Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

50

Радостные и счастливые вернулись мы подъ головкинскій кровъ, къ нашимъ одинокимъ старичкамъ и осиротѣвшему хозяйству. Трудно и нудно было намъ всѣмъ разсказывать дѣйствительную причину нашего долгаго отсутствія и крымскаго проживанія. Смотря на мой цвѣтущій видъ, никто не вѣрилъ, что я был,ъ тяжко болѣнъ.

Послѣ всего мною за послѣдніе года перенесеннаго, я становился совершенно безразличенъ къ условностямъ т. н. „общественнаго мнѣнія”, избравъ единственный на мой взглядъ вѣрный и опредѣленный путь въ своей жизни, кото-раго я впослѣдствіи всегда держался — путь чисто дѣлового достиженія, ради котораго я ни передъ чѣмъ не останавливался, всячески отстраняя себя отъ сплетенъ и интригъ личнаго свойства.

По пріѣздѣ въ родныя мѣста, я весь отдался устройству головкинскихъ дѣлъ, въ чемъ явно ощущалась безотлагательная необходимость. Къ большому нашему горю, я засталъ бѣднаго моего отца съ признаками замѣтнаго ухудшенія его здоровья: онъ самъ сталъ просить меня взять все хозяйство въ свои руки, со слезами на глазахъ сознаваясь въ своей немощи. Мама мнѣ тоже не нравилась — нервность ея вновь усилилась. Всѣ ея помыслы, часто при насъ высказываемые, вращались около брата Николая, служившаго въ то время въ г. Иркутскѣ, или вокругъ сиротства ея внука — Митюши. Наше личное благополучіе и молодое счастье служили ей какъ бы фономъ для подчеркиванія тяжкой судьбы обоихъ ея остальныхъ сыновей. Присутствіе ласковой и ровной Анюты вносило общее успокоеніе, что же касается меня самого, то я съ ранняго утра и до поздняго вечера былъ занятъ своими срочными работами и хозяйственными хлопотами, преисполненный здоровья, бодрости и надежды на лучшее будущее. Захаживая часто къ своимъ старикамъ, я старался занимать отца разсказами о нашемъ хозяйствѣ. Что же касается мамы, то съ ней было труднѣе, но все же, мало-помалу, и она сдѣлалась по отношенію къ намъ задушевнѣе и ласковѣе, а со временемъ и вовсе успокоилась.

У меня и ранѣе еще складывался планъ преобразованія головкинскаго хозяйства, какъ бы застывшаго и превратившагося въ почти бездоходную рутину. Между тѣмъ, природныхъ богатствъ въ отцовскомъ имѣніи было не мало — требовалось лишь ихъ вызвать къ жизни и разумно и интенсивно использовать. На этомъ собственно и основана была вся мной намѣченная реформаторская работа.

На самомъ дѣлѣ, — пахотной земли при имѣніи было совершенно достаточно — 1.000 десятинъ казенной мѣры, но она требовала частью освѣженія путемъ глубокой зябки, частью правильнаго унаваживанія и, главное, введенія, вмѣсто трехполья, многополья съ пропашными растеніями.

Далѣе, луговъ было огромное богатство — до 4.500 десятинъ. Выручалось съ нихъ до смѣшного мало, и арендныя цѣны отстали отъ сосѣднихъ во много разъ. У отца велся давній порядокъ сдавать луга цѣлыми дачами извѣстнымъ ему арендаторамъ, которые передавали отъ себя другимъ за болѣе высокую плату. Въ силу подобной системы, арендная цѣна за десятину у отца проходила, примѣрно, въ 5 рублей въ то время, какъ у сосѣдей взималось за такую же 12-15 рублей. Отсюда напрашивалось заданіе, съ одной стороны, измѣнить установившійся способъ сдачи луговъ въ аренду, и съ другой, — изъять изъ общаго количества луговъ возможно лучшую и значительную ихъ часть и расширить животноводство.

Далѣе, въ имѣніи находилось до 2.000 десятинъ разнаго, больше лугового, лѣса, не приносившаго отцу почти никакого дохода, за исключеніемъ безсистемной выборочной рубки единичныхъ каршей — обруча и т. п. Эта хозяйственная отрасль также требовала серьезнаго упорядоченія.

Вопросъ сдачи рыбныхъ ловель по Волгѣ и во всѣхъ займищныхъ водахъ (таковыхъ, включая Воложскую воду, было свыше 30.000 десятинъ), тоже требовалъ пересмотра. Цѣны на эти ловли стояли при отцовскомъ управленіи обидно-низкія, но старикъ держался своихъ взглядовъ, главнымъ образомъ, не желая мѣнять прежнихъ своихъ арендаторовъ.

Наконецъ, въ имѣніи существовала водяная сила, правда. образцово использованная отцомъ въ свое время для его любимаго дѣтища — мельницы, но послѣдующая техника давала возможность еще большихъ достиженій, при замѣнѣ колесъ турбинами. Однимъ словомъ, никакихъ новшествъ я не имѣлъ въ виду заводить у себя, а желалъ лишь то, что мнѣ Господомъ и отцомъ было передано въ мою собственность и распоряженіе, использовать возможно разумнѣе и полнѣе.

Основой всей моей будущей работы намѣчалась правильная постановка конторскаго дѣла въ имѣніи, съ возможно яснымъ учетомъ всѣхъ главнѣйшихъ отраслей хозяйства. Въ этомъ отношеніи у меня была серьезная подготовка по прошлой моей дѣятельности. Кромѣ того, я вообще интересовался системами наиболѣе дешевой и упрощенной бухгалтеріи, которыя могли бы примѣняться въ небольшихъ сравнительно экономіяхъ, не требуя литыхъ людей и расходовъ.

Болѣе всего мнѣ понравилась „система Мороховца”, которую я еще въ Крыму обстоятельно проштудировалъ и намѣтилъ завести у себя въ Головкинѣ. Девизомъ этой системы, помнится мнѣ, было „время —- деньги”, а основой: — „нѣтъ счета, который бы получалъ, безъ счета, который бы отдавалъ”. Я былъ убѣжденный сторонникъ введенія въ помѣщичій хозяйственный обиходъ извѣстной доли чисто промышленнаго элемента, въ чемъ бы онъ ни заключался, лишь бы былъ пригоденъ для данной мѣстности и примѣненъ къ данному хозяйственному укладу.

Лично у меня по отношенію моего будущаго головкинскаго хозяйства складывалось твердое убѣжденіе въ безусловной выгодности расширенія мукомольнаго дѣла до предѣловъ большого промышленно-коммерческаго предпріятія. Для этого имѣлись подъ рукой всѣ благопріятныя условія: своя пристань, наличіе даровой водяной силы и возможность примѣненія для мельничнаго механизма дешевой паровой силы, выгодность которой обуславливалась имѣвшейся около Головкина займищной малоцѣнной древесиной. Вблизи моего имѣнія былъ расположенъ рядъ обширныхъ частновладѣльческихъ посѣвовъ, урожай съ которыхъ, въ видѣ крупныхъ зерновыхъ партій, большей частью, — ржи, долженъ былъ тяготѣть для сбыта и ссыпки въ ближайшій и наиболѣе для нихъ во всѣхъ отношеніяхъ удобный пунктъ — именно на мою головкинскую пристань. Это то, что мною намѣчалось въ первую голову.

Послѣдующимъ мѣропріятіемъ должно было быть оборудованіе широко поставленаго сыроваренія, съ доставкой продукта на Московскій рынокъ.. На это меня наталкивали опять-таки сами мѣстныя условія, въ видѣ большого изобилія луговъ, кормовъ и пастбищъ, а также возможность скупки молока во всей округѣ, что вызвало бы увеличеніе не только своего, но и сосѣдскихъ молочныхъ стадъ, включая и крестьянскія. Это подняло бы спросъ и цѣны на луговую аренду и выпасы.

Предварительные переговоры съ московскими крупными сыроторговцами убѣдили меня въ неисчерпаемой емкости сырнаго столичнаго рынка, особенно на нѣкоторые ходовые сорта. Помимо этого, мною учитывался также рядъ другихъ благопріятныхъ для задуманнаго мною дѣла условій, какъ-то: удобство и сравнительная дешевизна доставки готоваго продукта изъ Головкина до Москвы, наличіе подходящаго зданія, в видѣ праваго каменнаго флигеля нашей усадьбы, и несложность самого сыровареннаго производства.

Трудно пересказать все, что намѣчалось мною въ то счастливое, юное, хозяйственно-творческое время. Господу угодно было мало-по-малу всѣ мои мечты превращать въ дѣло. Результаты получались не только удачные, но и по нѣкоторымъ отраслямъ безусловно блестящіе, во всякомъ случаѣ превзошедшіе всѣ мои смѣтныя предположенія.

Достаточно здѣсь упомянуть, что то самое имѣніе, которое при отцѣ давало за послѣдніе десять лѣтъ его управленія, средній чистый доходъ около 8.000 рублей, приносило мнѣ, въ концѣ моего хозяйничанья, начиная съ 1912 года, до 80.000 рублей чистаго барыша, причемъ главная доля выручки имѣла своимъ источникомъ значительно расширенное и на коммерческую ногу поставленное мельнично-мукомольное дѣло.

Долженъ, правда, оговориться, что благодаря содѣйствію жены, мною былъ сполна погашенъ числившійся на Головкинскомъ имѣніи долгъ Дворянскому Банку (135.000 р.), что, конечно, много облегчало и улучшало общій кассовый балансъ, ранѣе обременяемый процентными платежами.

Война 1914 года помѣшала осуществить послѣднее мое хозяйственное заданіе — оборудованіе сыроваренія. Послѣдующая за ней страшная революція смела все на своемъ стихійно-разрушительномъ пути. Всѣ вложенные въ прошломъ отцомъ и мною труды пошли прахомъ. Объ этомъ, впрочемъ, не только писать, но и думать невыносимо тяжко!...

Среди всякихъ хозяйственныхъ заботъ и предпріятій, я удѣлялъ много времени и силъ и постепенному благоустройству всей нашей усадебной обстановки. Рѣшивъ въ полной неприкосновенности сохранить внѣшній обликъ нашего головкинскаго дома, я произвелъ лишь самыя необходимыя въ немъ и вокругъ него ремонтныя работы. Но изъ лѣваго каменнаго флигеля я убралъ рабочихъ, птичникъ и инвентарный складъ и превратилъ его въ превосходное жилое помѣщеніе, въ которомъ были устроены квартиры для служащихъ, съ окнами на конный дворъ, и нѣсколько запасныхъ комнатъ для пріѣзжающихъ, съ видомъ на внутренній, т. н. „барскій” дворъ. Въ томъ же флигелѣ была возстановлена въ прежнемъ ея видѣ двухсвѣтная обширная зала, приспособленная мною подъ читальню-библіотеку, съ помѣстительными стѣнными шкафами и удобной диванной мебелью. Въ ней стояло піанино, а по стѣнамъ были развѣшаны охотничьи трофеи въ видѣ лосиныхъ роговъ, и цълая серія моихъ охотничьихъ фотографій, изображавшихъ всѣ виды головкинскаго спорта, бытъ и образъ деревенской жизни моей семьи, а также наиболѣе ингерескыя сцены изъ сельскохозяйственнаго обихода.

Рядомъ съ этимъ помѣщеніемъ, въ концѣ флигеля, съ окнами и выходомъ на улицу, была устроена мною контора, входъ въ которую со стороны „барскаго” двора былъ красиво отдѣланъ въ русскомъ стилѣ, въ видѣ уютнаго крытаго крылечка, съ соотвѣтствующей рѣзьбой и витыми, легкими колонками. Въ конторѣ имѣлся мой „хозяйскій” обширный кабинетъ, со всѣми необходимыми принадлежностями, уставленный шкафами и полками для храненія конторскихъ архивовъ и текущихъ дѣлъ, зерновыхъ, сѣменныхъ и мучныхъ пробъ, съ планами на стѣнахъ и конторской стойкой около оборудованной въ углу центральной телефонной станціи.

Въ первый же годъ моего головкинскаго управленія, я приступилъ къ проведенію телефонной линіи до почтово-телеграфной станціи при с. Старой Майнѣ — всего около девяти верстъ. Простой подсчетъ мне подсказывалъ выгодность этого мѣропріятія, не говоря уже о тѣхъ удобствахъ, которыя давали мнѣ возможность непосредственно сноситься съ Майнскимъ населеннымъ пунктомъ, гдѣ бывалъ обширный хлѣбный базаръ, были склады всевозможныхъ сельскохозяйственныхъ матеріаловъ, имѣлась врачебная помощь и пр. За доставку телеграммы изъ Майны съ нарочнымъ въ Головкино, мы платили 75 коп., не считая „чаевыхъ”. Завѣдуя богатыми и отвѣтствеными дѣлами, порученными мнѣ моимъ тестемъ, и проживая вмѣстѣ съ тѣмъ вдали отъ всѣхъ руководимыхъ мною центровъ Ушковскаго управленія, я былъ заинтересованъ въ возможно скорѣйшемъ упорядоченіи не столько почтовыхъ, сколько именно телеграфныхъ сношеній съ моими сотрудниками и довѣрителями.

Приглашенный мною спеціалистъ-техникъ оказался дѣльнымъ работникомъ, быстро установившимъ на протяженіи девяти верстъ связь между Головкинымъ и Майной. Было получено разрѣшеніе тоже со стороны собственниковъ всѣхъ земель, черезъ которыя пришлось проводить линію и вкапывать столбы, заготовленные изъ своего же лугового отличнаго прямоствольнаго дуба. Въ какой-нибудь мѣсяцъ все было закончено, и я смогъ непосредственно посылать и получать депеши во всѣ страны міра.

Съ моей легкой руки, телефонное сообщеніе стало устанавливаться во многихъ мѣстахъ. Вскорѣ же я смогъ соединяться въ самой Майнѣ съ больницей, аптекой, сосѣдомъ — моимъ большимъ другомъ — М. М. Лентовскимъ и др. Я провелъ изъ конторской центральной станціи линію къ себѣ въ домъ, въ свой небольшой рабочій кабинетъ, и въ нововыстроенное мной помѣщеніе для управляющаго. Затѣмъ была добавлена линія на новую мою вальцовую мельницу (съ 1912 года), а съ этой мельницы было проведено по всей нашей обширной усадьбѣ электрическое освѣщеніе.

Выселивъ рабочихъ изъ бокового флигеля, примыкавшаго къ господскому дому, я ихъ размѣстилъ вдали отъ себя, ближе къ рабочему конному двору, въ просторномъ флигелѣ-особнякѣ, постройки еще крѣпостныхъ временъ. Я выстроилъ въ центрѣ всѣхъ хозяйственныхъ построекъ помѣстительный каменный домъ и въ немъ отвелъ комфортабельную квартиру для управляющаго.

Съ годами, около упомянутаго новаго флигеля, образовался цѣлый хуторъ-поселокъ, заключавшій въ себѣ рядъ кирпичныхъ построекъ, исключительно хозяйственно-служебнаго характера. Въ числѣ таковыхъ имѣлось обширное помѣщеніе для конскаго завода съ манежемъ, отдѣленіями для матокъ и жеребятъ, а также всевозможные цейхгаузы, мастерскія: кузнечно-слесарныя, столярно-плотничныя и обширные навѣсы для храненія всяческаго инвентаря. Наконецъ, невдалекѣ отъ упомянутаго хутора, за садовой оградой, въ самомъ центрѣ нашей обширной разросшейся усадьбы, я вырылъ „Абиссинскій” колодезь съ водокачкой и обширнымъ бассейномъ, откуда была проведена во всѣ необходимыя по мѣщенія вода, оказавшаяся сильно желѣзистой и по вкусовымъ качествамъ превосходной

По другую сторону нашей господской усадьбы, рядомъ съ церковью, я выстроилъ превосходныя, каменныя — выѣздную, разгонную и запасную конюшни, съ помѣстительнымъ каретникомъ, обращеннымъ къ улицѣ. На этомъ дворѣ, всегда содержавшемся въ большомъ порядкѣ, производилась выводка нашей рысистой молодежи, въ нѣсколько лѣтъ завоевавшей себѣ имя не только на провинціальныхъ, но и столичныхъ ипподромахъ. Основаніемъ нашего завода послужила тройка сѣрыхъ матокъ, приведенныхъ съ собой Анютой изъ Осташевскаго завода. Всѣ онѣ были высокихъ орловскихъ кровей, отъ „Молодца” Тулиновскаго завода. Въ то же время были намъ подарены изъ Осташевскаго же завода два жеребца — старый „Любезный” и молодой — „Лимонъ” (родной братъ „Летуна”). Послѣ этого пріобрѣтена была отъ Григорія Ушкова еще тройка караковыхъ матокъ, рѣдко энергичныхъ и статьистыхъ — дочерей „Касатика” завода герц. Лейхтенбергскаго. Съ этихъ всѣхъ лошадей и началось дѣло разведенія нами собственнаго рысистаго завода, параллельно съ основаніемъ коневодства, которое велось путемъ скрещиванія рысистыхъ кровей съ наиболѣе подходящими типами тяжеловозовъ (главнымъ образомъ — першероновъ).

Съ перваго же года нашего пріѣзда въ Головкино, мы съ женой рѣшили ознаменовать наше „новоселье” путемъ посадки молодого сада. Я прихватилъ около двухъ десятинъ земли подъ наше новое дѣтище, а на грани прежняго парка и нашего молодого сада мы посадили кустъ бѣлой махровой сирени, который былъ намъ поднесенъ въ день нашего бракосочетанія въ Петербургѣ среди прочей массы свадебныхъ цвѣтовъ. Милая моя мама умудрилась благополучно довезти его до самаго Головкина. Прошли года. Новый садъ дружно разросся вокругъ своей огромной матки — могучей пятнадцатисаженной красавицы пихты. Пустилъ корни и нашъ „свадебный” кустъ, красовавшійся невдалекѣ отъ обширной, устроенной въ новомъ саду, теннисной площадки.

Спустя 18 лѣтъ послѣ посадки, „наша” „брачная сирень”, превратившаяся въ высокій, широко и ровно разросшійся красивый кустъ, оказалась, по волѣ Провидѣнія, тѣмъ мѣстомъ, около котораго свершилось знаменательное событіе того же „брачнаго” порядка, но касавшееся уже послѣдующаго поколѣнія: весной 1915 года около этого куста опустились на колѣни передъ родителями два молодыхъ красивыхъ существа — наша цвѣтущая, румяная, старшая дочь Марія, а рядомъ съ ней стройный молодой Поливановъ... Они просили нашего благословенія на будущую ихъ совмѣстную супружескую жизнь... Кустъ продолжалъ и послѣ цвѣсти, зацвѣла и жизнь молодой повѣнчанной пары — но, увы — не надолго... Счастье ихъ оборвалось внезапно, стихійно. Надо думать, что и кустъ, нами посаженный, давно сломанъ и затоптанъ новыми непрошенными хозяевами Россіи...

Будучи занятъ разведеніемъ новаго сада, я дѣлалъ все возможное и для поддержанія стараго нашего парка, представлявшаго собою особую цѣнность, благодаря разнообразію хвойныхъ породъ. Виднѣлись огромныя вѣковыя сосны, съ широко раскинутыми вѣтвями. Словно зеленый обелискъ возвышалась надъ всѣми, единственная въ своемъ родѣ по стройности и красотѣ, темнозеленая пихта съ ея многочисленнымъ потомствомъ, самосѣвно распространившимся по всему саду. Въ особенности памятна мнѣ чудная прямая аллея старыхъ дуплистыхъ липъ, о которыхъ преданіе передавало, что сажены онѣ были будто бы самой Императрицей, Великой Екатериной, при посѣщеніи ею Казани, когда она побывала и въ Головкинскомъ Приволжьи.

Обстраивая свой усадебный поселокъ, я завелъ собственные кирпичные заводы. И глины и топлива было въ изобиліи. Кирпичъ выпускался превосходнаго качества и въ большомъ количествѣ. Хватало его не только на всѣ мои постройки, но я отпускалъ его на чрезвычайно льготныхъ условіяхъ и крестьянамъ с. Головкина , особенно обитавшимъ въ моемъ т. н. „Яицкомъ концѣ”, который за десять лѣтъ почти весь успѣлъ застроиться каменными домами.

51

За 16 лѣтъ моего сосѣдства съ головкинскими крестьянами, установились у меня съ ними добрыя отношенія и взаимное довѣріе. Не могу не вспомнить того чувства удовлетворенія, которое я всегда испытывалъ, проѣзжая по „Яицкому” концу и глядя на крестьянскія постройки, почти сплошь каменныя, желѣзомъ крытыя, добрый, видный скотъ и довольство. Хозяева всегда учтиво, отъ стараго до малаго, поклономъ и добрымъ словомъ встрѣчали своего сосѣда. Я убѣжденъ, что и сами Головкинскіе старики — мои сверстники такъ же меня вспоминаютъ!..

Благопріятно началось и шло мое, съ дѣтства любимое, сельское хозяйство, которымъ я всѣмъ своимъ разумомъ и сердцемъ горячо увлекался, счастливый своей непосредственной близостью къ природѣ, бодрый духомъ отъ сознанія полезнаго творчества и здоровый тѣломъ отъ пріятнаго труда и деревенской привольной жизни.

Добрыя отношенія съ моими двоюродными братьями, съ перваго же года нашей совмѣстной головкинской жизни, замѣтно упрочились. Ближайшіе мои сосѣди — Павелъ и Николай Михайловичи Наумовы, оба крупные помѣщики и превосходные хозяева, съ утра до ночи занятые своимъ большимъ дѣломъ, оцѣнили и во мнѣ такую же однородную съ ними силу, со временемъ отдавая должное моимъ знаніямъ, предвидѣніямъ и даже совѣтамъ. Въ свободные дни или зимніе вечера мы другъ съ другомъ видѣлись, сходились семьями и всегда братски-задушевно встрѣчались, что лично я, лишившійся сразу обоихъ своихъ родныхъ братьевъ, особенно въ нихъ цѣнилъ. Павелъ съ Николаемъ, видимо, понимали мое положеніе и искренно высказывали мнѣ свои сердечныя, чисто-братскія отношенія.

Спустя нѣкоторое время переѣхалъ къ намъ въ Головкино еще и третій мой двоюродный братъ Алексѣй Михайловичъ Наумовъ. Алексѣй Михайловичъ по характеру своему рѣзко отличался отъ своихъ братьевъ: проведя всю свою молодость на судебной службѣ, вращаясь больше въ городскомъ обществѣ, онъ предпочиталъ развлеченіе серьезному усидчивому труду. Попавъ въ Елшанку, онъ все время именно „развлекался”, но не работалъ. Получая проценты съ капитала, вырученнаго за Хлѣбодаровку, онъ могъ жить, не заботясь о завтрашнемъ днѣ, расходуя все свое время на разные „пустяки”, какъ выражались его братья. Алексѣй то и дѣло катался на выведенныхъ имъ изъ Уфимской губерніи лошадкахъ-„вяткахъ”, потомъ завелъ себѣ автомобиль „Адлеръ”, пугая на пути все и вся. Онъ былъ въ нашихъ мѣстахъ піонеромъ этой „антихристовой машины”, какъ обзывали ее крестьяне.

Лично я рѣшился завести у себя въ Головкинѣ автомобиль, спустя лишь много лѣтъ, когда и люди и деревенскій скотъ, главнымъ образомъ, лошади, болѣе или менѣе съ ними освоились.

52

Въ описываемое мною время всѣ мы жили у себя, въ помѣщичьихъ гнѣздахъ, размѣренной, широкой — именно „помѣщичьей” жизнью. Позже, всѣмъ другимъ Наумовымъ, какъ и мнѣ, пришлось надолго покидать милое наше Головкино и возвращаться въ него лишь на краткое лѣтнее пребываніе. У всѣхъ подрасли дѣти, требовавшія городского обученія. Мнѣ служба мѣшала жить такъ, какъ хотѣлось бы — мирно, тихо, въ скромной деревенской обстановкѣ. Въ то счастливое время (1900 - 1901 - 1902 г. г.) никуда мы не спѣшили изъ своего Головкина и крѣпко, почти безвыѣздно сидѣли круглый годъ въ своихъ усадьбахъ.

Упоминая о своей страсти ко всему тому, что именуется Божьимъ міромъ, и имѣя особое тяготѣніе къ природѣ, нетронутой человѣческой рукой, къ ея дѣвственнымъ чарамъ, я не могу не подчеркнуть, что въ этомъ отношеніи наше Головкино представляло собой въ дѣйствительности непочатый край цѣлины, природной „дѣвственности”.

Начну съ весны. — Хотя у насъ не было глухариныхъ и тетеревиныхъ.токовъ, но зато, что такое представляла собою весною вся волжская пойма, кишмя кишѣвшая пернатыми, слетавшимися со всѣхъ концовъ вселенной!? Пусть мои дѣти вспомнятъ, какъ я ихъ, маленькихъ, водилъ по незаливаемымъ низинамъ заповѣднаго мѣста, т. н. „Подстепного” — традиціоннаго вешняго этапа перелетныхъ птицъ, гдѣ онѣ осѣдали, любили, размножались.

Во время волжскаго разлива, Подстепное представляло собою мѣсто исключительное для удобства осѣданія на немъ всяческой перелетной птицы — утокъ, гусей, лебедей и всевозможныхъ породъ куликовъ. Далеко расположенное отъ населеннаго мѣста (въ трехъ верстахъ отъ Головкина), оно изобиловало ольховыми зарослями и удобными, травянистыми, кочковатыми луговинами. Въ Подстепномъ изстари вѣковъ запрещалось весной охотиться — съ прадѣдовскихъ временъ это было освященное, заповѣдное мѣсто. Ходишь, бывало, тамъ весной по мягкой, свѣжей, кудрявой муравѣ, среди кустарниковыхъ зарослей, и видишь почти рядомъ съ собой то парныхъ лебедей, то сѣрыхъ, съ виду совсѣмъ домашнихъ, дикихъ гусей.

Неоднократно наши дѣтки натыкались на сидѣвшихъ на своихъ гнѣздышкахъ дикихъ утокъ. Токовали и танцовали на своихъ длинныхъ ножкахъ турухтанчики, съ взъерошеннымъ на шейкахъ опереніемъ и раскрытыми вѣеромъ хвостиками. Среди прочаго пернатаго гомона раздается какъ бы блеяніе молодого барашка — это бекасъ по-весеннему играетъ, тоже по-своему любовно токуетъ, забираясь въ высь, подъ небеса, и оттуда стремглавъ ниспадая, трепыхая своими жилистыми крылышками и издавая это своеобразное блеяніе.

И сколько всего прочаго прилетнаго пернатаго міра скапливалось въ вешнее время на этомъ благодатномъ заповѣдномъ мѣстечкѣ, гдѣ птица, видимо, не считалась съ человѣкомъ, какъ своимъ врагомъ-хищникомъ и не опасалась его: не сказки это, милые мои читатели, а истинная быль, — головкинская правда!

Какъ-то разъ, тоже весной, въ бытность мою Губернскимъ Предводителемъ, подъѣзжалъ я на своей яхтѣ „Сирена” по весеннему разливу изъ Симбирска къ нашему дому, вдоль залитаго русла рѣки Уреня.

Напротивъ нашей усадьбы, черезъ рѣчку, была расположена моя хлѣбная пристань, а въ концѣ ея стояла каменная, еще прадѣдовскихъ временъ, караулка, гдѣ обиталъ старинный нашъ служащій — Емельянъ Ивановичъ. Весной, обычно, къ „дѣдушкѣ Емелѣ” съ „житнаго двора” отсылались на прокормъ наши гуси, которымъ раздолье тамъ предоставлялось великое — кругомъ вода, свѣжая трава, просторъ. Но былъ лишь одинъ „грѣхъ”, какъ выражался старикъ Емельянъ, — его донимали лебеди, безъ опаски и оглядки пожиравшіе у „Емели” и его „господскихъ” гусей весь кормъ...

Подоѣзжая къ нашему дому, я какъ разъ засталъ картину битвы дѣдушки Емельяна съ осаждавшей его внушительной лебединой стаей. Старикъ, съ большущей „шелудиной” въ рукѣ, яростно отгонялъ отъ гусинаго корма явившихся съ волжскаго разлива непрошенныхъ гостей. До насъ доносились его неистовые выкрики: „У-у вы! проклятые! пошли прочь!” Бывшій со мной графъ Мстиславъ Толстой спрашиваетъ меня: — „Скажи, вѣдь это лебеди твои? домашніе?” — Но когда мой гость узналъ, что это лебеди дикіе, онъ обомлѣлъ отъ охватившаго его удивленія. Потомъ годами всѣмъ разсказывалъ о сей чудесной встрѣчѣ, приговаривая — „если бъ я самъ своими глазами не видалъ, никогда бы этому не повѣрилъ”...

О нашихъ нетронутыхъ „цѣлинахъ”, блюденыхъ, заповѣдныхъ и сказочныхъ лѣтнихъ охотахъ на водяную дичь, лучше бывало и не разсказывать — настолько наша охотничья обстановка казалась невѣроятною!

Послѣ Петрова дня начинались по безпредѣльнымъ займищнымъ лугамъ знаменитыя головкинскія охоты, на которыя обычно любилъ пріѣзжать дорогой мой тесть Константинъ Капитоновичъ, человѣкъ моего уклада мыслей и одинаковаго пристрастія къ Божьему вольному міру. Сколько дней, съ ранняго утра и до поздней ночи, мы съ нимъ проводили въ дебряхъ нашихъ дѣвственныхъ займищныхъ луговъ. Въ этомъ отношеніи Константинъ Капитоновичъ былъ надежнымъ и пріятнымъ спутникомъ: — его также манила дѣвственная „крѣпь” со всѣми ея богатствами.

Любили мы съ нимъ забираться въ самую непроходимую луговую глушь и стоять за прикрытіемъ талового кустарника или густого, выше роста человѣческаго, камыша передъ озерными прогалинами, предварительно пославъ собакъ искать среди кочекъ и осоки припрятавшуюся водяную дичь. Стоишь, бывало, и выжидаешь, не безъ сердечнаго трепета, весь насторожившись зрѣніемъ и слухомъ. Гдѣ-то собака шарахнулась въ воду, очевидно, бросившись за выводкомъ; что-то рядомъ бултыхнулось и обозначились невдалекѣ подозрительные на видъ валики. Не проходило и мгновенья, какъ въ нѣсколькихъ шагахъ изъ-за осоки, среди камышей, показывалась цѣлая вереница водяныхъ пернатыхъ обитателей, быстро выплывавшая на чистую озерную поверхность, съ недоумѣніемъ оглядываясь, кто посмѣлъ нарушить ихъ спокойное существованіе??

Бывали въ такихъ глухихъ мѣстахъ случаи, что вмѣстѣ съ утиными выводками всякихъ видовъ и породъ, показывались изъ Камышевой чащи и лебединые, на которые, кстати сказать, лично у меня рука никогда не подымалась,

Сергѣй Тимофеевичъ Аксаковъ въ свое время проживалъ подолгу въ Головкинѣ, прежде чѣмъ составить и написать свой классическій трудъ „Записки ружейнаго охотника”, гдѣ имъ описаны всѣ сорта водяной дичи, встрѣчавшейся въ нашихъ займищныхъ мѣстахъ.* Мы часто съ Константиномъ Капитоновичемъ или съ Алешей Наумовымъ заѣзжали на нашъ любимый приволжскій „Борокъ”, гдѣ купались, вкушали стерляжью уху, и гдѣ нерѣдко я устраивалъ особое охотничье блюдо — „сальмэ” изъ дичи, въ которой нехватки въ нашихъ ягдташахъ не бывало.

Отдохнешь потомъ, бывало, на волжскомъ бережку, на чистой, разсыпчатой, песочной перинѣ, налюбуешься на родную даль съ проходящими пароходами и плавно скользящими бЬлянами или плотами; встанешь, вздохнешь полной грудью на вольномъ воздухѣ волжскаго простора, и отправишься вновь по камышамъ и берегамъ займищныхъ нетронутыхъ озеръ, не столько ради дичи, сколь во имя ощущенія непосредственной близости къ любимой мною луговой обстановкѣ.

Съ наступленіемъ осени, появлялись вечерніе перелеты съ волжской займы на яровыя поля безчисленныхъ вереницъ утья и гусей. Невѣроятное зрѣлище въ это время представляли собой т. н. „середыши”, т. е. волжскіе дальніе острова, озера которыхъ сплошь чернѣли отъ массъ скапливавшихся на нихъ дикихъ гусей, передъ ихъ отлетомъ въ теплые края.

Поздней осенью птицы исчезали, развѣ кое-гдѣ взлетывалъ на опушкахъ, среди опавшаго осинника, благородный, сѣрый, долгоносый вальдшнепъ. Но зато въ головкинскихъ мѣстахъ начиналась иная, идеальная по своей обстановкѣ и добычливости, охота съ гончими, сначала по черностопу, а затѣмъ и по порошѣ.

Держалъ я нѣсколько смычковъ этихъ собакъ, но любимицами моими были двѣ суки, привезенныя мною изъ Буяна — „Милка” и „Затѣйка”, съ которыми я всякую осень обшаривалъ лѣсные наши колки, вплоть до расположеннаго на краю моихъ владѣній, заповѣднаго „Малиноваго” лѣса. Рѣдкій колокъ не давалъ нѣсколькихъ добрыхъ русаковъ, а во многихъ проскальзывала и мышатница — лисица.

* Вспоминается мнѣ одинъ переплетенный экземпляръ этихъ „Записокъ”, хранившійся въ отцовской головкинской библіотекѣ, съ собственноручной надписью Сергѣя Тимофѣевича Аксакова: „Дорогому Николаю Михайловичу Наумову для него и его сыновей”.

Облавы въ Головкинѣ устраивались мною ежегодно въ теченіе всей поздней осени и до большихъ снѣговъ. То былъ излюбленный способъ моихъ охотъ, и въ ихъ организацію я вкладывалъ весь мой охотничій пылъ и опытъ. За нѣсколько лѣтъ у меня подобрались опытные и дисциплинированные, не только пѣшіе, но и конные загонщики. Мѣстность во всей округѣ я зналъ превосходно, и звѣря было изобиліе, особенно въ нашемъ Малиновомъ лѣсу, гдѣ облавы отличались исключительной удачей и добычливостью.

Въ періодъ 1902 - 1905 годовъ въ головкинскихъ займищныхъ мѣстахъ появилось небывалое количество лосей, безпощадно истреблявшихъ молодые лѣсные побѣги, ради предохраненія которыхъ мною организовывались обычно въ началѣ ноября мѣсяца спеціальныя облавы противъ непрошенныхъ лохматыхъ” гостей.

Невозможно пересказать про все то, что испытывалось мною въ тѣ счастливыя времена моего деревенскаго житья-бытья, въ обстановкѣ красивой волжской природы, ея приволья и раздолья. Я уже не стану говорить о разнообразныхъ видахъ богатѣйшей рыбной ловли въ головкинскихъ водахъ. Все это чередовалось одно за другимъ въ калейдоскопѣ го-ловкинской жизни, представляя нынѣ для меня незабываемыя картины счастливаго моего прошлаго.

Отношеніе общественныхъ мѣстныхъ круговъ ко мнѣ также меня радовало — мнѣ было оказано вниманіе со стороны Земскаго Собранія, избравшаго меня почетнымъ міровымъ судьей, попечителемъ больницъ и уѣзднаго Ставропольскаго училища. Въ очередной осенней сессіи Уѣзднаго Земскаго Собранія 1900 года я охотно принималъ участіе. Очень радовало меня и общее ко мнѣ со стороны гласныхъ довѣрчивое отношеніе. Не безъ чувства удвлетворенія приходилось выслушивать и отъ крестьянъ добрые отзывы о прошлой моей службѣ въ земскихъ начальникахъ.

Все чаще и чаще до меня доходили намеки о желательности въ будущемъ завербовать меня въ Уѣздные Предводители. Все это, конечно, льстило моему самолюбію, зароняя во мнѣ мечты о возобновленіи дальнѣйшей моей общественной дѣятельности, а пока я продолжалъ все съ тѣмъ же увлеченіемъ заниматься своимъ домашнимъ дѣломъ, которое въ то время осложнилось еще новыми заботами и хлопотами по постройкѣ задуманнаго нами съ Анютой самарскаго дома.

Проектъ его фасада и общаго плана былъ мною окончательно утвержденъ. Остановился я на строгомъ, спокойномъ стилѣ итальянскаго ренессанса, талантливо разработанномъ, Щербачевымъ. Я поставилъ архитектору основное требованіе, чтобы весь фасадъ былъ непремѣнно сложенъ изъ жигулевскаго камня Рождественскихъ каменоломенъ.

Идея постройки этого дома возникла на почвѣ обоюднаго нашего съ женой желанія увѣковѣчить нашу рождественскую помолвку. Отсюда возникло рѣшеніе выстроить въ Самарѣ красивое зданіе, съ видомъ на Рождественно, Волгу и гѣ самые Жигули, гдѣ происходили наши частыя встрѣчи и памятныя свиданія.

Теперь пишу все это откровенно, но въ то время никто и не догадывался, съ чѣмъ связана задуманная нами постройка. Меня отговаривали строить изъ жигулевскаго камня, говорили, что онъ вывѣтрится; я же былъ убѣжденъ въ противномъ и настоялъ на своемъ.

53

Новый 1901 годъ мы встрѣтили всѣ вмѣстѣ со стариками и нашими милымя двумя малютками у себя въ родномъ Головкинѣ.

Въ январѣ 1901 года предстояла мнѣ поѣздка въ Самару на Губернское Земское Собраніе, а затѣмъ въ Москву на общее собраніе владѣльцевъ — Ушковыхъ.

Встрѣча моя въ Самарѣ со всѣми моими прежними сотрудниками и гласными вышла самая радушная и даже трогательная. На собраніи я былъ избранъ въ цѣлый рядъ комиссій — ревизіонную, школьную, экономическую и т. п., такъ что пришлось работать безъ устали, чему я былъ очень радъ, — дѣло земское я любилъ.

Изъ Самары я проѣхалъ въ Москву, для участія на общемъ собраніи владѣльцевъ — Наслѣдниковъ М. Г. Ушковой и А. Г. Кузнецова. Налаженная мною организація управленія за оба года дала не только положительные, но блестящіе результаты, давъ пайщикамъ наивысшіе за все время существованія ихъ имѣній дивиденды — чистый доходъ Новаго Буяна за послѣдній отчетный годъ достигъ 85.000 р., а Рождественна — 120.000 р. Казалось бы, что въ такомъ видѣ дѣло могло бы идти и развиваться безпрепятственно, но тѣ же силы, которыя сгубили честнаго Корста, не дремали и подтачивали все то, что удалось съ такимъ трудомъ мнѣ наладить.

Дѣло въ томъ, что Лопаткинъ, по мѣрѣ подрастанія его воспитанниковъ, терялъ источикъ своего существованія — ему нужно было къ чему-либо пристроиться. Пользуясь моимъ продолжительнымъ пребываніемъ на югѣ и потомъ въ Головкинѣ, вдали отъ семьи Ушковыхъ, онъ сумѣлъ постепенно обойти всѣхъ владѣльцевъ и заручиться ихъ общимъ согласіемъ на приглашеніе его для сотрудничества по общему управленію въ качествѣ главнаго ихъ контролера.

Въ этотъ свой пріѣздъ я намѣревался окончательно закрѣпить и оформить организацію устроеннаго мной общаго управленія. Я еще ранѣе имѣлъ случай совѣтоваться относительно технически-юридической части такого оформленія съ извѣстными цивилистами, включая А. Ф. Дерюжинскаго. Все было уже мною подготовлено для учрежденія „Товарищества по эксплуатаціи имуществъ Наслѣдниковъ М. Г. Ушковой и А. Г. Кузнецова”. Фактически организація уже существовала и превосходно функціонировала — оставалось лишь ее узаконить. Но, видя создавшуюся въ Москвѣ обстановку, далекую отъ той, при которой я принялъ два года тому назадъ общее завѣдываніе ушковскимъ имуществомъ; усмотрѣвъ въ приглашеніи безъ моего вѣдома Лопаткина игнорированіе со стороны владѣльцевъ моей отвѣтственной роли, какъ руководителя общаго хода ихъ дѣлъ; взвѣсивъ всѣ эти обстоятельства, и побуждаемый неудержимымъ желаніемъ возобновить мою общественную дѣятельность, я безповоротно рѣшилъ отойти отъ Ушковскаго дѣла. Я переговорилъ откровенно съ Константиномъ Капитоновичемъ. Онъ продолжалъ ко мнѣ искренно любовно относиться, но былъ безсиленъ противъ своего домашняго царства. Я предложилъ Ушковымъ приступить не къ узаконенію существующаго порядка, а къ совершенію семейнаго раздѣла. Предложеніе мое было принято единодушно. Было рѣшено пока продолжать общее хозяйство, но подготовить семейный раздѣлъ.

Руководя, всѣми этими операціями, лично я считалъ необходимымъ, хотя бы въ ущербъ женинымъ интересамъ, идти на возможныя уступки, ради достиженія скорѣйшаго общаго согласія.

Не стану долго останавливаться на подробностяхъ ушковскаго дѣлежа, отмѣчу лишь главное: Григорій настойчиво „потребовалъ себѣ бывшее Кузнецовское имѣніе „Осташево” съ конскимъ заводомъщѣну ему онъ самъ назначилъ, вопреки нашей съ Максинымъ расцѣнкѣ, всего лишь въ 280.000 рублей. Таково было будто бы желаніе его дяди — самого Кузнецова. Несмотря на абсурдность предложенной имъ сдѣлки, пришлось ему уступить. Остальные боялись ему въ чемъ-либо перечить

Каково же было мое изумленіе, смѣшанное — скажу прямо — съ негодованіемъ, когда, года два спустя, я вдругъ узнаю, что Григорій перепродалъ свое „завѣтное” Осташево Великому Князю Константину Константиновичу, безъ рысистаго завода — за вдвое большую цѣну!

Второй братъ, Алексѣй, получилъ с. Новый Буянъ, а младшій, Михаилъ, с. Рождественно. Всѣ эти имѣнія они приняли съ разными обязательствами взаимныхъ разсчетовъ.

Сестрамъ Аннѣ и Наташѣ досталось по разсчету деньгами изъ расцѣнки рождественскаго и буяновскаго имущества лишь по 1/14 части, изъ осташевскаго — по 1/6, а Форосъ оставался сначала въ общемъ владѣніи; послѣ продажи Григоріемъ своего Осташева, онъ, совмѣстно съ сестрой Натальей, пріобрѣлъ Форосское имѣніе отъ остальныхъ совладѣльцевъ, и Лопаткинъ очутился тамъ въ качествѣ ихъ главнаго контролера.

Расцѣнка Фороса происходила также въ атмосферѣ невоздержанныхъ и хлесткихъ аргументовъ со стороны того же Григорія, которому пришлось уступитъ имущество милліонной стоимости сравнительно за грошевую цѣну.

Хозяйство въ Форосѣ пошло сразу же вкривь и вкось. Впослѣдствіи Григорій намѣревался изъ Фороса устроить курортъ, затратилъ колоссальныя средства на расширеніе парка и много хлопоталъ по проведенію Крымской побережной желѣзной дороги. Но революція положила всему этому конецъ.

Въ остальныхъ имѣніяхъ — въ Рождественскомъ и Новомъ Буянѣ — ихъ налаженная хозяйственная жизнь была нарушена съ первыхъ же лѣтъ перехода ихъ въ единоличную собственность молодыхъ, совершенно неопытныхъ и не дѣловитыхъ хозяевъ. Въ результатѣ Буяновская экономія, приносившая ранѣе свыше 80.000 рублей чистаго дохода, должна была для своихъ оборотовъ забирать средства изъ московской конторы.

Въ такомъ же положеніи очутилось и Рождественское имѣніе. Молодой хозяинъ, Михаилъ, преисполненъ былъ столь многими фантазіями, что черезъ годъ — другой Рождественская экономія, вмѣсто стотысячнаго дохода, стала тоже перекачивать себѣ деньги изъ той же Московской конторы, со счетовъ другихъ промышленныхъ дѣлъ, принадлежавшихъ молодому Михаилу.

На полученныя моей женой послѣ раздѣла деньги, я рѣшилъ пріобрѣсти опять-таки землю. Для этого представился мнѣ исключительный случай — престарѣлый и слѣпой князь Діонисій Михайловичъ Оболенскій, ради выдѣла своихъ четырехъ дочерей, рѣшилъ продать свое имѣніе „Софьевку”, которое мнѣ очень расхваливали. Я рѣшилъ туда проѣхаться и самолично ознакомиться съ этимъ имуществомъ. Имѣніе оказалось дѣйствительно превосходнымъ, изъ 4.000 десятинъ 2.000 десятинъ находилось подъ великолѣпнымъ спѣлымъ лиственнымъ лѣсомъ, 1.000 десятинъ было мягкой пахотной земли, а остальная 1.000 — подъ вѣковой степной залежью съ ея классическимъ спутникомъ — ковыльной шарообразной пушистой зарослью.

Самое качество земли оказалось столь исключительно богатымъ, что, дѣлая выемки въ разныхъ мѣстахъ пахоты и цѣлины, я и мой спутникъ не могли удержаться отъ выраженія своего восторга. Это былъ глубочайшій пластъ великолѣпнаго перегнойнаго чернозема, съ песчано-известковой подпочвой.

На полугорѣ красовалась двухэтажная деревянная усадебка съ балкономъ, съ котораго открывался живописнѣйшій видъ на всю многоверстную долину.

Имѣніе было окружено четырьмя деревнями, населеніе которыхъ „сидѣло” Ha „даровомъ”, т. е. „нищенскомъ” надѣлѣ, въ силу чего нужда въ арендѣ „господской” Софьевской земли была насущной, и рабочихъ рукъ имѣлось изобиліе.

Вернувшись въ Самару, я съ дѣломъ покончилъ. Софьевка была куплена на Анютино имя.