Какая она, Победа?

Петр Федорович. Гостиница «Люкс»

Кто бы ни приезжал в Кара-Куль устраиваться на работу, первый визит к Шинко. Поймать этого человека, помимо приемных часов, трудно, но при известном терпении и охотничьих навыках иногда удается. Торчит под управленческими окнами шинковский «газик», значит, на месте Петр Федорович, во всяком случае в этом здании, не в кабинете, так в коридоре можно перехватить. Нет «газика» — ищи ветра в поле, с машиной Петр Федорович не расстается. Он прихрамывает, много ходить пешком для него затруднительно, да и некогда особенно разгуливать; а во-вторых, бывший шофер! Как удобно быть самому себе персональным водителем! Всегда под руками, отгулов за переработку не просит, ни воркотни, ни взгляда хмурого, если ехать куда в неурочный час, ни загадочных неисправностей, роковым образом возникающих в зависимости от каких-то домашних обстоятельств. А уж гонять такую безответную личность можно напропалую днем и ночью, в будни и праздники: очень понимающий товарищ этот сам себе персональный шофер!

Когда Толя Балинский появился у Шинко, приемная была забита народом. Кто терпеливо ждал непонятно какой очереди, кто входил без церемоний, да и там, в кабинете, народу накопилось больше чем достаточно и за длинным столом, и на стульях вдоль стен, и просто стоящих над самой душой. А эта душа, этот большой, громоздкий человек с крупными чертами лица, с громким глуховатым голосом, с распадающимися прядями зачесанных назад волос сидит скособочившись, словно присел на минутку, кивая вновь и вновь входящим, отвечая сидящим за столом, прижимая плечом телефонную трубку, потому что руки заняты бумагами, авторучкой, и жить иначе этому человеку никак, по всей вероятности, не удается.

Шинко — заместитель начальника стройки. По каким вопросам? Он не ответил еще по одному телефону, звонит другой. Вы слушаете? Шесть домов остались без газа, отсекло клапан. Мужики с работы придут, как прикажете их кормить, может, вы, Петр Федорович, их накормите? Звонок. Прорвало канализацию, нет сантехников. Сами попробуйте в ЖКО дозвониться, то ли на свадьбу, то ли на похороны уехали, вечная история! Звонок! Кто дал распоряжение спилить дерево? Он его сажал? Пусть ко мне зайдет, нет, вы меня поняли? Звонок! Магазины не принимают продукцию, а потом жалуются, что пекарня завозит черствый хлеб. Звонок! В магазинах провели санобработку, поэтому временно нет приема, вот и все, нечего на это сваливать! Звонок!

Почему, в конце концов, эту санобработку понадобилось проводить разом во всех магазинах? Кому удобно, санинспекции? А вы о людях подумали? Что теперь, за булкой хлеба в Андижан ехать? Звонок! Журналист из Польши? Из какого журнала? «Пшиязнь»? Ну что ж, встретим, покажем. Есть что показать!

— Слушаю вас, девушка. Так, насчет работы. Восемь классов?

Специальности нет. Надо было списаться, что ж зря в такую даль ехать? Нет, нам нужны люди, но нам специалисты нужны, понимаете? Ну зачем плакать.

Это самое последнее дело. Где остановились? Так, пока нигде. Родители?

Так, мама есть, понятно. Ну что ж, зайдите завтра. К вечеру. Сразу не обещаю, но что-нибудь на первое время подыщем. И учиться надо. У нас есть где учиться. Подождите. И перестаньте плакать. Алло, общежитие? Шинко говорит, здравствуйте. Что у нас там с местами? Понимаю. У меня просьба, сейчас к вам подойдет девушка, примите, пожалуйста. Дакает, надо принять, вы меня понимаете?

Шинко попал в Среднюю Азию случайно, после демобилизации из армии. Ехал с фронта в Барнаул, домой, а попал вон куда, в Киргизию.

Попутчик один, с Иссык-Куля, из Тамги, красноречивый оказался. Да и слушатель, кстати, никогда проблемой некоммуникабельности не страдал.

— Лижишь пид яблоней, а яблоко тилька блысть и в рот, — смачно рассказывал тамгинец.

Такого сибиряку испытывать еще не приходилось. Решил отведать. И хотя Рыбачье, где Шинко устроился шофером, никак на вышеописанные райские кущи не походило, Киргизия не разочаровала, а с каждым рейсом, с каждой петлей горных дорог привязывала к себе все крепче, пока не привязала совсем. Поколесить пришлось вдоволь и по Прииссыккулью и по Тянь-Шаню — всюду, где только на четырех скатах проехать можно было; друзья чуть ли не в каждом аиле появились, как без друзей? Когда же началось строительство Орто-Токойского водохранилища на реке Чу, ушел туда, благо, переезжать не надо было — двадцать километров от Рыбачьего!

Тут с дальними рейсами пришлось распрощаться. Из карьера на плотину, с плотины на карьер. Вроде чего интересного, а школу прошел серьезную. И в шоферском котле до кости проварился, и со строительной азбукой познакомился, верхний бьеф с нижним не спутает. Сначала на самосвале крутился, потом начальником эксплуатации поставили. А там пошло. Начальником Токмакской автобазы работал, Джалал-Абадской.

Управляющим Ошским автотрестом. Заместителем директора Ошского насосного завода. Со временем спохватился, конечно, об учебе подумывать стал. Ладно, получается у него это дело, характер такой оказался — с людьми работать… Но ведь мало всего этого! Кто он, по сути дела?

Начал учиться в автодорожном техникуме. С боями дошел до четвертого курса. Конечно, о Токтогульской ГЭС он слышал, читал, но как-то не связывал ее со своей судьбой, что ему там делать, он ведь не строитель! Он так и в горкоме сказал, куда был вызван в связи с мобилизацией трехсот коммунистов-ошан на ударную стройку.

— Ничего, найдется что делать, — сказали в горкоме, — да и потом, почему это ты не строитель? А Орто-Токой?

Там, в Оше, он мог позволить себе такую роскошь — заочный техникум.

Здесь, в Кара-Куле, ему не понадобилось много времени для того, чтобы прийти к выводу и смириться с этим выводом, что техникум ему не окончить, диплома не видать, что в соответствующей графе анкеты так и останется у него этот прочерк, столь досадный, даже конфузный по нынешним временам. Но ни досады, ни тем более конфуза по случаю отсутствия хоть какого-нибудь диплома он не испытывал, интерес к этой личной проблеме был утрачен начисто. И как бы далеко вперед он ни заглядывал, жизнь его без остатка укладывалась в русле Нарынгидроэнергостроя, и ни о каких других вариантах или запасных решениях ни для себя, ни для детей своих он уже не думал.

Он не хотел бы обидеть этим признаньем ту работу, которой жил прежде, тех людей, с которыми ее делил. Он и там не спал на ходу, не задыхался в безвоздушном пространстве, не плакался друзьям в жилетку насчет того, что с радостью ушел бы куда глаза глядят, лишь бы начать все сначала, лишь бы не видеть того, другого, третьего, нет. И все же вздыхает теперь, на мгновение представив, что тогда, в горкоме, могли и прислушаться к его самоотводу, могли оставить в Оше. И тогда в его жизни не было бы Кара-Куля, створа, того исключительного обстоятельства, которое крылось в самом слове «всесоюзная» и мимо которого он чуть было не прошел.

Никогда особенно не приходилось размышлять над тем, что могут означать эти примелькавшиеся слова, что они в себе таят. Да они и не таили ничуть, все сказано предельно открыто, ясней некуда — всесоюзная стройка!

Всесоюзная! Значит, люди со всей страны, и каждый, что бы сюда его ни привело, привез в Кара-Куль не только семью и чемоданы, трудовую книжку или до отказа набитый всяческими бумагами портфель, но и частицу тех строек и городов, где работал прежде, их дух, традиции, уменье и талант делать дело. Какой спектр уровней, стилей руководства и людских взаимоотношений, какая немыслимая пестрота житейских ситуаций и судеб!

Все это бродит, спекается, из всех этих струй и напластований, составляющих и градиентов, легирующих добавок и флюсов, катализаторов и заполнителей, учкурганских, ошских, фрунзенских, московских, волжских, сибирских и днепропетровских отливается, отстаивается новый сплав — каракульский, и сознавать свою причастность к этому таинству творения человеческой общности доставляло глубокое и непреходящее удовлетворение.

Человеком, которому крупно повезло, он чувствовал себя еще и по той причине, что когда-то, перед войной, работал в барнаульской комсомольской газете и относиться спокойно к бумаге, газетной полосе не мог: каждый любопытный факт, человек, каждая мало-мальски примечательная история неизменно вводили в соблазн немедля сесть за письменный стол и написать.

Повесть? Роман? Конечно, книга — это сложно. А для него так и вовсе мечта. И пока лучше об этом помалкивать. И так подшучивают над ним, и так косятся, дескать, вместо того чтобы заниматься исполнением прямых служебных обязанностей, Шинко информашки в газеты пишет, интервью сам у себя берет.

А как он может не писать, если все новости через него идут? Сколько потом было написано о скалолазах, Аксенове, но самые первые строчки ему, Шинко, принадлежат. Он и о Балинском одним из первых узнал, может быть, позже только Аксенова и Бушмана…

К скалолазам, а тем более к альпинистам у Шинко было вполне определенное, раз и навсегда сложившееся отношение. Для этого ему понадобилось всего лишь раз попытаться подняться по лесенке, навешенной возле входного портала. Из попытки этой ничего не вышло, но то, что нужно было узнать, Петр Федорович узнал. Он понял, что прохожий, глядя на скальный отвес с асфальтированной дороги, никогда не почувствует того, что чувствует человек, находящийся на этом отвесе. Он никогда, даже при всем желании не осознает до конца, что стоит за словами «стена», «отвес», «склон», сколько бы раз эти слова ни повторялись. А значит, не поймет и самого человека. Дело вовсе не в том, что человек, которому приходится работать на стене, ничего не боится. Он боится. Но он все-таки находит в себе силы преодолеть эту естественную реакцию на высоту, а как уж это удается изо дня в день, из месяца в месяц и даже из года в год — вот этого Петр Федорович не знает.

И потому для Шинко эти люди — боги. Он согласен, сравнение не ахти какое, но лучшего пока не придумал. И когда в дверях его кабинета впервые появился Балинский, когда Толя, сославшись на Бушмана, справился насчет жилья, Петр Федорович поднялся навстречу, протянул руку, сказал, что знает, что рад познакомиться, что придумают что-нибудь с жильем, а пока, на первое время, ничего, кроме гостиницы «Люкс», предложить Толе не может.

— Бывают в жизни огорченья, — не удержался от шутки Балинский.

Шинко смотрел ему вслед, а сам видел то, что предстояло этому человеку в самые ближайшие дни. Там, на створе.