее ближе узналъ, я вспоминалъ не безъ улыбки: настолько моя первоначальная оцѣнка ея характера не соотвѣтствовала дѣйствительности. Болѣе скромной, простой и прямой въ мысляхъ и обращеніи, рѣдко можно было найти въ человѣческомъ общежитіи, отравленномъ свѣтскими, т. н. приличіями и условностями.

Обѣ сестры получили серьезное домашнее образованіе, не говоря уже объ ихъ воспитательной обстановкѣ, на что ихъ отецъ не жалѣлъ никакихъ средствъ. Преподаваніе Закона Божьяго, исторіи, литературы, трехъ иностранныхъ языковъ, математики, музыки и пр. велось систематически опытными педагогами и заполняло все зимнее пребываніе Ушковыхъ въ Москвѣ, конечно, въ перемежку съ обычными прогулками, катаніями и пр.

Кругъ знакомыхъ въ періодъ прохожденія ими образовательнаго курса — былъ весьма ограниченъ. Отецъ за этимъ строго слѣдилъ, и лишь впослѣдствіи, когда сестры стали „выѣзжать”, Москва радушно приняла на рѣдкость благовоспитанныхъ и миловидныхъ барышень Ушковыхъ и, благодаря связямъ ихъ отца и дяди Кузнецова, широко раскрыла передъ ними двери лучшихъ домовъ высшаго общества столицы.

Судьба, столкнувшая меня съ Ушковской семьей, позволяла слѣдить за постепеннымъ, годъ за годомъ, развитіемъ Ушковской молодежи и превращеніемъ, въ частности, обѣихъ дѣвочекъ въ взрослыхъ барышень. Главное ихъ обаяніе для меня, искушеннаго въ прошломъ моимъ столичнымъ знакомствомъ, заключалось въ ихъ, если можно такъ выразиться, дѣвственной простотѣ, чистотѣ, искренности и скромности.

Особенное мое вниманіе все болѣе и болѣе приковывала къ себѣ старшая сестра — Анна, превратившаяся въ стройную дѣвушку съ прекрасными густыми бѣлокурыми косами съ слегка золотистымъ оттѣнкомъ и удивительно ясными большими синими глазами, въ которыхъ выражались умъ, наблюдательность, а главное — безконечная ласка и доброта. Ниже въ своихъ воспоминаніяхъ я удѣлю особое мѣсто для того, чтобы отмѣтить то конечное событіе, огромное для всей моей дальнѣйшей жизни, которое явилось результатомъ нашего знакомства съ Анной Константиновной Ушковой, превратившейся съ 1898 с. въ мою вѣрную, вотъ уже тридцатилѣтнюю, всѣмъ моимъ умомъ и сердцемъ любимую подругу моей сложной, нелегкой жизни.

Ея сестра — Наталія, оставшаяся послѣ нашей свадьбы одинокой, отдалась еще усерднѣе изученію особенно интересовавшихъ ее научныхъ отраслей. При ней безотлучно находилась, въ качествѣ наставницы, — дочь извѣстнаго московскаго педагога и директора основанной имъ гимназіи — Екатерина Францевна Крейманъ, старая дѣва, высокая, худая, некрасивая, но умная и слегка экзальтированная особа. Съ нею Наташа ѣздила путешествовать заграницу и прожила цѣлую зиму въ Парижѣ, слушая вновь открытые тамъ высшіе курсы, на которыхъ, среди другихъ, читалъ лекціи передъ увлеченной молодежью извѣстный профессоръ Максимъ Максимовичъ Ковалевскій, впослѣдствіи мой коллега по Государственному Совѣту. Несомнѣнно, этотъ періодъ парижскаго пребыванія наложилъ нѣкоторый отпечатокъ на общій укладъ мыслей и взглядовъ Наталіи Константиновны.

Къ этому же времени надо отнести ея увлеченіе серьезной музыкой, сопровождавшееся частыми посѣщеніями наиболѣе интересныхъ концертовъ. На одномъ изъ нихъ произошло у нея знакомство съ Сергѣемъ Александровичемъ Кусевицкимъ, за котораго она впослѣдствіи вышла замужъ, и который своей талантливой игрой и исключительными музыкальными способностями быстро завоевалъ себѣ заслуженную славу выдающагося солиста и затѣмъ извѣстнаго дирижера.

Средняго роста, полная свѣтлая блондинка съ небольшими вдумчивыми голубыми глазами и тонкимъ съ замѣтной горбинкой носомъ, Наталія Константиновна, благодаря своему природному уму и унаслѣдованной дѣловой смѣтливости, оказывала своему мужу помощь не только въ домашнемъ его обиходѣ; она также содѣйствовала Сергѣю Александровичу въ достиженіи имъ музыкальной карьеры, помогая вести всѣ дѣловые переговоры, переписку, устраивая пріемы и налаживая всю коммерческую сторону различныхъ антрепризъ. Поддерживая своей тактичной обходительностью сложныя сношенія своего мужа со всѣмъ многочисленнымъ представительствомъ музыкальнаго міра, Наталія Константиновна была радушной хозяйкой у себя дома и нарядно-привлекательной гостьей съ типомъ средневѣковой маркизы на званыхъ вечерахъ или многолюдныхъ парадныхъ концертахъ. Я уже не говорю о той большой, чисто-денежной первоначальной поддержкѣ, которую она оказывала своему талантливому супругу для достиженія имъ намѣченной профессіональной карьеры. Нынѣ имя Сергѣя Кусевицкаго достигло апогея своей славы и міровой извѣстности, но думаю и онъ самъ, вѣроятно, отдаетъ должное своей незаурядной супругѣ, по праву раздѣляющей его заслуженный успѣхъ.

26

Построенная еще бывшимъ владѣльцемъ Ново-Буяновскаго имѣнія, княземъ Иваномъ Петровичемъ Трубецкимъ, господская усадьба, въ которой проживала семья Ушковыхъ, представляла собой большой двухэтажный домъ со всевозможными въ архитектурномъ отношеніи мастерски-пристроенными помѣстительными „крыльями-флигелями” и красиво выведеннымъ подъ русскій стиль мезониномъ. Середину дома въ нижнемъ этажѣ занимала обширная зала — сквозная, съ выходомъ на широкую террасу въ садъ и живописнымъ видомъ на новобуяновскій деревенскій пейзажъ и окружавшія со всѣхъ сторонъ усадьбу лѣсныя угодья. Внизу, подъ домомъ, разстилалась глубокая долина съ прудомъ и всевозможными хозяйственными службами и постройками, въ томъ числѣ, зданіемъ винокуреннаго завода.

Съ противоположной стороны къ господскому дому примыкалъ широкій палисадникъ съ густыми зарослями сирени и подъѣздной круговой дорожкой, подходившей къ стеклянному, красиво выстроенному главному крыльцу. Далѣе, за палисадникомъ, на обширномъ ровномъ пространствѣ усадебной земли, былъ разбросанъ рядъ служебныхъ построекъ: контора съ квартирами для служащихъ, аптека, при которой жилъ фельдшеръ со своей семьей, а дальше шли выѣзныя конюшни и все то, что при нихъ полагается.

Самой отдаленной постройкой въ описываемой мною части усадьбы, почти на самой границѣ господской и крестьянской земли, былъ тотъ двухэтажный флигель, въ которомъ мнѣ была предоставлена квартира, и въ нижнемъ этажѣ котораго отведено было особое помѣщеніе подъ мою канцелярію.

Само имѣніе заключало въ себѣ земли около 13.500 десятинъ, изъ нихъ приблизительно до двухъ третей общаго пространства находилось подъ разнымъ видомъ лѣсныхъ насажденій, а остальная часть состояла изъ земельныхъ угодій. Ввиду черезполосицы, приходилось имѣть въ цѣляхъ удобства управленія, въ нѣсколькихъ мѣстахъ особые хутора и нѣсколько лѣсныхъ сторожекъ.

На одномъ изъ такихъ хуторовъ, верстахъ въ пяти отъ главной усадьбы, проживалъ родной братъ Константина Капитоновича - Иванъ Капитоновичъ Ушковъ или „дядя Ваня”, какъ величали его молодые Ушковы.

Въ то время у Константина Капитоновича было трое братьевъ: старшій Петръ, постоянно проживавшій въ Москвѣ со всей своей семьей и стоявшій во главѣ большого торгово-промышленнаго химическаго производства на р. Камѣ; затѣмъ Яковъ Капитоновичъ, жившій въ Казани и, наконецъ, младшій — Иванъ, которому было Константиномъ Капитоновичемъ предложено поселиться на постоянное жительство у него въ имѣніи, и предоставленъ былъ „Михайловскій” хуторъ, отличный деревянный одноэтажный помѣстительный домъ-особнякъ, живописно расположенный на опушкѣ обширной лѣсной дачи, именовавшейся „Студенымъ доломъ”.

Петръ Капитоновичъ Ушковъ, высокій, мощный, съ сильной просѣдью красивый брюнетъ чисто русскаго склада и облика, обладалъ недюжиннымъ умомъ, выдающейся работоспособностью и желѣзной энергіей. Это былъ человѣкъ исключительно дѣловой. Вся его манера жить и дѣйствовать характеризовалась его любимой поговоркой: „Слова — отъ чертаі цифры — отъ Бога”.

Получивъ въ свои руки отцовское химическое дѣло, Петръ Капитоновичъ сумѣлъ его расширить и настолько прочно поставить, что объ его заводахъ зналъ весь промышленный міръ страны, включительно до Военнаго Министерства. Оба основные его завода расположены были на р. Камѣ (Кокшанскій и Бондюжскій).

Скончался онъ скоропостижно, сравнительно не въ старыхъ годахъ, въ Москвѣ, оставивъ послѣ себя вдову, урожденную Любимову, сестру извѣстныхъ казанскихъ пароходовладѣльцевъ, замужнихъ дочерей, породнившихся съ представителями старинныхъ московскихъ торгово-промышленныхъ семей (Барановыхъ, Прохорввыхъ и др.), и единственнаго сына Ивана, окончившаго Московскій Техническій Институтъ и унаслѣдовавшаго дѣло и мѣсто своего отца.

Похожій во многихъ отношеніяхъ на своего энергичнаго родителя, Иванъ Петровичъ не обладалъ основнымъ его свойствомъ — настойчивой работоспособностью. Горячность и рискъ — вотъ что главнымъ образомъ руководило нервнымъ, излишне-темпераментнымъ и молодымъ Директоромъ-Распорядителемъ. Родной дядя его Константинъ Капитоновичъ тоже вліянія на него имѣть не могъ. Дѣло пошло не по вѣрному руслу, и пришлось его ликвидировать тѣмъ болѣе, что молодой Иванъ Ушковъ захворалъ неизлечимой болѣзнью, отъ которой и скончался въ Швейцаріи.

Такимъ неожиданнымъ образомъ оборвалась старшая мужская линія Ушковыхъ, а съ ней погасло и знаменитое въ свое время Ушковское химическое дѣло, перейдя въ постороннія руки.

Вторымъ по старшинству послѣ Петра братомъ Константина Капитоновича былъ Яковъ, женатый на казанской горожанкѣ Куракиной. У него было многочисленное семейство, состоявшее изъ четырехъ симпатичныхъ дочерей и одного сына. Яковъ Капитоновичъ являлся полной противоположностью своему старшему брату. Простодушный, добрѣйшій, любившій немного подвыпить, подзакусить, поиграть въ картишки и на бильярдѣ, онъ обычно ограничивался своимъ домашнимъ семейнымъ кругомъ, гдѣ главенствовала его энергичная толковая супруга.

Какой-либо дѣловитости милѣйшій Яковъ Капитоновичъ проявить при всемъ своемъ желаніи никакъ не умѣлъ. Всѣ любили его, какъ милаго и добраго человѣка.

Жилъ „дядя Яша” обычно со всей семьей въ Казани, въ домѣ своей жены, причемъ часто гостилъ по лѣтамъ въ имѣніи Рождественно, у брата Константина, со своими дочками, подругами Анны и Наталіи. Въ Казани Яковъ Капитоновичъ тихо скончался, а дочери всѣ повышли замужъ. За время революціи мы потеряли всякій ихъ слѣдъ.

Младшимъ братомъ Константина Капитоновича былъ тотъ самый „дядя Ваня”, о которомъ я выше упоминалъ, какъ о постоянномъ обитателѣ „Михайловскаго” хутора въ Ново-Буянозской экономіи.

Въ молодости Иванъ Капитоновичъ росъ неудачникомъ, пріобрѣтя пагубную страсть къ вину, подъ вліяніемъ которой временами впадалъ въ состояніе полной невмѣняемости. При мнѣ былъ случай, когда во время происшедшаго поздно вечеромъ на селѣ пожара, къ мѣсту несчастья вдругъ подъѣзжаетъ на дрожкахъ Иванъ Капитоновичъ, останавливается, слѣзаетъ и со всѣхъ ногъ бросается къ пылающему воротному столбу, намѣреваясь его обнять. Ему, находившемуся въ періодѣ запоя, показалось, что горѣлъ не столбъ, а человѣкъ, пылавшій въ огнѣ и звавшій его къ себѣ на помощь, да еще махавшій ему при этомъ своими огненными руками — вотъ почему Иванъ Капитоновичъ и бросился спасать этого „несчастнаго”... Еле удалось спасти его, совершенно обгорѣвшаго и долгое время послѣ этого находившагося между жизнью и смертью.

Въ общемъ, тяжкіе періоды его болѣзни случались сравнительно рѣдко; въ остальное же время Иванъ Капитоновичъ былъ совершенно нормальнымъ человѣкомъ, страстно любившимъ природу, хозяйство и въ особенности охоту, которой онъ предавался со всѣмъ пыломъ истаго знатока и любителя. Въ этомъ отношеніи для его жизни лучшаго мѣста, какъ Михайловскій хуторъ, трудно было выдумать. Весной, бывало, заслушаешься, сидя у него на терраскѣ, гомономъ тетеревиныхъ токовищъ. Стоило отойти на сотню шаговъ отъ его хутора, какъ со всѣхъ сторонъ раздавались страстныя „чуфыканья” ищущихъ своихъ подругъ красавцевъ-косачей. Не разъ приходилось той же весной выпускать заряды, стоя почти рядомъ съ его усадьбой, въ „хорькавшихъ” надъ лѣсной опушкой благородныхъ вальдшнеповъ. Въ лѣтнее время тетеревиные выводки попадались тоже рядомъ, а осенью охота на „звѣря” — главнымъ образомъ — на волковъ, была такой, что не всякій этому повѣрить. Случались, напримѣръ, такіе эпизоды: какъ-то въ одинъ изъ сентябрьскихъ чудныхъ дней, т. н. „бабьяго лѣта”, сидя у себя въ канцеляріи около трехъ часовъ пополудни, получаю я краткую записку отъ Ивана Капитоновича: „Немедленно пріѣзжайте вмѣстѣ съ Ваньчо. Захватите картечь. Волчій выводокъ”. Черезъ полчаса мы катили къ нему на хуторъ вмѣстѣ съ „Ваньчо” — такое прозвище носилъ мѣстный фельдшеръ Ушковской экономіи, чрезвычайно популярный по всей округѣ цѣлитель всяческихъ недуговъ и болѣзней — милѣйшій Иванъ Петровичъ Лопатинъ, сосѣдъ мой по усадьбѣ и постоянный соохотникъ за всѣ четыре года моего Буяновскаго проживанія. Иван Капитоновичъ недаром нас торопилъ и, какъ оказалось, не попусту насъ къ себѣ зазывалъ.

Стояла дивная осенняя пора. На Михайловскомъ полѣ шла спѣшная уборка картофеля многими десятками бабъ, нанятыхъ изъ Буяна и Михайловки. Послѣ полудня, на ихъ глазахъ, по одной изъ полевыхъ межъ, неторопливымъ „махомъ” прошелъ цѣлый волчій выводокъ по направленію къ „Курносымъ Зимовьямъ”. Верховой объѣздчикъ, приставленный къ работавшимъ поденщицамъ, тотчасъ же поскакалъ къ Ивану Капитоновичу и сообщилъ о видѣнномъ; тотъ, въ свою очередь, послалъ верхача за нами. Пріѣхавши и узнавши въ чемъ дѣло, мы условились немедля перехватить узенькій перешеекъ — „ерикъ”, а затѣмъ приказали объѣздчику, ввиду окончанія поденщицами урочной работы, попросить нѣкоторыхъ бабъ, числомъ до 50, подойти со стороны поля къ „Курносому Зимовью” и громко запѣть какую-либо пѣсню. Нашъ разсчетъ былъ таковъ: успѣть предварительно перехватить единственный лазъ для возвращавшагося на ночлегъ въ „Студеный Долъ” волчьяго выводка, а съ другой стороны — вспугнуть его путемъ визгливыхъ бабьихъ голосовъ. Удался намъ этотъ планъ, какъ нельзя лучше. Не успѣли мы занять свои мѣста, какъ вскорѣ невдалекѣ заголосили приглашенныя нами гастролерши-загонщицы, и волки, одинъ за другимъ, шарахнулись мимо насъ... Раздалась горячая пальба. Въ теченіе какихъ-либо десяти минутъ изъ одиннадцатиголоваго выводка взято было нами 7 штукъ. Остальные прорвались... Вся охота, Считая со времени полученія мною записки Ивана Капитоновича, заняла не болѣе двухъ часовъ.

Были и другіе случаи такихъ же внезапныхъ охотничьихъ нашихъ совмѣстныхъ выступленій и все больше по близости отъ памятнаго для меня хутора Ивана Капитоновича. Невдалекѣ отъ самаго дома имѣлся у опушки полуразвалившійся сарай, запущенный и заброшенный. Около него Иванъ Капитоновичъ нѣсколько ночей подрядъ выкладывалъ куски лошадинаго мяса. Когда въ концѣ концовъ ясно стали обозначаться волчьи слѣды около падали, мнѣ дано было знать, и я пріѣхалъ къ Ивану Капитоновичу на ночлегъ, пользуясь установившейся превосходной ясной погодой. Вечеромъ мы съ хозяиномъ забрались въ защитный уголъ стараго сарая и стали ожидать прихода привадившихся за послѣднее время къ приманкѣ сѣрыхъ гостей. Трудно выразить на бумагѣ все то, что ощущаетъ охотникъ при подобной обстановкѣ. Одно лишь скажу, что городскому if южному жителю не понять всей красоты и гипнотизирующей властности фосфорически яркаго свѣта зимняго полнолунія на нашей многоснѣговой сѣверной и приволжской матушкѣ-Руси! Въ наши зимнія, морозныя, тихія и ясныя, какъ день, лунныя ночи все замираетъ и становится какъ бы подвластнымъ таинственно-манящему къ себѣ чудному небесному свѣтилу, во всю свою ничѣмъ не сдерживаемую мощь простирающему свою яркую власть надъ сверкающимъ миріадами алмазныхъ искръ пышнымъ снѣговымъ покровомъ.

Сидишь въ затѣненномъ отъ луннаго свѣта углу полуразвалившагося сарая, и передъ глазами переливаетъ своимъ ровнымъ синеватымъ свѣтомъ снѣговой саванъ разстилающейся дали, обрамленной въ своихъ конечныхъ очертаніяхъ темной лентой лѣсныхъ зарослей... И вотъ, вдругъ, около нихъ показались на бѣлесоватомъ фонѣ полевого пространства нѣсколько темныхъ точекъ, медленно и неровно приближавшихся къ нашему сараю. Несомнѣнно, то были желанные наши гости. Заколотившееся сердце сильно давало себя знать подъ мѣховымъ покровомъ охотничьяго полушубка и знакомая для всякаго охотника нервная внутренняя дрожь заставляла невольно еще больше ежиться на морозномъ воздухѣ... Но надо было сидѣть смирно. Малѣйшее неосторожное движеніе могло выдать нашу засаду... Точки тѣмъ временемъ все приближались.. Можно было даже подсчитать ихъ члсло — пять... Мы взвели безъ шума курки — тихо подымаемъ стволы ружей... Ждемъ подхода „сѣрыхъ” къ мѣсту свалки привады, но звѣри, видимо, что-то учуяли, осторожно остановившись вдали отъ нея. Лишь одинъ изъ нихъ, видимо самый смѣлый, а можетъ быть болѣе голодный,сталъ подходить къ падали и въ концѣ концовъ принялся за свою „жратву”. Я приложилъ мерзлую щеку къ холодному прикладу и сталъ цѣлиться, лишь только тогда замѣтивъ расплывчатость луннаго свѣта Ружейная мушка осталась невидимой, въ силу чего стволы направлялись лишь по догадкѣ на темную массу, находившуюся передъ глазами и образовавшуюся изъ лошадинаго трупа и раздирающаго его сѣраго хищника. Раздался гулко выстрѣлъ. Звѣрь опрометью принялся „махать” отъ насъ, направляясь съ остальными въ свою лѣсную даль. Охота была кончена. На утро лишь слѣды яркой крови на бѣломъ снѣжномъ покровѣ говорили о раненіи ночного визитера.

Окруженный цѣлымъ сонмомъ всяческихъ домашнихъ животныхъ, „дядя Ваня” особенное пристрастіе имѣлъ къ разнымъ пернатымъ друзьямъ. Любимцемъ его былъ скворецъ, который отлично выговаривалъ: „здравствуйте, Иванъ Капитоновичъ”, болтали также у него говоруны-попугаи и, наконецъ, въ особой клѣткѣ проживала довольно оригинальная для домашняго обихода птица — самая обыкновенная галка, съ которой въ минуты „вдохновенья” Иванъ Капитоновичъ нѣжно объяснялся. Въ общемъ, его комнатная обстановка оказывалась лишь отраженіемъ его доброй натуры и страстнаго влеченья къ природѣ со всей ея живностью. Мнѣ это было по душѣ и я любилъ навѣщать Ивана Капитоновича, съ которымъ у насъ велись нескончаемыя бесѣды про охоту и обо всемъ, что съ ней такъ или иначе тѣсно связано.

Бѣдный дядя Ваня, котораго, кстати сказать, дѣтки Ушковы очень любили за его добрый нравъ и охотничью природу, послѣ описаннаго мною выше случая съ пожаромъ сильно ослабѣлъ, и вскорѣ отъ воспаленія легкихъ скончался.

27

Въ первый же свой пріѣздъ въ с. Новый Буянъ я засталъ среди Ушковской семьи ихъ главноуправляющаго, Оскара Карловича Корста, завѣдывавшаго обоими имѣніями наслѣдниковъ покойной Марьи Григорьевны Ушковой. Имѣній этихъ было два — одно при с. Рождественнѣ, бывшее Левашевой, и расположенное противъ г. Самары, а другое, описываемое мною, при с. Новомъ Буянѣ, въ 13.500 десятинъ, находившееся отъ Самары въ 75 верстахъ, а отъ Волги — въ 24-хъ.

Корстъ имѣлъ въ своемъ непосредственномъ завѣдываніи сложное хозяйство Рождественской Ушковской экономіи, заключавшее въ себѣ обширные посѣвы, огромное лѣсное дѣло съ широко поставленной дровяной торговлей и только что выстроенный имъ и оборудованный по всѣмъ правиламъ новѣйшихъ техническихъ требованій винокуренный и ратификаціонный заводы съ выкуркой до 200.000 ведеръ, каменоломни и пр. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Оскаръ Карловичъ руководилъ хозяйствомъ и Ново-Буяновской экономіи, непосредственнымъ управляющимъ которой былъ Илья Егоровичъ Чирковъ. Масштабъ послѣдней экономіи былъ несомнѣнно ограниченнѣе Рождественской, тѣмъ не менѣе дѣло было само по себѣ тоже не малое, какъ въ отношеніи полевого хозяйства, такъ и въ смыслѣ лѣсной эксплоатаціи. Въ Буянѣ, между прочимъ, существовалъ издавна винокуренный заводъ на такое же, какъ въ Рождественномъ, количество выкурки спирта, кромѣ этого имѣлся тамъ же конный заводъ и велось племенное стадо.

Сравнительно еще молодой человѣкъ, воспитанникъ Петровско-Разумовской Академіи, Оскаръ Карловичъ обладалъ выдающимися хозяйственными и административными способностями. Скорѣе высокаго, чѣмъ средняго роста, широкоплечій, сильно сложенный, немного сутуловатый, краснощекій красивый брюнетъ, Корстъ всюду и вездѣ какъ-то выдѣлялся среди людей и толпы. Особенно запечатлѣлись въ моей памяти его небольшіе каріе, удивительно живые глаза. И на самомъ дѣлѣ ничего, бывало, не ускользало отъ ихъ взора — это всѣ знали и съ этимъ считались. Оскаръ Карловичъ былъ весь — работа и энергія. Того же требовалъ онъ и отъ другихъ.

Внѣ службы Оскоръ Карловичъ былъ веселый добрый малый, шутникъ и интересный собесѣдникъ. Константинъ Капитоновичъ Ушковъ его очень любилъ и высоко цѣнилъ; тѣмъ же отплачивалъ ему и Корстъ, но спустя лѣтъ шесть послѣ нашего съ нимъ знакомства, онъ не выдержалъ возмутительнаго къ нему отношенія старшаго изъ сыновей Константина Капитоновича, Григорія, только что женившагося на дѣвицѣ Петцольдъ, которая совмѣстно съ Михаиломъ Ивановичемъ Лопаткинымъ, сумѣла такъ настроить своего невоздержаннаго супруга противъ честнаго и дѣльнаго Корста, что разладъ между ними принялъ непримиримый характеръ.

Оскаръ Карловичъ, несмотря на горячую просьбу Константина Капитоновича и всѣхъ насъ, его почитавшихъ, отъ дѣла отошелъ совершенно, разстроенный и до глубины своего благороднаго сердца возмущенный взведенной на нега клеветой. Впослѣдствіи онъ перенесъ острую нервную болѣзнь и вскорѣ отошелъ въ вѣчность.

Послѣ ухода Корста, Константинъ Капитоновичъ поручилъ мнѣ (это было въ 1898 г.) разобраться въ оставшихся управленскихъ дѣлахъ и временно замѣнить Корста, на что и дана была имъ мнѣ полная довѣренность, которую я въ то время, несмотря на трудность для меня, все же принялъ, исключительно изъ за любви къ моему тестю и желанія ему въ тяжелую для него минуту всемѣрно помочь. Тщательное ознакомленіе со всѣмъ отчетнымъ матеріаломъ, оставшимся послѣ Оскара Карловича, и личный опросъ всѣхъ бывшихъ сотрудниковъ дали мнѣ возможность и обязанность сказать всей семьѣ Ушковыхъ про Корста, что это былъ честный, чистый человѣкъ и добросовѣстный работникъ. Миръ праху его!

Непосредственнымъ управляющимъ Ново-Буяновской экономіи былъ Илья Егоровичъ Чирковъ, получившій агрономическую подготовку въ среднемъ сельскохозяйственномъ училищѣ. Въ хозяйскомъ дѣлѣ, Илья Егоровичъ былъ несомнѣнно хорошимъ работникомъ и полезнымъ для Корста! сотрудникомъ.

Въ господскомъ домѣ Чирковъ со своей семьей зани малъ особое отдѣленіе, состоявшее изъ ряда комфортабельныхъ комнатъ. У него было трое человѣкъ дѣтей, супруга же его именовалась Людмилой Николаевной. На своего „Ильюшу” она смотрѣла какъ на нѣчто судьбой ей ниспосланное, какъ на что-то житейски должное и весьма прозаическое.

Иванъ Петровичъ Лопатинъ для своихъ лѣтъ обладалъ еще бодрымъ и хорошо сохранившимся организмомъ. Имѣя лишь фельдшерскій дипломъ, но будучи настоящимъ врачемъ по общему признанію, Лопатинъ съ утра до вечера жилъ среди пріемовъ и заботъ, имѣя въ округѣ обширную медицинскую практику и распространяя свои профессіональныя услуги далеко за предѣлы обслуживанія имъ лишь экономическаго персонала въ Новомъ Буянѣ.

Глушь его не заѣдала, въ немъ чувствовалась всегда живая, не омертвѣлая человѣческая душа... При всемъ томъ милый нашъ „Ваньчо” одержимъ былъ непреодолимо страстью къ двумъ спортамъ — карточной игрѣ и охотѣ, въ обоихъ случаяхъ проявляя исключительную свою темпераментность.

Въ мое время въ Буянѣ карты играли первенствующую роль забавы и отдыха для его обитателей. Преферансъ, а главное „винтъ” рѣдкую недѣлю не объединяли всѣхъ насъ то у одного, то у другого изъ жительствовавшихъ въ благословенной Буяновской глуши. Приходилось и мнѣ волей-неволей участвовать въ этомъ сидячемъ спортѣ, къ которому, откровенно говоря, пристрастія у меня никогда не было, но все же не безъ удовольствія проводилъ я время среди общества удивительно милыхъ и пріятныхъ партнеровъ, изъ которыхъ Иванъ Петровичъ былъ несомнѣнно однимъ изъ главныхъ персонажей. Все жъ надо отдать справедливость, что большее влеченіе онъ имѣлъ къ другому спорту — охотѣ, являясь удивительнымъ знатокомъ всего птичьяго и звѣринаго быта. „Ваньчо” словно „чуялъ”, какъ и гдѣ найти ту или другую дичь, какъ подойти къ ней и какъ ее взять.

28

Наибольшей популярностью среди Ново-Буяновскаго общества пользовался мѣстный настоятель церкви о. Михаилъ Никакоровичъ Болотовъ. Воспитанникъ Тверской семинаріи, о. Михаилъ задолго до нашего знакомства появился въ Самарской Епархіи и священствовалъ въ Ново-Буяновской церкви, успѣвъ заслужить всеобщее уваженіе и любовь своихъ прихожанъ.

Скромный, непритязательный, правдивый и душевный, ласковой простотой своего обхожденья, о. Болотовъ неотразимо привлекалъ къ себѣ сердца всѣхъ соприкасавшихся съ нимъ, являясь какъ бы прямымъ олицетвореніемъ истинной христіанской любви къ ближнему; свойства эти были присущи батюшкѣ Болотову не по принятому на себя сану іерея, но проявлялись, какъ природныя черты его прекрасной человѣческой и христіанской души и натуры.

Не забуду впечатлѣнія моей первс?й съ нимъ встрѣчи въ Новомъ Буянѣ, когда онъ, поздоровавшись, задержалъ мою руку и, близко въ меня всматриваясь своими карими, умными и добрыми глазами, веселымъ голосомъ промолвилъ: „Ну, вотъ, Александръ Николаевичъ, поживите-ка съ нами деревенскими, да съ Божьей здѣшней прекрасной природой, отдохните душой и тѣломъ отъ Вашей Москвы и хорошо вамъ будетъ!” Сказано это было такъ просто и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ ласково-задушевно, что на сердцѣ у меня сдѣлалось сразу удивительно хорошо и тепло — словно съ этими немудрыми словами на меня въ самомъ дѣлѣ сошла та частица Божьей благодати, которая испрашивается вѣрующимъ, когда онъ подходитъ подъ благословеніе своего духовнаго пастыря.

Внѣшне Михаилъ Ннканоровичъ не только не старался держать себя по-священнечески благочинно, но велъ себя совершенно просто, обыденно, позволяя себѣ въ сообществѣ, мѣстныхъ добрыхъ знакомыхъ, своихъ же прихожанъ, проводить часы отдыха одинаково съ другими: не прочь онъ былъ и подзакусить, и выпить рюмку — другую доброй деревенской настойки, и попѣть вмѣстѣ съ хоромъ, и въ картишки поиграть, и даже покурить. При этомъ „батя” въ дни нашего перваго знакомства мнѣ какъ-то, нисколько не рисуясь, сказалъ: „Вотъ видите! Какой я священникъ?! — и въ карты играю, и пью, и курю... не слѣдовало бы это мнѣ все дѣлать при моей іерейской рясѣ!... Но въ этомъ онъ глубоко ошибался: о. Михаилъ былъ именно природнымъ служителемъ Христа и Его заповѣдей, какъ бы онъ ни увѣрялъ о своемъ несоотвѣтствіи и сколько бы онъ ни позволялъ себѣ нѣкотораго рода отступленій отъ профессіональныхъ запретовъ. Могу лишь сказать, что такой проникновенной исповѣди и такого воистину неземного исповѣдника я никогда болѣе въ своей жизни не встрѣчалъ.

Сама внѣшность о. Болотова удивительно соотвѣтствовала занимаемой имъ святительской должности. Средняго роста, худой, темный шатенъ, о. Михаилъ имѣлъ смугловатое лицо, съ котораго можно было бы свободно лѣпить или срисовывать классически-художественный обликъ самого Христа Спасителя.

„Батя” былъ женатъ и имѣлъ многочисленное семейство. На четвертомъ году моей службы въ Буянѣ я попалъ даже въ крестные одной изъ его дочекъ. Супруга его, Раиса Ивановна, была родомъ изъ мѣстной духовной семьи. Бѣлокурая, высокая, плоско-худая, своимъ характеромъ „матушка” являлась полной противоположностью о. Михаилу, будучи особой черезчуръ земной, своенравной и не безъ хитрости. Не мало доставалось милому „Батѣ” именно за его ничѣмъ неисправимую житейскую простоту и „свѣтскую” общительность...

Соберется, бывало, Михаилъ Никаноровичъ вечеркомъ къ сосѣду „повинтить”, а матушка запретитъ, да еще сапоги спрячетъ.

Хуже всего обстоялъ для завистливой и безпокойной Раисы Ивановны вопросъ „визитный” въ большіе праздничные дни — Рождества Христова, Пасхи или на Новый Годъ. Двѣ дамы проживали въ богоспасаемомъ Буянѣ, претендовавшія на высшее свое положеніе среди прочаго мѣстнаго женскаго общества и оспаривавшія между собою эту позицію до... смѣшного.. Домъ управляющаго (собственно господская усадьба) отдѣлялся отъ церкви и близъ расположеннаго отъ нея священническаго флигеля глубокимъ оврагомъ, заканчивавшимся какъ разъ передъ моимъ обиталищемъ. Наскучившись другъ друга ждать съ „первымъ” визитомъ, обѣ „грандъ-дамы” Буяновскаго высшаго общества, выходили, подъ видомъ прогулки, каждая на свою сторону оврага и, какъ бы невзначай, сходились у конца его, гдѣ и происходили взаимныя привѣтствія, церемонные поцѣлуи, поздравленія и сговоры, кто, гдѣ, у кого соберется „въ гости”... Этимъ обычно благополучно разрѣшались первоначальныя дипломатическія недоразумѣнія Буяновскихъ великосвѣтскихъ соперницъ.

Илья Егоровичъ Чирковъ, Иванъ Петровичъ Лопатинъ, „Батя” о. Михаилъ, иногда и Иванъ Капитоновичъ — вотъ тѣ Буяновскіе жители, съ которыми я чаще всего видѣлся и проводилъ часы досуга, особенно въ длинные зимніе вечера, бесѣдуя, играя въ карты или сидя за общей трапезой изъ забористыхъ домашнихъ настоекъ и вкусныхъ деревенскихъ яствъ. Нерѣдко устраивали мы, собравшись, импровизированные любительскіе концерты, въ которыхъ я исполнялъ роль аккомпаніатора, а всѣ вмѣстѣ составляли хоръ, подчасъ складный.

Наши собранія носили всегда самый задушевный характеръ и служили въ нашей благословенной Буяновской глуши дѣйствительно для всѣхъ насъ, мѣстныхъ работниковъ, живительнымъ отдыхомъ.

Помимо перечисленныхъ лицъ, въ Ушковской экономіи имѣлся многочисленный штатъ служащихъ — помощникъ управляющаго — П. Дм. Хмѣльковъ, бухгалтеръ Г. В. Богдановъ, лѣсничій и др.

Значительную и типичную во всѣхъ отношеніяхъ фигуру представлялъ собой нѣкій Евгеній Яковлевичъ Титовъ, довѣренный богатаго Самарскаго купца Н. Ф. Дунаева, завѣдывавшій, арендуемымъ его довѣрителемъ у Ушковыхъ, въ Новомъ Буянѣ винокуреннымъ заводомъ. Жилъ онъ въ особомъ помѣстительномъ флигелѣ внизу подъ горой, недалеко отъ центра села, совершенно одиноко, будучи старымъ холостякомъ. Евгеній Яковлевичъ („Явлентій” Яковлевичъ, какъ звало его простонародье.) былъ человѣкъ умный, сообразительный и хозяйственный. Дѣло свое онъ зналъ превосходно и пользовался у своего хозяина исключительнымъ довѣріемъ, жилъ особнякомъ, нигдѣ не показываясь, но вмѣстѣ съ тѣмъ, любилъ принимать у себя гостей, отличаясь такимъ радушіемъ и хлѣбосольствомъ, что невольно вспоминалась извѣстная басня дѣдушки Крылова!

Рядомъ съ Титовымъ, въ томъ ж? флигелѣ была квартира для винокура, которымъ былъ въ то время Аполонъ Николаевичъ Матвѣевъ, почтенный человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, европейски-образовакный, съ университетскимъ стажемъ, когда-то за крайнія свои политическія убѣжденія подвергшійся кратковременной уголовной карѣ и прожившій затѣмъ нѣкоторое время за границей. Въ общемъ, о немъ у меня осталось впечатлѣніе чего-то скрытнаго, недосказаннаго, и бесѣды наши съ нимъ какъ-то не клеились.

Проживали въ Буянѣ въ квартирѣ, особо отводимой въ господской усадьбѣ, также и чины акцизнаго вѣдомства, т. наз. контролеры. Вспоминается мнѣ изъ нихъ одинъ — молодой, принадлежавшій къ старинной помѣщичьей семьѣ Симбипской губерніи — кн. М. В. Волконскій, маленькій, черненькій, скуластый, съ заросшей почти сплошь волосатой головой, съ длинными руками и огромными ладонями, онъ обладалъ, особенно въ своихъ длиннѣйшихъ пальцахъ, исключительной силой.

По свойству своего характера онъ былъ, что называется „разудалымъ малымъ”; былъ онъ всегда веселъ, безпеченъ; отлично игралъ на гитарѣ и ухарски напѣвалъ цыганскіе или просто „жестокіе” романсы. Помнится мнѣ его излюбленная пѣсенка, начинавшаяся словами: — „Ужъ и Маша хороша, что за чудная душа! Шьетъ, манеры тонки, что, братъ, за глазенки!” Пріятный тенорокъ, картавый голосокъ, залихватскій съ переборами аккомпаниментъ — все вмѣстѣ взятое заставляло забывать его неприглядную внѣшность: Буяновскія дамы млѣли, а кавалеры съ особымъ чувствомъ вкушали еще „по единой” подъ забористую княжескую музыку.

Былъ онъ также страстнымъ охотникомъ и не разъ сопровождалъ меня въ моихъ охотничьихъ поѣздкахъ, а главное, при частыхъ хожденіяхъ моихъ на лыжахъ по февральскому и мартовскому „насту”. Надо отдать ему справедливость: ходокъ онъ былъ неутомимый, и много мы съ нимъ „излыжничали” по Буяновскимъ лѣсамъ и оврагамъ въ поискахъ звѣря или засѣвшихъ подъ сугробы въ свои искусныя „лунки” глухарей и тетеревей.

Пробылъ „разудалый” князь въ Буяновскихъ мѣстахъ не болѣе года. Провожая его, мы искренно жалѣли объ его уходѣ.

29

Прежде чѣмъ перейти къ воспоминаніямъ о моей четырехлѣтней службѣ въ Буянѣ земскимъ начальникомъ, опишу въ нѣсколькихъ словахъ то, что представляло собой мой собственный „уголъ” — помѣщеніе, прислугу, канцелярію и т. п.

Для меня, молодого, холостого и здороваго человѣка, отведенное мнѣ во флигелѣ помѣщеніе было болѣе чѣмъ подходящее и во всѣхъ отношеніяхъ удобное.. Но въ зимнюю стужу, особенно во время бурановъ, сильно натопленная къ ночи, моя квартира подъ утро обычно превращалась въ ледниковое обиталище, и нерѣдко случалось, что вода въ умывальникѣ, находившемся въ моей спальнѣ, затягивалась слоемъ, правда, тонкимъ, — но все же настоящаго льда. Вскорѣ удалось мнѣ постичь причины подобнаго непостоянства комнатной температуры. Пришло мнѣ какъ-то въ голову перемѣстить прибитую на стѣнѣ моего кабинета вѣшалку, представлявшую собой лосиный рогъ. Выдернувъ желѣзный шпиль, на которомъ означенный рогъ держался, я къ немалому своему изумленію очутился передъ сквозной дырой, образовавшейся въ стѣнѣ на мѣстѣ изъятаго изъ нея толстаго гвоздя. Оказалось, что обитаемый мною флигель сложенъ былъ не изъ цѣльныхъ бревенъ, а лишь изъ половинчатыхъ лѣсинъ.

Несмотря на всѣ эти недостатки, я все же былъ доволенъ своими маленькими, уютными по виду комнатками и, въ особенности, выходящимъ изъ крошечной столовой балкончикомъ, на которомъ я любилъ подолгу просиживать. Обстановку я имѣлъ самую „холостецкую” и лишь самую необходимую. Koe что мнѣ прислали изъ Головкина (особенно я цѣнилъ отцовскую „оттоманку”, на которой у меня переночевало не мало моихъ уѣздныхъ друзей и знакомыхъ), кое-какія вещи я пріобрѣлъ по случаю въ Ставрополѣ.

Единственнымъ предметомъ роскоши въ моей квартирной обстановкѣ било взятое мною въ Самарѣ на прокатъ піанино, на которомъ въ свободные вечера я игралъ, какъ умѣлъ, свои любимыя музыкальныя вещи, главнымъ образомъ, оперы: Глинки, Даргомыжскаго, Чайковскаго, Рубинштейна, Гуно, Верди, Мейербера и др. Скрипку я давно забросилъ, пѣть пересталъ и голосъ свой приходилось расходовать съ утра до вечера лишь на служебные разговоры да разныя публичныя выступленія, больше на многолюдныхъ сельскихъ сходахъ; на роялѣ же я хотя не учился, но мало-помалу самъ напрактиковался, когда случалось, еще въ Москвѣ, себѣ или другимъ аккомпанировать. Перебирая страницу за страницей, обходя трудные пассажи, лишь такъ, чтобы нить мелодіи не терять, я такимъ образомъ пробѣгалъ по вечерамъ цѣлыя оперы, освѣжая въ памяти все ранѣе въ Москвѣ мною слышанное въ превосходномъ исполненіи на Императорской сценѣ. Благодаря этому много того благотворнаго и возвышеннаго, что даетъ человѣческому духовному нутру музыка, удалось мнѣ сохранить и въ той глуши, въ которую судьбѣ угодно было меня забросить.

Надо сознаться, что несмотря на обиліе живого и интереснаго служебнаго дѣла, на исключительно-благопріятную житейскую обстановку въ смыслѣ красоты окружающей природы, превосходныхъ охотничьихъ условій и милаго сосѣдства, перемѣщеніе изъ Москвы въ глухую деревню, далекую даже отъ своего родного угла, явилось крутымъ для всей моей молодой жизни поворотомъ, несомнѣнно лишившимъ меня многаго, къ чему я сталъ органически въ столицѣ привыкать, особенно въ области удовлетворенія музыкальныхъ потребностей.

Случались моменты, когда, проживая на „островѣ на Буянѣ”, я ловилъ себя на тоскливомъ сознаніи одиночества и оторванности отъ всего духовно-культурнаго міра. Временами ощущалась непреодолимая потребность перенестись, хотя бы мысленно, въ музыкальную Москву, въ ея столь памятныя для меня оперныя или концертныя залы... Сядешь, бывало, въ такомъ удрученомъ настроеніи за свой инструментъ, развернешь первую попавшуюся подъ руку оперу, и невольно всѣмъ своимъ существомъ перенесешься въ иной облагораживающій міръ чарующихъ мелодій. Въ подобномъ занятіи своего досуга я вновь обрѣталъ необходимую мнѣ бодрость духа и то отвлеченіе, которое меня спасало отъ иного средства „забытья”, столь опаснаго, а подчасъ даже фатальнаго для одинокого обитателя деревенской глуши...

Вотъ этотъ инструментъ — это скромное небольшое піанино и было единственной мебелью моего зальца, если не считать разставленныхъ вдоль бѣлыхъ, известью вымазанныхъ стѣнъ шести вѣнскихъ стульевъ.

Послѣ кратковременнаго пребыванія у меня стараго повара „Терентьича”, скомпрометировавшаго себя при пріѣздѣ Епископа Гурія въ деревню Новую Хмѣлевку, все остальное время въ качествѣ единственной прислуги состояла у меня почтенная, сѣдовласая, всегда привѣтливая и со всѣми обходительная Анна Васильевна, особа преклонныхъ лѣтъ, исполнявшая обязанности отличной кухарки и одновременно удивительно чистоплотной и сообразительной горничной.

Касаясь общей обстановки и обихода своего домашняго „угла”, не могу не вспомнить о моемъ вѣрномъ другѣ — породистомъ пойнтерѣ „Джэкѣ”, впослѣдствіи перевезенномъ мною въ Головкино и тамъ отошедшемъ въ иной лучшій собачій міръ. Подаренъ онъ былъ мнѣ дочерью Константина Капитоновича Анной крошечнымъ щеночкомъ. Замѣтивъ его смѣтливость и послушаніе, я занялся его серьезнымъ воспитаніемъ, и въ результатѣ получился идеальный комнатный сожитель и такой же охотничій сотрудникъ. Съ утра онъ замѣнялъ мнѣ исполнительнаго лакея, зная массу предметовъ по названію и подавая мнЬ все, что я ему приказывалъ. Изучилъ онъ своего хозяина до тонкости и когда замѣчалъ, что я усталъ или бывалъ чѣмъ-либо разстроенъ, онъ дѣлалъ все возможное, чтобы меня развлечь. Скажешь, бывало, ему: „Спой”! — Джекъ усаживался, поднималъ морду, устраивалъ из своихъ мягкихъ брылъ комичное круглое отверстіе и жалобно начиналъ подвывать. Умѣлъ онъ также играть на піанино, усаживаясь на стулъ, мордой поднимая крышку и хлопая передними лапами поочередно по клавишамъ... Словомъ, понятливости мой незабвенный Джекъ былъ поразительной и преданности своему хозяину безпредѣльной.

Почему-то рядомъ съ нимъ невольно встаетъ въ моей памяти обликъ премилаго бѣлокураго мальчика — Порфирія Еремина, Ново-Буяновскаго крестьянскаго сироты, окончившаго школу и первое время прислуживавшаго въ чайной-читальнѣ, основанной мною на средства комитета трезвости. Затѣмъ „Порфиша” взятъ былъ мною въ домъ, и они оба съ Джекомъ были неразлучными друзьями.

Въ связи съ моей домашней и служебной обстановкой хочется вспомнить тоже о той вѣрной тройкѣ лошадей, которая всѣ четыре года безпрерывно и лихо возила своего хозяина изъ конца въ конецъ по его земскому участку, а также много верстъ пробѣгала отъ Буяна до Ставрополя и обратно, да и до Самары не разъ добираясь. Въ корню была рослая, рыжая, широкая, красивая своего завода „Голубка”, а на пристяжкахъ легкія сѣрыя въ яблокахъ полукровки (наполовину верхового сорта): „Азра” и „Тамара”. Добрыя были лошади, ходкія и выносливыя. Изъ кучеровъ дольше всѣхъ служилъ у меня мѣстный крестьянинъ Николай Киселевъ, здоровый молодой парень, честный, старательный и видимо меня любившій. У него на рукахъ была въ Буянѣ пара моихъ гончихъ — настоящихъ „костромичей” — удивительныхъ по работѣ сукъ. Одну звали „Затѣйкой”, быстро подымавшей звѣря, а другая была „Милка” — моя любимица по своей „вѣрности” (зря голоса не давала) и исключительной „вязкости”. Немало онѣ меня въ свое время „потѣшали”!...

Внизу подъ моей квартирой расположена была моя канцелярія — довольно обширная комната съ портретомъ Государя, подъ которымъ стоялъ мой письменный столъ, а за особой перегородкой расположены были скамьи для просителей или участниковъ судебныхъ разбирательствъ. Рядомъ съ камерой находилась еще комната, гдѣ работали мой письмоводитель съ помощниками, и гдѣ хранился архивъ и все дѣлопроизводство.

Съ самаго начала поступилъ ко мнѣ въ качествѣ письмоводителя нѣкій Крайневъ, Николай Никитичъ, рекомендованный мнѣ Уѣзднымъ Съѣздомъ, какъ опытный работникъ, служившій ранѣе на таковой же должности у мировыхъ судей. Николай Никитичъ имѣлъ видъ интеллигентнаго человѣка. Надо отдать справедливость, въ первые мѣсяцы, благодаря своимь знанію и опытности, онъ оказался въ дѣйствительности полезнымъ для меня сотрудникомъ. Однако, въ дальнѣйшемъ, когда практически я до извѣстной степени освоился съ техникой дѣлопроизводственной части, я сталъ тяготиться этимъ человѣкомъ, ввиду явнаго на мой взглядъ несоотвѣтствія ранѣе имъ усвоенныхъ привычекъ по веденію письмоводства съ дѣйствительной потребностью самаго дѣла. Особенно сказывалась его старая „канцелярская” школа въ составленіи судебныхъ приговоровъ „въ окончательной формѣ”. Сначала я по неопытности стѣснялся, а затѣмъ приходилось многое видоизмѣнять или же вовсе заново самому составлять. Все это казалось избалованному прежними начальниками Крайневу для его самолюбія обиднымъ. Въ концѣ концовъ, я предпочелъ себя освободить отъ „излишне-опытнаго” письмоводителя и взялъ къ себѣ въ сотрудники по канцелярской части помощника волостного писаря изъ Мусорскаго волостного правленія Петра Дмитріевича Жировова, превосходнаго человѣка и работника, отлично зарекомендовавшаго себя по веденію дѣлопроизводства Myсорского Волостного Суда. Бѣдный Петръ Дмитріевичъ былъ калѣкой — съ искривленной ногой, такъ что ходилъ на костыляхъ, но это не помѣшало ему всѣ три съ половиной года безукоризненно честно и аккуратно исполнять свои обязанности.

30

Перейду теперь къ воспоминаніямъ, связаннымъ съ самой сущностью моей службы земскимъ начальникомъ.

Еще въ бытность мою студентомъ старшаго курса Университета, я наслышался по поводу только-что изданнаго закона — Положенія о Земскихъ Участковыхъ Начальникахъ — всяческой критики, исходившей, какъ отъ нѣкоторыхъ нашихъ Московскихъ профессоровъ, такъ и отъ авторитетныхъ публицистовъ того времени.

Главными недостатками новаго Положенія, по ихъ мнѣнію считались: 1) сословность, 2) смѣшеніе въ одной и той же должности административныхъ и судебныхъ функцій, 3) неопредѣленность редакціи самого закона въ смыслѣ отсутствія точнаго обозначенія правъ и обязанностей новой должности и отсюда: 4) т. н. ея „индивидуальность”, подъ которой понималось, что отправленіе функцій этой должности слишкомъ тѣсно связывалось съ личными свойствами чиновника, ее занимавшаго.

Особенно подчеркивалось противорѣчившее понятію „правового” порядка, допущеніе на основаніи „знаменитыхъ” статей — 61 и 62, примѣненія дисциплинарныхъ взысканій безъ суда, по личному усмотрѣнію Земскаго Начальника, какъ въ отношеніи должностныхъ лицъ, такъ и рядовыхъ обывателей крестьянскаго сословія подвѣдомственнаго ему участка.

Эта критика, не только въ академическомъ смыслѣ, но и на практикѣ, имѣла за собой нѣкоторое основаніе и само время мало-по-малу подсказывало необходимость внесенія въ законъ нѣкоторыхъ измѣненій въ смыслѣ большаго его уточненія.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, благодаря предоставленной новымъ Положеніемъ привилегіи, въ нашемъ Ставропольскомъ уѣздѣ должности земскихъ начальниковъ во всѣхъ десяти участкахъ были замѣщены лучшими общественными дѣятелями — бывшими мировыми судьями, предводителями дворянства, мѣстными потомственными дворянами, землевладѣльцами — съ высшимъ образовательнымъ цензомъ (исключеніе представляли собой — Н. М. Наумовъ и Г. Г. Ларіоновъ: первый не имѣлъ высшаго образовательнаго, второй — земельнаго ценза). Всѣ они несли новыя свои обязанности съ чрезвычайнымъ достоинствомъ и пользовались уваженіемъ и довѣріемъ мѣстнаго населенія. Но со временемъ первоначальный составъ подвергся постепенному измѣненію. Съ вступленіемъ же, лѣтомъ 1905 года, на постъ Самарскаго губернатора г. Засядко, неуравновѣшаннаго неврастеника, безтактно обращавшагося съ мѣстнымъ служилымъ сословіемъ, почти всѣ коренные Ставропольцы покинули свои должности, которые были замѣщены т. н. „варягами”, т. е. лицами не мѣстными и не потомственными дворянами..

Равнымъ образомъ, со временемъ, были урѣзаны и дискредиціонныя права земскихъ начальниковъ, такъ что, въ общемъ, черезъ какое либо десятилѣтіе само „Положеніе” подверглось существенной модификаціи, въ ущербъ идеѣ, положенной въ его основаніе Императоромъ Александромъ ІИ.

Мнѣ пришлось работать въ условіяхъ еще неизмѣненнаго „Положенія”, и могу откровенно признаться, что лично мнѣ именно нѣкоторая неопредѣленность его редакціи давала полный просторъ моей молодой иниціативѣ въ давно желанноіяъ стремленіи — приносить посильную пользу своему ближнему; открывалось широкое поле для живого творчества по оказанію дѣйствительной и непосредственной помощи сельскому населенію — темному, малограмотному, запутавшемуся въ сложныхъ земельныхъ неурядицахъ, далекому отъ правовой правды и должной защиты.

Пройдя послѣ земскаго начальничества много всяческихъ служебныхъ ступеней по земству и дворянству, участвуя въ составѣ Губернскаго Управленія, законодательствуя въ Государственномъ Совѣтѣ и закончивъ служебную карьеру Министромъ, я скажу, что большаго удовлетворенія, чѣмъ въ бытность мою земскимъ начальникомъ, я нигдѣ не получалъ, именно благодаря свойственной этой должности близости къ запросамъ всевозможныхъ человѣческихъ нуждъ, и одновременно, предоставленной закономъ широкой возможности безотлагательнаго ихъ удовлетворенія...

Церковь, школа, семья, сиротство, судъ, защита личная и общественная и, наконецъ, все то существенное, что разумѣется подъ этими четырьмя словами: „матерьяльное благосостояніе и нравственное преуспѣваніе” — все это вмѣстѣ, въ высшей степени сложное, и житейски-обыденное, требовало со стороны земскаго начальника ежечасной заботы, быстраго рѣшенія, разумнаго совѣта или руководственнаго подсказа. Правда, сущность моей дѣятельности въ то время обслуживала интересы не сотенъ тысячъ уѣздныхъ жителей, не нѣсколькихъ милліоновъ губернскихъ, ни тѣмъ болѣе полутораста милліоновъ имперскихъ гражданъ — а вся сводилась лишь для 38.000 обитателей 2-го земскаго участка — но за то какъ всѣ они были близки отъ меня какая предоставлялась возможность лично мнѣ, безъ всякихъ чиновныхъ посредниковъ и мертвыхъ циркуляровъ, тотчасъ же и тутъ же оказывать быструю и рѣшительную помощь той или другой выявившейся нуждѣ, и какое ощущалось послѣ этого личное сознательное удовлетвореніе и счастливое самочувствіе! Въ этомъ отношеніи редакція Положенія, повторяю, давала дѣйствительный просторъ той живой непосредственной дѣятельности, о которой въ свое время я лишь мечталъ, а нынѣ не безъ увлеченія вспоминаю.

Продолжая говорить о субъективныхъ моихъ впечатлѣніяхъ, вынесенныхъ мною отъ этой службы, не могу не отмѣтить чисто утилитарной для меня стороны дѣла. Четырехлѣтній стажъ земскаго начальничества оказался для меня своего рода Высшей Практической Академіей, въ которой мнѣ была предоставлена широкая возможность близко ознакомиться не только съ крестьянскими, чрезвычайно сложными, законоположеніями въ примѣненіи ихъ на практикѣ, но главное, — съ самимъ бытомъ и укладомъ деревни. Всѣ сложившіяся у меня о нихъ понятія и практическіе выводы впослѣдствіи, во всей дальнѣйшей общественно-государственной моей дѣятельности, послужили для меня цѣнными данными, благодаря которымъ мнѣ легко было съ достаточной авторитетностью высказываться по многимъ вопросамъ, связаннымъ съ крестьянскими интересами и нуждами.

31

Вспоминаются мои первыя впечатлѣнія при вступленіи моемъ въ отправленіе обязанностей земскаго начальника.

На другой день моего пріѣзда въ Буянъ, послѣ представленія всѣхъ волостныхъ старшинъ и отъѣзда Ярового, въ канцеляріи моей появилось множество „просителей”. Не безъ смущенія сталъ я выслушивать ихъ обращенія ко мнѣ, сразу же окунувшись въ необычайное разнообразіе крестьянскихъ нуждъ.

Помню, подходитъ ко мнѣ одна старушка съ какой-то просьбой и протягиваетъ какой-то узелочекъ, я машинально беру его и спрашиваю, въ чемъ дѣло? — „А это тебѣ, Ваше благородіе, я свѣжихъ яичекъ принесла — ужъ, сдѣлай милость, уважь мою просьбицу!”.. Какъ ни старался я ее завѣрить, что и безъ всякихъ яицъ дѣлу ея будетъ данъ ходъ, настойчивая старушка отказывалась принять ихъ обратно.

Изо-дня въ день въ мою канцелярію народу приходило все больше и больше. Я былъ сразу же заваленъ всевозможными просьбами, жалобами и пр. Видимо, ощущалась нужда настоятельная въ широкомъ и планомѣрномъ руководительствѣ мѣстной правовой жизнью; чувствовались, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ одной стороны, искреннее довѣріе крестьянскихъ массъ къ новой власти, а съ другой, — полная безпомощность этихъ малограмотныхъ людей въ дѣлѣ личной самозащиты и охраны своихъ имущественныхъ интересовъ.

Ко мнѣ поступало множество, составленныхъ мѣстными „аблокатами”, письменныхъ заявленій; читать ихъ было дѣломъ нелегкимъ и противнымъ, ибо чѣмъ больше эти присяжные писаки наворачивали въ своемъ сочинительствѣ крикливаго вздора и невѣроятныхъ ссылокъ на апокрифическіе законы и несуществующія Сенатскія рѣшенія, тѣмъ для невѣжественнаго просителя подобная галиматья представляла большую цѣну, за что бралась немалая, въ пользу ея составителя мзда

Между тѣмъ, для администратора или судьи подобныя „мудреныя” писанія, съ запутаннымъ и неяснымъ содержаніемъ, служили лишь явной помѣхой для правильности дѣлового разрѣшенія, почему тому же земскому начальнику приходилось лично подробно передопрашивать жалобщика и самому заносить то, что нужно, въ особый протоколъ.

Всѣ эти обстоятельства съ первыхъ же шаговъ моей дѣятельности показались мнѣ столь очевидными, что я тотчасъ же предпринялъ немилосердную борьбу съ подпольной сельской „аблокатурой”, — разорительной для бѣднаго люда. Прежде всего, я объявилъ по всему своему участку, что всякій проситель, имѣвшій нужду обратиться къ земскому начальнику, приглашался являться ко мнѣ безъ всякой предварительно написанной кѣмъ-либо бумаги. Я же заносилъ у себя всякую просьбу въ лично мною, или моимъ письмоводителемъ, составленный краткій но обстоятельный протоколъ, который тутъ лее подписывался самимъ просителемъ. Подобный порядокъ былъ предусмотрѣнъ и самимъ законоположеніемъ.

Если же, несмотря на мое предупрежденіе, мнѣ продолжали подавать письменныя прошенія, то я оставлялъ лишь тѣ, которыя считалъ разумно составленными, остальные же возвращалъ обратно, замѣняя ихъ собственными своими записями. Черезъ годъ „аблокатовъ” въ моемъ участкѣ не стало. Всѣ вздохнули свободнѣе, да и кляузныхъ дЬлъ меньше стало заводиться.

Участокъ я принялъ въ дѣлопроизводственномъ отношеніи сильно запущеннымъ. Послѣ моего предшественника осталось большое наслѣдство неразрѣшенныхъ административныхъ, а въ особенности судебныхъ дѣлъ. Пришлось ежемѣсячно назначать не менѣе какъ по 10 дней для разбирательства такихъ дѣлъ, преимущественно заключавшихся въ самовольныхъ лѣсныхъ порубкахъ, травокошеиьяхъ и пастьбѣ скота въ чужихъ угодьяхъ. Всѣ эти правонарушенія происходили почти исключительно — или въ удѣльныхъ, или казенныхъ дачахъ.

Дѣло въ томъ, что во 2-мъ земскомъ участкѣ находились удѣльныхъ имѣнія и 2 казенныхъ лѣсничества; частныхъ же; помѣщичьихъ владѣній было всего 2 — Ушковское при с. Новомъ Буянѣ и Аверкіевыхъ при с-цѣ Мошкахъ, которыя за 4 года моей службы дали не болѣе 3-4-хъ судебныхъ дѣлъ.Удѣльное же и Казенное Вѣдомства вчиняли огромное количество судебно-уголовныхъ дѣлъ, которыя приходилось назначать цѣлыми „пачками”, по 20-25 на день, ввиду ихъ однородности и сравнительно ограниченнаго количества участвовавшихъ въ нихъ лицъ.

Благодаря частымъ судебнымъ разбирательствамъ, мнѣ пришлось ближе ознакомиться со всѣмъ служебнымъ персоналомъ означенныхъ Вѣдомствъ. Во главѣ одного удѣльнаго имѣнія стоялъ Муриновъ, проживавшій почти безвыѣздно въ г. Ставрополѣ; въ другомъ имѣніи, т. н. „Мусорскомъ” хозяйничалъ Николай Кирилловичъ Скурскій, съ которымъ я болѣе всего сошелся. Это былъ человѣкъ живой, энергичный, умѣвшій себѣ подбирать людей и держать ихъ въ строгомъ послушаніи. Къ крестьянамъ у него было отношеніе тоже дѣльно-хозяйственное, и при немъ были предприняты разумныя начинанія Удѣльнаго Вѣдомства въ смыслѣ раскрѣпощенія круговой отвѣтственности арендаторовъ.

Въ третьемъ удѣльномъ имѣніи, тоже входившемъ въ мой участокъ, въ качествѣ управляющаго состоялъ Дмитрій Александровичъ Ламберъ д’Ансэ, резиденція котораго была въ наиболѣе живописномъ мѣстѣ всего Поволжья — въ с. Царевщинѣ, расположенномъ у подножья шапкообразной возвышенности, т. н. „Царева Кургана”, на луговомъ берегу рѣки Волги.

Обширное Царевщинское имѣніе изобиловало великолѣпными лѣсами, преимущественно хвойной породы. Расположенное вдоль Волги, напротивъ высившихся съ противоположной ея стороны Жигулевскихъ горъ въ свое время оно;было историческимъ мѣстомъ, излюбленнымъ для лихихъ дѣйствій приволжскихъ молодцовъ Стеньки Разина. Временаэти прошли, кое гдѣ въ описываемыхъ мѣстахъ появились сначала людскіе поселки, изъ которыхъ образовались впослѣдствіи на нагорной Жигулевской сторонѣ Волги среди скалистыхъ ращелинъ деревушки: Отважное, Моркваши, а на луговой просторной ея сторонѣ — огромныя села: Царевщина и Курумычъ, конечное населенное мѣсто моего участка. Народъ въ упомянутыхъ селеніяхъ отличался качествами, очевидно унаслѣдованными отъ „Разинскихъ” удалыхъ и воровскихъ дружинъ. Во всякамъ случаѣ, главный контингентъ всѣхъ правонарушеній доставляло мнѣ населеніе именно Царевщинскаго имѣнія.

Итакъ, во главѣ означеннаго имѣнія стоялъ Ламберъ д’Ансэ, считавшійся ранѣе какъ будто сноснымъ работникомъ, чего нельзя было сказать въ періодъ моего знакомства съ этимъ болѣзненнымъ, полусумасшедшимъ человѣкомъ.

Ламберъ отличался необычайной разсѣянностью, полнымъ безволіемъ и совершеннѣйшимъ индифферентизмомъ къ порученному вѣдомственному дѣлу, проявляя явные признаки начинавшагося психическаго разстройства. Большой удѣльный домъ, гдѣ онъ жилъ въ полномъ одиночествѣ, имѣлъ видъ совершенно необитаемаго помѣщенія — все казалось запущено! и много комнатъ было наглухо заперто.

Въ такомъ же положеніи обрѣталось его дѣлопроизводство, да и само все хозяйство.

Фактически управляющаго въ Царевщинскомъ имѣніи не существовало. Вмѣсто него властвовали всемогущіе смотрители, вродѣ Старо-Бинарадскаго — Пескова, въ противоположность своему начальнику, отъѣвшагося, краснощекаго, бѣлокураго красавца-бородача, съ наглымъ видомъ и властно-заносчивой повадкой разъѣзжавшаго, „замѣсто барина”, по „своимъ” лѣсамъ и доламъ въ щегольской рессорной бричкѣ на любительски-подобранной тройкѣ сытыхъ саврасыхъ „башкировъ”.

Надо было видѣть и слышать этого Пескова на первыхъ засѣданіяхъ моего судебнаго разбирательства, чтобы сразу же понять безсиліе начальства въ отношеніи подобнаго типа „вѣдомственныхъ подчиненныхъ”, съ одной стороны, и безпомощность многихъ тысячъ подвластныхъ имъ крестьянъ — съ другой.

Въ Старо-Бинарадской волости „Петръ Филиппинъ”, такъ „величали” Пескова, былъ „все” для населявшихъ ее бывшихъ удѣльныхъ крестьянъ. Пользованіе лѣсомъ (торги, выборочная рубка, сборъ валежника и пр.), съемка оброчныхъ статей, луговъ, выпасъ скота и пр., однимъ словомъ, весь сельскій хозяйственный обиходъ зависѣлъ отъ всемогущаго Пескова, безконтрольно „царствовавшаго” въ своемъ обширномъ смотрительскомъ „объѣздѣ”. Противъ него никто не смѣлъ голоса возвысить, — во первыхъ, некому было на него жаловаться, такъ какъ всѣ знали Ламберта, во вторыхъ всякаго жалобщика ожидала безпощадная месть со стороны „Петра Филиппыча”, въ видѣ лишенія его всѣхъ хозяйственныхъ „земныхъ благъ”, да еще въ придачу возбужденія уголовнаго противъ него преслѣдованія. Составленіе вымышленныхъ актовъ не только на одно лицо, но нерѣдко на цѣлое общество (чаще всего по самовольному, якобы, выпасу на удѣльныхъ земляхъ) на почвѣ личнаго мщенія или цѣлью того или другого вымогательства — было для негодяя Пескова дѣломъ обычнымъ.

Все это вскорѣ же всплыло наружу при производившихся мною судебныхъ разбирательствахъ; преступная личность Старо-Бинарадскаго удѣльнаго смотрителя обрисовалась совершенно опредѣленно, и народъ, увидавъ во мнѣ добросовѣстнаго защитника, осмѣлѣлъ и выдалъ мнѣ его съ головой.

Песковъ былъ удаленъ отъ должности и преданъ суду. Совпало это также съ замѣной несчастнаго Ламберта дѣльнымъ и хозяйственнымъ Ю. Е. Щербаковымъ, быстро подтянувшимъ управленіе въ обширномъ Царевщинскомъ имѣніи. Все приняло другой видъ и характеръ, включая и самый домъ, превратившійся въ прекрасное помѣщеніе, полное хозяйственнаго комфорта, семейнаго счастья и здороваго веселья... Устраивались у Ю. Е. отличныя охоты, на которыя обычно съѣзжались изъ Самары губернаторъ Брянчаниновъ и Начальникъ Удѣльнаго Округа Д. П. Терлецкій.

Въ моемъ участкѣ находились также довольно обширныя казенныя лѣсныя даци, но самихъ лѣсничихъ я мало* встрѣчалъ: проживали они далеко, внѣ предѣловъ моего участка. Въ общемъ, могу о нихъ вспомнить лишь съ наилучшей стороны.

Ставропольскій уѣздъ былъ распредѣленъ на четыре полицейскихъ стана, управлявшихся полицейскими приставами. Всѣ четыре волости моего земскаго участка входили въ первый „станъ”, во главѣ котораго «остоялъ сначала Соколовъ, а послѣ его удаленія скромный и исполнительный Coзиновъ.

Для службы земскаго начальника роль уѣздныхъ полицейскихъ чиновъ была весьма существенной, и отъ личныхъ свойствъ приставовъ зависѣла согласованность дѣйствій въ области административныхъ распоряженій. Что же касается до судебныхъ дѣлъ, то способъ и сущность производившихся полицейскихъ и слѣдственныхъ дознаній непосредственно вліяла на весь ходъ и самый результатъ судебныхъ разбирательствъ уголовныхъ дѣлъ у земскаго начальника. Возьму, напримѣръ, огромную категорію дѣлъ, связанныхъ съ величайшимъ бѣдствіемъ деревни — конокрадствомъ. Весь центръ тяжести борьбы само собой сводился къ срочной возможности огражденія населенія отъ тѣхъ вредныхъ элементовъ, которые профессіонально занимались своимъ преступнымъ ремесломъ. Осуществленіе подобной мѣры цѣликомъ зависѣло отъ неукоснительнаго примѣненія къ котл, крадамъ карательныхъ судебныхъ приговоровъ, правильность обоснованія которыхъ, въ свою очередь, зиждилась на томъ или другомъ точномъ выясненіи всей фактической стороны совершенныхъ преступленій. Иначе говоря, все сводилось къ умѣнію станового пристава производить на мѣстѣ уголовное слѣдствіе. Къ глубокому сожалѣнію, постановка этой части обязанностей уѣздной полиціи оставляла желать много лучшаго. Министерству Внутреннихъ Дѣлъ давно бы слѣдовало озаботиться упорядоченіемъ этой области, учредивъ особые практическіе курсы для обученія уѣздныхъ полицейскихъ чиновъ производству предварительныхъ дознаній по уголовнымъ дѣламъ.

Первоначальная забота моя была направлена на скорѣйшую ликвидацію залежей всевозможныхъ дѣлъ, образовавшихся до вступленія моего въ завѣдываніе вторымъ земскимъ участкомъ.

Успѣвъ за первый же годъ болѣе или менѣе подобрать все свое дѣлопроизводство, и одновременно практически освоившись съ обширной компетенціей своей должности, я намѣтилъ себѣ на предстоящее время осуществленіе заранѣе составленной мною программы планомѣрнаго упорядоченія наиболѣе важныхъ сторонъ сельской правовой и бытовой жизни.

Въ первую очередь, вниманіе мое было обращено на дѣлопроизводство Волостного суда, компетенція котораго, согласно новому Положенію, была значительно противъ прежняго расширена, особенно въ сферѣ семейно-наслѣдственныхъ дѣлъ.

Съ первыхъ же шаговъ, я поставилъ себѣ задачей произвести наилучшій подборъ личнаго состава волостныхъ судей, главнымъ же образомъ, найти подходящихъ Предсѣдателей суда и завѣдующихъ судопризводствомъ. Съ этой цѣлью мнѣ пришлось говорить на волостныхъ сходахъ о томъ важномъ значеніи,которое, по новому закону, выпало на долю Волостныхъ Судовъ, и убѣждать не жалѣть необходимыхъ средствъ на содержаніе и наемъ достойныхъ лицъ для замѣщенія судейскихъ должностей.

Волости очень отзывчиво откликнулись на этотъ призывъ, благодаря чему дѣйствительно и удалось привлечь хорошихъ работниковъ.

Неоднократно затѣмъ собиралъ я Предсѣдателей и членовъ Волостныхъ судовъ съ ихъ дѣлопроизводителями на особые практическіе „курсы”, бесѣдовалъ съ ними на тему волостного судопроизводства, объяснялъ имъ основныя и отличительныя понятія уголовныхъ и гражданскихъ правонарушеній, одновременно знакомя ихъ съ практической стороной веденія того или другого процесса. Для памяти составленъ былъ мною небольшой, въ удобопонятной формѣ изложенный, конспектъ, какъ практическое руководство для Волостного судопроизводства. Не малое число разъ я присутствовалъ лично при разбирательствахъ въ Волостныхъ судахъ.

Дѣломъ этимъ я сильно увлекался, и труды мои, видимо, не пропали даромъ. На избраніе въ волостные судьи, особенно на должность Предсѣдателя, населеніе стало смотрѣть болѣе вдумчиво и заинтересованно, придавая этому дѣлу особо почетное и отвѣтственное значеніе. Что же касается до самаго существа волостного судопроизводства, то не могу не отмѣтить, что нѣкоторыя рѣшенія, въ особенности Myсорскаго Волостного суда, признавались въ свое время не только нашимъ Съѣздомъ, но и высшими кассаціонными инстанціями, образцовыми.

Для меня становилось совершенно ясно, что никто, какъ именно Судъ изъ мѣстныхъ добросовѣстныхъ жителей, не могъ лучше разбираться въ мелочныхъ, но сложныхъ подчасъ, взаимоотношеніяхъ крестьянскихъ семей, особенно въ области ихъ семейно-наслѣдственныхъ правъ, гдѣ законъ и обычай тѣсно между собой переплетались.

Вѣра моя въ жизненность и пользу Волостного суда, за время моей службы, изъ года въ годъ крѣпла и настолько укоренилась, что спустя много лѣтъ, когда мнѣ пришлось въ 1910 году участвовать въ качествѣ Члена Государственнаго Совѣта въ особой комиссіи по преобразованію мѣстнаго судопроизводства, я горячо выступалъ въ защиту сохраненія: для деревни Волостного Суда.

32

Слѣдующая область дѣлъ, наиболѣе меня заинтересовавшихъ въ смыслѣ необходимости возможно спѣшнаго ихъ упорядоченія, обнимала собою все крестьянское землепользованіе и безконечное количество связанныхъ съ нимъ спорныхъ взаимоотношеній.

Во 2-мъ земскомъ участкѣ форма землепользованія была однотипная — общинная; почти всѣ крестьяне числились бывшими удѣльными и владѣли, согласно Уставной Грамотѣ, на правахъ выкупа, полными надѣлами въ соотвѣтствіи съ количествомъ душъ, отмѣченныхъ въ документахъ еще со временъ ревизской сказки 1857 г. Исключеніе въ моемъ участкѣ представляло собой лишь селеніе Новый Буянъ, принадлежавшее ранѣе князю Ивану Петровичу Трубецкому, крестьяне котораго, послѣ освобожденія отъ крѣпостной зависимости, перешли, согласно ихъ желанію, на „дарственный” или т. н. „нищенскій” надѣлъ, избавившись такимъ образомъ отъ выкупныхъ платежей, но получивъ зато въ свою общинную собственность лишь по 1 десятинѣ на ревизскую душу.

Остановлюсь нѣсколько подробнѣе на положеніи Ново-Буяновскихъ крестьянъ въ отношеніи ихъ земельнаго пользованія. Отведена была имъ земля по Уставной Грамотѣ на бугристыхъ, прилегающихъ къ селу, мѣстахъ, оказавшаяся неплодородной и недостаточной по своему количеству. Въ противоположность остальнымъ селеніямъ моего участка, расположеннымъ въ большинствѣ случаевъ среди обширныхъ удѣльныхъ полевыхъ угодій, на льготныхъ сравнительно условіяхъ сдававшихся имъ въ аренду, Ново-Буяновскіе крестьяне съ трудомъ могли заарендовывать въ экономіи небольшія пахотныя пространства, и то находившіяся въ значительномъ отдаленіи отъ села.

Года за два до моего пріѣзда въ Буянъ, крестьяне этого села надумали взять въ аренду въ казенномъ вѣдомствѣ около 4.000 десятинъ въ предѣлахъ сосѣдняго Самарскаго уѣзда въ сорока верстахъ отъ Новаго Буяна. Называлась эта мѣстность „Алтай-Гора”. Образовавъ на этотъ предметъ особое товарищество, большинство Ново-Буяновскихъ семей работало на этомъ участкѣ, переселяясь туда на лѣтніе страдные мѣсяцы и устраиваясь на немъ во временныхъ жилищахъ.

Отмѣчу здѣсь тотъ вредъ имущественный и соціальногосударственный, который причиняла на мѣстахъ аграрная политика казеннаго вѣдомства того времени.

Не успѣлъ я появиться въ Буянѣ въ качествѣ земскаго начальника, какъ со всѣхъ сторонъ отъ мѣстныхъ крестьянъ посыпались ко мнѣ претензіи все объ одномъ и томъ же — защитить ихъ справедливые интересы отъ гибельныхъ распоряженій казеннаго вѣдомства.

Дѣло въ томъ, что „казна” риторично примѣняла къ заарендовавшему „Алтай-Гору” товариществу требованіе круговой отвѣтственности по взысканію съ него причитавшагося «Прочнаго платежа. Засталъ я такое положеніе вещей: за два года урожаи хлѣбовъ оставались на участкѣ нетронутыми подъ секвестромъ казны. Нѣкоторыя скирды съ пшеницей представляли собой внутри лишь сплошную гниль и мышеѣдину. Несмотря на это, вѣдомство продолжало оставаться рутинно-послѣдовательнымъ и неизмѣнно-глухимъ къ раздававшимся справедливымъ воплямъ объ отпускѣ хлѣба тѣмъ изъ арендаторовъ, которые аккуратно вносили въ общую кассу причитавшіяся съ нихъ арендныя деньги. Такихъ исправныхъ лицъ было подавляющее большинство, и тѣмъ не менѣе, казна руководствовалась принципомъ:„fiat justitia, pereat mundus!”

Вокругъ себя я видѣлъ лишь плачъ, ругань и злобное отчаяніе хозяйственныхъ крестьянъ, обездоленныхъ тупой и безжалостной политикой казны. Я самъ дѣлалъ все, что могъ, для защиты Ново-Буяновскихъ арендаторовъ; писалъ, лично обращался къ губернскимъ властямъ, но всюду встрѣчалъ глухой отпоръ...

Наконецъ, воспользовался первой же своей поѣздкой въ декабрѣ 1893 года въ Петербургъ и извѣстилъ, въ числѣ прочихъ, семью добрыхъ нашихъ знакомыхъ по Симбирску Долгово-Сабуровыхъ, переѣхавшихъ въ столицу, ввиду назначенія Николая Павловича, бывшаго Симбирскаго Губернатора, на постъ Товарища Министра Внутреннихъ Дѣлъ.

По неопытности своей я предполагалъ разжалобить старика и вынудить его тотчасъ же вступиться за попранные интересы моихъ мужичковъ...

Большой, сановитый, величавый Николай Павловичъ слушалъ меня спокойно, затѣмъ слегка улыбнулся и съ деревяннымъ выраженіемъ умнаго лица покровительственнымъ тономъ сначала похвалилъ меня за горячность и отзывчивость, а затѣмъ совершенно уже сухо промолвилъ: „Все это — чувство, а разумъ повелѣваетъ поступать такъ, какъ дѣйствуетъ опытное въ семъ дѣлѣ Вѣдомство. Будете постарше, сами сіе уразумѣете.”...

Такъ смотрѣлъ на это вопіющее дѣло чиновный Петербургъ, для котораго удобство „свое — казенное” было выше общечеловѣческой справедливости. Межъ тѣмъ отъ ея удовлетворенія зависѣло многое — довольство народныхъ массъ, каковое довольство, со своей стороны, обезпечиваетъ дѣйствительное, а не кажущееся лишь спокойствіе всего государства. Вотъ когда я поймалъ себя на зародившейся во мнѣ острой непріязни къ черствой, себялюбивой бюрократіи, и вотъ съ тѣхъ поръ я понялъ, какая пропасть лежитъ между Царемъ съ его столичными сановниками и народом съ его нуждами и невзыскательной психологіей.

Этому „вопіющему” дѣлу по секвестрованію многолѣтнихъ урожаевъ „Алтай-Горы” положенъ былъ конецъ совершенно неожиданнымъ образомъ. Манифесты 1894 года и послѣдующій - 1896 года (Восшествіе на престолъ Государя Николая II и его коронованіе) скостили всѣ недоимки, числившіяся за Ново-Буяновскимъ товариществомъ, тѣмъ самымъ уравнявъ старательныхъ съ лѣнтяями, разслабивъ и ожесточивъ первыхъ, поощривъ и вознаградивъ послѣднихъ...

Развѣ подобная политика не послужила подготовительной работой со стороны самого же Правительства для воспитанія народных массъ въ духѣ современнаго нынѣ „коммунистическаго пролетаріата”?!

Спустя нѣсколько лѣтъ, то же казенное вѣдомство какъ бы одумалось и пошло инымъ, болѣе разумнымъ и справедливымъ въ отношеніи своихъ арендаторовъ путемъ, слѣдуя благому примѣру Удѣла, положившаго въ основу своей дѣятельности, приблизительно еще съ 1895 года, новое здоровое начало замѣны круговой отвѣтственности индивидуальной. Благодаря этому, каждый арендаторъ сталъ отвѣчать лишь за себя. Несомнѣнно создалось для вѣдомственныхъ чиновъ больше работы и заботъ по дѣлу учета, взысканій и пр., но за то, какой вздохъ облегченія вырвался изъ груди „сильныхъ” трезвыхъ хозяевъ, освободившихся отъ круговыхъ путъ „слабыхъ” своихъ товарищей, способных легко въ первомъ попавшемся кабакѣ пропивать Богомъ данный урожай.

Вообще надо отдать справедливость Удѣльному Ведомству, сыгравшему въ нашихъ Самарскихъ краяхъ крупную роль благодѣтельнаго культуртрегера. Мало того, что оно проявило упомянутую иниціативу, для того времени смѣлую, въ отношеніи способа взысканія аренды, Удѣлы настойчиво проводили въ жизнь въ высшей степени разумную мѣру для поднятія общаго уровня земледѣлія въ нашихъ мѣстахъ, посредствомъ установленія особаго способа землепользованія на своихъ оброчныхъ статьяхъ по принципу: „do ut des”. Нуждающійся въ ихъ землѣ арендаторъ получалъ таковую лишь при условіи неуклоннаго исполненія ряда принятыхъ при подписаніи контракта обязательствъ, какъ-то: веденія многопольнаго сѣвооборота съ непремѣннымъ травосѣяніемъ, унаваживаніемъ, чернаго пара, пропашной культуры и пр.

Все это создало въ одно десятилѣтіе чисто-сказочное измѣненіе мѣстнаго народнаго хозяйства, въ смыслѣ матеріальнаго довольства и избытка. Съ 1895 по 1905 годъ Удѣльныя земли, представлявшія собой сплошныя степи, растянувшіяся между Ставрополемъ и Мелекессомъ, ранѣе, бывало, въ лѣтнее время покрытыя чахлой степной растительностью и лишь кое-гдѣ засѣянныя клиньями трехпольнаго хозяйства, превратились нынѣ въ зеленые участки, обильно заросшіе сочными травами и другими злаками, въ соотвѣтствіи съ тѣмъ многочисленнымъ сѣвооборотомъ, который подсказывался Удѣльнымъ Вѣдомствомъ при сдачѣ земель. Всюду виднѣлся навозъ, многочисленные стоги сѣна; вездѣ попадался сытый скотъ и пр. Однимъ словомъ, по благодѣтельному указу хозяина — Удѣловъ, все оживилось, разбогатѣло и поздоровѣло. Но, увы! ненадолго.

Наступило октябрьское лихолѣтье 1905 года, и все тотъ же чиновный Петербургъ поспѣшилъ пойти на уступки революціоннымъ уличнымъ требованіямъ. Изданъ былъ ноябрьскій указъ 1905 года о мобилизаціи казенныхъ и удѣльныхъ земель на предметъ удовлетворенія крестьянскихъ „аграрныхъ” нуждъ. Большое культурное дѣло, столь успѣшно начатое Удѣльнымъ вѣдомствомъ, а за нимъ и казной, оборвалось и... погибло. Прошло нѣсколько лѣтъ, и тѣ же степи стали принимать прежній захудалый полузаброшенный видъ...

Остальныя селенія моего участка имѣли общинное землепользованіе съ полными выкупными надѣлами, распредѣленными по Уставной Грамотѣ, согласно числу душъ, зарегистрированныхъ по ревизскимъ сказкамъ 1857 года. Само собой разумѣется, съ того времени, почти за 40 лѣтъ, произошли крупныя измѣненія въ семейномъ составѣ мѣстнаго населенія. Нѣкоторыя семьи оказались въ исключительно благопріятныхъ условіяхъ съ точки зрѣнія земельнаго обезпеченія, владѣя, по тѣмъ или другимъ причинамъ, многими „душевыми” надѣлами; и обратно — много семей, имѣвшихъ съ основанія надѣленія одну или двѣ „души” и разросшіяся въ многочисленное потомство, оставались при томъ же ограниченномъ количествѣ земли.

Кромѣ того, за эти долгіе годы, много перемѣнъ въ первоначальную схему земельнаго распредѣленія 60-хъ годовъ внесло само крестьянское самоуправленіе, получившее право, въ нѣкоторыхъ указанныхъ закономъ случаяхъ, вмѣшиваться въ порядокъ общиннаго землепользованія, отбирая въ свое распоряженіе душевые надѣлы у однихъ (за выморочностью, накопленіе недоимокъ, въ силу безвѣстнаго отсутствія) и предоставляя таковые другимъ своимъ однообщественникамъ.

Надо принять во вниманіе, что съ момента уничтоженія института міровыхъ посредниковъ и до появленія земскихъ начальниковъ ушло много времени; въ этотъ промежутокъ надзоръ за дѣятельностью крестьянскихъ самоуправленій и руководство ими фактически почти совершенно отсутствовали. И то сказать: могъ ли одинъ человѣкъ, именовавшійся непремѣннымъ членомъ уѣзднаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія, услѣдить за законностью и цѣлесообразностью правовой административной жизни цѣлаго уѣзда, включавшаго въ себѣ отъ 36 (Ставропольскій у.) до 54 волостей (Бузулукскій у.) ?! Несомнѣнно, обыденная деревенская жизнь, со всей своей мелочностью, людскими инстинктами и страстями, брала верхъ надъ писаными законами, какъ скоро наблюдавшаго глаза не стало.

Дѣйствительными хозяевами деревни были не сельскіе сходы, а волостные и сельскіе писаря, которые, совмѣстно съ обычно въ то время малограмотными, а то и вовсе неграмотными, сельскими и волостными должностными лицами, почти безконтрольно руководили всей мѣстной крестьянской жизнью, внося хаосъ и безправіе во взаимоотношенія членовъ общества въ области землепользованія.

Всюду царствовало безудержное взяточничество, въѣвшееся въ плоть и кровь народную настолько, что приняло характеръ какъ бы узаконеннаго обычая. Вино, деньги, хозяйственные припасы и пр. — все это давалось во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда требовалась для кого-либо или чего-либо т. н. „общественная” санкція

Выборы на какую-нибудь общественную должность, жеребьевка на пользованіе землей, земельные передѣлы, полученіе въ аренду „выморочныхъ душъ”, волостная судебная тяжба и т. п. — все это сопровождалось взяточничествомъ, львиная доля котораго перепадала на почти единственно хорошо грамотнаго въ то время волостного или сельскаго писаря.

Отсюда ясно, почему писаный законъ и дѣйствовавшая на мѣстахъ практика въ области общиннаго землепользованія совершенно не совпадали другъ съ другомъ. Здѣсь, повторяю, властвовалъ полнѣйшій произволъ на почвѣ самаго безсовѣстнаго взяточничества.

Подобный уклонъ правовой жизни деревни способствовалъ образованію того земельнаго „кулачества”, о которомъ въ свое время было столько говорено, и борьба съ которымъ была возможна лишь путемъ близкаго и неукоснительнаго надзора за порядкомъ землераспредѣленія и землепользованія.

Въ области семейно-наслѣдственныхъ крестьянскихъ взаимоотношеній и связанныхъ съ ними всевозможныхъ тяжбъ и претензій точно также царилъ невообразимый хаосъ, чему способствовалъ, самъ того не вѣдая, Правительствующій Сенатъ, вынесшій въ 80-хъ годахъ рѣшеніе, въ силу коего тотъ или другой мѣстный обычай удостовѣрялся мѣстнымъ же сельскимъ сходомъ.

Изъ всего сказаннаго представляется яснымъ, почему однимъ изъ главныхъ своихъ заданій я поставилъ себѣ дѣло упорядоченія мѣстнаго крестьянскаго землепользованія.

Послѣ перваго же года въ моемъ участкѣ установился такой порядокъ, что обо всѣхъ сельскихъ сходахъ я заранѣе зналъ у себя въ канцеляріи, и всюду, гдѣ нужно, я могъ по желанію и выбору лично появляться, благодаря чему мнѣ удалось однажды въ с. Узюковѣ самому прослѣдить за вынутіемъ жеребьевокъ при отводѣ земельныхъ участковъ послѣ передѣла на наличныя души, и этимъ предупредить готовившіяся, по дошедшимъ до меня слухамъ, злоупотребленія со стороны мѣстныхъ кулаковъ.

Чаще всего приходилось мнѣ бывать на сходахъ, собиравшихся для производства передѣловъ общинной земли со старыхъ „ревизскихъ душъ” на т. н. „наличныя”. Провѣрка подобныхъ приговоровъ была для меня обязательна и по закону, и по исключительной важности самаго существа дѣла.

Нѣкоторые члены общества стремились разбить землю лишь на однѣ мужскія души, другіе требовали разверстки на всѣ души, считая и женскія; многіе тянули надѣлять землей лишь со дня совершеннолѣтія и, наконецъ, были группы, отстаивавшія раздачу общинной земли на всѣ наличныя „живыя” души — мужскія и женскія, включая новорожденныхъ...

Когда же разговоръ заходилъ объ основаніяхъ разверстки земли на „наличныя души”, то сходы обычно превращались въ разгоряченныя, спорныя и шумныя сборища.. Села были большія, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на сходы сбиралось до тысячи, а то и больше крестьянъ. Договориться имъ самимъ бывало трудно — требовалось чье-либо авторитетное посредничество, которое, естественно, приходилось брать на себя мнѣ, какъ мѣстному земскому начальнику.

Нелегкое и отвѣтственное это было дѣло, главнымъ образомъ потому, что сопряжено оно было съ коренной ломкой многолѣтняго хозяйственнаго уклада, какъ всей земельной общины, такъ и каждаго изъ ея сочленовъ. Но, какъ говорится, „лиха бѣда начало”, и послѣ перваго удачнаго передѣла съ ревизскихъ на наличныя души, мнѣ удалось провести подобные же передѣлы во многихъ другихъ селеніяхъ. За основу надѣленія я предлагалъ, и обществомъ всюду принималось, — распредѣленіе земли на каждую душу мужского и женскаго пола, включая новорожденныхъ, съ 1 января того года, въ теченіе котораго составлялся общественный приговоръ.

Послѣ каждаго такого „общаго” передѣла, заводилась, по моему указанію, въ соотвѣтствующемъ сельскомъ Управленіи особая кадастровая земельная книга, съ послѣдующимъ обозначеніемъ въ ней всѣхъ тѣхъ отдѣльныхъ случаевъ „частичнаго” передѣла (перехода душевыхъ надѣловъ изъ однѣхъ рукъ въ другія), которые предусматривались закономъ и совершались каждый разъ лишь по приговору схода или рѣшенію Волостного суда.

Пришлось мнѣ служить Земскимъ Начальникомъ какъ разъ въ памятный періодъ наибольшаго закрѣпощенія общины столичными верхами, въ лицѣ Министра Внутреннихъ Дѣлъ И. Н. Дурново и его близорукихъ совѣтчиковъ, видѣвшихъ въ сохраненіи крестьянскаго земельнаго единства, стиснутаго желѣзнымъ обрмчемъ круговой поруки — панацею государственнаго консерватизма и цѣлости, съ точки же зрѣнія техники управленія — простоту и удобство всяческихъ взысканій и обложеній. И вотъ, еще то, что законодателемъ, при освобожденіи крестьянъ отъ крѣпостной зависимости и надѣленіи ихъ общинной землей, было намѣчено, какъ отдушина, черезъ посредство которой давался просторъ каждой отдѣльной личности выходить изъ круга своихъ сочленовъ на свободную дорогу самоусовершенствованія, включая и матерьяльно-земельное — все это взмахомъ министерскаго пера было стерто во имя модной формулы — сохраненія общины и само собой во вредъ общечеловѣческой правдѣ и государственному прогрессу.

Я вспоминаю исторически-знаменитый циркуляръ Министра Внутреннихъ Дѣлъ отъ 14 декабря 1893 года, коимъ указывалось, что для удовлетворенія просьбъ тѣхъ членовъ сельскаго общества, которые заявили о своемъ желаніи выдѣлить изъ общинной земли выкупленные ими въ ихъ полную собственность душевые надѣлы, должно состояться особое постановленіе сельскаго схода, дѣйствительное лишь при наличіи согласія двухъ третей всѣхъ домохозяевъ даннаго общества.

Ясное дѣло, что подобнымъ распоряженіемъ былъ нанесенъ тяжкій ударъ тѣмъ, сравнительно немногимъ лицамъ, наиболѣе крѣпкимъ и хозяйственнымъ, которыя имѣли квитанціи Государственнаго Казначейства на выкупы въ полную ихъ собственность своихъ земельных надѣловъ, и которые, довѣряя незыблемости законовъ, твердо уповали на возможность выдѣленія своихъ земель изъ общей надѣльной массы. Возможность эта предоставлялась самимъ закономъ, какъ неотъемлемое право для „выходцевъ”, при всякомъ общемъ (не частичномъ) передѣлѣ надѣльной земли, но подобныхъ „общихъ” передѣловъ ранѣе почти вовсе не происходило и земельно-хозяйственная жизнь шла по счету старыхъ „ревизскихъ” душъ. Лишь при мнѣ, какъ я выше отмѣтилъ, началось движеніе среди крестьянскихъ массъ въ пользу новыхъ „общихъ” передѣловъ на „наличныя” души, широко захватившее все наше Поволжье...

Далекій, чиновно-рутинный Петербургъ насторожился и наложилъ на это свое „вето”, — тотъ самый Петербургъ, который черезъ 15 лѣтъ всю свою аграрную политику началъ строить именно на всяческомъ содѣйствіи элементамъ, въ то время столь грубо и непослѣдовательно-противозаконно (если взять циркуляръ 1893 года въ соотвѣтствіи съ крестьянскимъ законоположеніемъ 60-хъ годовъ) отброшеннымъ на задворки деревни, къ общему ликованію всѣхъ мѣстныхъ „пролетарскихъ” массъ. Воистину, само правительство какъ бы предуказало тогда ту борьбу классовъ, которая явилась лозунгомъ современнаго совѣтскаго режима.

Теперь невольно я спрашиваю себя, не былъ ли упомянутый министерскій циркуляръ по существу и по своимъ послѣдствіямъ именно той ставкой на „пролетаріатъ”, которую Ленинскій коммунизмъ избралъ основой всей своей аграрной политики.

Надо удивляться, какое колебаніе курса всегда проявлялъ Петербургъ въ отношеніи далекой отъ него деревни, какая непослѣдовательность политики, какое непониманіе психологіи крестьянъ-общинниковъ, всемѣрно старавшихся выйти въ „люди” и сдѣлаться завзятыми землевладѣльцами!

При взглядѣ на все, сравнительно не столь далекое, прошлое, приходится съ несомнѣнностью установить тотъ фактъ, что столичные верхи того времени допускали непростительное легкомысліе при разрѣшеніи крупнѣйшихъ проблемъ мѣстнаго значенія, какъ бы закрывая глаза на все то, въ ту пору еще глухое, недовольство, которое зарождалось въ народныхъ низахъ, постепенно накапливалось и, въ концѣ концовъ, всегда могло вылиться наружу...

Какъ сейчасъ вижу передъ собой огромный сходъ общества с. Кирилловки, Ново-Бинарадской волости, на которомъ надо было рѣшить вопросъ о выдѣленіи около одной десятой части вcего количества общинной земли къ одному мѣсту, въ собственность нѣкоторымъ Кирилловскимъ крестьянамъ, сполна и давно выкупившимъ свои душевые надѣлы. Вопросъ этотъ былъ поднятъ въ виду того, что Кирилловны только что порѣшили перейти на наличныя души и предстоялъ общій передѣлъ. „Выходцевъ” этихъ было человѣкъ 40. Я всѣхъ ихъ зналъ с наилучшей стороны — народъ это былъ степенный, крѣпкій, хозяйственный, отнюдь не кулаки, и до той поры пользовавшійся общимъ уваженіемъ. Не будь этого циркуляра — все прошло бы спокойно и хорошо, такъ какъ, по здравому смыслу основного закона, общество обязано было ихъ удовлетворить. Въ данномъ же случаѣ, когда согласно министерскаго распорядка деревенская голытьба и все то, что нынѣ характеризуется моднымъ словомъ „пролетаріата”, почувствовало за собой силу передъ этой кучкой „сильныхъ”, начались по ихъ адресу со стороны нѣкоторой части собравшейся на сходъ людской массы рѣзкіе, недоброжелательные выкрики, сопровождавшіеся всевозможными хулиганскими выходками. Невольно, вспоминая эту давнюю сцену, теперь сравниваешь съ затравленной сорокоголовой группой кирилловскихъ „выходцевъ” себя самого и себѣ подобныхъ, т. н. „буржуевъ”, „капиталистовъ”, выброшенныхъ нынѣ за бортъ нормальной хозяйственной жизни тоже волею „пролетаріата”. Эти степенные зажиточно-солидные люди, столпившись около крыльца взъѣзжей избы, какъ бы ища защиты у земскаго начальника, должно быть переживали тогда тѣ же думы и чувства, которыя мы и понынѣ носимъ въ своей уставшей головѣ и измученномъ сердцѣ, задавая мысленно одинъ и тотъ же вопросъ: „За что все это съ нами такъ случилось?!”

Помню я — когда успокоился взбаламученный сходъ, и получился въ результатѣ голосованія отказъ въ удовлетвореніи просьбы „выходцевъ”, какъ нѣкоторые изъ нихъ, — бородатые, мужественные по виду люди, смахивали своими закорузлыми, сильными руками невольно скатывавшіяся по лицу слезы горечи и незаслуженной обиды. На другой день мно* гіе изъ нихъ же приходили ко мнѣ въ канцелярію, задавая такіе жуткіе вопросы по поводу совершенно непонятнаго для нихъ циркуляра, что невольно приходилось переживать тяжелыя минуты и мысленно всѣмъ своимъ существомъ возмущаться близорукой столичной аграрной политикой. Результатомъ, между прочимъ, этого памятнаго для меня Кирилловскаго схода было то, что добрая половина этихъ хозяевъ-выходцевъ, распродавъ все свое добро и имущество, отправилась въ Сибирь на „новыя” мѣста... Этимъ закончилась единичная въ моемъ участкѣ попытка освободиться отъ общинной кабалы.

Зловредный циркуляръ, о которомъ я сказалъ выше, надолго отучилъ, населеніе думать о томъ выдѣленіи на земельные „собственные” участки, которое черезъ какихъ-нибудь 15 лѣтъ стало въ той же столицѣ лозунгомъ дня и предметомъ даже излишней спѣшки, если не сказать почти насильственныхъ мѣръ.

Въ общемъ, многое на мѣстахъ населеніемъ воспринималось тяжело и болѣзненно, что въ свое время столь легкомысленно исходило изъ петербургскихъ канцелярій, и столичный центръ, самъ того подчаст? не вѣдая, сѣялъ собственными руками недобрыя сѣмена въ сильно унавоженную землю... Причина подобнаго государственнаго разлада становилась мнѣ изъ года въ годъ яснѣе — между столичнымъ руководившимъ центромъ и деревней лежала пропасть. Ощущалась срочная необходимость установленія между ними живей, разумной связи...

Касаясь въ своихъ запискахъ распорядковъ общиннаго землепользованія, не могу не вспомнить объ одномъ эпизодѣ, имѣвшимъ мѣсто въ с. Новой Бинарадкѣ. За обществомъ этого села числилась незначительная сумма денежной недоимки, оставшейся невыплаченной въ разсчетъ за выданную Ставропольскимъ земствомъ въ голодный 1891 годъ продовольственную и сѣменную ссуду.

Дѣло въ томъ, что уѣздное земское собраніе, оказавшее въ тотъ годъ многимъ пострадавшимъ обществамъ нашего уѣзда своевременную помощь, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ послѣдующемъ году постановило въ обезпеченіе выплаты обязать сельскія общества, взявшія ссуды, завести у себя особыя, т. н. „общественныя запашки”, урожай съ которыхъ долженъ былъ поступать въ погашеніе долга.

Много было хлопотъ и склоки съ этими запашками, являвшимися лишь новой формой пресловутой круговой поруки односельчанъ, изъ которыхъ наиболѣе добросовѣстные поспѣшили погасить свои долги, а другіе, болѣе нерадивые, продолжали безпечное существованіе земскихъ должниковъ, благодаря чему начальство вынуждено было понуждать то или другое общество продолжать отбывать принятую на себя натуральную повинность до окончательнаго покрытія числившагося за нимъ долга земству.

Изъ года въ годъ росло недовольство исправныхъ крестьянъ, заявлявшихъ о необходимости снятія со всего общества, и ихъ въ томъ числѣ, тягостной круговой отвѣтственности, и о своевременности переложенія оставшихся непогашенныхъ суммъ на односельчанъ-недоимщиковъ. Но голосъ ихъ встрѣчалъ все то же упорное требованіе сохраненія прежней мѣры гарантіи. Въ этомъ отношеніи Земство было безсильно что-либо сдѣлать, въ силу существовавшихъ на этотъ предметъ спеціальныхъ министерскихъ инструкцій.

Въ такомъ именно положеніи находилось и общество села Новой Бинарадки, когда наступила весна 1894 года. Несмотря на незначительность оставшейся недоимки, Уѣздная Управа вынуждена была настаивать на продолженіи „общественной запашки”.

Среди Ново-Бинарадскихъ крестьянъ росло сначала глухое, а затѣмъ явное недовольство. Слышались горячіе протесты. Мѣстный волостной старшина, обычно солидный и уравновѣшенный Алексашинъ, еще съ зимы неодобрительно покачивал головой, предвидя „неладное для спокоя” его волости наступленіе весенняго сѣва. Всѣ его совѣты и убѣжденія у Ново-Бинарадской мордвы не имѣли обычнаго успѣха.

Тѣмъ временемъ, до слуха взбалмошнаго исправника Лукьянчикова какими-то судьбами дошелъ слухъ о якобы начавшемся „броженіи въ умахъ” Ново-Бинарадскихъ крестьянъ. „По долгу присяги” онъ счелъ нужнымъ, незадолго до начала ярового сѣва, по дорогѣ въ посадъ Мелекессъ, завернуть въ Бинарадку, собрать сходъ и наговорить на немъ сгоряча, „для острастки смутьяновъ”, такихъ угрозъ и ужасовъ, что народъ, вмѣсто умиротворенія, былъ окончательно сбитъ съ толку.

Возбужденіе среди Бинарадскаго общества достигло крайнихъ предѣловъ, когда пришло время взяться за плугъ и приступить къ яровому посѣву. „Сановитый” Алексашинъ былъ со схода прогнанъ, какъ только онъ заикнулся о своевременности отвода земли подъ общественную запашку. Тотчасъ же ко мнѣ пріѣхавшій, обычно хладнокровный и степенный „Астафій Семенычъ”, имѣлъ растерянный видъ и заявилъ, что послѣ такого „конфуза” онъ вынужденъ уйти со службы.

Успокоивъ и ободривъ его, я приказалъ ему немедленно вернуться обратно и назавтра (воскресенье) собрать въ Новой Бинарадкѣ сходъ. Запуганный Алексашинъ пробовалъ меня отговаривать отъ моего намѣренія, но я настоялъ на своемъ и на другой день, около полѵдня, я былъ въ Бинарадкѣ. Около Волостного Правленія собрался многолюдный, т. н. „свальный” сходъ, съ участіемъ всѣхъ сельскихъ обывателей, старыхъ и малыхъ, съ „бабьемъ” въ придачу. Встрѣтили меня необычно холодно. Чувствовалась въ лицахъ и общей повадкѣ затаенная злоба и рѣшимость „идти на проломъ”.

Дорогой въ Ново-Бинарадку я самъ не зналъ, въ какую форму выльется мое выступленіе на сходѣ; была лишь увѣренность, что все обойдется „по-хорошему”. Войдя въ середину толпы, я съ привѣтливымъ видомъ и спокойнымъ голосомъ сталъ имъ пересказывать всю исторію взаимоотношеній земства съ ихъ обществомъ, напомнивъ сколько услугъ первое оказало послѣднему въ тяжелую годину голода, и какъ трудно Земской Управѣ вести дѣло учета и взыска съ каждаго должника въ отдѣльности.

Мало-по-малу стали вмѣшиваться голоса, задавать мнѣ вопросы.Въ концѣ концовъ, завязалось общее спокойное, чисто-дѣловое собесѣдованіе. Я чувствовалъ, что съ окружавшими меня людьми можно говорить болѣе смѣло, и мнѣ блеснула одна мысль, показавшаяся мнѣ для даннаго момента подходящей. Не вызывая сходъ къ немедленному отвѣту по волновавшему всѣхъ дѣлу, обходя, слѣдовательно, вопросъ объ его повиновеніи, въ которомъ я не былъ еще увѣренъ, и не желая на этой почвѣ раздражать безъ того возбужденныхъ крестьянъ, я имъ лишь поставилъ на видъ, что при общемъ дружномъ ихъ усиліи, вся работа отняла бы у нихъ не болѣе одного утра, зато съ земствомъ все было бы покончено разъ навсегда, въ Бинарадкѣ же установился бы вновь покой и прежнее благополучіе.

„Само собой, продолжалъ я — проще и справедливѣе было бы, если-бъ находящіеся среди васъ должники сейчасъ взяли бы, да подошли ко мнѣ, да выплатили бы добровольно, сколько съ нихъ причитается, но вѣдь этого не дождешься?”

Въ отвѣтъ послышался кое-гдѣ смѣхъ и добродушныя замѣчанія. Я пошелъ увѣреннѣе дальше: „Мой вамъ искренній совѣтъ — выѣзжайте-ка, не откладывая, завтра же рано поутру каждый со своимъ плужкомъ въ поле. Всѣмъ міромъ дружно за одно утро и покончите послѣдній вашъ урокъ! — Хотите, старики, и я съ вами заодно пропашу, чтобы не скучно было?!” — Раздался оглушительный смѣхъ — со всѣхъ сторонъ послышались веселые голоса — „Айда, айда съ нами! вотъ-те такъ!”

Я съ облегченіемъ вздохнулъ. Переломъ общаго настроенія произошелъ — отъ бунта до „добродушія” оказался одинъ шагъ. Свое обѣщаніе я исполнилъ. Перекочевавъ у мѣстнаго батюшки, я рано утромъ въ полѣ провелъ двѣ полосы для задѣлки разсѣяннаго овса предоставленнымъ въ мое распоряженіе „Эккертовскимъ” плужкомъ. Работалъ я на виду всего Ново-Бинарадскаго міра, собравшагося „поглазѣть” на пахавшаго „Земскаго”, да заодно расквитаться передъ Земствомъ...

Взялся я за пахоту смѣло потому, что дома у себя въ Головкинѣ, любилъ и умѣлъ проходить за такимъ же плужкомъ по родной своей пашнѣ.