Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

10

Чувство было такое, что не спал ни минуты, однако в комнате значительно посветлело. Ощущал это, не поднимая век. Голова налилась упругой тяжестью, надо было попытаться еще поспать, провалиться в тот мир, где ничто соседствует с никогда. В детстве эти два слова вызывали у меня животный ужас. Как же так, думал я, подползая к пропасти отчаяния, разве может быть, что меня не будет? Это же несправедливо! Но заглянуть за ее край и принять страшную правду не решался. С годами многое изменилось, я все реже вспоминал о своем младенческом страхе и в конце концов научился о нем не думать. Как не думаем мы о счетах к уплате в почтовом ящике, изобретенном исключительно для того, чтобы портить нам жизнь.

А еще болело сердце.

Люди чаще всего умирают по утрам. Это избавляет их от необходимости тянуть лишний день лямку, поскольку он записан в Книге судеб как день ухода. Обидно, если это происходит вечером, после выпавших на твою долю неприятностей. Самое время пропустить рюмочку и забыть о проблемах, а тут на тебе! Борясь за гуманное отношение к покойникам, герой моего романа леший Шепетуха прибавлял на надгробных плитах кому десять лет жизни, а кому все сто, но родственники усопших почему-то посчитали это вандализмом.

Боль отдавала в руку. Ничего хорошего это не предвещало.

Старуха на проселочной дороге, вот злыдня, хоть и улыбалась, но насчет дополнительных пяти лет так ничего и не сказала. Возможно, не хотела по доброте душевной огорчать. Откуда она только взялась на мою голову! Тысячу раз мудр Господь, что не дал людям знать дату собственного ухода. Знание это жизнь калечит, правда, с другой стороны, позволяет рассчитать силы и разложить их по дистанции. Не оставляй секс на старость, а торможение на конец полосы, говорят пилоты, и правильно говорят…

Голос звучал негромко, в нем присутствовала нотка участия:

— Пошаливает сердчишко? Все думаешь, молодой, а годы берут свое и прихватывают чужое. Не бережете вы себя, Николай Александрович, совсем не бережете…

Я открыл глаза. Комната была полна синеватых, в цвет штор, полутонов. В том месте, где занавески были разведены, на обои стены падал яркий солнечный луч. Раздвигавший их человек смотрел на улицу. В добротных голубых джинсах и черной ветровке, незнакомец выглядел подтянутым. Коротко стриженные волосы его отливали серебром, лица видеть я не мог. Сжимавшая плотную ткань рука… была в черной перчатке! Почувствовав, что я его рассматриваю, заметил:

— Боль сейчас пройдет! Никто не хочет этого признавать, а я лучший в мире доктор, избавляю от любых страданий…

— Месье… месье Морт?!

Он обернулся. На меня смотрела маска, какие носят до сих пор на венецианских карнавалах. Не дожидаясь вопроса, пояснил:

— Лицо скрываю не потому, что вы могли подумать! К каждому из живущих я прихожу в новом обличье. Сами понимаете, есть разница между убитым в бою солдатом и отходящим в мир иной на женщине похотливым стариком. — Ухмыльнулся, и, удивительное дело, маска в точности воспроизвела его мимику. — Давно не виделись, привет!

Я едва слышно выдохнул:

— Месье Морт!..

— Ну что вы в самом деле заладили: месье, месье? — передразнил он. — Да, было дело, погорячился! Хотел, следуя примеру людей, придать собственной персоне если не величие, то хотя бы значимости. Не вижу, кстати, в этом ничего постыдного. — И неожиданно предложил: — Знаешь, давай переходить на «ты», ни к чему нам эти цирлих-манирлих! Когда только познакомились, куда ни шло, теперь, можно сказать, мы старые приятели. Прошедшие несколько дней нас очень сблизили…

От этих его слов мне стало совсем уж не по себе. Морт между тем продолжал:

— Должно быть, ты и сам это почувствовал. В разнос пошел, вместо того чтобы обдумать мое предложение. Посмотрись при случае в зеркало, лицо какое-то опрокинутое…

— Значит, на этот раз за мной! — сделал я неутешительный вывод.

Месье мою догадку не подтвердил, но и не опроверг. Пожал неопределенно плечами.

— И да, и нет, тут, старичок, возможны варианты! Видишь, я без косы и балахона, значит, визит мой не то чтобы совсем уж официальный.

Отдернув занавеску, прошелся упругим шагом по комнате, бросил худое тело в стоявшее в углу кресло.

— Не все в человеческой жизни просто, а многое так откровенно сложно! — Закинул ногу на ногу, сцепил длинные пальцы на колене. — Я что, я — технический исполнитель, хотя напрямую никому и не подчиняюсь. Вышел срок, я тут как тут, мои действия понятны и предсказуемы. Но есть случаи, когда в процесс вмешиваются высшие силы, способные изменить судьбы народов, не то что одного-единственного человека. Взять хотя бы феномен клинической смерти! Бывает, из кожи лезешь вон, стараешься найти креативный подход, блеснуть артистизмом, а клиент, несмотря на все твои старания, живее всех живых, а все потому, что наверху решили: рано! У них там свои соображения, меня со свиным рылом в калашный ряд не пускают, да я и сам не лезу. Это так, к слову. Думаю, твой случай тоже особый, но работу свою выполнить обязан…

Помедлил. Качнулся несколько раз в кресле взад-вперед.

— Как считаешь, почему я нацепил такую маску?

— Что тут думать, — усмехнулся я с горечью, — ясный перец! Сами же сказали, что практикуете индивидуальный подход: кесарю кесарево, клоуну клоуново! Жил шутом, от паяца уход и прими…

Морт покачал сокрушенно головой:

— Суетный ты малый, Николай, слушать не умеешь! Хорошо с тобой говно есть, все время вперед забегаешь. Не со всеми я такой разговорчивый и любезный, ох не со всеми. Намекнули мне, что не должен я тебя напугать, отсюда и маска не страшная, и прикид не стандартный, чтобы в случае определенного исхода тебя не мучили кошмары. Психику твою велено поберечь…

— К… какого исхода? — выдавил я из себя, чувствуя, как на голове зашевелились волосы.

— Сказано же: определенного, — сделал движение рукой Морт, — исход, он разный бывает! Я так понимаю, тут все зависит от тебя…

Умолк и как-то даже насупился. Уголки губ маски опустились, придав ей грустное выражение.

— В любом случае имей в виду, если тебе удастся вернуться в жизнь, мое предложение остается в силе. А случиться так может! Походишь у меня в секретарях, пооботрешься, втянешься в работу, она, по сути своей, креативная, связана с выбором. Сам знаешь, любое творчество сводится к перебору вариантов, опыта в этом деле тебе не занимать. Пусть я далек от верхних эшелонов власти, но отмазать нужного человечка попробовать могу. Реальные дела делаются не в высоких кабинетах, а на местах, так сказать, в поле. Ну а сработаемся, и у тебя появятся возможности, о которых короли и прочие президенты не могут даже мечтать. Их власть над людьми в сравнении с твоей не более чем возня в песочнице. Никто и никогда не обладал могуществом, какое само идет тебе в руки.

Я собрал остатки силы воли в кулак и проблеял:

— Мне кажется, прошлый раз я достаточно ясно выразился…

Морт поморщился, заставив видом своим меня заткнуться.

— Прошлый раз не в счет! Я ведь не зря сказал, что за эти несколько дней ты стал мне ближе, но куда важнее то, что я стал ближе тебе. Чувствуешь, как пахнуло из склепа могильной сыростью? Такие вещи очень освежают восприятие. Записные гуляки превращаются в суровых моралистов, безбожники тянутся к религии, принимая ее за веру, бьют бесчисленные поклоны и строжат себя постом…

Слушая его, я начал понемногу приходить в себя. Попробовал, как это принято у политиков, уйти в сторону от решения проблемы.

— Допустим, я соглашусь, но для выбора того, к кому следующему вам приходить, нужны какие-то критерии…

Морт стукнул себя по колену и невесело рассмеялся:

— О чем ты, блаженный? Так можно договориться и до морали! Бери пример с власть имущих, для них человеческая жизнь — пыль под ногами. О такой малости вообще никто не думает. — Поднялся из кресла. — Ну а если невмоготу, так хочется справедливости, выработай собственную концепцию, я не возражаю. — Потянулся длинным телом. — Что-то мы с тобой заболтались!

Подойдя к окну, выглянул на улицу, как будто хотел узнать, какая погода.

— Вставай, пора идти!

Дыхание разом перехватило, голова отказывалась что-либо понимать.

— Куда?..

Пародируя манеру женщин общаться с мужьями, Морт упер руки в боки:

— На кудыкину гору! Седой уже, а все делаешь вид, что ни хрена не соображаешь…

И с этими словами вышел в коридор. Я с трудом отскребся от постели и начал одеваться. Мутило, хотелось спрятаться под одеяло и провести так остаток жизни. Человек, конечно, смертен, но чтобы так вот сразу — это уж слишком! Поплелся, спотыкаясь на каждом шагу, в гостиную. Морт разглядывал с сомнением стоявшую на полу бутылку из-под джина.

— Не возражал бы, наверное, пропустить посошок на дорожку?

С юмором висельника мог бы и повременить. Только тут я рассмотрел, какие у него глаза. Что бы он ни говорил, их выражение оставалось глубоко трагическим, взгляд — устремленным в себя. Не знаю, что Морт там видел, только кивнул и направился в прихожую. Посмотрел на меня, обернувшись, и открыл входную дверь. Сделал приглашающее движение рукой. Мир за окном был залит ярким солнечным светом, на лестничной площадке царил мрак. Набрав полные легкие воздуха, я перекрестился и, как в бездну парашютист, шагнул в эту черноту.

Шагнул и обомлел. В нос ударил тяжелый, с примесью плесени лесной дух, за шиворот змейкой скользнул холодок. Непосредственно от двери квартиры, заметно забирая в гору, шла зажатая по сторонам могучими елями дорога. Прямая, как стрела, она упиралось в нагромождение скал. В свете огромной белесой луны их снежные пики сверкали. Изумрудным казался стелившийся под деревьями ковром мох. У подножья гор переливалась цветами радуги полоса тумана.

Я обернулся. За спиной не было ни дома, ни города, только убегавшая к горизонту черная, с антрацитовым блеском лента. Над ней непроницаемым полотном раскинулось без единой звездочки небо. Ощущение от увиденного заставило меня содрогнуться. Морт между тем уже шагал в сторону горного массива. Говорил себе что-то под нос, втянув голову в плечи. Я поспешил его догнать, пристроился рядом.

— Странные все-таки существа, эти люди, — бормотал месье, как если бы беседовал сам с собой. — Изверившиеся, несчастные, клянут почем свет свою жизнь и тут же цепляются за нее из последних сил! Что, собственно, она им дала, кроме сомнений и страданий, при том, что хорошо известно, чем все закончится? И ладно бы молодые, так ведь и знающие ей цену старики! Не желают уходить в мир, который сами же назвали иным, то есть без присущей этому бессмысленности и погони за минутными благами. Стенают, призывают, а придешь — гонят и проклинают, как будто я виноват в том, что они с собой сотворили. Не хотят признавать, что к ним явился избавитель от выпавших на их долю терзаний и мук…

Я видел его скорбную фигуру в профиль, опущенные плечи, смотрящий под ноги длинный венецианский нос, как видел всю картину с высоты птичьего полета. Две крошечные фигурки на залитой призрачным светом дороге, а вокруг, сколько хватало глаз, безбрежное море леса и, плод больной фантазии, нагромождение голых скал. Легко знобило, но, как месье и обещал, боль отступила. Удивляясь самому себе, я испытывал к нему нечто похожее на расположение. Не то чтобы дружеские чувства, скорее товарищеское приятие. Придержав за рукав, вытряхнул из пачки пару сигарет. Морт посмотрел на меня с благодарностью. Закурив, мы умерили шаг, но не обмолвились и словом, каждый был погружен в свои мысли.

Забавно было бы присутствовать на собственных похоронах, думал я. На лентах венков золотом трафаретные слова, обе мочалки в трауре. Законной Любке, кстати, черное к лицу, удивительно, что это не сподвигло ее меня отравить. Впрочем, не надо грязи, усопшим полагается быть благостными. Раз о них ничего, кроме хорошего, то и им надо себя сдерживать. А это трудно, особенно слушая пургу, которую в предвкушении поминок будут нести коллеги по писательскому цеху. Что-что, а сиропа в речах и сладких слюней будет в изобилии. Желание выпить за счет покойного придаст им красноречия, ничтоже сумняся, они запишут тебя в великие и пообещают помнить в веках, а когда надерутся в хлам, начнут заигрывать с вдовой и рассказывать сальные анекдоты. Тут поневоле задумаешься, не принять ли предложение Морта и обновить списочный состав Союза писателей хотя бы на треть. Потом, засучив рукава, можно будет взяться за Государственную думу, тут и пятьюдесятью процентами не обойтись…

О чем думал Морт, не знаю, но, приостановившись, вдруг спросил:

— Ты «Книгу мертвых» читал?

— Которую? Тибетскую — да, а до египетской так и не добрался…

— Я тоже больше люблю «Бардо Тхёдол», — кивнул он. — Она человечнее, учит почившего, как не попасться в ловушку и не загреметь снова в жизнь…

А что, если все происходящее со мной кажется мне в процессе умирания? — подумал я вдруг.

В таком случае, когда эта бодяга закончится, место созданных моей фантазией миражей займет новая реальность, о которой Морт говорил, как об иной. Должен же, рано или поздно, человек узнать правду о том, в каком мире ему не по своей воле приходится обретаться…

Не стану утверждать, что месье читал мои мысли, но на незаданный вопрос ответил:

— Особенно Мне нравится глава, где говорится, что мир за гробом — все та же иллюзия, порожденная земным существованием усопшего. Не исключено, что, обнаружив себя в диктуемых собственной кармой обстоятельствах, бедолага даже не заметит произошедшего с ним изменения…

Вот, значит, как: где бы человек ни оказался, его доля — неведение! В мире, к которому привык, нет никакой определенности, но и в том, куда держу путь, ясности, видно, не прибавится. Хорошенькое дельце! Интересно, можно ли полагать этот факт утешительным? Выходит, прав Джинджер, считающий, что все вокруг одна большая, затеянная не нами игра, а предназначение человека — получать от нее по возможности удовольствие. Если и по ту, и по другую сторону последней черты все иллюзорно, опереться можно лишь на свой внутренний мир, его и надо совершенствовать. А еще уповать на веру и любовь и заниматься творчеством, только эти три дороги ведут к Господу…

Но Морт на заинтересовавшей меня мысли не задержался, его занимали собственные проблемы. Затянувшись коротко, отбросил щелчком окурок.

— Чего терпеть не могу, так это иметь дело с буддистами! Достала меня их хваленая реинкарнация. Только приберешь парня, глядь, а он опять кувыркается в жизни, вся твоя работа коту под хвост и насмарку…

За разговором тем временем мы приблизились к сверкавшей в лунном сиянии полосе тумана. Его мельчайшие капли висели в воздухе, оседали на кожу лица. Я шел, глубоко задумавшись, Морт несколько поотстал, но у меня вдруг возникло чувство, что иду я как бы не один. Рядом с моей в потоке серебрившегося света колыхались две тени. Одна огромная, гороподобная, вторая почти прозрачная, едва различимая.

Резко, без предупреждения остановился. Спутники сделали по инерции шаг вперед, так что я мог их рассмотреть. Справа, весь в белом, замер некто субтильный в подряснике с маленькими крылышками за спиной. Над его кудрявой головой можно было заметить голубоватое свечение, но на полноценный нимб оно не тянуло. Не ожидавший от меня такой прыти, незнакомец обернулся, и я увидел, что на его гладком, благообразном лице играет дружелюбная улыбка. Слева, в поношенной робе, как будто только что выбрался из забоя, застыл поросший густым черным волосом громила с оттопыренными ушами. Лицо биндюжника, иным словом назвать его было трудно, представляло собой набор грубых черт, стянутых по прихоти Создателя к массивному носу. Выражения, если не считать угрюмости, оно не имело.

— Стоять! — рявкнул он, протягивая ко мне огромные ручищи. — Лицом к стене!

Напарник с крылышками его пристыдил:

— Охолони, Гвоздя, что за манеры! Да и где ты посреди дороги найдешь стену? — И, повернувшись ко мне, звенящим колокольчиком голосом пояснил: — Не обращайте внимания, он пошутил! Сами понимаете, трудное детство, воспитание ни к черту… — С милой улыбочкой поправился: — А может быть, как раз к черту, набрался вохровского сленга в преисподней…

Я улыбнулся ему в ответ, я узнал своих конвоиров. Должно быть, большая удача для писателя встретиться лицом к лицу с собственными персонажами, особенно с теми, о ком только собираешься писать, но прилива счастья я как-то не испытал. Сомнительно, что приобретенные таким образом впечатления мне когда-нибудь удастся положить на бумагу. Обернулся. Морт стоял метрах в пяти. Горбясь, засунув в карманы джинсов кулаки. Белая маска с длинным носом грустно улыбалась. Приподнял, словно извиняясь, плечи.

— Дальше мне нельзя, пойдешь с ними! На этой дороге я передаю новопреставленного в их руки. Слышал, наверное, про последний путь, так это он и есть… — Улыбка его стала шире и грустнее. — Привык я к тебе, что ли, не хочется расставаться…

— Ты еще слезу пусти! — распахнув безразмерную пасть, загоготал Гвоздилло, но, увидев, что смеется один, заткнулся. — Иди, иди, не теряй времени! У тебя работы невпроворот…

Морт не сдвинулся с места. Стоял, набычившись, если бы не белое пятно маски с карнавальным носом, мог бы быть моим отражением. Так показывают в фильмах обмен провалившимися шпионами.

Спросил, обращаясь к Маврикию:

— Что это вы сегодня вдвоем? Обычно выходите на встречу поодиночке.

— Тут такое дело, Морти, — ответствовал ему ангел, — случай особый. Не вправе мы разглашать конфиденциальную информацию. Вопрос служебной этики…

— Не слушай его, месье, — влез в разговор Гвоздилло, — у них там, в сияющих высотах, все либо политкорректно, либо густо замешано на морали, слова в простоте не вякнут. Ты, я вижу, тоже ведь в гражданском, а не в хламиде с капюшоном, значит, в курсе, что обстоятельства того требуют. Когда с клиентом все ясно, в преисподнюю ему дорога или к этим ребятам, — мотнул похожей на щетку головой в сторону ангела, — новопреставленного принимает кто-то один, а тут сплошной агностицизм и декаданс. Судьба раба Господа Николая в подвешенном состоянии, вот и пасем его с Маврей, как шерочка с машерочкой. Очень возможно, тебе придется забирать его тепленьким из жизни еще раз, этого покудова никто не знает. — И, обращаясь уже ко мне, спросил со смешком: — Пошли, что ли? Дорога длинная в казенный дом…

Морт помахал мне рукой:

— Удачи! Мы отлично с тобой сработаемся… Я хотел было ответить, но бес уже пихал меня в спину, в то время как Маврикий начал, едва касаясь земли ногами, подъем в гору. Туман тем временем сгустился настолько, что видимость упала до нескольких шагов, его капли в рассеянном лунном свете сияли бриллиантами. Дорога сузилась до размеров тропинки и начала забирать круто вверх. Вытянувшись в цепочку, мы уже шли по краю обрыва. Один неверный шаг означал неминуемую гибель, под ногами разверзлась пропасть. Звук скатывавшихся в нее из-под башмаков камней умирал далеко внизу, так и не достигнув дна.

Прыгая по кручам, ангел что-то насвистывал, Гвоздилло пыхтел сзади, как везущий товарняк паровоз. Стоило нам завернуть за поворот, как туман, словно по мановению волшебной палочки, рассеялся и передо мной во всей своей суровой красоте предстал мир скал. В ярком свете полной луны графически четко обозначились расщелины, черные тени стали тяжелыми на ощупь, обрели объем и вес.

— Хорош, Мавря, здоровья нет скакать по камням козлом, — взмолился бес, — давай перекурим!

Достав коробку с сигариллами, опустился на ближайший валун. Я сел поодаль, с трудом восстанавливая дыхание.

— Куда вы меня тащите?

— Мы?.. — хмыкнул Гвоздилло, выдыхая клубы едкого дыма. — Прогулочку эту ты нам подсу-ропил! Смотрю на тебя и думаю: чё в тебе такого особенного? Морти обхаживает, Мавря пальцем тронуть не дает, а поглядеть не на что. Будь я на твоем месте, то есть жмуриком, сволокли бы меня на ближайшую помойку…

Порхавший вокруг ангел счел необходимым перевести.

— Гвоздя хочет сказать, — сообщил он напевно, — что мы не вольны выбирать географию, а руководствуемся тем, как почивший представлял себе загробный мир. В романе вы его подробно описали, так что не обессудьте…

— Но я, как бы это сказать…

Бес слушать меня не захотел:

— Кто замок в Сьерра-де-Гредос поместил, мы, что ли?.. А на хрена? Намедни сопровождал в геенну огненную старушенцию, божий одуванчик, так мы гуляли с греховодницей напоследок по Гайд-парку, потом зашли пропустить по кружке пива в паб на Бейсвотер-роуд. Вот это жизнь, а тебя, видно с перепою, на экзотику потянуло…

Прав был месье, загробный мир соответствовал представлениям о нем усопшего, моим представлениям. И Гвоздилло был прав, замок Нергаля на вершине скалы я обрисовал во всех возможных деталях. Вот, значит, куда мы направляемся! Теперь понятно, перед кем мне выпала судьба держать ответ! Горный пейзаж померк, и я рухнул с камня, на котором сидел, на тропинку. Приземление не было мягким, это вернуло меня в сознание. Представил себе тщедушную, затянутую в костюм испанского гранда фигуру Нергаля и тут же снова его потерял.

Гвоздилло, поднявшись на ноги, потряс меня, словно мешок с картошкой, и водрузил на прежнее место.

Лучше бы он этого не делал. Мог ли я, работая над романом, подумать, что предстану однажды пред далеко не светлые очи Начальника службы тайных операций, сущности, близкой к князю мира сего? Попаду в лапы гиганта негра, его камердинера? Выходивший из-под пера текст был плодом игры моего отвязавшегося ума, и только. Фигура Нергаля получалась колоритной, найденный образ радовал своей естественностью, но встреча с ним в мои планы не входила. Да по молодости я в его существование и не верил. Но хуже всего было то, что в столкновениях с силами добра черный кардинал терпел поражение за поражением! Хуже для меня, потому что такое он вряд ли мне простит. Каждый раз, когда Нергаль готов был праздновать победу, на сцене появлялся высокий, иконописной внешности старик и разрушал планы темных сил до основания. Подпоясанный поверх власяницы грубой веревкой, с доброй улыбкой на губах, апостол действовал на окружающих добрым словом и не чурался шуток, предметом которых становился Начальник службы тайных операций. Выводя на бумаге светлый образ, я думал, что попасть к нему в услужение в послесмертии было бы высшей наградой, но держать ответ мне придется отнюдь не перед святым отцом. Если в этом была высшая справедливость, понять ее мне, простому смертному, было не дано. Я не знал! — кричало все во мне. Я не хотел! Я не мог! Что же, черт меня подери, я наделал!

И черт в лице Гвоздиллы не то чтобы побрал, а спихнул с валуна.

— Хорош отлынивать, погребли! — И, подталкивая меня перед собой, поинтересовался: — А помнишь, Мавря, что ты сказал, когда раб Божий Николай кувыркался с Кларкой?..

Ангел от негодования аж передернул крылышками:

— Имей в виду, Гвоздя, хоть я и не стукач, но про длинный твой язык вынужден буду сообщить!

— А я чё, — развел руками бес, — я ничё!..

Маврикий бросил на меня опасливый взгляд, боялся, видно, что бес сболтнет лишнего.

— Не пойму, к чему ты клонишь!

— К тому, Мавря, что описание в романе замка ты похвалил! — вывернулся Гвоздя. — Весь его одолеть я не смог, но эти странички прочитал аж два раза. Вот бы заглянуть туда хоть одним глазком!

Маврикий с облегчением выдохнул. Я оперся рукой о скалу. Ноги предательски дрожали, обрывки рваных мыслей скакали, словно перепившиеся блохи. С каким удовольствием я уступил бы Гвоздилле право войти вместо меня в резиденцию Нергаля! Я бы ему за это еще и приплатил, жаль не знал, какая, кроме собственной жизни, в этом мире ходит валюта. Разбуженная словами беса память услужливо рисовала интерьеры замка, мост над пропастью, прорубленный в толще скалы, пахнущий мышами тоннель. Винтовой лестницей со стертыми от времени каменными ступенями из него можно было подняться в жилые помещения.

По коже побежали мурашки, об этом холодно было даже вспоминать, но одно я знал твердо: догадайся тогда о последствиях, слова бы в тексте не изменил. И дело здесь вовсе не в гордыне и не в самолюбовании, в романе была вся моя жизнь. В нем. зародились зерна идей, проросшие в других моих вещах, он породил силу, что гонит меня, не давая остановиться, через жизнь. И еще, он стал моим спасением от самого себя, потерявшего смысл и желание жить.

— Видите, вон там? — Маврикий показал рукой на выхваченную лунным светом точку на фоне черного неба. — Туда мы и держим путь.

— Кто держит, а кто из последних сил тащится, как удав по негашеной извести… — буркнул Гвоздилло, поворачивая меня, словно куклу, лицом в сторону цели путешествия. — Слышь, Мавря, может, я здесь перекантуюсь, а?..

Ангел не удостоил его вниманием. Вздохнув, Гвоздя похлопал меня тяжелой рукой по плечу:

— Топай, раб Божий, ножками, в могилке отдохнешь!

Маврикий, снявшись с места, уже порхал вверх по вьющейся по краю бездны тропинке. Сколько продолжалось наше восхождение, сказать не берусь, сознание мерцало, как свеча на ветру. Шел, тупо глядя под ноги, и, если бы не шагавший за мной бес, наверняка сорвался бы в пропасть. Может, это было бы к лучшему. Закончилось оно неожиданно, за очередным поворотом взгляду открылась вырубленная в толще скалы площадка, перегороженная массивными железными воротами. С их изъеденной ржавчиной поверхности скалили зубы морды позеленевших от времени бронзовых львов. Рядом на вбитом в камень крюке висел похожий на морскую рынду покрытый патиной медный колокол.

Какое-то время все трое стояли в молчании. С неба падал редкий снег, мела поземка. Первым пришел в себя Маврикий, посмотрел вопрошающе на Гвоздиллу. Того аж передернуло, но, превозмогая страх, он заставил себя подойти к колоколу и взяться ручищей за веревку языка. Холодно было настолько, что от имевшего жалкий вид беса валил пар. Поднявшийся ветер взбивал под ногами снежные вихри.

Обернувшись в поисках поддержки на ангела, Гвоздилло ударил три раза. Робко, неуверенно, после чего рухнул всей своей громадой на колени и распростерся ниц. Стоявший рядом со мной Маврикий сделал шаг назад и замер со сложенными на груди руками и гордо поднятой кудрявой головой.

Тишина была мертвой, только утробное гудение колокола гуляло эхом между суровых скал. Казалось, прошла вечность, прежде чем раздался душераздирающий скрежет и по каменной стене метнулся красноватый отсвет факела.

Створка ворот с головой льва начала медленно отворяться…