Как я преподавал в Америке

Переписка с Ульрикой Фон Мольтке

Ноябрь, 13, 1991

Дорогой Георгий Гачев, столь быстрого и теплого ответа на мое неуклюжее письмо я даже не ожидала. Благодарю Вас. После того как я отослала книгу Розенштока, я несколько опасалась, что она может оказаться некиим нажимом: в конце концов она весьма объемна; все же я надеюсь, что Вы ее не ощутите как бремя. Но я знала, что, будь Юджин Розеншток жив, я бы рассказала ему о Вас, и вы бы встретились вдвоем. Это ему мы обязаны нашим переездом в Штаты, на земле которых мы теперь живем, поскольку моя свекровь Фрейя была его близким другом в последний период его жизни. Она осталась здесь и после его смерти в 1973 году, и сейчас мы живем дверь к двери с ней уже 7 лет. Вы правы, ассоциируя мое имя с «древним аристократическим и военным родом», однако традиция, с которой мы себя отождествляем ныне, — это линия Гельмута Джеймса, мужа Фрейи, кто был членом «Круга Крайзанера», группы сопротивления, в которой разрабатывались планы для Германии после того, как Гитлер потерпит поражение, и кто был убит — так же как и мой отец, нацистами — в 1945 г.

Я очень сожалею, что не знаю русского языка. Мы искали Вас в библиотеке Дартмута, но у них лишь две Ваши книги. «Русская

Дума» — заказана. Но нет ничего по-английски. Могу ли я попросить, нет ли Ваших статей на английском, и нельзя ли прислать нам фотокопию хотя бы той лекции, которую Вы читали в Дартмуте, — так, чтобы я разделяла ее с Конрадом, моим мужем, кто был болен в тот день, когда Вы выступали здесь, — и с моими друзьями?

Прежде чем я кончу, я должна подхватить сюжет с индейцами еще раз, поскольку меня смущает: неужели мои слова прозвучали так, будто я занимаю сторону экстерминации — против рабства? Я не вижу в этом альтернативы. Ни то, ни другое неприемлемо. Нелепо даже подчеркивать это, но Ваша реакция показывает, что я написала об этом двусмысленным образом.

Мне интересно услышать, как Вам представляются перспективы Вашей работы, когда Вы вернетесь в Россию? Будете ли Вы способны, наконец, опубликовать Ваши многие рукописи? Будет ли интерес и будут ли средства на это? И каково Вам здесь, как Вас принимают в Весленском университете?

С теплым приветом Ульрика фон Мольтке.

Ноябрь, 22, 1991

Дорогая Ульрика фон Мольтке!

Получать письма от Вас в моем одиночестве здесь — такое чудо! Словно от некоего Ариэля, духа воздушного пространства. Потому что я, будучи взволнован во время лекции, не помню Вашей внешности. Ваша жизнь теперь озарена для меня благородными душами, что ее окружают. Мой отец, кто был философом искусства и музыкантом, стал жертвой сталинских репрессий и умер в концентрационном лагере на Колыме (Сибирь) в 1945 году тоже.

Книга Юджина Розенштока — это вулкан, генератор идей. Особую родственность между нами я нахожу в личной, экзистенциальной интонации. Я откровенно объявляю об этом (как и он, рассказывая о своем шоке от опыта Первой мировой войны): что мои теоретические концепции имеют свое происхождение — в проблемах, ситуациях, чувствах моей повседневной жизни. Я не прячу их за абстрактным, Отвлеченным мышлением, но исповедую мышление, ПРИ-влеченное к моей личной жизни.

Кстати, в студенческом журнале Весленского университета опубликовано интервью со мной, и я посылаю его для нашего лучшего ознакомления.

Я сейчас решил превратить мои лекции в книгу «Национальные образы мира», в которой дать панораму национальных мен- тальностей на основе моих уже изданных книг и статей и неопубликованных рукописей. Книга не будет большой: 250–300 страниц, но ею я бы высунул верхушку моего айсберга. Если Вам придет на ум идея, где бы ее было можно опубликовать, будьте любезны сообщить мне. Я посылаю Предложение на книгу и текст моей лекции, который может послужить как резюме книги.

С теплым чувством Георгий Гачев

ЖИЗНЬ = ИСКУССТВО САМОВОСКРЕШЕНИЯ

22.11.91. Кажется, подвоскрес. Жизнь = искусство воскрешения. Самовоскрешения. Снова СТОИТ на писание — книжки английской. Сегодня, пожалуй, начало стану писать. За четыре дня свободных подведу фундамент сей.

24.11.91. Ну, допрыгался я — до геморроя! Именно допрыгался: вчера решил не на велосипеде растрясать голову свою, а бегом и скоком. Потому что на велосипеде руки скованы, а мне их надо двигать, ибо жестянеет ладонь после часов писания ручкой, что приходится сейчас делать, пиша книгу по-английски. И с большим нажимом вчера бегал и прыгал — и вот утром просыпаюсь: что это за неудобство в заду, в анале? Уж не полезло ли что само? И вот — блямба выскочила! Как ее теперь загнать назад? Помню, как в 1978 году я ее загнал — голоданием 8 дней. И с тех пор не было. А тут как?

Вот как организмус уже — что Тришкин кафтан: начнешь латать одно: вот руку — отдерешь другое: вот жопу… Ну ладно, все ж сидеть можно, и начну писать. Вчера аж 25 страниц написал за день — начало книги. Продолжим.

Созвонился вчера с Виктором Потаповым — наш внешторг- экономист, кто, захваченный Федоровым Светланы на ее лекции, переменил жизнь. Св. его свела с Грейс — и вот он американец, бизнес с Союзом делает. Говорит, что скоро доллар будет стоить 200 руб., так что везти туда деньги, и не бояться. Видел Светлану неделю назад: выглядит хорошо, слава богу! Моя страна она!

Тут появилась Дубровка, хорватка любовница N. (говорят); на мое место в следующий семестр заступит и в квартире будет жить после меня. Милая женщина, большая баба — как Светлана; моего романа. Но как представишь, что чужой заповедник, что N. туда ходил, сразу тошнит ее представлять с собой. Только свое, милое, чистенькое, Светланино лоно!.. А эта, видно, не прочь. Когда шли в театр на «Дон Жуана» позавчера (Присцилла милая вела), Дубровка как бы между прочим спросила: «А у Вас в Москве кто — есть?» — видно, полагая меня одиноким. И так бы тут естественно сойтись на время двум одиноким…

— Да, жена, двое дочерей. Жена — просторная белая баба! Из пены, водо-воздух, как Афродита. Много женщины в ней.

— Как говорил один человек: «Хорошего человека должно быть много», — она, усмехаясь.

Я догадываюсь, кто бы это мог сказать: N., перефразируя «хорошенького — понемножку». И представляю ситуацию, в какой он мог это сказать: обнимая ее, большую белую женщину. Хотя она — не белая, а смугловатая, балканка…

Ой, хорошо уже! Сегодня переспал — с помощию тазепама, взял реванш за вчера, когда проснулся в 5 — и с 6 сел работать. Вот: верху весело от выспавшести, и ум бодр. А жопа — в страдании. Так вот — баланс добра и зла. Ну что ж: порядок вещей. «Се ля ви». И как мои студенты удивились, осознав, что сами французы так не говорят, а это иностранцы свое филистерство сей формулой означают.

РАБОТА «НАЛЕВО»…

25.11.91. Все-таки немножечко отдумаюсь сперва. А то уж разогнался работать сразу на сторону — от себя! Вот ведь как уж в моей бухгалтерии стало: то, что для всех — истинная РАБОТА: писание книги для людей, — для меня — НАЛЕВО, так себе, отлынивание от главного делания! Но увлекает, азарт появился — вроде получается. Уже половину начала, первой части — общей, похоже, накатал: 45 страниц уписистых. Может, и успею. Давай!

Геморрой тоже поумалил за вчера: стал вгоняться внутрь — особенно выжиманиями на руках: сразу внутренние мышцы жопы врабатываются и всасывают. Ничего! Живем! Солнышко. Поехали!

11 ч. Сейчас проект письма напишу в «Ардис».

25 ноября 1991 Миддлтаун

Глубокоуважаемая госпожа Эллендеа Проффер!

По совету Присциллы Мейер, на кафедре которой я в сей осенний семестр веду два курса: «Национальные образы мира» по-английски и «Русский образ мира» по-русски, обращаюсь к Вам с предложением об издании книги «Национальные образы мира» на английском и русском языках. Ее текст будет готов на английском к концу моего пребывания здесь (20 декабря). Я более всего заинтересован в английском издании: пора высунуть верхушку моего айсберга на мировую ярмарку. Но такая книга, где компактно дана панорама национальных миров зарубежных (для России) стран, может разойтись и на русском языке — ив «Союзе», и в Европе, и в Израиле, и в США: у меня уже есть достаточно широкий читатель и в «метрополии», и в «эмиграции». Если эта затея заинтересует Вас, дайте мне, пожалуйста, знать (адрес указан, телефон: (203) 347-71-11). Русский текст я сам сделаю по возвращении в Москву 30 декабря — за два месяца и мог бы переслать.,

К Заявке я прилагаю текст лекции, которую я здесь уже читал в Дартмуте, Амхерсте, Миддлтауне. Еще буду в Йеле и приглашен 12 декабря читать ее в Кеннан-центре в Вашингтоне. Эта лекция дает представление об идеях и стиле книги. Прилагаю также ряд материалов о себе — для ознакомления.

Сердечно Ваш Гачев Георгий Дмитриевич.

26.11.91. О, милое мое дело! Как я тебя забросил! Все — «работаю!» Ох, америкашки! Сегодня, докладывая Французский мир и нежно про их кожу, столь сенсуальную, электрическую, рассказывая, — про этих грубых работяг с презрением подумал: их кожа — груба, дубова, все тело — орудие труда, а не утех. Дурачье грубое! И — профессионалы узкие! Вон позвонил в издательство «Шарп», где кусок из моего «Синявского»[11] переводят. Патриция Кольб посетовала: у нас специалисты, что на компьютерах социологию считают, а у вас — Ренессанс!

В русском классе — Чаадаева Первое философическое письмо разбирали. Какой гениальный текст — на все времена России! И сейчас — как про нашу ситуацию.

Я начал так: мы — как в детективном романе: нам уже дан конец России: персонаж — убит. Теперь начинаем разматывать: как же это случилось, какие действовавшие силы и идеи привели?..

Но также и понял, что то, о чем сетовал Чаадаев: отсутствие преданий страстной молодости, — уже Россия заимела: три века с Петра, включая и советчину, — вот будет эпос России, включая и Ленина, и Сталина. Вот пассионарная полоса, мифология и преданья, золотой набор на легенды и мифы. Как и в Греции — жестокие ж дела тоже вошли в мифы: Пир Фиеста — как наш ГУЛАГ. Минотавр = Сталин и т. д.

Но как быстро все и глупо разрушили — преемственность! И снова без преданий и с нуля. Как Чаадаев: может, мы не способны к историческому процессу? Нуда: процесс = эволюция, а у нас — революция, разрушения, разрывы.

Ладно. Все жевать хочется что-то. Кукурузы зерна, яблоки. То-то американцы все время жуют — «чипсы» от нервов в работе, верно…

27.11.91. Неужели удача? Позвонил вечером Боб Эдварде и сказал, что он уже положил на компьютер две мои главы: Грецию и Италию — за два дня. Ему нравится, ждет еще — и загорелся энтузиазмом, а о деньгах и говорить не хочет. Вот русский человек в Америке! Неужели заразился, занимаясь Россией, жертвенностию? Присылает приглашение от своего университета. Слишком густо у меня получается в декабре. Но к нему — надо. Удивился он даже, что у меня так хорошо по-английски написано.

11.20. Стоп! Не безумей! А то уже признаки появились — в азарте дел проталкивания себя в печать — как бывало с тобой: терял разум и влипал в неудачи… Уговариваю себя: и так дела двинулись, как ты и не ожидал. Можешь даже притормозить, а не подгонять еще, как нацелился. Знай Меру! Действуй не по французской модели Баланса: когда крайность в одну сторону потом уравновесится откатом в другую — серией тычков тебя и толканий, но изнутри себя продуцируй меру и самообуздание, «ристрэйнт» — уже английский. Следующий Космос — Англии тебе медитировать-писать.

О, горячечность залила мозги и сердце. Сейчас пойди остуди — посиди на «ланче» в центре «Хьюмэнитиз», где под вино и сыр дама будет рассказывать о женщине в современном Китае. А ты — кейфуй под Китай. Тоже ж надо! Ты что заразился от аме- риканов — роботом работы становишься?

6 ч. Отказываю себе в уме: что я способен понимать что-то! Получил письмо из дому — и плакал. Во-первых, как я все же отслоился от них: абстрактны, далеки, раз не каждый день трешься друг о дружку. Тут свои микропроблемы и отношения обволокли, и уже живу среди них — прижился, могу. Конечно, все корни — там и ими держусь в жизни, но все не так конкретно. Как Бог вдали. Вон даже о матери своей забыл — в письмах ей не писал ничего. Лариса даже меня пожурила: «Ты бы хоть в письме ей привет, что ли, передал или что-то в этом роде. А то ей даже нельзя твои письма показывать: ни слова о ней — обидится. А она все о тебе спрашивает».

Ну вот — каково? И как Ларисой просто и сильно и картинно написано! А ты мерзавец… Правда, обращение в письмах моих вроде ко всем, неопределенное, но все же мама-то — трепещет! Я-то у нее — самое!.. О, Боже! Одеревенелость!

А мама-то в записочке мне пишет, как читает мою главу о Тютчеве — и проникается и так со мною живет. И пишет, что в «Русской думе» портреты неравноценны. И так со мною она и этим чтением… Ой, скот!

И мои милые — там где-то трепыхаются в жути повседневной. Нет, чем мою мелочишку записывать, перепишу-ка их письма.