Как я преподавал в Америке

Выдыхаюсь…

19.11.91. (Ухты, симметрия какая в дате!)

6 ч. Однако ж — выдыханс! Истощен — сегодня. Уж и покатался на велосипеде, и чай попил, а все — обессилен. Вечер — мой. Буду что-то писать? Французский ли образ, на который раскочегарился вчера с утра? И который мне еще докладывать послезавтра? Или оставлю его на завтрашнюю свежую голову, а стану переписывать начисто Германский, который вчерне написан и который сегодня уж кончил с ними разбирать? Пожалуй, последнее будет вернее — на усталую-то голову…

Но новая трудность: правая рука начинает от ручки скоро окостеневать, и почерк становится плохим. Так что и переписывать начисто — уже мне проблема… Но что ж делать? Будем прерывать, массажировать.

21.11.91. Что-то я себя загнал. Перерабатываюсь. Уж и Французский Космос описал почти. Паникую, что не успею. Вчера утренний сок ума решил не на себя, а на Францию потратить — и вроде оправдалось: вьется мысль легко. Но и вправду: своих ситуаций нет у меня, что промышлять. А бедную советчину и Россию — оставь. Не суди. Терпи. Свой русский класс потихонечку запускаю — не готовлюсь, и их не понуждаю читать. Так, болтаем. Все равно ничего, но все же…

6.30 веч. Ой! Вымотан. Да еще дождь — подвигаться подышать не удается. Много говорить пришлось сегодня в английском классе. Хотя и подкреплен был написанным текстом, но даже читать его — прану выдыхаешь жизненную. Вот американцы умеют говорить верхушкой горла и не тратиться на язык, а мы, евразийцы, субстанцию сжигаем, корневые, гонийные.

Так что потом в русском классе завел на собственный разговор — ни о чем, обо всем. Правда, весело было. Я сам начал так: расписался, что ничего не понимаю в России и Советчине и истории их: что считать хорошо, что плохо? Вот был демократом, считал, что хорошо это делали: давили партию. И Ельциным восхищался. А теперь — консерватор я и понял, что Путч был прав: России нужна эволюция, а не очередная революция, разрушение всего и построение нового.

Потом Роберт Рич хорошо сравнил лагерь, где Иван Денисович, с Весленским университетом: тоже порядок и не выходи из строя; будь, как все; подавляется индивидуальность, хотя будто бы к ее развитию призывают. Тут спор загорелся.

Еще я удивился, что тут с любовью трудно: трудно им полюбить одного, а ходят хором. А ведь индивидуалисты! А у нас в Союзе, среди коллективизма, любви бывают: студенты уже на первых курсах парочками начинают долгими ходить и жить.

— Тут — как у нас в супермаркете: большой выбор, и трудно на чем-то остановиться, — Маша Раскольникова.

— Да ведь и у нас выбор есть. Только короткое замыкание любви индивидуальной — происходит. Может: от одиночества в коллективе— так мы дорожим индивидуальным взаимопроникновением вдруг?..

А тут души, видно, не распускают на чувство, не дают себе размякнуть. Ибо — борцы. Потому есть секс и брак по расчету — не так ли?

Ну последнее — это я сейчас договариваю. Когда сказал, что я знаю любовь — одну, долгую, Маша сказала: «А я Вам не верю».

В общем, права: у меня все же было 4 любви — с ее возраста начиная, а не одна.

Потом заглянул на семинар культурологов на тему: что изменилось за 20 лет? И вот Кристина, преподаватель английской литературы, говорила:

— Раньше вопросы задавали: какой герой, какая идея, форма? А теперь: какова концепция, что есть литература? Что считать литературой?..

А я сижу — бросивший эти игры. А зачем пишу? Да поговорить не с кем. А и с кем лучше, чем со Словом Божьим и человеческим? Не произведение на рынок писать, а душу излить, выды- шать.

Дай-ка вон отвлекусь — посмотрю, что там на родине?

Газеты последних дней принесли…