Какая она, Победа?

Самостоятельный человек. Примаков

Прибегала Эля. В который раз за день. Первый испуг прошел, но тревога в глазах все та же.

— Как? Лучше? Что нужно, только скажи!

— Брюки принеси еще одни. Вдруг эти отберут.

— Не принесу. Ну потерпи, зачем рисковать, тебе же сказали.

— Ну я и так встану…

— Да ты можешь, чего доброго… Что поесть-то хочешь? К тебе ребята сегодня собираются. Чуть ли не все!

Она убегает, а он слушает, как затихают в коридоре ее шаги. Потом поднимается, садится, откидывает одеяло. Говорят, при травме позвоночника человек нередко обречен на полную неподвижность. Значит, ему еще повезло. Он смотрит на ноги. Мышцы — дай бог, бедра как сосновые плахи, права нянечка, стыдно в больнице лежать, место занимать. Сам тоже вроде ничем не обижен, разве что жиринки ни одной нет. Да и как появиться ей, этой жиринке? Что-то на створе он не встречал упитанных. Все как борзые.

Как гончие. Что рабочие, что инженеры. Вон Бушман. Один профиль. На створ первой машиной. Со створа последней. А спать ляжет, в головах телефон и будильник. От такой жизни проблема излишней полноты не возникнет, это уж точно!

— Нет-нет, батя. Это не колония, даже не флот…

Старик сосед смущенно отвел взгляд. Толя с досадой еще раз глянул на ноги, и эта досада помогла преодолеть боль. Вот забота еще — наколки. Для того, впрочем, они и делались, чтобы производить впечатление, и именно такое! Но если когда-то, целую жизнь назад, этот эффект доставлял известное удовлетворение, то теперь только неловкость, мучение, вновь и вновь подстегивая желание лечь на операционный стол. Говорили, что эта процедура мучительна, но другое вынуждало медлить с визитом к хирургу: где взять столько времени, если его не хватает даже для гор?

Можно и в самом деле подумать, что татуировкой его наградила служба во флоте. Если б так! Морская романтика обошлась дешево, в скромный якорек. Все остальное — самому не верится — появилось до флота, даже до ремесленного училища, хотя и там его изукрасили основательно, не поленились. Все эти афродиты и змеи, орлы с красавицами в когтях и кинжалы засинели на плечах, на груди и бедрах еще раньше, не то в третьем, не то в четвертом классе, когда и плеч-то этих, считай, не было, куда только кололи?

Толя дружил с ребятами уличных окраин. Эти ребята ничего не боялись и все умели делать. Он тоже ничего не боялся и принес из дому книжку про греческих богов и героев. Сюжеты книги стали немедленно перекочевывать на плечи и спины его приятелей. Ну и на Толины тоже, разве он боится боли?

Не боялся и трепки, которую задавали дома, когда обнаруживали очередную «репродукцию». Словом, к моменту поступления в Андижанское ремесленное училище он выглядел вполне «солидно». К счастью, в училище умели делать главное. Его научили работать почти на всех металлорежущих станках, научили понимать, чувствовать, что он есть человек рабочий, значительный и практически незаменимый. А когда через два года вернулся в Ош и поступил работать слесарем на автобазу, стал еще и самостоятельным человеком. Во-первых, получил паспорт, а во-вторых, зарплату.

Никогда не был обладателем таких колоссальных денег. Можно было купить сигарет. Купить вина и зайти в лагманную. Можно зайти на танцы или в кино, а потом снова в магазин, еще взять вина.

Да что там вино! Рядом, на токарном, одна девчонка работала, к ней шоферы с конфетами шли, если что сделать нужно. К нему шли с водкой. И когда он отказывался, ему говорили, что мал еще не слушаться старших, не уважать их, брезговать людьми. Брезговать нехорошо, Толя понимал. И он пил. И его хвалили, что вот, мол, дескать, только паспорт получил, а уже мужик, все понимает, значит, человек. Да и ему лестно было слушать эти слова, быть на равных со взрослыми, с теми, кто сегодня в Оше, а завтра на Памире и еще дальше, в Хороге, где начинается граница и где рукой подать до Афганистана и даже до Индии.

Мать плакала. Пришлось уволиться, устроился в механические мастерские при геологической экспедиции, в трубонарезной цех. Да так в нем и остался.

Народ здесь был постоянный, обремененный семьями и годами.

Отработали — по домам. По дому управятся, сад или огородишко польют, выйдут, постучат в «козла». Разговоры ведут неторопливые, с продолжениями, про расценки и нормы выработки, про болезни и виды на картошку. Нужные, конечно, разговоры, но этого хватало и дома. Уходил в парк, к танцплощадке, часами выстаивая у решетки, покуривая, поплевывая шелухой семечек, поглядывая по сторонам. Так дожил до повестки из военкомата. И словно обрадовался ей. Служить пошел с охотой. Без всяких душещипательных прощаний, без битья в грудь, без слез по поводу трех или там четырех пропащих молодых лет.

Четыре года, если во флот. Он и попросился во флот. Сразу попал во Владивосток, увидел океан, узнал, что мир велик. Плавал на крейсере «Петропавловск». Палуба у него вороненая, надраивали ее как зеркало, и когда хотели проучить новичка, то посылали на камбуз с бачками, подкарауливая, когда пойдет назад. Если на сталь плеснуть мазутом, ноги разъезжаются, как на льду. Резиновая подметка от солярки мгновенно взбухает, и удержаться на ногах трудно, особенно если штормит. Надо хвататься за леера, а в руках бачки, и не дай бог, если не донесешь, старичков без ужина оставишь!

Так учился ходить заново. Учился ходить на веслах. В первую же весну попал на гонки, на одну из шестивесельных шлюпок, узнал, что это такое.

Первого места не взяли, но гребли до конца, хотя руки уже не держали валек, а с бровей капал пот. Старичкам такая настырность понравилась, взяли в сборную корабля. Тут уж гоняли от души, но и это было в удовольствие, а когда все в удовольствие, тогда можно стать и чемпионом. Через год он был уже загребным. Сидел справа, первым от кормы, задавал темп. Стали чемпионами эскадры, получили по пять суток отпуска, а это тоже награда, да еще какая!

Своей морской специальности не любил. Учебная стрельба из зенитного автомата, тренаж, тренаж, изо дня в день одно и то же — все это никак к себе не располагало, хотя он и понимал, что иначе нельзя. И когда судовой мастерской понадобился токарь, ушел туда с радостью и до самого конца службы чувствовал себя как дома. Учился. Стал машинистом первого класса.

Овладел ведением подводных работ, по боевому расчету значился водолазом.

Домой ехал с первым разрядом по гребле и вторым по парусу. Ехал и верил: будет жить совсем по-другому, нежели жил прежде.

Снова пришел в трубонарезной цех. Встал за фрезерный. Буровые штанги, муфты, переходники — изделия увесистые. К концу смены даже он рук не чувствовал, отваливались. Пять дней недели еще выдерживал. В субботу практически не работал, разве только делал вид, что работает. Когда приходил нормировщик, Толя садился на станину, вытаскивал сигареты и предлагал: покурим?

Нормировщик обижался, прятал секундомер, шел к начальству.

Появлялся Примаков. Этот невысокий худенький человек, пожилой и белоголовый, до странного напоминал тех потомственных старичков металлистов, которые приходили на помощь к заблудшим героям иных кинофильмов и убедительно разъясняли, что к чему. Что ж, таким потомственным металлистом Примаков и был. Слесарь-путиловец, приехавший в Киргизию еще в тридцатые годы, он действительно мог разъяснить, что к чему, но для начала, и это было правилом, сам вставал за станок. Конечно, начальнику мастерских необязательно вдохновлять подчиненных таким вот примером. Но Примаков и не вдохновлял. Он работал, а сам поглядывал на секундомер, и тот хронометраж, с которым не смог справиться нормировщик, вскоре появлялся на свет.

— Устал, Толя? — присаживался после этого Примаков, вызывая Балинского на разговор. — Да-а? — Он так по-своему выговаривал это «да-а?», то ли спрашивая, то ли утверждая, что и Толя перенял невзначай это словечко и настолько привык к нему, что без него не обходился.

— Почему устал? — ершился Толя. — Просто не люблю, когда над душой стоят. Вы можете работать, когда под руку смотрят? Я про писателя одного читал. Так он черной шторой окно занавешивал, чтоб свет солнечный не отвлекал. А если ему нормировщика у письменного стола поставить с хронометром в руках? Он много тогда наработает, писатель, да-а?

И ждет, что ответит Примаков. А Примаков тоже поспорить может. Да и не спорить, он твердо знал одно, и при всяком случае любил повторить, что, дескать, как будем работать ты, я, он, они, так и жить будем.

Он имел право так говорить, Иван Андреевич. В те дни экспедиция вела большие буровые работы и требовала от своих служб десятки тысяч всяческих муфт и переходников, которые почему-то не поставлялись заводами и без которых, однако, нельзя было бурить. Мастерские работали в три смены. Без отдыха визжал наждак, на котором правили резцы, безостановочно гудел вентилятор, включавшийся одновременно с наждаком.

Вой вентилятора слышен в домике Примакова, и ночью Иван Андреевич мог спать только под эту музыку. Едва вой обрывался, Примаков вскакивал и в час, в три ночи бежал в мастерские, чтобы выяснить, почему остановка.

Никогда не кричал. Говорил спокойно, с добросердечием, держа раздражение и усталость при себе. Может, потому Толя и вернулся в механические, что там был Примаков?