Как я преподавал в Америке

Я = консерватор

16.11.91. Сегодня — получше, сдвинулся: сажусь в 9.10. И бодр, погода вдруг снова теплая и сухая. Хорошо!

Дожевываю свою кукурузу — варю в зернах, за хлеб служит, уж давно хлеб не покупаю. И яблок полон холодильник, и поми-. доры дозревают в шкафу — все даровое. Как мужик хозяйственный подобрал. Таков я: по мелочам сквалыжничаю, а больших денег не жаль (вон Присцилле собираюсь оставить тысячу долларов — на издание книги). Наверное, потому, что не знаю, что с ними, с большими деньгами, делать, а с малыми — знаю. Ум близкодействия. Как у Плюшкина.

Ну да, большие деньги тревожны: что-то соображать, предпринимать с ними надо, а малые — понятны, и ясно, на что потратить. Патриархален я, и архаичен ум мой. К новому уж не приладиться мне. И становлюсь консервативен. Все более оцениваю бывшее благо свергнутой советчины.

Вчера видел эти унылые лица, растерянные жесты и слова наших вождей — в пустынном зале для подписания договора сошлись реденькие остатки разгромленной армии. Горбачев еще изображал улыбочку, но в Ельцине особо чувствовалась неловкость и стыд даже. Он не прямо смотрел в камеру, отвечая на вопрос, а вбок, пряча глаза, и торопился закончить и ускользнуть. И потому со сверхнажимом произнес слова: «Союз должен, будет сохранен!» — как бы убеждая себя и не веря, — увильнул бочком своей грузной фигуры, вобрав голову в плечи.

А потом показывали митинги в Чечено-Ингушетии, Осетии — стоят люди злые, чего-то орут и не работают — чего кушать будут? И в Донецке — озлобленные и голодные шоферы, кому не подают бензина из России, и стоят десятки тысяч машин и автобусов — и нет подвоза еды и даже для скорой помощи машин. Озверевает народ.

А потом «парламент» Белоруссии: вопрос о собственной армии обсуждает — на х-я? И сидят те же партийные головы, крепкие люди, собакевичи, раньше знавшие, как управлять, что делать, а теперь играющие в демократическую игру — нелепо им, и стыдно. И я думаю:

— И зачем потревожили сон медведей-бояр? А у них такая стать — у Лигачева, да и у Ельцина: широкая кость и плечь у могучих партаппаратчиков, кто могли быть мотором жизни в энтропийной иначе России. Ибо предоставь ее самой себе, самотеку— уснет, умрет, а народишко разворует все, пропьет — и погибнет. Нет в атмосфере России Эроса, вожделения к творению, к труду. Его заимствовать приходилось из стран окрестных — и твердо держать властию этот повышенный уровень энергетического состояния: как в подводной лодке герметичны отсеки, так и тайны и уровни знания и информации, и посвящения в масонской ложе Партии, с ее иерархией.

Вышли с Машей Штейнберг со смотрения телевизора советского днем — и я уныло, а она:

— Но: ведь мог же русский народ в нэп так быстро возродиться и рынок развить и хорошо жить!

— Девочка! — удивленно я. — Какой тогда народ был и какой теперь? Тогда 90 процентов — крестьяне на земле и с жаждой работать на себя и с умением. А теперь — растленный люмпен везде, что только под кнутом работать будет. Это как морибун- дусу напоминать его юный возраст и ободрять на бег на стометровку: ты же сможешь — ведь мог же?!

— Но ведь недаром развалилась власть: слаба была, естественно.

— Вот слабой властию и особо дорожить надо в такой стране, как Россия энтропийная. С одной стороны, все же — Власть и порядок, а с другой — не жестока уж, не давит так сильно и дает жить всем профессиям и формам деятельности: цветущая сложность и разнообразие тогда в стране (как было при царе в 1913-м накануне… — как и при царе Дадоне Брежневе). И еда была, и деньги тверды, и люди знали, куда за чем идти и обращаться и что делать. А теперь ведь все дороги-пути-траектории перепутаны. И как кутята вслепую будем тыкаться не в те двери. Одни мошенники сразу словчат-сообразят, как жить-объегоривать. И уж ни книги не издашь, ни на пенсию не получишь денег, ни глазных капель не купишь…

Так вот: слабую власть-то особо поддерживать надо в России — ибо грядет Хам ее валить и поживиться на развалинах, мародер. Что и происходит сейчас. То-то интеллигенты в «Вехах» возопили: надо поддерживать власть, ибо только она своими штыками защищает от растерзания толпами…

И возьми мудрецов и святых: никто из них, занятых в Духе высшим и главным: внутренней жизнью, — не звал менять строй общества и обычаи, а успокаивал и давал пример подчинения наличным законам и нравам, какие бы скверные даже ни были. Сократ подчинился неправедному суду, ибо — пусть и ошиблись люди, но по закону действовали, а закон он уважает пуще жизни…

Декарт не покушался на изменение власти, а себя увел от нее — в Голландию, и писал в «Рассуждении о методе», что правилом положил себе соблюдать обычаи страны, где живешь, — дабы нарушение их не мешало тебе заниматься твоим высшим делом.

Сам Христос — отдал монету Кесарю: платить дань! — велел. А у нас — интеллигенция ринулась мутить воду идей и волновать народ. И я сам поддался зрелищам и театральности разрушения гиганта: как забивали партийного быка на демократической корриде!

Ну что же, насытился зрелищами? — оставайся без хлеба, люмпен-интеллигент, безответственный созерцатель!

Хоть какой порядок — лучше, чем бездарная энтропия и естественное состояние войны всех против всех — и воровства.

И дабы избежать этого наибольшего зла, люди отдают часть своей свободы — государству. А у нас об этом забыли и захотели полной и всесторонней свободы: и национальной, и идеологической, и лично-частной, и делать, что хочу. А оказалось, что одна форма свободы начинает порабощать другую. Например, национальная — давит на личностно-персональный выбор еще сильнее, чем империя и ее идеология. А получив свободу делать, что хочу, ничего не делаю — и митингую, ору. Или ворую и гуляю. Ведь падать долу легче, чем усиливаться вверх… Положились на естественные тяготения. Так они ведь — книзу, к падению. Не к организации. Свобода — это усилие себя вверх, а поняли ее как — безудерж падать — рабски, как зверь, кого выпустили, и раб…

Свобода — самоограничение и ответственность… Из себя я, из разума себя ограничу, а не по свистку кнута извне. Но ведь мы под кнутом выросли — и пока-то психика перестроится! Да и невозможно это — утопия! Известно из христианства и монашества: природа, плоть тянет ко греху, и держать надо в узде, в аскезе потребности низа, чтобы дух в тебе возрастал. Так что советская узда — была не советская, а просто всегдашняя дисциплина общественного порядка по отношению к произволу индивидуума. А мы ослепленно видели, что она лишь — «советская», пар- тейная, коммунистическая (сейчас перечисляю — и удивляюсь себе же: и чего дурного даже в словах этих? «Совет» — да любовь. «Коммунизм» — чтоб все общее. А «партия» — часть; да ведь и я не понимаю всего, а лишь по частям разумею!) и что вон они, обожравшиеся бонзы аппарата, невежественные! Ату их! Обличай, вали!

А они — порядок держали и работали — пуще тебя! В кабинетах душных сидели, заседали, решали. А председатель колхоза бегал-умолял тракториста на работу выйти, хоть кусок поля вспахать! Мотором был хлеба насущного…

Да, плохой порядок — и лечить терапией его надо и эволюци- онно воспитывать — но не убивать, а потом, заколов медведя России, из него двадцать собак понаделать — разных государств. А клеткам-то прежнего тела что делать — вот мне и семье моей, пока прекратится биение сердца и кровообращение и работа тканей? Помирать ведь!..

Так ведь — терапевтически самолечатся страны и строи Европы: и марксизм использовали: рабочим, профсоюзным движением ограничили эксплуатацию — и заставили предпринимателей больше мозгами шевелить, технику двигать — и всем от того легче и богаче. Но — подзаконно, не нарушая порядка и истеблишмента. Как и Форд Генри говорил: «Плоха ли наша финансовая система? Да, плоха. Но она ведь — работает. Так пусть работает, и надо ее использовать, и при ней жить, и ее лечить, поправлять, а не разрушать в надежде сразу новое хорошее сделать».

Ну да, так и в обществе, и строе: все равно хорошо не будет, идеально. А просто по-другому сложно и тоже скверно. Земное же устроение! Только тебе, человеку Духа и внутренней жизни, который уже надрочился жить при прежнем порядке «как бы в рассеянности» (как, по Плотину, положено мыслителю: минимум тратя сил на внешнее устроение и движения), — теперь придется все силы души и ума тратить на то, чтоб переобучиться и разбираться в новом устроении мелочей жизни: в какие двери теперь толкнуться, как тебе новый закон велит… Снова- здорова. Раньше шел к начальнику, теперь — к адвокату…

А впрочем, не ропщи — по своему же правилу: уважай порядки сего времени, как складываются, не бунтуй обо внешнем и не полагай там смысла.

11.10. Пробежался по благодатному «кампусу», подышал вином осенних листьев. Понарезал яблочек себе, включил Моцарта — и сажусь работать дальше. Но уж стыдно — про наше промышлять, сам пребывая в такой неге. Так что продолжу вчерашнее портретирование Греческого образа мира по-английски, для книжки возможной.

Миддптаун, 16.XI.91

Милые мои возлюбленные!

Сижу я вечером, сочиняю Греческий образ мира по-английски — и вдруг звонок. Я: «Хэллоу, Гачев». — «А, Гачев, Георгий Дмитриевич? Сидоров Евгений Юрьевич! Я был на Мандельшта- мовском конгрессе, и Юз меня вот приволок сюда, в Миддлтаун, на два дня. Приезжайте завтра к 12…»

Я взволновался — живой человек, только что от вас!.. Дай-ка письмо пока напишу — с ним перешлю!

Моя жизнь теперь имеет три потока. Еще идут лекции — осталось вообще-то 6 из 26, так что финиш близко; я разговорился по-английски, уже не мандражу. Второй поток — поездить в несколько мест с лекцией «Национальные образы мира. Америка- но-русские сравнения» приглашен: 4 декабря в Йель (где Кларк и Холквист), 6–7 в Толедо, штат Огайо, а 12 — в Кеннан-Центре в Вашингтоне (Питер пригласил). С этой лекцией по-английски я уже выступал три раза и имел успех. Так что не тревожусь. А вот третий поток: начал я превращать мои лекции в книгу по- английски: чтобы высунуть тут верхушку моего айсберга, как ты, Св., и рекомендовала попробовать. Но до сих пор я не чувствовал себя в силах это сделать, а вот теперь — осмелел, пишу. Надеюсь заразить Присциллу азартом вытащить еще одного русского и открыть новое имя — чтоб подредактировала, как она помогла мне с этой лекцией. Оказалась сердечная, теплый человек. Здесь это редкость.

Так что теперь уже и в кино не хожу, а только проветриваюсь на велосипеде, мозги чтоб рабочие были, — и все пишу по вечерам и дням. Конечно, язык у меня выходит примитивен, но я даже плюс в этом нашел: не могу предаваться словесной игре, а лишь голые мысли и образы даю, так что мускулисто выходит, а бедный мой язык обслуживает их, как математические операторы. Даже увлекла меня такая задача. По-русски мне бы такой дайджест было скучно писать. Надеюсь за оставшийся месяц дожать текст. Пишу от руки, надо будет оставить деньги на перепечатку на компьютере и прочее.

Тут были дожди и даже снег. Но опять тепло, и сегодня ездил на велосипеде. В прошлую неделю заехал на сады-огороды, где уже прекратили продавать, и все готовится на зиму; поднабрал помидоров — желтоватых и зеленых: теперь у меня доходят на кухне и ем. А еще ранее кукурузы с поля набрал. А еще ранее — яблок. Так что как и положено мне, мужику-сквалыге-Георгию, питаюсь с земли и минимум покупаю. Но все равно, конечно, обжираюсь, в сравнении с вами, как опять по телевизору посмотрел вчера: растерянные лица Горбача, Назарбаева и даже Ельцина на подписании «Договора» за пустым по-сиротски столом, где недавно ломилось от глав республик. И даже Ельцин как-то неуверенно смотрит, увиливает от камеры теле, бодрость изображает: «Союз должен быть сохранен!» — и убегает. Стыдно и ему, конечно, ибо не знает, что делать. Обманулся — и «обманул» (Приходится! Куда теперь?..).

Мне такой образ видится: взялись из мамонта Союза (медведя России) понаделать 20 собак, по масштабам прочих стран мира, Европы… Только куда за это время клеткам организма прежнего (нам, человечкам) деваться-тыкаться, раз перестали работать органы, подающие кровь и соки: сердце, печень, легкие и проч.? И когда-то заработают новые? Клетки за это время благополучно подохнуть могут, брошенные в энтропию и естественное состояние войны всех против всех…

Ну ладно, скоро вместе. А пока побегу побегаю — возДуху насосусь.

17.11.91. Без происшествий жизнь моя. Даже без интеллектуальных. Вчера кейфовал, промышляя Грецию, Элладу милую. Сладкий сон и греза Духа с детства. Кое-что нового надумал. Но главное — сама процедура: из нашей дали и ямы (не вершины), из отдаления от Блага и Красоты вглядываться в близь эту, в за- пазуху Бытия. И так иконно выходит писание мое.

Через два часа собираться ехать к Юзу на встречу с Сидоровым Евгением: милый человек, критик, мне радевший, сейчас ректор Литинститута. Но даже неохота в наше впадать и обнажать свои понятия. Еще водки напьешься, сердце заболит — назад ехать, колеса вращать. Так бы и не вылезал из своего труда и кельи.

Ну ладно, пока поработаю — продолжу! Платона беру!

12. Приготовился — оделся. Присцилла за мной заедет: ветер сильный, на велосипеде трудно.

Пока брился, одевался, причесывался, подумал о своей прическе. Зарос, конечно, стричься бы пора. Да ведь обкорнают на американский приличный офисный манер — потеряю свою дремучую стать и антенны волос. Я ведь — романтический персонаж и ум. Мне и подобает гриву волос иметь — как Листу, как Бетховену. Так я себя лучше чувствую — как осененный своим нимбом, мне присущим. Тем более что мой нос большой так начинает выпирать, когда волос мало. А при копне — соответствующие пропорции общей крупности на голове. Так что не поддавайся — и юзовым насмешкам, что вот — «совок»: долларов жалеет!.. Да на х-я мне стараться подделываться под мне не присущий канон?..