Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

ЧАСТЬ V 1902 — 1905 г. г.

УЕЗДНОЕ ПРЕДВОДИТЕЛЬСТВО. УЕЗДНЫЕ ЧИНЫ. УЧИЛИЩНОЕ ДЕЛО. КОМИТЕТЪ О СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫХЪ НУЖДАХЪ. ВОИНСКІЕ НАБОРЫ. СМЕРТЬ ОТЦА. РОЖДЕНІЕ СЫНА АЛЕКСАНДРА. КАРТИНЫ ГОЛОВКИНСКОЙ ЖИЗНИ. ДОМЪ. ЗИМНІЙ ДЕНЬ. МАЛИНОВЪ ЛЕСЪ. ЛОСИНЫЯ ОХОТЫ. ЯХТА „СИРЕНА”. ЛИЧНЫЙ СОСТАВЪ ПРЕДВОДИТЕЛЕЙ И ДЕПУТАТОВЪ. ДОМЪ ДВОРЯНСТВА. СОСЛОВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. ЯПОНСКАЯ ВОЙНА. ОБЩЕСТВЕННЫЯ НАСТРОЕНІЯ. ПРІѢЗДЪ ГОСУДАРЯ ВЪ САМАРУ. ОППОЗИЦІОННЫЕ КРУГИ ЗЕМСТВА. ЯНВАРСКОЕ ЗЕМСКОЕ СОБРАНІЕ 1905 ГОДА. ІЮНЬСКОЕ ДВОРЯНСКОЕ СОБРАНІЕ 1905 ГОДА. ГУБЕРНАТОРЪ ЗАСЯДКО. ИЗБРАНІЕ МЕНЯ ГУБЕРНСКИМЪ ПРЕДВОДИТЕЛЕМЪ. НОВОИЗБРАННЫЕ СОТРУДНИКИ. ВСТУПЛЕНІЕ ВЪ ДОЛЖНОСТЬ. САМАРСКІЙ ДОМЪ.

56

Лѣтомъ 1902 года произошло въ моей жизни крупное и рѣшающее событіе: 15-го іюня, на очередномъ Дворянскомъ Собраніи въ г. Самарѣ, я былъ единогласно избранъ Ставропольскимъ Уѣзднымъ Предводителемъ Дворянства.

Сбылась моя мечта — не честолюбія, а именно мечта возобновленія моей мѣстной общественной службы, безъ которой мнѣ все же было тоскливо. Предводительство меня всегда привлекало, потому что въ качествѣ руководителя всей помѣстной уѣздной жизни можно было много добра и пользы приносить мѣстному крестьянскому населенію. Предводительство давало мнѣ возможность вновь вернуться въ родную знакомую среду и обычную дѣловую обстановку.

Долженъ сознаться, выборы, да еще столь единодушные, меня до глубины души порадовали и несомнѣнно польстили моему самолюбію. Принялъ я свое избраніе на отвѣтственный уѣздный постъ бодро и увѣренно, съ сознаніемъ достаточной подготовленности къ этой сложной должности.

Уѣздная моя работа стала протекать въ дружной обстановкѣ бывшихъ моихъ сотрудниковъ по Съѣзду.

Судебныя засѣданія обычно велъ С. А. Сосновскій, но нерѣдко приходилось и мнѣ предсѣдательствовать по дѣламъ, которымъ я придавалъ особо серьезное значеніе.

Составъ земскихъ начальниковъ я засталъ почти тотъ же, что былъ и ранѣе.

Исправникомъ былъ мой старый знакомый, почтенный А. А. Агатицкій.

Спокойный и ровный, Агатицкій превосходно зналъ полицейское дѣло, всю свою жизнь проведя на этой службѣ. Въ короткое время онъ сумѣлъ сдѣлаться общимъ нашимъ любимцемъ, почти со всѣми сойдясь на „ты”, несмотря на нѣкоторый свой уѣздно-обывательскій недостатокъ, заключавшійся въ томъ, что онъ водки совершенно не пилъ, въ рѣдкихъ случаяхъ лишь „пригубливая” какое-нибудь сладковатое слабое винцо.

Болѣе пріятнаго спутника, чѣмъ Александръ Алексѣевичъ, во время воинскихъ наборовъ, нельзя было себѣ представить. Надо, отдать справедливость, при немъ полиція была подтянута и исполнительна, но много говорить со своими подчиненными онъ не любилъ, да и... не умѣлъ.

Однажды, на одномъ изъ сборныхъ пунктовъ, по окончаніи набора, я попросилъ Агатицкаго поставить на видъ старшинамъ о необходимости должнаго содержанія зимнихъ дорогъ. — Это по твоей части, дорогой Александръ Алексѣевичъ, — сказалъ я ему, — прошу, какъ слѣдуетъ — внуши имъ”. Когда вошли къ намъ всѣ старшины, урядники и старосты, я обратился къ нимъ съ рѣчью, высказавъ все, что считалъ для общаго дѣла важнымъ и необходимымъ, и предупредилъ ихь, что съ ними сейчасъ будетъ говорить исправникъ. Онъ встряхнулся, оправилъ многочисленныя регаліи, всталъ въ величественную позу, солидно откашлялся и медленномъ длинными паузами, охрипшей октавой, произнесъ:— „Старшины! Скоро зима! вѣшки! слышите?!..” То была единственная публично-произнесенная „начальническая рѣчь”, слышанная мною изъ исправничьихъ устъ за все мое предводительское трехлѣтіе. Но дѣло у него въ уѣздѣ шло и — повторяю — хорошо шло.

Нашъ милый исправникъ былъ добрѣйшей души, деликатный въ высшей степени, временами даже застѣнчивый.

Любилъ я бывать въ его уютной Ставропольской квартирѣ, сплошь завѣшанной всевозможными фотографическими группами изъ прошлой его службы. Душевный простой и милый былъ человѣкъ.

Ставропольскимъ воинскимъ начальникомъ въ описываемое мною время состоялъ полковникъ Н. М. Стафіевскій — маленькій человѣчекъ, по внѣшнему своему виду лишенный всякой воинственности, вѣчно жаловавшійся на свой склерозъ, рамоликъ настолько, что временами онъ путалъ наименованіе царствующаго Государя въ своихъ начальническихъ публичныхъ выступленіяхъ передъ собравшимися новобранцами. Вообще много было у насъ на былой Руси добраго и хорошаго, но и немало встрѣчалось въ ея оффиціально-служебной жизни непонятнаго. По гражданскому - вѣдомству почему то часто сдавали все устарѣвшее или лишнее на складъ въ Сенатъ, а по военному — въ воинскіе начальники. Между тѣмъ, казалось бы, по заданіямъ Великаго Петра, отвѣтственныя должности слѣдовало бы снабжать отборными силами!

Секретаремъ Воинскаго Присутствія состоялъ Петръ Іустиновичъ Ледомскій. Онъ же, искони вѣковъ, безсмѣнный секретарь Предводителя Дворянства.

Одновременно съ моимъ избраніемъ въ 1902 году были установлены и особыя правила для замѣщенія должности секретаря Воинскаго Присутствія. Требовалось представленіе кандидата Предсѣдателемъ Уѣзднаго Присутствія и затѣмъ его утвержденіе Губернаторомъ. Я рекомендовалъ Начальнику Губерніи Ледомскаго, какъ человѣка аккуратнаго, знающаго, всѣмъ давно извѣстнаго и безусловно подходящаго для должности секретаря Ставропольскаго Уѣзднаго Воинскаго Присутствія.

Пришлось мнѣ вскорѣ послѣ этого быть въ Самарѣ. Являюсь къ Губернатору, А. С. Брянчанинову. Обычно онъ радушно меня встрѣчалъ. Вдругъ мой милый „Помпадуръ” величественно заявляетъ, что онъ не считаетъ возможнымъ утвердить представленнаго мною Ледомскаго, на томъ основаніи, что новая должность, „по духу закона”, требуетъ серьезнаго къ себѣ отношенія и должна быть замѣщаема лишь „людьми спеціальнаго знанія и настоящаго труда”.

Брянчаниновъ начальнически-снисходительно, не безъ нѣкотораго благодушія, далъ мнѣ понять, что мое представленіе Ледомскаго, вѣроятно, основано не на его пригодности для данной должности, а исходитъ изъ великодушнаго желанія „своему” человѣку предоставить лишнее матеріальное обезпеченіе... „У меня имѣется свой кандидатъ”, добавилъ внушительнымъ тономъ Губернаторъ, „подсказанный милѣйшимъ Иваномъ Афанасьевичемъ* — человѣкъ на самомъ дѣлѣ достойный и опытный дѣляга”...

Меня взорвало. Я не выдержалъ, всталъ и, стараясь сдерживаться, заявилъ Начальнику Губерніи, что подобная его оцѣнка личности моего кандидата носитъ совершенно произвольный характеръ, также какъ и высказанныя имъ догадки о самыхъ мотивахъ моего представленія. „То и другое, — добавилъ я взволнованно твердымъ голосомъ — по моему мнѣнію настолько порочатъ, какъ почтеннаго Ледомскаго, такъ и самого Предводителя, Подписавшаго представленіе, что дальнѣйшая служба послѣдняго представляется мнѣ, при подобномъ явно недовѣрчивомъ отношеніи Начальника Губерніи, совершенно невозможной. Потому, не желая входить въ препирательства съ Вашимъ Превосходительствомъ относительно личныхъ и служебныхъ качествъ достойнѣйшаго и давняго уѣзднаго работника Ледомскаго, принимая во вниманіе проявленное ко мнѣ недовѣріе со стороны Начальника Губерніи, я вынужденъ теперь же, передъ уходомъ изъ кабинета, заявить Вамъ, что обо всемъ зтомъ будетъ мною доложено моимъ дворянамъ-избирателямъ на предметъ избавленія меня отъ дальнѣйшаго несенія моихъ обязанностей Предводителя Дворянства, о чемъ имѣю честь Васъ предупредить”....

Во время произнесенія мною этихъ словъ Брянчаниновъ тоже всталъ, началъ махать руками, старался всячески меня успокоить. Окончивъ, я повернулся и пошелъ къ выходу... Замѣтно растерявшійся Губернаторъ догналъ меня, сталъ обнимать, приговаривая: „Да что Вы? Богъ съ Вами! Развѣ я хотѣлъ Васъ обидѣть?! Да пусть будетъ этотъ самый Ледовскій секретаремъ! Ради Бога лишь успокойтесь! Присядьте!” Этимъ я не удовольствовался и тутъ же, не уходя и не садясь, попросилъ Губернатора ускорить утвержденіе Ледомскаго. Былъ данъ звонокъ, вытребована бумага и подписана. О всемъ происшедшемъ городъ и губернія узнали изъ устъ болтливаго Брянчанинова, прозвавшаго меня „бѣдовымъ” молодымъ Предводителемъ. Дальнѣйшая совмѣстная наша съ нимъ служба протекала въ теченіе всего моего трехлѣтія гладко, мирно, и даже не помѣшало ему черезъ годъ украсить меня шейнымъ Станиславомъ...

Уѣздное предводительство обязывало работать въ двухъ направленіяхъ — въ уѣздѣ: въ качествѣ Предсѣдателя всѣхъ имѣвшихся въ немъ учрежденій всевозможныхъ вѣдомствъ и наименованій; въ губерніи — какъ участникъ засѣданій собраній Предводителей и Депутатовъ мѣстнаго Губернскаго Дворянскаго Общества, гдѣ обсуждались вопросы, связанные большею частью съ интересами чисто сословнаго характера.

Въ уѣздной жизни предводительская работа заключалась, прежде всего, въ ежемѣсячномъ руководствѣ засѣданій Уѣзднаго Съѣзда, не столько по судебнымъ разбирательствамъ, сколько по разсмотрѣнію административныхъ дѣлъ. Сюда, большей частью, входили дѣла земельно-общиннаго характера; ихъ было очень много и сущность ихъ подчасъ отличалась необычайной сложностью и путанностью.

Съѣзды я посѣщалъ аккуратно. Съ весны и до заморозковъ я пользовался удобнымъ сообщеніемъ изъ Головкина до Ставрополя по Волгѣ на пароходахъ.

По зимамъ приходилось совершать путь до Ставрополя на смѣнныхъ лошадяхъ, въ своихъ завѣтныхъ, дорожныхъ, удобныхъ саняхъ на „сибирскомъ” ходу,** обитыхъ лосиными шкурами съ волчьей полостью и прикрытыхъ сверху цыновкой.

Уляжешься, бывало, съ вечера въ Головкинѣ въ эти сани среди кучи подушекъ, со всѣхъ сторонъ закутаешься мѣховымъ одѣяломъ и въ такомъ видѣ остаешься во всю ночную дорогу вплоть до самаго утра..

Первый этапъ я дѣлалъ на своихъ лошадяхъ, а тамъ дальше начинались перепряжки.

Уляжешься съ вечера въ Головкинѣ, всласть выспишься, успѣешь долгими часами и помечтать, и кое-что пообдумать, любуясь на зимнее яркое звѣздное небо, на его мерцающія свѣтила. А въ это время, незамѣтно, одна пряжка замѣнялась другой, пока, наконецъ, утромъ, съ гикомъ и обычными своими поговорками, лохматый Евдокимъ не подкатывалъ лихо къ съѣздовскому предводительскому подъѣзду.

Пріятно бывало вылѣзти изъ саннаго логовища и расправить „заснувшіе” за всю дорожную долгую ночь члены. Вскорѣ появлялся на столѣ кипящій во всѣ свои отдушины, какъ зеркало вычищенный самоваръ, свѣжія, румяныя булки и добрая закуска. Часа черезъ два, бодрый и переодѣтый, я принималъ въ своихъ предводительскихъ аппартаментахъ очередные доклады и ожидавшихъ просителей.

Вспоминаются мнѣ первые дни моей новой службы: пріѣзжаю я впервые въ Ставрополь, въ качествѣ только-что избраннаго Предводителя Дворянства. Начался пріемъ пожелавшихъ мнѣ представиться ставропольскихъ чиновъ разныхъ наименованій, мастей, характеровъ и обликовъ. Однимъ изъ первыхъ заявился въ своей отставной военной докторской формѣ бывшій полковой, нынѣ уѣздный врачъ — статскій совѣтникъ Дюнтеръ — грузный, съ большимъ брюшкомъ, сутуловатый, но еще бодрый и подвижной старикъ.

Вошелъ Дюнтеръ ко мнѣ на цыпочкахъ, придерживая рукой свою залежалую шпажонку, при Станиславѣ и какихъ-то медаляхъ, прикрѣпленныхъ на отвисломъ животѣ. Осторожно присѣлъ на кончикъ стула невдалекѣ отъ входной двери. Я его сталъ разспрашивать про его прошлую службу и что онъ теперь дѣлаетъ. О своемъ быломъ онъ говорилъ сладко и ровнымъ голосомъ, пересыпая чуть ли не каждую фразу величаніемъ „Ваше Превосходительство”, но перейдя на разговоръ о своей ставропольской службѣ, Дюнтеръ вдругъ съежился, насторожился, привсталъ, выглянулъ въ корридоръ, и убѣдившись, что тамъ никого нѣтъ, сталъ хриплымъ, волнующимся шепоткомъ мнѣ наговаривать разныя сплетни то про одного изъ ставропольскихъ чиновъ, то про другого.

Сначала я намѣревался сразу его остановить, но вся фигура старого эскулапа, его допотопный обликъ, манера держать себя — были столь необычайно-характерны, и съ точки зрѣнія бытовой — ярко-типичны, что, какъ завзятый любитель-театралъ, я рѣшилъ предоставить ему „отводить” свою кляузную душу, чтобы продлить удовольствіе — своими глазами увидать живой гоголевскій типъ. Хотѣлось во всей его цѣлости и неприкосновенности, ввести его въ одну изъ сценъ безсмертнаго „Ревизора”.

Дюнтеръ, какъ потомъ оказалось, отличался безцеремоннѣйшимъ взяточничествомъ. Однажды мнѣ дорогой повстрѣчался ветхій старомодный тарантасъ, запряженный въ одну лошадь, сзади плелась привязанная тощая корова. На козлахъ сидѣлъ мальчишка, около котораго пристроена была огромная клѣтка, заполненная курами, утками, гусями. На сидѣньи, въ видѣ грузной массы, высился самъ статскій совѣтникъ Дюнтеръ. По обоимъ бокамъ его виднѣлись живыя существа — съ одной стороны, изъ-подъ складокъ его дорожнаго плаща выглядывалъ теленокъ, а съ другой — копошились жалостно хрюкавшіе поросята. Встрѣтившись со мною, Дюнтеръ отдалъ честь, взявъ подъ козырекъ, но, видимо, былъ чѣмъ-то сильно сконфуженъ. Я спросилъ своего возницу, куда докторъ всю эту живность везетъ и ведетъ? Оказалось, что такъ Дюнтеръ возвращается „изъ уѣзда”, послѣ исполненія имъ служебной обязанности — въ большинствѣ случаевъ — по вскрытію труповъ. Вся окружавшая его живность являлась данью населенія за оказанныя статскимъ совѣтникомъ профессіональныя услуги. Все это сводилось и приводилось на Дюнтеровскую загородную ставропольскую дачку, хозяину которой жилось недурно и прибыльно.

Была одна область въ моей уѣздной служебной дѣятельности, которой я особенно интересовался — это работа въ Училищномъ Уѣздномъ Совѣтѣ, предсѣдателемъ котораго я состоялъ, какъ Предводитель Дворянства.

Наиболѣе активную роль въ означенномъ Совѣтѣ игралъ Инспекторъ Народныхъ Училищъ, отъ него зависѣло многое въ общей постановкѣ училищнаго дѣла въ уѣздѣ — главнымъ образомъ, подборъ надлежащаго учительскаго персонала. Между тѣмъ, ни въ самой инспекціи, ни тѣмъ болѣе на низшихъ ступеняхъ педагогическаго состава, въ большинствѣ случаевъ, не было подходящихъ людей, понимающихъ сущность народнаго просвѣщенія, т. е. насажденіе среди темныхъ крестьянскихъ массъ не одной только грамоты, но хотя бы самыхъ элементарныхъ основъ государственно-гражданскаго воспитанія на національно-историческихъ началахъ.

Отсутствіе подобнаго воспитанія въ низахъ русскаго народа являлось, по моему крайнему разумѣнію, несомнѣннымъ и основнымъ государственнымъ зломъ, постепенно подтачивавшимъ мощь и устойчивость нашей родины.

Въ то время, когда многомилліонное крестьянство, послѣ великой реформы Александра Второго, осѣнило себя крестнымъ знаменіемъ и вступило на свободный путь гражданской жизни, — реформаторы-шестидесятники пріяли на свою душу величайшій грѣхъ тѣмъ, что при освобожденіи крестьянъ, не создали одновременно прочную сѣть правительственныхъ учительскихъ институтовъ, дабы государственная власть смогла всю „свободную” крестьянскую молодежь взять въ свои руки, въ смыслѣ ея начальнаго обученія и параллельнаго постепеннаго воспитанія. Вмѣсто этого дѣло величайшей — именно, государственной — важности было самимъ же правительствомъ отъ себя отстранено и предоставлено всецѣло во власть только-что образованныхъ, разнообразнѣйшихъ общественныхъ самоуправленій (земскихъ, городскихъ и пр.), дѣйствовавшихъ каждый по „своему”, безъ всякой согласованности, безъ общаго руководящаго здороваго направленія, безъ наличія подготовленнаго дисциплинированнаго педагогическаго персонала и, в всякомъ случаѣ, безъ какихъ-либо признакомъ того, что я называю элементарнымъ государственнымъ воспитаніемъ.

Мы хорошо знаемъ, во что обратились во многихъ мѣстахъ земскія и городскія школы, оказавшіяся въ большинствѣ случаевъ центрами скорѣе государственнаго развращенія, чѣмъ воспитанія. Изъ года въ годъ десятки тысячъ крестьянскихъ дѣтишекъ, въ лучшемъ случаѣ, ничего объ исторіи и былой славѣ Россіи не слыхали.

Мало того, въ силу долголѣтняго отсутствія въ этой области дѣйствительнаго, разумнаго правительственнаго, не только руководства, но и контроля, революціонно настроенные, анти-государственные элементы избрали себѣ именно это народно-учительское поприще, какъ наиболѣе вліятельную и удобную для нихъ арену дѣятельности и каѳедру для ихъ развращающей юные умы и сердца пропаганды. Мало-помалу, ядъ подобнаго учительскаго слова сталъ проникать во всѣ кровеносные сосуды обширнаго государственнаго организма. Попытки борьбы съ этимъ зломъ носили частичный характеръ; единства оздоровительныхъ мѣръ также проявлено не было, да при создавшейся обстановкѣ какъ бы узаконеннаго правительственаго индиферентизма нельзя было его и ожидать. Отсюда проистекала безплодность этихъ частичныхъ мѣръ и безсиліе самой борьбы съ заболѣваніемъ всего народнаго организма, предоставленнаго въ лицѣ почти всего своего подрастающаго поколѣнія, въ теченіе долгихъ лѣтъ, полному простору производства ему „инфекціонныхъ” прививокъ, возбуждавшихъ классовую ненависть, недовольство правительствомъ и преступные аппетиты на почвѣ мечтаній о „черныхъ передѣлахъ”.

При принятіи Училищнаго Совѣта подъ свое предсѣдательство, я засталъ , въ качествѣ Инспектора Народныхъ Училищъ въ Ставропольскомъ Уѣздѣ, только-что назначеннаго Казанскимъ Учебнымъ Округомъ В. Г. Архангельскаго. Я ничего не зналъ объ его прошломъ, но личное впечатлѣніе было далеко не въ его пользу. Его манера вести себя и говорить со мной показалась мнѣ отталкивающей. Его льстивый тонъ, многократное величаніе меня „Вашимъ Превосходительствомъ”, небольшіе, нечистаго оттѣнка, глаза, постоянно смотрѣвшіе куда-то въ сторону, — все это было непріятно. Такихъ людей я не любилъ и всегда инстинктивно ихъ опасался.

Прошло съ полгода, какъ новый Инспекторъ занималъ свою должность и знакомился со своими школами, нерѣдко заѣзжая ко мнѣ и докладывая „Его Превосходительству” о положеніи „подвѣдомственныхъ ему дѣлъ”. Архангельскій никогда не говорилъ со мною о нашихъ общихъ училищныхъ нуждахъ и пользахъ, а подчеркнуто „докладывалъ” въ сухоофиціальномъ тонѣ. Это мнѣ сильно не нравилось.

Школьное дѣло я любилъ, имъ всегда интересовался, самъ входилъ во всѣ подробности уѣздной училищной жизни, не довольствуясь краткими оффиціальными „докладами” Архангельскаго. Случайно узнаю, что въ нѣкоторыхъ школахъ начались, помимо Училищнаго Совѣта, частичныя перемѣщенія училищнаго персонала. Были случаи увольненія давнихъ, извѣстныхъ въ уѣздѣ своей безупречной службой, учителей и замѣщенія ихъ новыми лицами.

На ближайшихъ засѣданіяхъ Училищнаго Совѣта я по этому поводу просилъ Инспектора дать объясненія, которыя никого изъ членовъ не удовлетворили. Я сталъ собирать объ Архангельскомъ подобныя справки, равно какъ и о вновь назначенныхъ имъ учителяхъ и учительницахъ. Оказалось, что сей господинъ, незадолго до назначенія его къ намъ Инспекторомъ, былъ исключенъ изъ состава педагогическаго персонала Симбирской Духовной Семинаріи, какъ главный иниціаторъ сильнѣйшаго оппозиціоннаго броженія среди учениковъ.

Несмотря на это, въ Казанскомъ Учебномъ Округѣ Архангельскому дали еще болѣе отвѣтственную должность, совершенно упуская изъ виду, что для подобнаго типа уѣздная жизнь, со всѣми ея многочисленными училищами, открывала еще болѣе широкое и свободное поприще для осуществленія его зловредныхъ намѣреній, къ чему этотъ „рыцарь лукаваго образа” постепенно и приступилъ. Мнѣ было сообщено, что тѣ нѣсколько учителей, которыхъ Архангельскій поторопился всунуть въ составъ ставропольской учительской семьи, оказались изъ его же „стаи славныхъ” семинаристовъ-симбиряковъ, исключенныхъ совмѣстно съ ихъ революціоннымъ принципаломъ за учиненные безпорядки.

Не теряя времени я настоялъ на срочномъ изъятіи подобнаго инспектора изъ нашего уѣзда. Просьба моя была уважена. Спустя полгода, я узнаю, что Архангельскій вновь назначается Инспекторомъ Народныхъ Училищъ въ самый отдаленный, огромный Новоузенскій уѣздъ Самарской губерніи, гдѣ школьное дѣло получило наибольшій расцвѣтъ, и гдѣ заканчивалось осуществленіе т. н. нормальной училищной сѣти. Итакъ, лицо, дважды уволенное со службы за зловредную агитаторскую дѣятельность, въ томъ же Учебномъ Округѣ получаетъ вскорѣ новое аналогичное назначеніе въ уѣздъ, гдѣ имѣлась масса школъ и, вдобавокъ, не было ненависнаго ему дворянства. Дико, но это такъ!

Дальнѣйшая карьера Архангельскаго была такова: среди членовъ Государственной Думы второго созыва избранъ былъ и нашъ Инспекторъ Народныхъ Училищъ, оффиціально зарегистрировавшій себя, какъ членъ партіи соціалъ-революціонеровъ.

Остановился я такъ подробно на всей этой исторіи служебно-житейской карьеры бывшаго моего кратковременнаго сослуживца по Ставропольскому Уѣздному Училищному Совѣту исключительно въ интересахъ освѣщенія порядковъ, или скорѣе, безпорядковъ, которые царствовали у насъ на матушкѣ-Руси въ области особой государственной важности — обученія народной молодежи.

Въ 1902 году въ Петербургѣ, по Высочайшему повелѣнію было образовано т. н. „Особое Совѣщаніе о нуждахъ сельскохозяйственной промышленности”, въ которомъ предполагалось по мысли его иниціатора, бывшаго въ то время Министромъ Финансовъ, С. Ю. Витте, разсмотрѣть потребности сельскохозяйственной промышленности и устройства быта россійскаго земледѣльца-крестьянина.

Совѣщаніе это просуществовало съ января 1902 года по мартъ 1905 года и собрало со всей Россіи огромный и интереснѣйшій матеріалъ, въ большинствѣ своемъ подробно разработанный, но его постигла та же судьба, какъ и другія подобныя столичныя благія начинанія, оставшіяся безъ всякаго практическаго результата; когда грянулъ громъ и заявила о себѣ народная стихія — поспѣшили креститься, но было уже поздно.

Цѣль Витте была въ высшей степени государственно-важная и предупредительно-полезная. Онъ считалъ своевременнымъ озаботиться о статридцатимилліонной крестьянской массѣ, освободивъ ее, по его собственному выраженію, отъ „рабства, произвола, беззаконности и невѣжества”. Подъ рабствомъ и произволомъ онъ разумѣлъ, главнымъ образомъ, гнетъ общины со всѣми ея „круговыми” путами, требовавшей, по его мнѣнію, самаго срочнаго ея уничтоженія. Подъ беззаконіемъ — смѣшанную подсудность крестьянства волостному и общему суду, вмѣсто единаго для всѣхъ судопроизводства, съ существовавшими судебными уставами. Подъ невѣжествомъ онъ понималъ потребность въ поднятіи низкаго просвѣтительнаго уровня народныхъ массъ, которую имѣлъ въ виду удовлетворить лишь подъ условіемъ, чтобы народное обученіе всецѣло находилось въ рукахъ правительства.***

Бъ темъ же 1902 году на мѣстахъ были образованы губернскіе и уѣздные комитеты о сельскохозяйственныхъ нуждахъ, первые подъ предсѣдательствомъ Губернаторовъ, вторые — Уѣздныхъ Предводителей Дворянства.

Взялся я за это дѣло съ превеликой охотой и живымъ интересомъ. Программа работъ почти совпадала съ 66-ю вопросами но крестьянскому благоустройству, о которыхъ мы столько думали и говорили почти десять лѣтъ тому назадъ, по поводу которыхъ, намъ съ Г.К.Татариновымъ, Уѣздный Съѣздъ поручилъ составить особый докладъ. Вставала неразрѣшимая загадка, почему въ Сѣверной столицѣ верхи относились столь мертво ко всему, что требовало быстраго, чуткаго и государственно-разумнаго разрѣшенія?! Десять добрыхъ лѣтъ прошло, а возъ и понынѣ оставался тамъ.

Имѣя передъ собой интереснѣйшія заданія обсужденія цѣлаго ряда злободневныхъ вопросовъ, касавшихся крестьянскаго уклада и экономически-аграрнаго положенія, я рѣшилъ широко поставить дѣло и вызвалъ въ центральное мѣсто уѣзда — въ посадъ Мелекессъ — все, что было наиболѣе толковаго, знающаго и полезнаго изъ среды извѣстныхъ мнѣ лицъ всѣхъ званій и сословій. Подъ моимъ предсѣдательствомъ образовался многочисленный комитетъ, заключавшій въ себѣ наиболѣе видныхъ представителей отъ землевладѣльцевъ и крестьянъ; уполномоченныхъ отъ нѣкоторыхъ арендныхъ товариществъ, Удѣльнаго Вѣдомства, отдѣльныхъ хуторянъ, управляющихъ частныхъ имѣній и пр.

Подъемъ у всѣхъ тогда былъ удивительный. Работа шла съ неослабнымъ интересомъ и воодушевленіемъ. Вспоминается мнѣ такой, напримѣръ, случай: среди приглашенныхъ землевладѣльцевъ былъ потомственный дворянинъ, Николай Африкановичъ Бабкинъ, владѣвшій небольшой усадьбой и землей около с. Озерокъ. По убѣжденіямъ онъ былъ идеалистъ-шестидесятникъ, съ либеральнымъ уклономъ въ сторону народоправства, по характеру — человѣкъ редкой доброты и необычайной деликатности. Несмотря на то, что ему было далеко за 60 лѣтъ, Бабкинъ представлялъ собою совершен»# нетронутую, юную, дѣвственную душу. Его особо страстное увлеченіе было народной школой. Оиъ составлялъ для земства обстоятельные доклады о желательной постановкѣ школьнаго и внѣшкольнаго образованія въ уѣздѣ. Для нашего Комитета онъ составилъ превосходный докладъ, единодушно одобренный многочисленными присутствовавшими. Бабкинъ былъ крайне тронутъ и взволнованъ подобнымъ отношеніемъ Комитета къ „величайшему”, по его мнѣнію, „государственному дѣлу”. Блѣдный, дрожащій отъ волненія, онъ подошелъ къ предсѣдательскому мѣсту и проникновеннымъ голосомъ воскликнулъ: „наконецъ-то наша столичная власть проснулась, вѣритъ намъ и даетъ возможность громко говорить о нашихъ народныхъ великихъ нуждахъ!” — и какъ снопъ свалился въ глубокомъ обморокѣ.

Въ результатѣ нашей комитетской работы были установлены нѣкоторые общіе выводы: желательность скорѣйшаго облегченія выхода изъ земельной общины и развитія индивидуальнаго права земельнаго пользованія; отмѣна круговой поруки; упорядоченіе судопроизводства; проведеніе въ жизнь мелкой земской единицы, какъ всесословной волости; расширеніе дѣятельности мелкаго кредита и пр.

Въ губернской инстанціи нашъ обширный матерьялъ былъ отмѣченъ, какъ наиболѣе интересный, но вмѣстѣ съ тѣмъ, черезчуръ либеральный (!). Увы, этотъ жупелъ — нашъ „мѣстный”, „лойяльный” либерализмъ всегда казался помѣхой для чиновнаго Питера, пока послѣдній не дождался стихійно-разрушительныхъ результатовъ подпольнаго воздѣйствія закулисныхъ оппозиціонныхъ силъ... Громко говорить честнымъ государственникамъ про дѣйствительныя мѣстныя пользы и нужды Петербургъ запрещалъ, а то, что творилось втайнѣ темными силами на почвѣ народнаго недовольства — не умѣли ни замѣчать, ни тѣмъ болѣе предотвращать.

Въ моей предводительской службѣ я придавалъ особо серьезное значеніе непремѣнному моему участію на воинскихъ наборахъ, обычно происходившихъ поздней осенью — съ 15 октября по 15 ноября. Я широко пользовался ими, что-бы входить въ непосредственныя сношенія съ населеніемъ, и попутно, въ разговорѣ, разъяснять то, что считалъ своевременнымъ и необходимымъ.

Засѣданія Воинскаго Присутствія я велъ всегда подъ своимъ предсѣдательствомъ.

Весь уѣздный наборъ полагалось провести въ мѣсячный срокъ. На каждый изъ четырехъ наборныхъ участковъ приходилась недѣля. До меня обычно засѣданія въ Присутствіяхъ затягивались; одной изъ причинъ къ тому была страсть нашихъ уѣздныхъ чиновъ къ карточной игрѣ, которую я не любилъ, и съ перваго же года мною были приняты мѣры для самой рѣшительной борьбы съ этой закоренѣлой привычкой. Съѣзжавшіеся члены Присутствія просиживали за карточнымъ столомъ далеко за полночь, а то и вовсе до утра. Часы открытія засѣданія Воинскаго Присутствія на слѣдующее утро отсрачивались до поздняго времени. Въ ожиданіи „начальства” сельскія и волостныя должностныя лица, урядники, да и сама молодежь, вызванная на наборъ и приготовленная къ осмотру, — часами томились, пока блѣдные, заспанные и вялые господа члены Присутствія, наконецъ, не появятся и не приступятъ, позѣвывая, къ своей скучной работѣ, рѣшавшей, однако, судьбу новобранцевъ.

Всему этому я положилъ конецъ. При мнѣ Присутствіе начиналось ровно въ 9 часовъ утра и продолжалось, съ перерывомъ на полчаса, до сумерекъ, какъ полагалось по закону. Я бралъ на себя непріятную обязанность просить моихъ сотрудниковъ по Воинскому Присутствію не позднѣе полуночи прекращать игру и расходиться на ночлегъ. Нелегко было это мнѣ налаживать въ первомъ году, а потомъ съ этимъ всѣ стали считаться. Количество присутственныхъ дней сократилось до минимума, на радость всему населенію, да и мнѣ самому. Оставшіеся свободными дни изъ причитавшейся на каждый сборный пунктъ недѣли я использовалъ на свой любимый отдыхъ — охоту, наверстывая на вольномъ чистомъ воздухѣ все то, что приходилось затрачивать нашимъ легкимъ въ ужасающей обстановкѣ спертыхъ помѣщеній Воинскихъ Присутствій, насквозь пропитанныхъ испареніями тысячъ голыхъ человѣческихъ тѣлъ.

Послѣдній мой наборъ осенью 1904 года протекалъ при исключительно тяжелыхъ условіяхъ, въ памятную эпоху неудачной Японской войны и общей подавленности настроенія. Съ какимъ стѣсненнымъ сердцемъ приходилось принимать молодежь въ ряды арміи, о которой ежедневно сообщалась одна скорбная вѣсть за другой.

Согласно воинскихъ инструкцій, среди многотысячной массы вызванныхъ на наборъ людей, Присутствіе наше старательно выбирало все, что было наиболѣе крѣпкаго, способнаго и лучшаго, для пополненія Сибирскихъ стрѣлковыхъ частей и, главнымъ образомъ, флота. Одновременно же до насъ доходили страшныя вѣсти о гибели огромныхъ морскихъ военныхъ судовъ съ тысячами подобныхъ, отмѣченныхъ Богомъ и избранныхъ людьми, единицъ!

Надо было удивляться тому общему бодрому духу, который проявлялся среди самихъ новобранцевъ: вѣдь слухи о нашихъ боевыхъ неудачахъ и огромныхъ потеряхъ проникали во всѣ слои населенія, а въ силу этого наборъ 1904 года проходилъ при вопляхъ провожавшей молодежь родни. Надеждъ на скорое окончаніе дальневосточной бойни тоже еще не предвидѣлось. Несмотря на это, когда, бывало, въ качествѣ Предсѣдателя Присутствія, произнесешь магическое слово: „годенъ”, молодой парень перекрестится, встряхнетъ головой и бодро скажетъ: „Радъ послужить Царю и Отечеству!” Въ голову мнѣ тогда не приходило приписывать подобное поведеніе какому-либо напускному молодечеству — слишкомъ сама обстановка того времени не соотвѣтствовала чему-либо лживому и искусственному! По моимъ наблюденіямъ, молодежь искренне и геройски шла на защиту родины и когда подумаешь, сколько еще въ то время было нетронутаго и здороваго матерьяла въ русскомъ крестьянствѣ, и сколько можно было бы сдѣлать изъ него добраго и великаго въ государственномъ отношеніи при разумномъ его использованіи!..

Роковая по своимъ послѣдствіямъ Японская война послужила преддверіемъ для рѣзкой перемѣны всей обстановки и самаго характера моей дальнѣйшей сословно-выборной и общественной службы, придавъ ей яркую политическую окраску и создавъ вокругъ нея тревожную атмосферу разыгравшихся партійныхъ страстей. Но прежде чѣмъ говорить объ этомъ, я хочу коснуться хотя бы вкратцѣ описанія нашего головкинскаго домашняго житья-бытья за описываемое время.

* И. А. Протопоповъ — всемогущій Правитель губернаторской канцеляріи временъ А. С. Брянчанинова.

** „Сибирскій ходъ” представлялъ собой особымъ образомъ загнутые полозья, дававшіе санямъ возможность легко скользить даже по ухабистому зимнему пути.

*** См. Воспоминанія гр. Витте, т. I. Царствованіе Николая II, стр. 471. Изд. „Слово” 1921 г.

57

Я продолжалъ жить у себя въ имѣніи и вести по намѣченному плану свое хозяйство, которое постепенно стало давать замѣтные благопріятные результаты.

Здоровье отца шло замѣтно на убыль: съ весны 1903 года онъ почти не выходилъ изъ своей комнаты, изо-дня надень слабѣя, и становился какъ-то ко всему идифферентнѣе. Отцу было пріятно сознаніе, что мы съ дѣтками живемъ около него, очень любилъ онъ Анюту, видимо радъ былъ избранію моему въ Предводители, но хозяйство ему больше въ голову не шло, оно его перестало интересовать.

Все шло къ неизбѣжному концу. Печальное событіе это свершилось 24 іюля 1903 года. Около пяти часовъ утра, мнѣ пришли сказать, что отцу стало плохо. Прибѣжавъ къ нему, я засталъ его при послѣднемъ издыханіи, все же успѣли пріобщить св. Таинствъ, послѣ чего онъ тихо почилъ на моихъ рукахъ.

Тяжело было ощущать въ своихъ объятіяхъ холодѣющее тѣло самаго близкаго родного существа. Какъ ни былъ я готовъ за послѣдній годъ его жизни къ возможности потери дорогого для меня лица, но моментъ конечнаго разставанія съ нимъ былъ для меня исключительно тяжелъ. Великое счастье мое заключалось лишь въ томъ, что я оказался дома и могъ своей рукой навѣки закрыть глаза отцу.

На похороны съѣхалось много родныхъ. Его отпѣвали въ верхней церкви, гдѣ отецъ столько лѣтъ состоялъ старостой; похоронили его въ церковной оградѣ.

Жизнь человѣческая никогда не остается неизмѣнной — въ ней безпрерывно проиходитъ чередованіе горя съ радостью. Не прошло и года послѣ описанной скорби, какъ въ томъ же головкинскомъ домѣ случилось иное событіе — давно жданное, ниспосланное Божеской благодатью и встрѣченное общей великой радостью: 7 іюня родился у насъ сынъ, котораго мы долгіе годы ждали, и, наконецъ, вымолили его у Господа Бога , черезъ молитвенное предстательство преподобнаго великаго Саровскаго старца Серафима, котораго мы въ нашей семьѣ глубоко и свято почитали.

Начиная съ лѣта 1906 года, я ежегодно, несмотря на осложнившуюся мою дѣловую жизнь, нѣсколько дней въ году проводилъ въ Саровской обители, отдаваясь тихой уединенной молитвѣ въ исключительно благопріятной для меня обстановкѣ. Тамъ я говѣлъ, и тамъ же, съ Божьей помощью, запасался свѣжими силами для несенія тяжелыхъ и отвѣтственныхъ моихъ служебныхъ обязанностей.

Всѣ наши дѣтки появлялись на свѣтъ Божій въ моемъ присутствіи; исключеніемъ оказалось рожденіе сына Александра. Приблизительно за недѣлю до этого событія, послѣ объявленной дополнительной мобилизаціи т. н. „стариковъ” (прежнихъ годовъ призывныхъ), въ г. Ставрополѣ стало скапливаться множество бородатыхъ запасныхъ для провѣрокъ и переосвидѣтельствованія.

Я не имѣлъ въ виду уѣзжать изъ Головкина и оставлять жену наканунѣ ожидаемыхъ родовъ, но числа 2-го или 3-го іюня я вдругъ получилъ телеграмму за подписью моего добраго друга и сослуживца С. А. Сосновскаго, въ которой онъ срочно вызывалъ меня въ Ставрополь, чтобы успокоить волненія среди запасныхъ. Вялый и болѣзненный Воинскій Начальникъ справиться не смогъ, и дѣло стало принимать серьезный оборотъ.

Благословивъ Анюту, я, скрѣпя сердце, покинулъ Головкино и ночь спустя очутился въ Ставрополѣ, сплошь забитомъ вызваннымъ народомъ и многочисленными семьями, понаѣхавшими со всего уѣзда провожать запасныхъ „стариковъ. Настроеніе было очень нервное. По ночамъ слышались на улицахъ и площадяхъ — рыданья, вопли, бабьи причитанія.

Жилъ въ то время въ Ставрополѣ крупный арендаторъ волжскихъ рыбныхъ ловель, Черкасовъ, высокій, представительный, полный мужчина, что называется „кровь съ молокомъ”. Черкасовъ явился въ Присутствіе и предъявилъ удостовѣреніе отъ извѣстнаго казанскаго профессора, что у него ожирѣніе сердца.

Пошелъ въ народѣ слухъ, что такого здоровяка, какъ Черкасовъ, „господа собираются освободить отъ призыва.

Это объясняли его пріятельскими отношеніями съ уѣзднымъ начальствомъ. Слухи эти среди съѣхавшихся въ Ставрополь призывныхъ порождали озлобленіе, доходившее до открытыхъ, дерзкихъ, со стороны призывныхъ стариковъ и ихъ бабъ, выпадовъ по адресу членовъ Воинскаго Присутствія. Шелъ упорный разговоръ, что будь самъ Наумовъ въ городѣ, онъ поблажки Черкасову не далъ бы, повелъ бы дѣло по справедливости.

Пріѣхавъ въ городъ, я къ себѣ со стороны всего пришлаго люда встрѣтилъ самое доброе и довѣрчивое отношеніе. Прежде, чѣмъ рѣшать что-либо, я обратился къ почтенному ставропольскому земскому врачу И. Г. Хлѣбникову, въ вѣрность діагноза котораго, а также и въ общеизвѣстную честность, я твердо вѣрилъ. Послѣ произведеннаго имъ обстоятельнаго освидѣтельствованія оказалось, что, несмотря на свою цветущую внѣшность, Черкасовъ дѣйствительно страдалъ сильнымъ ожирѣніемъ и расширеніемъ сердца. Я собралъ Присутствіе и просилъ Хлебникова, чье имя въ народѣ говорило само за себя, участвовать въ качествѣ врача при публичномъ освидѣтельствованіи Черкасова. Въ результатѣ я провозгласилъ: „негоденъ”. Пользуясь присутствіемъ въ залѣ засѣданія ожидавшихъ своихъ очередей призывныхъ, я раъяснилъ сущность сердечной болѣзни Черкасова, сославшись на діагнозъ Хлѣбникова и на законъ, освобождавшій подобныхъ больныхъ отъ военной службы. Освобожденіе Черкасова прошло благополучно, народъ намъ повѣрилъ, и я спокойно продолжалъ свое дѣло.

8-го іюня я смогъ пуститься въ обратный путь къ себѣ въ Головкино. Подъѣзжаю къ нашему дому, а изъ параднаго крыльца выходитъ въ бѣломъ капотѣ вся сіяющая и радостная моя мать... Вбѣгаю по большимъ каменнымъ плитамъ къ ней, обнимаю и слышу маминъ счастливый голосъ: „Поздравляю, дорогой Саша, съ наслѣдникомъ”... Я такъ и опѣшилъ отъ этой вѣсти, глубоко и радостно меня взволновавшей.

Наконецъ-то около меня будетъ жить существо, которому я смогу передать со временемъ свое кровное, родовое, многими трудами и заботами сохраненное и обработанное Головкино, — оставить изстари Наумовское имущество тому же Наумову... Сладкія мечты, нынѣ, по велѣнію злой мачехи-судьбы, не сбывшіяся.

Крестины сына Александра прошли въ исключительно торжественныхъ и радостныхъ условіяхъ. Не только вся родня, друзья, сосѣди, наши служащіе, но и головкинскіе крестьяне приняли участіе въ общемъ веселіи, искренно привѣтствуя рожденіе „наслѣдника”. Яицкіе мои односельчане устроили вечеромъ въ день крестинъ своеобразную деревенскую иллюминацію: вдоль рѣки и озера Яикъ зажжены были факелы и цѣлыя бочки со смолой. На луговой сторонѣ пылали громадные костры, вокругъ которыхъ сельская молодежь распѣвала хороводныя пѣсни, трынкали балалайки, переливались гармошки, и при праздничномъ костровомъ освѣщеніи всѣ рѣзвились, плясали, кружились. Подъ вечеръ, мы, большой компаніей, на устланной коврами лодкѣ, т. н. „дощаникѣ”, подъѣзжали къ веселящейся крестьянской молодежи, которая привѣтствовала насъ пѣснями, „величая” хозяевъ и новаго наслѣдника. Въ отвѣтъ на ихъ „величаніе”, я, по заведенному обычаю, выставилъ вина. Крестинное празднованіе и общее веселье продолжалось безъ умолка до глубокой ночи.

Какъ далекій сонъ вспоминается мнѣ все это теперь, хотя все это происходило въ дѣйствительности!

58

Мнѣ предстоитъ перейти къ изложенію воспоминаній, связанныхъ съ эпохой 19-ти мѣсячной нашей Японской войны, вызвавшей въ силу своихъ фатальныхъ неудачъ опасное революціонное движеніе (1905-1906 г. г.), въ которомъ и мнѣ, волею судебъ, пришлось принимать тяжелое боевое участіе, въ качествѣ защитника государственнаго порядка. Но прежде чѣмъ начать говорить объ этихъ сложныхъ и тревожныхъ временахъ, хотѣлось бы еще разъ напослѣдокъ оглянуться и вспомнить нѣкоторыя картины изъ моей прошлой привольной головкинской жизни, когда она текла въ нормальныхъ условіяхъ, и я могъ почти круглый годъ проживать въ своихъ родныхъ мѣстахъ.

Лишенный нынѣ своего родного угла, проживая на положеніи бѣженца гдѣ-то у синя моря въ пресловутомъ Котъ д’Азюръ, попробую на время закрыть глаза и забыть пальмы, зрѣющіе апельсины, цвѣтущія мимозы и вѣчнозеленыя оливки, и мысленно перенестись за многія тысячи верстъ, въ дорогое для меня Головкино.

Проходила лѣтняя страда со всѣми ея срочными работами: паркой, жнитвомъ, молотьбой и озимымъ сѣвомъ. Съ осенней зябкой тоже бывало закончено. Отбывалъ я въ концѣ сентября свое Уѣздное Земское Собраніе, проводилъ мѣсяцъ на наборѣ и, вернувшись ко второй половинѣ ноября къ себѣ домой, могъ, наконецъ отдаваться заслуженному отдыху.

Вставалъ я рано, и около 8 часовъ утра приходилъ въ залу, гдѣ въ концѣ стола для меня готовъ бывалъ утренній завтракъ — кофе, молоко, масло, великолѣпный домашній хлѣбъ, и одновременно подавалась мнѣ Никифоромъ любимая моя яичница.

Въ 9 часовъ утра, въ валенкахъ, рабочемъ мѣховомъ полушубкѣ и мерлушковой шапкѣ, я выходилъ на дворъ и отправлялся въ круговой обходъ своего разнообразнаго и обширнаго хозяйства, первымъ долгомъ заходя на выѣздную и рысистую конюшню, оттуда на рабочій дворъ и дальше — на конскій заводъ. Обходилъ всѣ конюшни, мастерскія, проходилъ по заселенному хуторскому порядку, гдѣ расположены были помѣщенія моихъ служащихъ.

На круговую прогулку по хозяйству уходило у меня часа два, послѣ чего я спѣшилъ пройтись на свою мельницу, расположенную отъ дома приблизительно въ одной верстѣ. Тамъ я пробовалъ помолъ, слѣдилъ за уровнемъ воды и входилъ въ добрососѣдскія непринужденныя бесѣды съ пріѣзжавшими съ разныхъ сторонъ помольщиками для т. н. „мірского помола”.

Обѣдали мы въ часъ дня. Поваръ Владиміръ готовилъ вкусно и разнообразно — рыбы, птицы и дичи всякой было изобиліе, про молочные же продукты и говорить нечего.

Черезъ часъ послѣ обѣда обычно подавалась моя любимая разгонно-охотничья пара соловыхъ вятокъ съ мохнатыми гривками и черными ремешками на спинѣ. На козлахъ сидѣлъ Гаврила Мироновъ — красивый парень съ закрученными усами и небольшими бачками, взятый мною въ кучера изъ конюдавъ за его недюжинныя способности и охотничью жилку.

Одѣвшись въ свой охотничій полушубокъ, накинувъ на него сверху чапанъ и напяливъ на голову буяновскій рыжій мерлушчатый „малахай”, я залѣзалъ въ свои охотничьи санки, обитыя лосемъ, прикрытыя волчьей полостью, и спрашивалъ Гаврилу, куда бы намъ на оставшіеся недолгіе послѣобѣденные часы проѣхаться для охотничьей забавы... „Проѣдемъ, баринъ, къ Малиновому”, — бывало, слышалось на это въ отвѣтъ — „шибко тамъ мышкуетъ хвостатая!” — „Ну, ладно, говорю я радостно: „въ Малиновъ, такъ въ Малиновъ — заѣдемъ только за Милкой!”... Любилъ я свой Малиновъ заповѣдникъ, и было за что!

Малиновъ лѣсъ находился за чертой лугового пространства, заливаемаго вешней полой водой. Въ немъ было около 400 десятинъ. Лѣтомъ мѣста эти представляли собой, по охотничьему выраженію, „крѣпь”, гдѣ любилъ укрываться лѣсной звѣрь, и въ непролазной глуши которой изъ года въ годъ размножались и держались волчьи и лисьи выводки. Въ тѣхъ въ тѣхъ же мѣстахъ встрѣчалось также немало лосей.

Въ зимнее время въ лѣсныхъ болотахъ, толстымъ слоемъ занесенныхъ снѣгомъ, спасалось множество пушистыхъ, съ огненными глазками, бѣляковъ отъ преслѣдовавшихъ ихъ хищныхъ и хитрыхъ четвероногихъ охотниковъ.

Малиновъ лѣсъ, также, какъ и весеннее „Подстепное”, о которомъ я упоминалъ ранѣе, былъ мѣстомъ изстари блюденымъ, „заповѣднымъ” и долженъ отдать справедливость моимъ Малиновскимъ сосѣдямъ, что за 20 лѣтъ моего хозяйничанья было лишь нѣсколько случаевъ захода бабъ за грибами и ягодами, но ни порубокъ, ни охотъ самовольныхъ не случалось.