Какая она, Победа?

В одной связке

Элю брали в Заалай неохотно. Вслух об этом никто не говорил — формально отказать было нельзя, но появление ее в команде особого энтузиазма не вызвало. Женщина в экспедиции! Того не скажи, так не сделай, ходи да оглядывайся, нет ли ее за спиной. Зачем это нужно, да еще в горах?

Ребята свое неудовольствие особенно не скрывали. А уж на всякие там рыцарские, джентльменские штучки вовсе косо смотрели, напросилась — помалкивай. Она и помалкивала. Ее рюкзак был ничуть не легче всех прочих рюкзаков, и, когда наступала ее очередь, выходила вперед, топтала снег, поднималась в пять утра, чтобы в пушистой от инея хозяйственной палатке приготовить завтрак группе, выходящей на маршрут и пока добирающей последние минуты отдыха в теплоте спальных мешков. Словом, снисхождения не было. Да она и не рассчитывала на него.

Наверное, это пошло с детства — вставать на сторону того, у кого меньше силенок, на кого все навалились. С хмурым, безразличным лицом Толя все чаще стал оказываться рядом с Насоновой то днем, на тренировочном выходе, то вечером, в палатке, сумерничая за тихим разговором. Это было замечено, но шутить или даже разговаривать на эту тему не решались самые злые языки. Не потому, конечно, что опасались Балинского, его жесткой вспыльчивости, проявляющейся всякий раз в ответ на малейшую фамильярность или смешки за спиной. Наверное, сближение Балинского и Насоновой было воспринято всеми как дело само собой разумеющееся, решенное чуть ли не на небесах и потому неизбежное. Иначе их отношения и не мыслились, хотя оба они ничуть не давали повода для столь далеко идущих выводов. У него была своя жизнь, у нее своя. Общими были только горы, скалы, Джанай-Дартакайская пила, которую они прошли одной связкой на виду у всех.

— Красиво идут, — говорили в базовом лагере, разглядывая в бинокль скальные башни и острые иззубрины нависшего над долиной горного кряжа. Впрочем, видно было и без бинокля. То появляясь, то исчезая, то спускаясь в глубокие расселины, то упорно карабкаясь по каменному лезвию очередного «жандарма», там, высоко вверху, на фоне облаков и жгучих синих просветов, маячили две едва различимые человеческие фигурки, дружно одолевая преграды, которые ставила перед ними гряда Джанай-Дартакая.

— Красиво идут!.

Экспедиция завершилась, как и намечалось ранее, восхождением на Кызыл-Агын. Эле на такой высоте бывать не приходилось, и он волновался, как-то она выдержит. Технически маршрут был несложен. Но бесконечный, заваленный снегом гребень мог вымотать кого угодно; особенно тяжко приходилось днем, когда под лучами солнца снег раскисал, налипал на шекльтоны пудовыми комьями, а в чашах фирновых мульд восходителей встречала застойная, парная жара и духота. Двигаться не хотелось, высота клонила в сонную оторопь, начисто лишая сил.

Поднялись с двумя ночевками. Вот когда Толя смог показать ей пик Ленина, пик Коммунизма, весь Памир. Внизу, испещренное облаками и тенями от них, лежало зеленое блюдо Алая, расписанное красными извивами протоков реки Кызыл-Су. Алайский хребет отливал дымчатой синевой, и мир, казалось, был необъятен. Глубоко внизу осталась Джанай-Дартакайская гряда. Базовый лагерь и вовсе не разглядеть. А в реальность каких-то городов, каких-то поселков просто трудно поверить, хотя разумом и сознаешь, что они есть. Есть Ош, есть мехмастерские, есть Кочкор-Ата, есть нефтепромыслы, есть жизнь, есть вопросы, которые надо как-то решать.