Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

вся деревенская интеллигенція — духовенство, весь учительскій персоналъ, хуторяне, разные прикащики, лавочники и т. п., не говоря уже обо всемъ писарскомъ сословіи, волостномъ и сельскомъ, для которыхъ возложенная на нихъ по переписи работа оказалась хорошимъ экзаменомъ.

Во всякомъ случаѣ, нѣсколько мѣсяцевъ предварительной и десятокъ дней завершительной работы сблизили всѣхъ насъ — участниковъ этого исключительнаго для деревенской жизни событія. Пережитое время лихорадочной и отвѣтственной нашей дѣятельности всегда нами охотно потомъ вспоминалось, и всѣ бывшіе счетчики не безъ гордости впослѣдствіи носили на своей груди присланныя имъ за перепись медали на трехцвѣтной національной ленточкѣ.

Населеніе всего нашего Ставропольскаго уѣзда, включая татарское, отнеслось къ переписи спокойно и довѣрчиво. Не то было въ Бугульминскомъ уѣздѣ, гдѣ среди мусульманъ возникло серьезное броженіе на почвѣ распространенныхъ злонамѣренными людьми слуховъ, будто бы о желаніи Правительства переписать всѣхъ мусульманъ для обращенія ихъ въ христіанскую вѣру. Въ нѣкоторыхъ татарскихъ селахъ этого уѣзда броженіе вылилось въ открытые бунты съ категорическими отказами пускать къ себѣ счетчиковъ. На мѣста были вызваны войска, и самъ губернаторъ ѣздилъ на усмиреніе взбунтовавшихся татаръ, завершившееся примѣненіемъ жестокихъ карательныхъ мѣръ.

Другой случай моей, если можно такъ выразиться, экстренной дѣятельности, не предусмотренной компетенціей земскаго начальника, связанъ былъ съ участіемъ моимъ въ занятіяхъ сначала особаго Уѣзднаго, а затѣмъ — Губернскаго Комитета по пересмотру крестьянскаго законодательства, въ соотвѣтствіи съ присланной изъ Петербурга программой, состоявшей изъ „66 пунктовъ”.

Работа въ Уѣздномъ Комитетѣ была сведена, за рѣдкими поправками и дополненіями, къ принятію той докладной, по всѣмъ программнымъ пунктамъ, записки, которая, по порученію Ставропольскаго Уѣзднаго Съѣзда, составлена была, Г. К. Татариновымъ и мною, о чемъ я въ своемъ мѣстѣ упоминалъ.

Что же касается участія въ Губернскомъ Комитетѣ, то для работъ въ немъ изо всей губерніи Губернаторомъ было вызвано три земскихъ начальника: изъ южнаго района — Петръ Владиміровичъ Кругликовъ — дѣльный и обстоятельный служака, имѣвшій резиденцію въ мѣстечкѣ Покровской Слободѣ съ 45.000 душъ населенія; изъ средней зоны губерніи, отъ Бузулукскаго уѣзда — Дмитрій Яковлевичъ Слободчиковъ, способный, ловкій карьеристъ; и третьимъ былъ я, очевидно, какъ представитель отъ сѣверной части губерніи.

Общій составъ Комитета, засѣданія котораго происходили въ теченіе двухъ недѣль подъ предсѣдательствомъ Начальника губерніи А. С. Брянчанинова, былъ многочисленный, и работа сводилась къ заслушиванію и сводкѣ обширнаго матеріала, предствленнаго отъ всѣхъ уѣздныхъ комитетовъ. Цензура со стороны Губернатора отличалась нетерпимостью, главнымъ образомъ въ смыслѣ сохраненія въ полной неприкосновенности сельской общины со всѣми ея специфическими свойствами: круговой порукой, земельнымъ закрѣпленіемъ и т. п. Таковъ былъ духъ времени.

Судьба трудовъ по разработкѣ „66 пунктовъ” правительственной программы извѣстна: весь этотъ огромный и несомнѣнно поучительный матеріалъ сдѣлался достояніемъ министерскаго архива безъ малѣйшихъ послѣдствій. Спустя лишь восемь лѣтъ, все тотъ же „заботливый” Петербургъ вновь взбудоражилъ провинцію и мѣстныя общественныя силы, пригласивъ ихъ, по почину Витте, высказаться по вопросамъ почти аналогичнымъ прежнимъ пресловутымъ „66 пунктамъ”, тоже въ особо образованныхъ мѣстныхъ комитетахъ, но лишь подъ другимъ наименованіемъ — въ т. н. комитетахъ „о нуждахъ сельскохозяйственной промышленности”.

Въ то время я былъ уѣзднымъ Ставропольскимъ Предводителемъ и велъ означенную уѣздную работу подъ своимъ предсѣдательствомъ, но объ этомъ скажу ниже въ своемъ мѣстѣ.

Едва ли нужно говорить, что, набрасывая свои воспоминанія, касавшіяся сущности дѣятельности моей, какъ Земскаго Начальника, я не имѣю возможности съ достаточной полнотой описать все то, что приходилось встрѣчать на своемъ разнородномъ служебномъ пути. Ранѣе я отмѣтилъ, что компетенція этой должности была многосторонняя и не укладывалась ни въ какія ограничительныя рамки формальнаго закона, предоставляя большой просторъ живой творческой работѣ на благо и пользу своего ближняго. Въ силу этого, дѣятельность земскаго начальника не только возбуждала мой интересъ, но въ теченіе всей моей четырехлѣтней службы продолжала неослабно увлекать. Не безъ грусти пришлось мнѣ ее покинуть, ввиду совершенно неожиданнаго избранія меня въ члены Губернской Земской Управы.

Слабая сторона обстановки дѣятельности земскихъ начальниковъ, являвшаяся, къ глубокому сожалѣнію, дефектомъ всего служебнаго механизма Имперіи, заключалась въ отсутствіи здоровой планомѣрной ревизіи, которая объединяла бы работу на мѣстахъ и содѣствовала бы въ нужныхъ случаяхъ правильному и единообразному пониманію и примѣненію соотвѣтствующихъ законоположеній. Правда, функціи эти закономъ были предусмотрѣны и отнесены къ компетенціи Губернскихъ Присутствій, явившихся по духу Новаго Положенія о земскихъ начальникахъ своего рода мѣстными сенатами, съ широкими правами контролирующихъ и разъясняющихъ учрежденій, а для нѣкоторыхъ дѣлъ представлявшихъ даже высшую кассаціонную инстанцію. Но Губернское присутствіе, въ силу цѣлаго ряда причинъ, оставалось, къ сожалѣнію, для всѣхъ насъ, мѣстныхъ работниковъ, слишкомъ далекимъ, скорѣе канцелярскимъ установленіемъ, издававшимъ лишь всевозможные циркуляры и не представлявшимъ собою того живого общенія съ нами, въ которомъ мы такъ нуждались.

Тѣмъ не менѣе, подобную связь было бы легко установить именно путемъ планомѣрной организованной ревизіи.

Фактически происходило слѣдующее: за всѣ четыре года моей службы ко мнѣ заявился для ревизіи изъ Самары лишь одинъ разъ нѣкій Николай Константиновичъ Поповъ, непремѣнный членъ Губернскаго Присутствія, бывшій ранѣе нотаріусомъ, пожилой, симпатичный, мягкаго характера господинъ, пробывшій у меня въ канцеляріи нѣсколько часовъ, просмотрѣвшій наскоро кое-какія книги и дѣла, просчитавшій судебныя марки и во всемъ меня на прощанье похвалившій... Этимъ вся ревизія и ограничилась. На всѣ вопросы, которые меня такъ интересовали, получалъ я одинъ отвѣтъ: — „Пріѣзжайте въ Самару — тамъ поговоримъ...” Ни въ одно волостное правленіе Поповъ не заглянулъ.

Вообще у насъ въ „матушкѣ-Россіи” велся порядокъ, для меня всегда казавшійся ненормальнымъ: законы писались строгіе, но разумнаго, планомѣрнаго надзора за ходомъ управленія не было. Подъ понятіемъ „ревизія” обычно разумѣлось ниспосланіе „свыше” на ту или иную служебную инстанцію карательнаго воздѣйствія за какое-либо содѣянное правонарушеніе, вмѣсто того, чтобы изъ этой мѣры создавать ту органическую живую связь, о которой я выше упоминалъ и которая только и могла бы гарантировать отождествленіе писаннаго закона съ его исполненіемъ. Въ этомъ отношеніи у меня было всегда различное пониманіе съ окружавшей меня служебной обстановкой, начиная съ земскаго моего начальничества и кончая временемъ управленія мною министерствомъ. Вспоминается мнѣ, между прочимъ, характерный діалогъ, относящійся къ 1915 году — между мною и товарищемъ министра Г. В. Глинкой при первыхъ его докладахъ мнѣ по продовольственному вопросу. Когда я его спросилъ, въ какомъ видѣ предшественникомъ моимъ — А. В. Кривошеинымъ установленъ былъ контроль надъ продовольственными агентами на мѣстахъ? — Глинка мнѣ нервно отвѣтилъ: „А. В. этого обстоятельства совершенно не затрагивалъ, считая не деликатнымъ выставлять передъ земскими и общественными дѣятелями, самоотверженно предложившими свои безвозмездныя ему услуги, вопросъ объ ихъ обревизованіи. Мы ограничивались лишь ихъ отчетностью”.

Насколько въ начальный періодъ моей службы я самъ для себя искалъ интересной и полезной для дѣла ревизіи, настолько въ послѣдующіе періоды моей общественно-государственной дѣятельности я самъ, уже въ качествѣ руководящаго лица, осуществлялъ въ служебной жизни все то, что считалъ необходимымъ въ дѣлѣ контроля и надзора для достиженія порядка и успѣха всякаго дѣла. Такъ, въ бытность мою Министромъ, несмотря на взгляды моего предшественника Кривошеина, я не медля по всѣмъ наиболѣе важнымъ районамъ Имперіи установилъ надлежащую планомѣрную ревизію, которая при соотвѣтствующихъ съ моей стороны попутныхъ разъясненіяхъ, была принята всей нашей мѣстной „общественной” агентурой благожелательно, разумно и безъ всякаго съ ихъ стороны протеста.

Такой практики я всегда держался и въ частномъ моемъ хозяйственно-коммерческомъ дѣлѣ, дававшей самые положительные результаты: оказывая широкое довѣріе своему отвѣтственному служащему, я наряду съ этимъ требовалъ у него строжайшей отчетности и подвергалъ его періодическому контролю. На этихъ началахъ я мечталъ въ свое время пересмотрѣть схему функціонированія всего государственнаго механизма Имперіи, въ связи съ реорганизаціей для этого Правительствующаго Сената и распредѣленія Россіи на особые ревизуемые районы. Въ этомъ отношеніи я встрѣчалъ живое сочувствіе со стороны разныхъ слоевъ общественнаго и служилаго люда.

37

Скажу нѣсколько словъ о своемъ участіи въ работахъ Ставропольскаго Уѣзднаго Съѣзда. Предсѣдателемъ его, при вступленіи моемъ въ должность, состоялъ Уѣздный Предводитель Дворянства Борисъ Михайловичъ Тургеневъ. Къ сожалѣнію, онъ вскорѣ вынужденъ былъ по семейнымъ обстоятельствамъ покинуть свой постъ, и трехлѣтіе заканчивалъ, въ качествѣ его замѣстителя, кандидатъ Уѣзднаго Предводителя, Алексѣй Павловичъ Наумовъ, бывшій сумской гусаръ, никогда ничего общаго ни съ хозяйствомъ, ни съ крестьянскимъ бытомъ не имѣвшій, знавшій свое великолѣпное приволжское, старинное родовое имѣніе при с. Архангельскомъ лишь со словъ своего управляющаго, Николая Ивановича Смирнова. Съѣздовская работа была для него темнымъ лѣсомъ, въ которомъ онъ, бѣдный, плуталъ и страдалъ. По этой причинѣ, судебная часть цѣликомъ велась Уѣзднымъ Членомъ Суда С. А. Сосновскимъ, а административная работа Съѣзда протекала обычно подъ предсѣдательствомъ земскаго начальника, Тихона Андреевича Шишкова.

Засѣданія Съѣзда происходили регулярно ежемѣсячно, не было лишь апрѣльской сессіи, ввиду бездорожья и наступленія весенняго сѣва. Ранѣе съѣзжались въ городъ Ставрополь земскіе начальники и всѣ вызванныя лица, причастныя къ разбирательству дѣлъ. Съ сѣверной и сѣверо-восточной части уѣздной территоріи приходилось дѣлать въ одинъ конецъ до города около 150 верстъ. Во избѣжаніе такого рода неудобствъ, разрѣшено было производить половину съѣздовскихъ засѣданій въ посадѣ Мелекессѣ, являвшемся наиболѣе центральнымъ мѣстомъ для всей сѣверной половины уѣзда.

Объ участіи въ этихъ засѣданіяхъ у меня остались лишь самыя добрыя воспоминанія: въ дѣловомъ отношеніи ощущалась всесторонняя налаженность и серьезная, толковая подготовка, какъ по судебнымъ дѣламъ, такъ и въ отношеніи административнаго разбирательства. Чувствавалась опытная рука главнаго рычага съѣздовскаго механизма — секретаря, Алексѣя Осиповича Старкова, способнаго, неутомимаго работника.

Взаимныя отношенія членовъ Съѣзда были самыя дружескія. Со временемъ, къ сожалѣнію, въ силу перемѣнъ въ личномъ составѣ, когда сталъ входить въ съѣздовскую семью чуждый для помѣстнаго дворянства элементъ, характеръ этихъ взаимоотношеній кореннымъ образомъ измѣнился: семья превратилась въ чиновную коллегію.

Впрочемъ, какъ и во всякой семьѣ, такъ и среди нашей съѣздовской, случались между нѣкоторыми изъ ея членовъ недоразумѣнія и ссоры, но все это обычно завершалось миролюбиво. Особенно взаимной нетерпимостью отличались двое изъ ставропольцевъ — С. А. Сосновскій и М. П. Яровой, которыхъ нерѣдко приходилось мирить.

Лично я ближе всего сошелся съ С. А. Сосновскимъ, Т. А. Шишковымъ, М. М. Лентовскимъ, Г. К. Татариновымъ и Н. Д Волковымъ На съѣздовскихъ сессіяхъ работы было много, но все же мы находили время собираться иногда гдѣ-либо и внѣ стѣнъ Съѣзда. Въ Ставрополѣ обычно насъ приглашалъ къ себѣ Сосновскій, у котораго играли въ карты и любили слушать музыку въ превосходномъ исполненіи его супругой, симпатичной Софьей Осиповной, излюбленнаго ею классическаго репертуара.

Въ Мелекессѣ весь личный составъ Съѣзда приглашался и охотно бывалъ у посадскаго головы Константина Григорьевича Маркова. По поводу него скажу нѣсколько словъ. Имя его пользовалось заслуженной извѣстностью не только въ Ставропольскомъ уѣздѣ, но было весьма популярно во всемъ Самарскомъ Поволжьѣ. Отецъ мой мнѣ разсказывалъ, что въ былыя времена его помѣстной службы, ему нерѣдко приходилось заѣзжать въ небольшой поселокъ, называвшійся посадомъ Мелекессомъ, гдѣ существовалъ трактиръ „Марковъ съ сыновьями”, въ который заходили „господа” пить чай и закусывать. Старику-хозяину помогали разносить гостямъ пищу и питье его молодцы-сыновья, которые впослѣдствіи, послѣ смерти ихъ отца, образовали торговый домъ, повели счастливо дѣла и замѣтно выдвинулись во всей округѣ.

Особой смѣтливостью и дѣловитостью отличался Константинъ Григорьевичъ. Благодаря ему, не только личныя дѣла ихъ торговаго дома ширились и умножались, но и самъ Meлекессъ изъ года въ годъ процвѣталъ, улучшался, росъ воистину американскимъ темпомъ.

На моихъ глазахъ этотъ посадъ превратился въ большой городской центръ, съ прекрасными многоэтажными домами, улицами, магазинами, электрическимъ освѣщеніемъ и пр., Росту и благоустройству Мелекесса значительно способствовало проведеніе Волго-Бугульминской, желѣзной дороги, соединившей Симбирскъ съ Уфой.

Дѣло это тоже не обошлось безъ энергичныхъ хлопотъ со стороны того же Константина Григорьевича, сумѣвшаго въ качествѣ посадскаго головы сначала добиться устройства Мелекесскаго подъѣздного пути къ Симбирску. Посадскіе жители безсмѣнно въ теченіе многихъ лѣтъ выбирали Маркова своимъ головой.

Въ частной жизни Константинъ Григорьевичъ былъ простой, гостепріимный хозяинъ, не отличавшійся изысканными свѣтскими манерами, подчасъ даже нѣсколько грубоватый. Оборотъ его рѣчи былъ скорѣе простонародный, и нерѣдко вырывались у него выраженія далеко не литературнаго свойства.

Константинъ Григорьевичъ былъ очень цѣннымъ участникомъ въ земской жизни, будучи выбираемъ постоянно гласнымъ не только уѣзднаго, но и губернскаго земскихъ собраг ній. Онъ не любилъ „зря болтать”, больше работая въ разныхъ комиссіяхъ, и если выступалъ на собраніяхъ, то немногорѣчиво, всегда толково и дѣльно.

Во время Мелекесскихъ съѣздовскихъ сессій мы пользовались гостепріимствомъ головы, любезность и вниманіе котораго временами бывали даже излишне предупредительны.

Излюбленнымъ развлеченіемъ большинства служилаго уѣзднаго люда были карты — игра въ т. н. „винтъ”, за которымъ нѣкоторые любители способны были просиживать цѣлыя ночи напролетъ. Мѣры въ этомъ отношеніи, какъ впрочемъ и во многомъ другомъ, русскій человѣкъ не зналъ.

Бѣда, бывало, смотрѣть на этихъ горе-винтёровъ, вялыхъ, не выспавшихся послѣ ночного картежнаго азарта, вынужденныхъ приходить съ ранняго утра на засѣданія съѣзда. Ни мысли, ни интереса, тѣмъ болѣе рабочей энергіи отъ такихъ завзятыхъ картежниковъ нельзя было ожидать. И такъ по всей матушкѣ Россіи!

Часто я задумывался надъ этой фатальной стороной дѣла, задавая себѣ въ мечтахъ вопросъ — что было бы съ государствомъ, если бы по свойствамъ своей натуры умный, способный и сердечно-чуткій русскій человѣкъ употреблялъ на пользу и могущество своей родины все то огромное время и всѣ тѣ мыслительныя и физическія силы, которыя онъ такъ * безжалостно тратилъ на карточную игру?!

Самъ я въ карты рѣдко игралъ, исключительно ограничиваясь Буяномъ и его милыми обитателями, съ которыми обычно за винтомъ мы больше шутили и бесѣдовали, чѣмъ „всерьезъ” играли, къ тому же, долго засиживаться никому изъ насъ было нельзя — у всякаго трудовой день начинался рано. Сыграемъ, бывало, лишь „роббера” три, да „разгонный” на прощанье..., а тамъ за шапки и по домамъ. За предѣлами Буяна я въ карты не садился, не имѣя къ нимъ особаго влеченія и боясь прослыть за „игрока” — невольно пришлось бы тогда участвовать повсемѣстно въ безпрерывныхъ партіяхъ. Въ этомъ отношеніи, я особенно дорожилъ свободой и временемъ, да и сидѣть безконечное число часовъ за карточнымъ столомъ надоѣдало, предпочиталъ подбирать себѣ компанію для прогулокъ и поѣздокъ по ближайшимъ окрестностямъ, устраивалъ въ Ставрополѣ пикники, катанья на лодкѣ по Волгѣ, перебирался на Жигулевскую горную ея сторону, лазилъ по зеленымъ скаламъ, забирался на крутыя вершины „Молодецкаго”, „Дѣвичьяго” кургановъ, отдаваясь цѣликомъ наслажденію любоваться просторомъ, красотой и величіемъ Волжской природы.

Дома у себя въ Буянѣ, несмотря на массу интереснаго и увлекательнаго для меня служебнаго дѣла, я все же имѣлъ достаточный для отдыха досугъ, который я употреблялъ преимущественно на охоту, тѣмъ болѣе, что окрестности Новаго Буяна, даже ближайшія, представляли собой живописнѣйшія мѣста, пригодныя для моего любимаго спорта во всѣ времена года. Первый періодъ моей службы, ввиду запущености участка, не давалъ мнѣ возможности часто пользоваться этимъ развлеченіемъ; но зато въ послѣдующіе годы я былъ болѣе хозяиномъ своего времени, и могъ чаще отдаваться своей страсти, исходивъ и изъѣздивъ вдоль и поперекъ Буяновскія чудесныя угодья.

Осенью съѣзжалось ко мнѣ много народу на устраивавшіяся мною въ концѣ октября или началѣ ноября облавы. Успѣхъ ихъ бывалъ временами исключительный.

Обычнымъ участникомъ моихъ осеннихъ облавъ былъ спеціально подъѣзжавшій къ этому времени незабвенный Константинъ Капитоновичъ, но обо всемъ этомъ хотѣлось бы мнѣ написать особо, отдавшись цѣликомъ своимъ охотничьимъ воспоминаніямъ. Не разъ въ Сунженскомъ изгнаніи я переносился въ сладостныхъ мечтахъ въ сказочныя по своей дѣвственной красотѣ Буяновскія мѣста, въ ихъ таинственную лѣсную овражную крѣпь, называемую „Барской Дубравой”, гдѣ такъ хотѣлось бы хоть на одно мгновенье вновь прислониться къ могучей, вѣковой, „счастливой” соснѣ, подъ сѣнью которой довелось мнѣ уложить на облавахъ до пяти волковъ. Привольное, незабываемое то было время!

Выѣзжать за предѣлы своего участка мнѣ приходилось довольно часто для участія въ работахъ Уѣзднаго Съѣзда въ Ставрополь и Мелекессъ, два-три раза въ годъ навѣщалъ я также своихъ стариковъ въ с. Головкино, гдѣ они проживали въ одиночествѣ, такъ какъ оба старшихъ моихъ брата служили въ то время въ г. Буинскѣ Симбирской губерніи.

Любилъ я навѣщать не только своихъ родителей, но и само Головкино, столь дорогое мнѣ по воспоминаніямъ дѣтства и юности. Пройтись по вѣковой „Екатерининской” липовой аллеѣ; завернуть въ излюбленные уголки милаго моему сердцу Головкинскаго сада, свидѣтеля моихъ дѣтскихъ игръ и юныхъ мечтаній — было для меня истиннымъ отдыхомъ и наслажденіемъ..

Въ отцовское хозяйство я мало вникалъ, тѣмъ болѣе, что старикъ этого не любилъ, совѣтуясь лишь со своимъ старымъ несмѣняемымъ сотрудникомъ — малограмотнымъ, но толковымъ прикащикомъ Ѳеодоромъ Афанасьевичемъ. Въ описываемое время отецъ былъ еще полонъ силъ и энергіи — всюду, во всѣхъ хозяйственныхъ мелочахъ поспѣвалъ разбираться самъ и не держалъ у себя даже конторщика.

Присутствуя аккуратно на церковныхъ службахъ въ качествѣ старосты, отецъ еле успѣвалъ послѣ обѣдни выпивать свою объемистую зеленую чашку холоднаго крѣпкаго чая. На его крыльцѣ къ тому времени скапливалась масса работавшихъ въ теченіе истекшей недѣли „поденщиковъ” съ жестяными бляшками въ рукахъ для полученія по нимъ причитающейся заработной платы. Отецъ усаживался къ окошечку, вдѣланному во входной двери, принималъ бляшки съ проштампованными на нихъ цифрами и выдавалъ соотвѣтствующее количество денегъ. Процедура эта длилась, бывало, до позднихъ часовъ, особенно въ страдное лѣтнее время, что не мѣшало отцу по вечерамъ, ввидѣ отдыха, играть въ нижнемъ кабинетѣ, свои излюбленныя вещи на віолончели.

Мама любила чтеніе, работу, особенно „на пяльцахъ” и плетеніе кружевъ „коклюшками”; вела домашнее хозяйство и съ увлеченіемъ руководила садовыми работами, разводила отличные сорта всевозможныхъ ягодъ, наготавливала на зиму запасы всякихъ вареній, цукатовъ, соленій, наливокъ и пр., разсылая ихъ своимъ взрослымъ птенцамъ, не обижая и меня въ томъ числѣ.... Какъ все это было всегда заботливо, хозяйственно заготовлено, и какъ все это было вкусно!

Къ братьямъ въ Буинскъ мнѣ было труднѣе попадать — приходилось испрашивать спеціальные отпуска для того, чтобы выѣзжать не только за предѣлы участка, но и губерніи. Все же за время моего земскаго начальничества мнѣ удалось ихъ навѣстить раза три или четыре. Изъ этихъ поѣздокъ одна остается въ особенности мнѣ памятной, благодаря исключительной ея обстановкѣ.

Братъ Димитрій завѣдывалъ въ Буинскѣ обширнымъ удѣльнымъ имѣніемъ, соприкасавшимся съ необъятными лѣсными массивами Симбирской и Нижегородской губерній, расположенными по многоводному Волжскому притоку, рѣкѣ Сурѣ. Димитрій продолжалъ оставаться страстнымъ охотникомъ, несмотря на сросшуюся въ локтѣ отъ ревматизма правую руку.

Попавъ въ Буинскъ и получивъ въ свое завѣдываніе дѣвственные лѣса, оказавшіеся обиталищемъ всевозможныхъ звѣрей, вплоть до громадныхъ бурыхъ медвѣдей, онъ не преминулъ воспользоваться своимъ положеніемъ и, пока позволяло ему здоровье, неоднократно устраивалъ медвѣжьи охоты совмѣстно съ Буинскимъ Предводителемъ Дворянства, Николаемъ Михайловичемъ Теренинымъ. Обычнымъ ихъ спутникомъ бывалъ извѣстный въ округѣ знатокъ охотничьяго ремесла и быта, нѣкій Петръ Дмитріевичъ (Митричъ) Мокринцевъ.

Димитрій зналъ мою страсть и горячее желаніе какъ-нибудь попасть на никогда не испытанную мною медвѣжью охоту. И вотъ, въ концѣ декабря 1894 года, передъ самыми Рождественскими праздниками, получаю я отъ него телеграмму такого лаконическаго содержанія: — „Медвѣдь вѣрный. Немедленно пріѣзжай”.

Испросивъ себѣ, тоже по телеграммѣ, отпускъ, я поспѣшилъ въ Буинскъ проѣздомъ черезъ Головкино. Весь путь пришлось сдѣлать на лошадяхъ — до Головкина около 150 верстъ, да отъ Головкина до Буинска еще около 70.

Въ то время братъ былъ уже четыре года какъ женатъ на рѣдко симпатичной Ольгѣ Александровнѣ, урожденной Терениной, о которой я упоминалъ выше. Занимали они уютную, довольно обширную квартиру — бѣленькій домикъ особнякъ съ мезониномъ и террасками. Мой братъ былъ любителемъ домашней культуры всевозможныхъ пальмъ — особенно т. н. „кенцій”. Онъ ихъ самъ сажалъ, выращивалъ — всѣ комнаты представляли собой зеленый садъ. Дѣтей у нихъ тогда еще не было, но родныхъ и знакомыхъ бывалъ всегда полонъ домъ.

Братъ Николай, занимавшій въ то время должность земскаго начальника 1-го участка, имѣлъ резиденцію въ самомъ Буинскѣ, маленькомъ захолустномъ уѣздномъ городкѣ. Жилъ онъ отдѣльно отъ Димитрія, занимая одноэтажный флигель-особнякъ, гдѣ у него помѣщалась канцелярія и камера.

Буинское общество состояло главнымъ образомъ изъ представителей нѣкоторыхъ помѣщичьихъ семей, владѣвшихъ усадьбами по близости отъ уѣзднаго города.

Ъхалъ я изъ Буяна въ Буинскъ спѣшно, и было изъ-за чего торопиться — оказалось, что недаромъ Димитрій вызывалъ меня депешей: — „Медвѣдь вѣрный”. Это значило, что профессіоналъ „обкладчикъ” изъ Южно-Сурской удѣльной лѣсной дачи, какъ только выслѣдилъ, что медвѣдь залегъ въ свою берлогу, тотчасъ же далъ объ этомъ знать въ Буинскъ брату, предупредивъ его о скорѣйшей высылкѣ охотниковъ, ибо онъ боялся, что звѣрь, ввиду малснѣжной зимы, сможетъ сняться и уйти.

Изъ Буинска отправились мы на охоту втроемъ: опытный медвѣжатникъ Николай Михайловичъ Теренинъ, я и неизмѣнный спутникъ охотниковъ — „господъ”, Петръ Дмитріевичъ Мокринцевъ. Прежде всего обращала вниманіе сама его хитро-добродушная „бабьяго” вида физіономія — круглая, мясистая, съ жидкими рыженькими волосиками на головѣ, совершенно безбровая, безусая и безбородая, съ заплывшими небольшими острыми глазками. Трудно было опредѣлить его годы — можно было ему дать и сорокъ и шестьдесятъ лѣтъ... Ниже средняго роста, онъ казался столь плотнымъ и широкимъ, что выглядѣлъ какимъ-то квадратомъ съ придѣланными руками и ногами.

Димитрій уступилъ мнѣ свое мѣсто — ему въ то время уже нездоровилось, и доктора, ввиду состоянія его больного сердца, запретили всякія волненія, тѣмъ болѣе сопряженныя съ охотой на медвѣдей.

Отъ Буинска до мѣста охоты предстояло сдѣлать около 30 верстъ. Тронулись мы въ путь 30 декабря рано утромъ, проѣхали Буинскій уѣздъ и послѣ полудня въѣхали въ „Южно-Сурскую „Удѣльную дачу, заключавшую въ себѣ до 80.000 десятинъ сплошного лѣса „въ одной межѣ” и славившуюся своей „корабельной” сосной, прямой, какъ мачта, вышиной въ 15 и болѣе саженей. Передъ тѣмъ, какъ въѣхать въ боръ, мы остановились для отдыха и перепряжки лошадей въ селеніи, растянувшимся ввидѣ одного „порядка” (улицы) на протяженіи чуть ли не двухъ верстъ. Расположено это село было у самой опушки лѣса и называлось „Трехболтаево”, очевидно, вслѣдствіе заселявшихъ его представителей трехъ народностей, „болтавшихъ” на трехъ разныхъ нарѣчіяхъ: русскомъ, чувашскомъ и татарскомъ. Проѣзжая дальше, въ дикой лѣсной глуши намъ встрѣтилось небольшое, домовъ въ тридцать, чувашское селеніе „Шемурша”, жилища и обитатели котораго представляли собой нѣчто столь же первобытное и дѣвственное, сколь и вся окружавшая ихъ еле проходимая лѣсная природа. Въ избахъ печей не было. Весь дымъ отъ разводимаго на глиняномъ полу огня выходилъ черезъ растворенную дверь. Сами люди имѣли совершенно звѣринообразный дикій видъ — недаромъ съ ними медвѣди бокъ о бокъ вмѣстѣ уживались...

Къ вечеру мы подъѣхали, среди высившагося „мачтовника”, къ обширной полянѣ, на которой красовался удѣльный смотрительскій домъ, скорѣе цѣлая усадьба, съ плодовымъ садомъ, огородомъ и цѣлымъ рядомъ хозяйственныхъ построекъ.

Встрѣтило насъ удѣльное лѣсное начальство — самъ бородатый, почтенный смотритель въ окруженіи своихъ объѣздчиковъ, при ярко блестѣвшихъ должностныхъ бляхахъ и зеленыхъ шнурахъ. Пріятно было, послѣ долгаго зимняго пути, очутиться въ тепломъ, чистомъ помѣщеніи удѣльнаго дома, поразмять свои застывшія ноги, обогрѣться и сѣсть за обѣденный столъ, накрытый бѣлоснѣжной, съ вышитымъ узоромъ, скатертью.

Первое и главное, что мы узнали отъ лѣсной стражи и обкладчика: медвѣдь лежитъ въ своей берлогѣ „вѣрно”; за нимъ слѣдятъ съ должной осторожностью, провѣряя лишь дальнимъ отъ его спячки обходомъ. Охота была намѣчена на 1 января, а наканунѣ, т. е. на слѣдующій день нашего пріѣзда на Шемшуринскій кордонъ, предположено было произвести еще одну, окончательную, провѣрку по обходнымъ квартальнымъ просѣкамъ, по которымъ всегда можно узнать, есть ли „выходной” слѣдъ обложеннаго звѣря.

Слѣдующій день (31 декабря) ушелъ у насъ на подготовку и отдыхъ. Погода стояла идеальная — за ночь выпорошило, за день выяснило. Было солнечно и слегка морозно. Все предсказывало намъ полную удачу. Обходъ по порошѣ оказался благопріятнымъ — выходныхъ слѣдовъ нигдѣ замѣчено не было.

Наступалъ новый 1895 годъ, но мы его встрѣтили, растянувшись на полу на мягкомъ сѣнѣ, укрывшись дорожными тулупами и чапанами. Вставать надо было передъ разсвѣтомъ — ждать новогоднихъ 12-ти часовъ по-городски не приходилось. Впереди предстояла серьезная, исключительная для меня, новичка, охота... на медвѣдя. Помнится мнѣ лишь одно — все вокругъ меня давно храпѣло, но я, ворочаясь съ боку на бокъ, никакъ не могъ заснуть въ трепетномъ ожиданіи чего то остраго, неиспытаннаго... Забывшись, въ концѣ концовъ, я былъ разбуженъ Мокринцевымъ, „бабья” физіономія котораго показалась мнѣ въ этотъ разъ серьезной, какъ никогда.

Надо сказать, что изстари существовавшія въ описываемыхъ мѣстахъ медвѣжьи охоты создали извѣстнаго рода обычаи, неукоснительно всегда соблюдавшіеся ихъ участниками. Такъ и въ этотъ разъ я былъ очевидцемъ, какъ, прежде чѣмъ тронуться въ ранній путь „на медвѣдя”, охотники и сопровождающіе ихъ — обкладчикъ, его помощники, лѣсники, рогатчики и др., всего человѣкъ 14, должны были сначала чинно разсѣсться въ рядъ на стоявшихъ вдоль стѣны скамейках.

На столъ была поставлена четверть водки съ чаркой. Обкладчикъ (Шемшуринскій Чувашанинъ) всталъ къ образу, за нимъ поднялись остальные всѣ, и мы въ томъ числѣ. Стали всѣ креститься и Бога молить о благополучномъ завершеніи охоты, затѣмъ хозяинъ дома принялся разливать водку и подавать каждому по полной чаркѣ вина. Пришлось и этотъ обычай всѣмъ намъ по очереди, тоже крестясь, исполнить. Не скрою — на ранній тощакъ, да ^де безъ закуски, водку лить показалось мнѣ дѣломъ довольно тяжкимъ.

Закончивъ всѣ эти церемоніи, разсѣлись мы на множество поданныхъ одиночныхъ лѣсныхъ санокъ и, опять-таки перекрестившись, тронулись въ дремучій лѣсъ по направленію ѣхавшаго впереди обкладчика.

Наканунѣ дня охоты мы договаривались насчетъ цѣны берлоги, а также между собой съ Н. М. Теренинымъ по поводу очереди выстреловъ. За берлогу мы установили цѣну 100 р. въ пользу нашедшаго ее обкладчика; расходы брали мы съ Николаемъ Михайловичемъ пополамъ, а относительно очереди стрѣльбы кинули торжественно жребій. Первому стрѣлять выпало мнѣ.

Выѣхали мы на разсвѣтѣ. Погода оставалась превосходной, небо было чистое. Проѣзжая осторожно, не шумя, по квартальнымъ просѣкамъ, мы двигались среди многосаженныхъ, ровныхъ, стройныхъ, мохнатихъ гигантовъ. Попадались изрѣдка полянки съ густо заросшимъ ельникомъ, но преимущественно виднѣлась сплошная вѣковая сосна густого насажденія. Полозья лѣсныхъ легкихъ саней безъ подрѣзовъ плавно скользили по мерзлому пушистому снѣгу. Еле замѣтныя верхушки деревьевъ стали постепенно розовѣть отъ восходящаго солнышка, какъ вдругъ весь цугъ нашъ остановился и былъ данъ безсловесный молчаливый приказъ всѣмъ высаживаться.

Лошадей пришлось оставить въ сторонѣ, а намъ былъ переданъ приказъ обкладчика, являвшагося нашимъ полнымъ распорядителемъ, хорошенько оправиться, такъ какъ впереди предстояло соблюденіе полнѣйшаго безмолвія — ни курить, ни сморкаться, ни тѣмъ болѣе, разговаривать не разрѣшалось.

Выровнявшись одинъ за другимъ, — впереди обкладчикъ, за нимъ я, потомъ Николай Михайловичъ, Мокринцевъ, двое рогатчиковъ, лѣсникъ и четверо односельчанъ обкладчика — стали всѣ мы осторожно гуськомъ шествовать, стараясь попадать ногами въ продѣланный передовымъ слѣдъ. Обкладчикъ же шелъ цѣлиной — очевидно, по направленію къ берлогѣ. Молчаливый, осторожный подходъ въ таинственно-чарующей обстановкѣ лѣсной глуши, ожиданіе чего-то невиданнаго, необычайнаго — все это до сихъ поръ остается у меня живымъ воспоминаніемъ этого незабываемаго момента.

Шли мы довольно долго, не спѣша, часто останавливаясь. Мнѣ это время казалось безконечно долгимъ... какъ вдругъ, обкладчикъ, пріостановившись, оглянулся на всѣхъ насъ и показалъ рукой на виднѣвшійся сквозь чащу деревьевъ небольшой просвѣтъ лѣсной поляны. Я шепотомъ спрашиваю: „что такое?” На это также тихо послѣдовалъ односложный, но многозначительный отвѣтъ обкладчика: „ёнъ, т. е. — самъ медвѣдь, тутъ близко”. Еще десятка два шаговъ, и мы вышли на полянку величиной съ четверть десятины, обрамленную небольшимъ ельникомъ, за которымъ вновь высились огромныя сосны. Снѣговой покровъ этой поляны былъ въ общемъ ровнымъ; лишь въ одномъ мѣстѣ виднѣлась небольшая возвышенность, примыкавшая къ необъятному комлю многовѣковой, вѣтвистой сѣдой сосны, немного выдвинувшейся на просторъ поляны отъ остальной сосѣдней лѣсной массы.

Выйдя изъ-за опушки, обкладчикъ вторично показалъ рукой прямо на виднѣвшійся бугоръ около сосны, покрытый, какъ и все остальное видимое пространство, дѣвственнымъ снѣговымъ покровомъ, отливавшимъ лиловато-розовымъ отблескомъ утренней лѣсной зари.

Сдѣланъ знакъ снять шапки, перекреститься и взвести охотникамъ курки. Мнѣ было затѣмъ указано все тѣмъ же обкладчикомъ встать шагахъ въ 10 отъ одинокой сосны, Теренину — по другую ея сторону. Сзади насъ размѣщены были рогатчики; Мокринцевъ сталъ съ ними. Возвышенность, виднѣвшаяся на полянѣ, оказалась берлогой, „чело” (отверстіе) которой было обращено къ комлю той сосны, около которой я стоялъ, такъ что на ней явственно были замѣтны слѣды замерзшей земли и глины, выкидывавшихся звѣремъ при оборудованіи своего логовища.

Разставлялъ насъ обкладчикъ все такъ же тихо и многозначительно. Когда съ нами было покончено, онъ самъ отошелъ въ тылъ берлоги и сталъ осторожно подходить къ ней сзади, а подъ конецъ началъ даже ползти по рыхлому снѣгу на колѣнкахъ, пока не забрался на самый верхъ медвѣжьяго обиталища. Тутъ, скинувъ шапку и перекрестившись, онъ сталъ спускать мало-помалу свою голову внизъ, съ цѣлью заглянуть черезъ чело берлоги въ самое ея нутро. Все кругомъ было тихо, всѣ затаили дыханіе, ожидая съ минуты на минуту результатовъ дѣйствій обкладчика, который вдругъ откинулся назадъ, вскочилъ и радостно объявилъ уже громкимъ голосомъ о томъ, что медвѣдь тутъ. Какъ искра пробѣжала по всему моему тѣлу эта вѣсть, въ вискахъ сильно застучало, и въ то же время я почувствовалъ, къ своей досадѣ, что у меня внутри все ходуномъ заходило, да еще руки и ноги не отъ страха, конечно, а отъ волненія затряслись...

Въ головѣ пронеслось, какъ же я буду стрѣлять?! Ко всему этому, сзади послышался знакомый голосъ Мокринцева — „Лександръ Миколаичъ — готовься!”....

Къ обкладчику тѣмъ временемъ подошли его товарищи, забрались на верхъ берлоги и къ моему немалому удивленію стали по-чувашски, громко, крикливо что-то припѣвать, въ тактъ хлопая ладошами и притопывая ногами. Оказывается, у мѣстныхъ аборигеновъ существуетъ особая пѣснь, чтобы будить медвѣдя, заснувшаго въ своей берлогѣ.

Продѣлавъ свой концертный номеръ, правда, весьма не продолжительный, пѣвцы отшатнулись въ сторону, за исключеніемъ ихъ главнаго дирижера-обкладчика, вновь начавшаго, съ еще большей осторожностью, заглядывать внутрь медвѣжьей зимней квартиры. Но въ этотъ разъ все было быстро прервано раздавшимся его крикомѣ: „Держи!” и мощнымъ глухимъ ревомъ, послышавшимся изъ берложьяго отверстія; оттуда сначала показался легкій паръ, а затѣмъ черезъ мгновенье выглянула огромная темная голова разбуженнаго медвѣдя, очевидно находившагося еще въ добродушно-сонномъ настроеніи.

Вскинувъ къ плечу ружье, я вспомнилъ данные мнѣ наканунѣ совѣты, и сталъ цѣлить звѣрю прямо въ лобъ, между глазъ. Я снова овладѣлъ собой, и мушка на стволахъ не дрожала... Раздался выстрѣлъ, за нимъ послышалось какое-то хриплое короткое уханье. Медвѣдь исчезъ, и берлога приняла свой первоначальный видъ; лишь изъ ея чела продолжалъ идти паръ. Казалось, все опять по-прежнему затихло. Въ головѣ шевелился назойливый вопрос — „промазал” или нѣтъ? а вдругъ попалъ? убилъ?

Но вотъ обкладчикъ вновь сталъ съ еще большей опаской, все такъ же сзади, подкрадываться къ отверстію берлоги. Но не успѣлъ онъ ея достичь, какъ раздался на всю лѣсную округу страшный, дикій ревъ, повалилъ изъ логовища сильный паръ, и черезъ мгновенье оттуда высунулся до половины своего огромнаго туловища медвѣдь съ разинутой пастью и окровавленной, приподнятою кверху, страшной мордой. Раздался второй выстрѣлъ, принадлежавшій по праву Теренину. Оглушительный ревъ прервался, послышалось какое-то клокотанье, и звѣрь быстро рухнулъ весь обратно въ берлогу, откуда сначала сталъ вырываться клубами паръ, а затѣмъ все затихло, и испаренія исчезли.

Прошло нѣкоторое время, и обкладчикъ снова полѣзъ на рекогносцировку, доползъ до чела и сталъ долго сверху всматриваться внутрь берлоги. Всѣ ждали, что онъ скажетъ... И вотъ обкладчикъ, не торопясь, встаетъ, снимаетъ шапку и торжественно заявляетъ: „Кончалъ батька!” Всѣ бросились къ берлогѣ, на днѣ которой, во весь свой мощный ростъ, раскинулся сраженный нашими пулями медвѣдь.

Послали за людьми и лошадью, привезли веревки, вытащили огромнаго звѣря наружу и навалили его на сани, головой назадъ. Размѣры его были таковы, что заднія ноги приходились по бокамъ лошади, кстати сказать, безпокойно фыркавшей отъ необычнаго сосѣдства, а голова его была уложена на особую перекладину, придѣланную къ задку саней.

Радости у всѣхъ насъ не было конца — обкладчики опять пустились въ неистовый плясъ и по-своему запѣли, Мокринцевъ же, послѣ того, какъ медвѣдь былъ изъ своего логовища выволоченъ, усѣлся на него верхомъ, и для поздравленія господъ „съ полемъ” получилъ отъ Н. М. Теренина традиціонную чарочку съ добрымъ хересомъ — единственное вино и единственный случай, когда „Петръ Митричъ” разрѣшалъ себѣ хмѣльное.

Про себя я ничего не буду говорить — то была первая и послѣдняя моя медвѣжья охота... Записывая ее сейчасъ, послѣ многихъ истекшихъ годовъ и лихолѣтій, былъ счастливъ хоть нѣсколько часовъ провести въ сладкихъ воспоминаніяхъ объ этомъ исключительномъ для меня интересномъ событіи...

На кордонѣ былъ произведенъ тщательный осмотръ убитаго медвѣдя, въ результатѣ котораго всѣ единогласно высказались за присужденіе шкуры мнѣ, какъ выпустившему первый и несомнѣнно смертельный выстрѣлъ.

На другой день, распростившись со всѣми, горячо поблагодаривъ за пріемъ и хлѣбосольство, а также за всѣ услуги, оказанныя намъ для успѣшнаго завершенія охоты, мы отправились въ обратный путь.

Медвѣдь дѣйствительно оказался великолѣпнымъ и по размѣрамъ и по его ровной темно-бурой шерсти. На Буинскихъ городскихъ вѣсахъ его взвѣсили — оказалось 18 пудовъ! Вернувшись въ Буинскъ, передъ разлукой съ Николаемъ Михайловичемъ, я предложилъ ему шкуру взять себѣ. Теренинъ, видимо, былъ чрезвычайно тронутъ и въ благодарность, обрѣзалъ у передней и задней лапы по когтю, которые были постоянными моими спутниками въ дальнѣйшей моей жизни. Огромный коготь съ передней лапы былъ вдѣланъ въ серебряную доску съ соотвѣтствующей надписью о подробностяхъ памятной охоты и служилъ всегда на моемъ письменномъ столѣ красивымъ прессъ-папье.

38

Получая отъ отца 100 р. въ мѣсяцъ и жалованье по службѣ около 178 р., я, несмотря на большіе расходы, связанные съ содержаніемъ канцеляріи, разъѣздами и необходимыми пріемами, все же умѣлъ скапливать нѣкоторыя сбереженія, на которыя ежегодно позволялъ себѣ поѣздку въ столицы — Москву и Петербургъ, гдѣ пользовался возможностью слушать хорошую музыку, посѣщать театры, музеи, выставки и пр. Въ Москвѣ большую часть свободнаго времени я проводилъ въ обществѣ милаго моего новаго знакомаго и друга Константина Капитоновича Ушкова, съ которымъ я любилъ тепло побесѣдовать и отъ души повеселиться.

Петербургъ меня съ самаго же начала успѣлъ во многомъ разочаровать и въ нѣкоторыхъ смыслахъ, пожалуй, даже озлобить.

Ранѣе я имѣлъ случай упомянуть о моемъ посѣщеніи дѣлового характера Товарища Министра В. Д. Долгово-Сабурова. Въ то время въ большой модѣ и силѣ былъ кн. Мещерскій („Гражданинъ”), пожалуй, болѣе другихъ интересовавшійся въ столицѣ тѣмъ, nfb происходило въ деревнѣ. Могу объ этомъ судить по своимъ личнымъ впечатлѣніямъ: встрѣтилъ я его у одного нашего казанскаго общаго знакомаго, помѣщика Спасскаго уѣзда Валеріана Тавріоновича Молоствова. Узнавъ, что я земскій начальникъ съ Самарскаго Поволжья, только-что пріѣхавшій изъ деревни, Мещерскій бросилъ карты и друзей, отвелъ меня въ сторону ц добрыхъ часа два подробнѣйшимъ образомъ разспрашивалъ про службу, интересовался общимъ положеніемъ вещей среди крестьянства, дворянства и пр.

Пригласилъ онъ меня любезно къ себѣ на обѣдъ, но я не пошелъ, узнавъ отъ однихъ моихъ закомыхъ, что они званы были къ Мещерскому спеціально на „обѣдъ съ земскимъ начальникомъ”: не по нутру мнѣ это было и не захотѣлось служить забавой скучающему чиновному Петербургу.

За время моей службы приходилось нерѣдко выѣзжать въ свой губернскій городъ Самару, отстоявшій отъ меня въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды. Лѣтомъ чаще всего пользовался я пароходнымъ сообщеніемъ черезъ Ставрополь, что служило всегда для меня лучшимъ отдыхомъ и развлеченіемъ» Волжскій плесъ между Ставрополемъ и Самарой былъ наиболѣе живописный, благодаря расположеннымъ вдоль него Жигулевскимъ горамъ съ ихъ курганами, включая Царевщинскій, ниже котораго шли знаменитыя т. н. „Самарскія Ворота”, образовавшіяся въ далекія доисторическія времена, вслѣдствіе промыва Волгой горнаго отрога Уральскаго хребта. Сколько бы разъ ни проѣзжалъ я по этому плесу, я всегда продолжалъ любоваться съ палубы скользившихъ по многоводной поверхности красавицы-рѣки пароходовъ, мелькавшими передъ моими глазами чарующими видами волжской природы.

Своеобразную величавую картину представляла собой Волга и въ зимнемъ ея нарядѣ, когда по ней не на пароходѣ, а въ дорожныхъ саняхъ на сибирскомъ ходу я, бывало, „скользилъ”, лихо несомый гусевой тройкой добрыхъ разгонныхъ лошадей, пофыркивавшихъ и нѣжно позвякивавшихъ серебристымъ звономъ нарядныхъ бубенцовъ.

Необычайно живописенъ подъѣздъ къ Самарѣ съ Волжскаго верховья. Гряда Соколиныхъ горъ, начинавшаяся съ устьгі р. Сока, красиво утесистая, кое-гдѣ заросшая узкими рейками горной хвои, по мѣрѣ приближенія къ городу, переходитъ въ покатую возвышенную береговую полосу, сплошь заросшую великолѣпнымъ густымъ лиственнымъ лѣсомъ, большей частью кудрявымъ дубнякомъ и тѣнистой липой, сильно пахучей въ періодъ половодья.

Не доѣзжая верстъ 15 до города, по всему берегу, начиная съ т. н. „Барбашиной поляны”, можно было любоваться понастроенными зажиточнымъ самарскимъ торговымъ людомъ дачами самой разнообразной, мѣстами красивой, а иногда и вовсе причудливой архитектуры, уютно разбросанными среди живописной лѣсной чащи. Въ лѣтнее время вдоль всего берега всегда наблюдалось большое оживленіе — сновали лодки, моторныя, гоночныя и просто весельныя, семейно-пикниковаго типа.

Около нѣкоторыхъ дачъ имѣлись свои пристани, гдѣ красовались элегантныя яхты, приставали дачные пароходики и пр. Нигдѣ въ другихъ приволжскихъ тородахъ подобнаго берегового оживленія примѣчать мнѣ не приходилось. Правый „Жигулевскій” берегъ, столь близко отстоявшій отъ „Соколиныхъ” горъ въ началѣ „Самарскихъ” воротъ, мало-помалу отходилъ въ даль, замѣняясь характернымъ луговымъ видомъ Волжской поймы, съ ея безконечными береговыми, отлогими, песчаными отмелями, раздольными травными полянами, съ зеленѣющими бордюрами лѣсныхъ, больше вязовыхъ и осокоревыхъ, гривъ.

Но вотъ показалась и Самара, счастливо расположенная близь самого стержня великой рѣки, такъ что отъ пароходныхъ пристаней сразу попадаешь въ центръ городской жизни и уличнаго движенія — зъ этомъ было ея большое преимущество передъ остальными приволжскими городами.

Съ проведеніемъ Самаро-Златоустовской желѣзной дороги и соединеніемъ ея съ Ташкентомъ, ростъ Самары, природно-удобной Волжской пристани, оказался исключительнымъ. Населеніе, торговля, кредитные обороты — все шло чисто-американскимъ темпомъ. Недаромъ съ исторіей возникновенія и развитія города связана народная легенда о томъ, какъ св. Алексѣй, вызванный въ княженіе Іоанна II ханомъ Чанибекомъ для исцѣленія заболѣвшей глазами ханши Тайдулы, при проѣздѣ въ Орду, предсказалъ мѣстности, впослѣдствіи заселенной Самарой, великую будущность. Въ память этого событія, святитель чтится покровителемъ г. Самары, и на одной изъ ея пристанскихъ улицъ, недалеко отъ сліянія рѣки Самарки съ ея матерью Волгой, на томъ именно мѣстѣ, гдѣ по преданію было предсказано величіе будущему на немъ граду, сооружена часовня, съ чтимой иконой, изображавшей Велишго Россійскаго Святителя Митрополита Алексія. Въ Самарѣ окраины быстро сливались съ городомъ, образовавъ, спустя какихъ-нибудь 10-15 лѣтъ, оживленные центры, застроенные большими городскими домами. Благоустройство самаго города не могло поспѣвать за столь быстрымъ его ростомъ. Изо всѣхъ „платьевъ” Самара скоро выростала — отсюда раздавались упреки по ея адресу, самарская пыль пріобрѣла всероссійское почему-то признаніе, хотя подобная же пыль не въ меньшемъ количествѣ существовала и въ другихъ городахъ...

Когда, въ качествѣ Главноуполномоченнаго Краснаго Креста по оборудованію во время Великой Европейской войны санитарныхъ отрядовъ, я имѣлъ счастье представляться Государынѣ Маріи Ѳеодоровнѣ, и когда Императрица услыхала изъ моего доклада, что центромъ этого оборудованія является Самара, Ея Величество изволила вспомнить о своемъ проѣздѣ черезъ этотъ городъ, и съ выраженіемъ нескрываемаго ужаса на лицѣ замѣнила: „Какая тамъ пыль!”

Впрочемъ, о семъ недугѣ моего родного города я частенько вспоминаю и теперь, проживая на Cote d’Azur, во всемірно извѣстномъ курортномъ его центрѣ — Ниццѣ, гдѣ пыль и грязь, мѣстами не отстающія отъ самарскихъ, властвуютъ одинаково безнаказанно.

Несмотря на свои внѣшніе надостатки муниципальнаго порядка, Самара представляла собой городъ бойкій, торговый и живой, безъ специфической черты провинціальной затхлости, столь присущей многимъ губернскимъ городамъ прошлой нашей матушки Руси. Самара напоминала нѣчто вродѣ корридора большой коммерческой гостиницы, гдѣ сталкивались и расходились дѣловые люди по разнымъ направленіямъ — кто въ Сибирь и на Дальній Востокъ; кто въ Туркестанскіе края, а кто и на Западъ, въ сторону Имперскихъ столицъ и дальше — въ Европу... Какъ-то мнѣ на югѣ сказали: „У васъ, на Волгѣ, есть своя Одесса — Самара!” Пожалуй, что это было вѣрное сравненіе.

Дворянства въ нашемъ городѣ было мало, больше проживало въ немъ торговаго элемента — мукомоловъ, хлѣботорговцевъ, пивоваровъ, представителей крупныхъ русскихъ и заграничныхъ посредническихъ конторъ; много попадалось банковскихъ дѣльцовъ и разнаго служебнаго люда — все это работало, не покладая рукъ; сплетнями и пустыми пересудами некогда было заниматься — воздухъ самарскій былъ весь пропитанъ интереснымъ творческимъ дѣломъ...

Коренными городскими обитателями являлись многочисленныя почтенныя семьи, въ большинствѣ своемъ принадлежавшія къ казачьему сословію (Оренбургскому, Уральскому) и владѣвшія въ Самарской и Оренбургской губерніяхъ огромными земельными имуществами: Аржановы, Шихобаловы, Курлины, Сурошниковы, Соколовы и много др.

За время моего земскаго начальничества знакомствъ дѣлового служебнаго характера въ городской средѣ у меня было сравнительно немного. Прежде всего, я вспоминаю семью Губернатора Брянчанинова, всегда тепло и радушно ко мнѣ относившуюся, и состоявшую изъ самого Александра Семеновича, его супруги, Софьи Борисовны, и дочери, Анны Александровны. Губернаторство Александръ Семеновичъ принялъ отъ своего предшественника, Александра Дмитріевича Свербеева, у котораго онъ довольно продолжительное время состоялъ въ „вицахъ”. Оба они были виднаго роста и сложенія, оба вели себя чинно и по губернаторски „представительно”.

На губернаторскомъ посту Александръ Семеновичъ держалъ себя въ высшей степени корректно и, не мудрствуя лукаво, болѣе двадцати лѣтъ управлялъ обширной и сложной губерніей, сумѣвъ пріобрѣсти симпатіи и одобренія, какъ со стороны Петербурга, назначившаго его въ званіи Гофмейстерамъ составъ Государственнаго Совѣта, такъ и отъ лица Самары, устроившей своему бывшему Губернатору торжественные проводы.

Правда Господь наградилъ слабовольнаго и добрѣйшаго Александра Семеновича такой подругой жизни, какъ Софья Борисовна — женщиной исключительной по дѣловитости, энергіи, уму и настойчивости въ достиженіи намѣченныхъ цѣлей. Недаромъ въ губерніи называли ее „Софьей Правительницей”.

Фактически губерніей управляла она — ея супругъ являлся лишь декоративной фигурой, исполнявшей совѣты своей мудрой супруги. Въ этомъ отношеніи Александръ Семеновичъ по внѣшности и умѣнію себя держать былъ незамѣнимымъ, воистину „первымъ” сановникомъ въ губерніи. Высокаго роста, когда нужно съ военной выправкой (служиіъ ранѣе въ кавалергардахъ), умѣренно полный, съ плавной барской повадкой и рѣчью, Брянчаниновъ обладалъ пріятной наружностью.

Надо отдать справедливость — оба Брянчаниновы несомнѣнно были людьми высоко порядочными и не только кажущимися, но на самомъ дѣлѣ природными аристократами въ лучшемъ смыслѣ этого слова, что такъ рѣдко бывало въ губернаторской средѣ. Не столько самъ Александръ Семеновичъ, сколько Софья Борисовна искренне и горячо привязана была своими симпатіями къ Самарскому обществу, что было впрочемъ вполнѣ естественно, такъ какъ она родомъ принадлежала къ потомственному самарскому дворянству — къ семьѣ Обуховыхъ, землевладѣльцевъ Бузулукскаго уѣзда. Ея Отецъ — Борисъ Петровичъ, былъ въ свое время губернскимъ Самарскимъ Предводителемъ Дворянства и затѣмъ въ той же Самарѣ губернаторомъ.

У Брянчаниновыхъ была дочь, но не родная, а пріемная — Звали ее Анной Александровной; старики ее очень любили и прекрасно воспитывали. Средняго роста, шатэнка, Анна Александровна была милой, умной и привѣтливой дѣвушкой. Впослѣдствіи она вышла замужъ за графа Мстислава Николаевича Толстого, служившаго одно время по выборамъ Самарскимъ уѣзднымъ Предводителемъ Дворянства, а потомъ Петербургскимъ Вице-Губернаторомъ. Революція застала ее больную чахоточную въ Крыму, гдѣ она проживала съ двумя дѣтьми и матерью — Софьей Борисовной, превратившейся въ древнюю, слѣпую, безпомощную старуху — Sic transit!... А самъ Александръ Семеновичъ умеръ задолго до революціи.

Въ описываемое мною время въ Самарѣ я бывалъ лишь наѣздомъ, и потому обширнаго знакомства съ городскимъ обществомъ я имѣть не могъ. Но все же встрѣчался довольно часто съ нѣкоторыми лицами и семьями. Упомяну о двухъ моихъ землякахъ, жившихъ въ то время въ Самарѣ и принадлежавшихъ къ нашему Ставропольскому потомственному дворянству — Ипполитѣ Александровичѣ Сосновскомъ и Николаѣ Александровичѣ Шишковѣ. Первый занималъ должность Управляющаго Дворянскимъ и Крестьянскимъ Банкомъ, второй служилъ Непремѣннымъ Членомъ Губернскаго Присутствія. Тотъ и другой жили со своими семьями, оба были людьми серьезными, умньйий и недюжинными работниками.

О Сосновскомъ я въ своемъ мѣстѣ имѣлъ случай говорить. Что же касается до Шишкова, то его не нужно смѣшивать съ Тихономъ Андреевичемъ Шишковымъ, тоже нашимъ ставропольцемъ, о которомъ я ранѣе упоминалъ и который приходился лишь однофамильцемъ Николаю Александровичу. Послѣдній принадлежалъ къ старинному роду Шишковыхъ чисто-русскаго происхожденія, тогда какъ Тихонъ Андреевичъ велъ свой родъ отъ грузинскихъ царей.

Отецъ Николая Александровича, Александръ Александровичъ Шишковъ, былъ женатъ на кн. М. А. Хованской, и ихъ родовое помѣстье было расположено въ 17 верстахъ отъ нашего Головкина, по дорогѣ къ Симбирску.

У Николая Александровича Шишкова было двѣ сестры и три брата. Старшая сестра Вѣра была замужемъ за Борисомъ Михайловичемъ Тургеневымъ, одно время служившимъ ставропольскимъ Предводителемъ Дворянства, младшая — Екатерина была женой моего сосѣда по Головкину М. М. Лентовскаго. Слѣдующій по возрасту братъ — умный и одаренный Сергѣй, велъ въ качествѣ директора частное промышленное дѣло химическое и стекольное, на Камѣ и р. Бѣлой. За нимъ шли: Владиміръ и, наконецъ, младшій — Евгеній. Тотъ и другой окончили Рижскій Политехническій Институтъ и были способными молодыми людьми, хорошими лингвистами, но къ практической жизни совершенно неприспособленными.

Евгеній — музыкантъ, мечтатель, до крайности экспансивный, пробовалъ свои силы на земскомъ поприщѣ, но неудачно, послѣ чего, какъ говорится, болтался „между небомъ и землей”, покуда братъ его Сергѣй не вызвалъ къ себѣ.

Оба брата мученически погибли въ Вятскомъ краѣ во время революціи.

О Владимірѣ Шишковѣ я скажу, какъ о моемъ ближайшемъ сосѣдѣ въ Головкинѣ. Это былъ необычайно оригинальный типъ съ премногими чудачествами, склонный къ авантюристическимъ порывамъ и азартной страсти. Закончилъ онъ свою жизнь въ прозаической обстановкѣ глухого деревенскаго хутора, состоя подневольнымъ супругомъ простой, рябой, грубой деревенской бабы, можетъ быть спасшей его отъ большевицкой расправы, но, надо думать, также способствовавшей образованію у него злой чахотки, быстро унесшей его въ могилу.