Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

3

Порой, чтобы остаться нормальным, мужику надо срочно выпить, но в пьющей России скорой алкогольной помощи нет. А как было бы славно набрать заветный номер и услышать знакомое до боли завывание сирены. Из кареты с красным крестом выпрыгивают санитары и несутся к болезному на рысях, скручивая на ходу пробку с горлышка бутылки. На их одухотворенных желанием помочь лицах играет улыбка предвкушения, карманы местами белых халатов оттопыривают граненые стаканы. Пока первый режет на газете ломтями колбасу, второй уже разливает водку. Она льется тонкой струйкой, и ты чувствуешь, как мозолистая рука судьбы ослабляет на твоем горле хватку. Еще немного, и ты поверишь, что жизнь создана для счастья, как птица для полета, а человек звучит гордо, надо только вовремя принять и не открывать на окружающее глаза. Вранье это, что русские пьют для куража, а только ради богатства человеческого общения. Холодно им живется в мире лжи, лицемерия и денег, вот и согреваются трением души об душу.

Выпить требовалось немедленно, пока отчаяние можно было выдать за боль. Самоедство, интеллигентская разновидность каннибализма, хорошо лишь в качестве закуски, в сухую горло дерет. Сто грамм были мне нужны, как воздух. За то время, что я не появлялся в этом районе, он изменился до неузнаваемости, ориентироваться приходилось лишь по станции метро. Где-то рядом с ней находился рыночек, в уютной глубине которого ютилась рюмочная, облюбованная, по словам приятеля, творческими личностями. Эти маргиналы знают, где оскорбленному российской действительностью чувству есть уголок. Этакий круглосуточный приемный покой для уставших от миражей ежиков в тумане.

Остановив лихорадочный бег по улицам, я огляделся. За трамвайными путями через дорогу южные люди торговали шаурмой, за ними начиналось скопление запертых по случаю ночного времени палаток. Пересек проезжую часть и углубился в их скудно освещенное пространство. Торжище встретило меня порывом ветра, гнавшего по мокрому асфальту остатки не убранного таджиками мусора. Если не считать боровшегося с притяжением земли страстотерпца, оно было безлюдно. Скорее всего, коренной москвич и интеллигент в четвертом поколении, он брел, пошатываясь, между баками к трамвайной остановке.

Интуиция меня не подвела. Вывески по случаю популярности заведения не было, но у ведущей в полуподвал лесенки громоздились картонные ящики из-под водки. Сойдя по ее ступеням, я толкнул дверь и оказался в довольно просторном, тускло освещенном полуподвале. Желтые от копоти лампы создавали впечатление заполненного мутной водой аквариума, под низким потолком висел слоями табачный дым. От него, смешанного с запахом волглой одежды, было трудно дышать. Несмотря на неурочный час, за беспорядочно расставленными по питейному залу стойками торчало, больше по одному, человек десять — двенадцать. В дальнем углу догонялась после рано закончившегося застолья небольшая компания.

С ходу оценив обстановку, я направился к прилавку, за которым хлопотали две усталого вида женщины. Взял сто и, отойдя к пустой стойке у стены, выпил залпом, закусил бутербродиком с селедкой. В прейскуранте они значились как канапе, и в этом не было ни подвоха, ни скрытой иронии. Людям, особенно тонким, а значит, пьющим, недостает красоты, так почему бы не порадовать их малой толикой. Не так много осталось в городе мест, где можно встретить человеческое единение. Пройдет каких-то десять — пятнадцать лет, думал я, оглядывая зачумленное помещение, и такие места, как эта рюмочная, обретут статус музеев. В них начнут водить школьников, и дряхленький экскурсовод будет рассказывать, утирая слезу, оболтусам о том, что в былые времена здесь собирались люди, чтобы поговорить о главном, о том, что наболело. Слушая его, дети нет-нет да вспомнят байки стариков, утверждавших, что в молодости они читали книги и жили без компьютерных игр.

Закурил. Ворочавшаяся под сердцем боль немного унялась, но я не обольщался. Видел себя со стороны сидящим за накрытым белой скатертью столом, ловил на себе остановившийся взгляд Вари и чувствовал, что задравший к небу седую морду волк вот-вот завоет. Прав был Морт, когда сказал: сколько ни бегай, а рано или поздно причина достанет тебя следствием, и мало тебе не покажется! Выход оставался один: глушить себя водкой, как рыбу динамитом, чтобы ни обрывка мысли, ни тени воспоминания…

Тут-то он ко мне и подвалил. Приблатненной походочкой, вразвалочку, ломаясь, будто весь на шарнирах. Среднего роста, худощавый, одет, как многие, в куртку и джинсы. Лицо бледное, не то чтобы испитое, скорее изнуренное. Такие встречаются у мужиков в глубинке, с недоумением перед жизнью в глазах и залегшими по сторонам рта горькими морщинами.

Поинтересовался с ходу:

— С чего пьем?

Широко улыбнулся. В вопросе вроде бы сквозило дружелюбие, но в глазах таилась усмешка. Я ему обрадовался. Я был бы рад любому, кто отвлечет меня от разрывавшей на части душу звериной тоски. В другое время послал бы его лесом, но это в другое время.

— Сам не видишь, с радости!

— Одет, как на инаугурацию президента… — хмыкнул настырный малый, окинув мою фигуру взглядом, — или на поминки, что, впрочем, в нашем случае можно считать синонимами…

Я стряхнул с сигареты пепел. И не таких фигляров видал, словесная эквилибристика мне по барабану.

— Что-то раньше я тебя здесь не наблюдал! — продолжал наглец, задержавшись взглядом на поднятом воротнике моего распахнутого плаща. — Шпион, пришедший с холода?..

— Ты что, всех здесь знаешь? — ухмыльнулся я, хотя отметил, что парень не прост и книжки, скорее всего, почитывает. — Может, для того, чтобы пропустить стаканчик, надо спрашивать у тебя разрешение?

Такой поворот разговора подразумевал продолжение с сакраментальной фразой всех времен и народов: пойдем выйдем! Не то чтобы я нарывался, но внутренне был к этому готов. Блатной приемчик начинать кипеш словно бы в шутку был мне известен, а мордобой с последующими физическими страданиями можно было зачесть за искупление содеянного. В сложившихся обстоятельствах меня это вполне устраивало. К тому же я был шире в плечах и на полголовы выше потенциального противника, так что почти ничем не рисковал.

Как если бы зная ход моих мыслей, мужик улыбнулся шире прежнего. Произнес без агрессии, констатируя факт:

— Зачем ты так сразу! Всех не знаю, и разрешения не требуется, но человека со стороны угадаю без труда…

Сказано это было так незлобиво, что я невольно ответил на его улыбку. Он между тем продолжал:

— Ты, должно быть, не знаешь, а рюмочная эта — место историческое! Возьмешь нам с тобой по полтинничку, расскажу…

Вот оно что, понял я, оказывается, малый любитель выпить за чужой счет. Что ж, я не против, такой, видно, сегодня день. Достал из портмоне пятисотенную и положил перед ним на мраморную столешницу. Мужик взял деньги с достоинством, без суеты. Отошел, не спеша, к прилавку, а вернувшись с выпивкой, положил сдачу рядом с тарелкой с канапе.

Поднял свой стакан:

— Как говорится, за знакомство! Хочешь верь, хочешь нет, только, встретив меня, ты, считай, выиграл миллион по трамвайному билету. — Махнул водку без закуски, занюхал рукавом. — Так вот, — потянулся к лежавшей тут же пачке моих сигарет, — я все это знаю потому, что в этих местах родился, а еще многое из того, что смог найти, прочел. — Щелкнул зажигалкой, с видимым удовольствием выпустил в потолок струйку дыма. — Ты москвич, так что наверняка знаешь, что эта часть города испокон веку звалась Заречьем. В тринадцатом столетии здесь поставили церковь Иоанна Предтечи, что под Бором, а поблизости, — сделал он неопределенное движение рукой, — храм в Берсеневке, с которого начался пожар, целиком спаливший Москву. Через тутошние земли шла дорога в Золотую Орду, а при Грозном у сельца Кадашево возвели Иванов монастырь, так что, когда на месте нашей рюмочной ирод открыл первый кабак, народец за Москвой-рекой водился. И как потом поляки с Мнишеками и французы с Наполеоном питейное это заведение ни разрушали, оно возрождалось, словно птица феникс, и дотянуло, как видишь, до наших дней. — Обвел красного кирпича стены взглядом. — Именно здесь селившиеся за рекой стрельцы умышляли против Петра, здесь же, а не только на Лобном месте, их главарей и казнили…

— А мне говорили, — усмехнулся я, — что рюмочная эта популярна у творческой интеллигенции…

— Как же иначе, — подтвердил он, — с такими-то традициями! На то имеются все основания. Захаживал сюда, приложиться к стаканчику, Островский, который драматург, и Толстой, который и Лев, и граф. Бывал здесь, и не раз, Достоевский. А почему бы, собственно, место это своим присутствием ему не почтить, если родная тетка проживала на соседней улице? Полистаешь произведения Федора Михайловича, и рука сама тянется к стакану, каково же было ему их писать!..

Повозил концом сигареты по краю обрезанной пополам банки из-под пива, служившей на стойке пепельницей. Заметил, выпуская слова вперемешку с сигаретным дымом:

— Народец собирается здесь всякий, много и творческого. — Показал глазами на хромого старика в очках с толстыми линзами. — Гоген вместе с родственником его Ван Гогом нашему Данилычу в подметки не годятся. Власть, будь она проклята, всю жизнь его чморила, надо же было такому талантишу родиться и жить при коммунистах! — Повел головой в сторону. — Видишь вон там в кепке, за дальней стойкой? Скрипач-виртуоз, мыкался всю жизнь по занюханным оркестрам, пока не скатился до ресторанного тапера, там ему пальцы в драке и поломали. Искусство, как говорится, требует жертв, многие из них здесь и собираются…

Щелкнул для убедительности повествования себя пальцем по горлу. Мелькнула синим наколка.

— Сидел?

Поспешно сунул руку в карман, но я успел рассмотреть две вытатуированные буквы: заглавную «Д» и рядом маленькую «ж».

— Давно, лет двадцать назад!.. Да и присел по пьянке да по глупости. Сцепился в кабаке с одним говнюком, а он возьми да окажись знатным перцем. В кармане был цанговый карандаш, по профессии я художник-оформитель, в милицейском протоколе он превратился в нож, и свидетели нашлись, подтвердили, что я им угрожал. Слава Богу, судья досталась с понятием, знала, как такие дела клепают, дала по минимуму. Нарисовал в колонии по памяти ее портрет, послал на адрес суда, но ответа не получил. А там условно-досрочное и с чистой совестью на свободу… — Заглянул мельком в стоявший перед ним пустой стакан, раздавил о край пивной банки окурок. — Глупо получилось, все могло быть иначе! Готовил международную выставку: «Ню в фотографиях», птицу счастья держал в руках, но не срослось… — Тяжело вздохнул. — Если бы не тот случай, совсем другой была бы жизнь…

Я пожалел, что спросил. Малый не то чтобы расстроился, но погрустнел и нахохлился. В его облике была какая-то странность, но в чем она состояла, я никак не мог понять.

— Извини, не хотел!

— Чего там, дело прошлое, быльем поросло — усмехнулся он кривенько. — Буковки заметил, да? Тебя как звать?.. Меня — Джинджер…

Наверное, кличку на зоне дали, догадался я.

— Никогда не слышал.

Но ошибся. Джинджер едва ли не застенчиво улыбнулся.

— В Англии так дразнят рыжих, конопатых мальчишек. У них большой рот и добрые глаза, они носят клетчатые штаны до колен и обязательно с помочами. Таким я в детстве и был. Мать работала синхронистом на международных конференциях, это высший пилотаж для переводчиков. Учись, говорила, Джинджер, гладя меня по голове, ученье свет, а неученых тьма. И я учился, правда, не всегда в университете…

Вот в чем дело, понял я, он же рыжий! Но не просто рыжий, а наполовину седой, это сочетание золота с серебром, которого избегают в изделиях ювелиры, и придает его внешности необычность. Смотришь на него и хочется сказать: выбери, парень, что-то одно, как будто он волен это сделать.

— А еще джинджер по-английски — имбирь, — продолжал мой новый знакомый, — с ним связано выражение работать с огоньком. — И, возвращаясь к оставленной было теме, заметил: — Если сложить ученость местных забулдыг, хватит на Академию наук и на Академию художеств еще останется. Одно слово: осколки канувшей в Лету империи. Видел мужика, что перед твоим приходом отсюда вышел? Большой русский поэт…

Я вспомнил сутулую фигуру между мусорными баками и улыбнулся. Словоохотливость Джинджера помогла, напряжение начало понемногу отпускать, но мотавшая кишки на ось лебедка еще шебаршила шестеренками. Мне вдруг начало казаться, что малого этого, по ту сторону стойки. я хорошо знаю, он как нельзя лучше подходил на роль героя моего старого романа, математически доказывавшего существование высших сил. Сказка для взрослых, клеймили меня за него когда-то критики, не желая понимать, что только сказки людям и нужны, и непременно с хорошим концом. Читатели вообще считают, что хеппи-энд обязателен, а автор для своих героев играет роль Господа Бога, творит с ними, что захочет, и очень возмущаются, когда счастливого исхода нс случается.

Я видел Джинджера сидящим за компьютером в поисках подтверждения вмешательства в дела людей Небесной канцелярии, он принадлежал к тому типу жилистых русских мужиков, что тащат на себе телегу истории страны. Анализ в России частоты рукотворных катастроф не мог не наводить на мысль, что при царящей повсюду безответственности и коррумпированности власти только милостью Господа мы и спасаемся…

Перед глазами что-то мельтешило. Я потер их с силой пальцами. Джинджер водил перед моим носом из стороны в сторону рукой.

— Ку-ку, я все еще здесь!

— Прости, задумался, — улыбнулся я, возвращаясь в рюмочную, — нс самый простой выдался сегодня день! — Провел но лицу ладонью. — Почудилось, что ты похож на героя моего романа…

— Так ты что, писатель? — поднял он брови, хотя, кажется, ничуть тому нс удивился. — Извини за выспренность, беллетрист? Тогда здесь тебе самое место. Вэлком, как говорится, в союз творческих неудачников!

Убеждать его, что к таковым не отношусь, означало бы практиковаться и лицемерии,

—Представляешь, продолжал я, нгиорируя его замечание, — парень искал доказательство существования бora…

— И тем, ты считаешь, он смахивает на меня? — усомнился Джинджер. — А впрочем, почему бы и нет! Вряд ли можно найти человека, кто так или иначе не задавался этим вопросом. Вариант беспроигрышный, внимание читающей публики обеспечено. — Саркастически усмехнулся: — Вот, значит, о чем ты пишешь!

Выражение его ставшей ехидной физиономии, как и довольно двусмысленный той, мне не понравились.

— А что тут такого?

— Да нет, — пожал плечами Джинджер, — ничего особенного!

Но спускать на свой счет сарказм я ему не собирался. С нажимом и не без агрессии продолжал:

— У меня, между прочим, есть роман, в котором я дал ответ на один из принципиальных вопросов человечества! В нем говорится о том, зачем Бог создал человека…

— Вот даже как! — присвистнул Джинджер. — Ну и зачем?..

— Не здесь же за стаканом водки об этом говорить! — хмыкнул я и, противореча себе, пустился в объяснения: — Пересказывать сюжет — последнее дело, намекну в двух словах. Христианская догма гласит, что Господь вечен и неизменен, так? В то же время утверждается, что Он живой и создал человека по образу Своему и подобию. Отсюда вытекает, что Творец, как и Его создание, должен изменяться, а именно совершать восхождение к себе высшему. В одиночку совершенствоваться невозможно, поэтому…

Умолк, посмотрел на Джинджера, но тот не изъявлял желания помочь мне догадкой.

— …поэтому Господу потребовался тот, с кем можно было бы вести диалог, вот Он и сотворил человека! Философы давно доискиваются смысла жизни, а он в том, чтобы соответствовать чаяниям Создателя, заниматься развитием собственного внутреннего мира…

В плотном воздухе рюмочной повисла пауза, стал слышнее шум голосов.

— Да-а… — протянул Джинджер, вскидывая руку почесать в затылке, — эка куда тебя занесло! В Писании сказано: во многие знания многие печали, а ты сдуру ломанулся в такие сферы… — Не закончив фразы, повернул мысль под другим углом: — В нашем с тобой возрасте пора бы знать, что есть темы, которых лучше не касаться. Не потому, что накажут, они выедают тебя изнутри, словно пустое яйцо. Ничего нового к сказанному в веках ты добавить не сможешь, а сомнения доведут тебя до внутренней опустошенности, этим все и закончится. Как бы высоко в своих рассуждениях ты человека ни ставил, он останется существом примитивным, да и людям эти твои изыски на фиг не нужны. Хочешь верь, хочешь нет — дело твое, но ручонки свои блудливые к религии не тяни, не баламуть источник, вода в котором отстоялась…

— …и подернулась ряской! — закончил я в тон ему.

— Ну тогда уже не ряской, а рясой, если придерживаться твоей логики! — Прикурив свежую сигарету, Джинджер принялся рассматривать ее красный огонек. — Пустое это, Коль, неблагодарное, брат, затеял ты дело. Все, кому не лень, будут вешать на тебя собак, а они кусаются. Не мельтеши впереди паровоза, помрем, тогда и посмотрим. Проще надо относиться к себе, без этого твоего умственного мазохизма. Знающие жизнь люди не строят теорий, а наслаждаются созерцанием человеческой глупости. В нашей с тобой стране она цветет пышным цветом, куда ни взглянешь — обсмеешься до слез… правда, чаще до рыданий! Говоришь, люди созданы для внутреннего роста?.. Окстись! Выпуская их в мир, высшие силы заботились о корме для клопов, гипотеза, кстати, ничем не хуже твоей. Над человеком надо потешаться, но не стоит забывать и о себе, умение посмеяться над собой — признак зрелого ума. Мой тебе совет: отпусти вожжи, и ты станешь свидетелем того, с какой непринужденностью подхватит и понесет тебя легкость бытия…

Видя, что Джинджер поймал кураж, я тем не менее попытался вставить слово:

— Роман написан довольно давно…

Он меня тут же перебил:

— По таким делам, старик, срока давности не существует! Ладно, шучу… а может, и не шучу, кто меня знает. В любом случае не надо дразнить Провидение, это кончается одинаково скверно. Стоило тебе спуститься по ступенькам, как я сказал себе: с этим парнем творится что-то неладное, он нуждается в помощи. Я не поклонник кубизма, но, взглянув на твое лицо, сразу о нем вспомнил, такое оно было перекошенное. Да, все мы смертны, но это отнюдь не означает, что надо портить себе жизнь угрюмостью страдающего геморроем носорога. Она, эта наша с тобой жизнь, штука забавная, в нее нужно научиться играть, и первые уроки мастерства я готов тебе преподать… — Поднял, требуя внимания, указательный палец. — Заметь, совершенно бесплатно! Брать за такое бабки грешно…

Редкостное трепло, думал я, слушая его вполуха, наплел семь бочек арестантов и радуется, намешал всего погуще и думает, я эту жвачку проглочу. И все же я был Джинджеру благодарен уже за то, что он не дал мне погрузиться в омут собственных безрадостных мыслей. Пусть клоун, пусть юродивый, но в человеческих качествах ему не откажешь, добрый малый с исковерканной обстоятельствами судьбой.

Прикончив остававшуюся в стакане водку, я взялся за канапе, как вдруг что-то в облике моего нового знакомого показалось мне странным. Выражение его худого, подвижного лица быстро менялось. Вместо привычной кривенькой ухмылочки на бледные губы выползла улыбка смущения, взгляд, избегая моего, уперся в зашарканный пол. Нечасто случается, что ты становишься свидетелем происходящей в душе человека борьбы, именно ее я видел собственными глазами. Не возникало сомнения, парень чувствует себя не в своей тарелке и не может на что-то решиться.

Как если бы в продолжение монолога, Джинджер пожал едва заметно плечами.

— Не хотел тебе говорить… — Запнулся, выглядел совсем уж виноватым. — Думаешь, я просто так тебя развлекаю? Нет, Николаша, дело в том, что я к тебе приставлен…

— Как это? — не понял я. — Кем? Зачем?.. Неужели Морт, его проделки? Больше некому! Не зря же Джинджер сказал, что все мы смертны, явно подослан ко мне месье. Тень смерти, говорят, бежит впереди нее, сейчас откроется дверь и войдет он сам в струящемся черном балахоне. Так всегда и бывает, когда ты ни сном ни духом! В желудке образовалась предательская слабость. Приступ неврастении раскручивался по спирали. По замершему в ужасе сознанию заметалась нечесаная старуха в развевающихся белых одеждах. Сердце в груди бухало колоколом. Почему сейчас? Да, отпущенное время, двадцать лет, я прожил, но ведь есть еще какие-то планы, еще живы надежды! К горлу подкатил комок, дыхание перехватило. Я не спускал с двери рюмочной воспаленного взгляда, но прошла вечность, а ничего не произошло.

С трудом разжал задеревеневшие губы:

— Кем? Кем приставлен?

— А то ты сам не знаешь! — сделал вид, что удивился Джинджер. Продолжил с озабоченным видом: — Побледнел как полотно. Погоди, я мигом…

Сгреб с мрамора столешницы деньги и метнулся к прилавку. Принес накрытые тарелкой со снедью три стакана и, на манер заботливой сиделки, подал мне один из них:

— Пей!

Из своего отхлебнул торопливо, мол, не до того. Я выпил. Вкуса водки не почувствовал. Страх продолжал вибрировать под сердцем овечьим хвостиком. Внутренняя дрожь не прошла, но дышать стало легче.

— Экий ты волнительный! — придвинувшись ближе, заметил Джинджер. Продолжил, понизив голос: — Как думаешь, кто я такой? — И, выдержав паузу, продекламировал по слогам: — Я чело-век!

В зеркале я видеть себя не мог, но знал, что выгляжу совершенно ошалевшим. Тянула к земле свинцовая усталость, навалилось безразличие. К себе, ко всему на свете. Откуда-то из космической дали на меня смотрела Варя. Без сочувствия, без улыбки. Спрятаться бы от всех, заснуть, забыться. Уйти куда глаза глядят, но ноги отказывались двигаться.

— Кто тебя подослал?

— Как, ты еще не въехал? — делано изумился Джинджер. — Я ж о том и говорю — сама жизнь! Если человек — человек, он не оставит другого в беде, а с такими, как у тебя, трагическими глазами нельзя ходить по улицам столицы. Неужели непонятно, случайных встреч не бывает! — Зачастил, положив руку на рукав моего плаща: — Расслабься! Думаешь, почему дети играют в игры? Готовятся к взрослой жизни. Спешат, стараясь в нее войти, а потом горько жалеют о своей торопливости. Взрослые люди — скучные, живут от праздника к празднику, но подлость в том, что сами же они эти праздники и должны себе устраивать. Совсем другое дело, когда ты играешь в жизнь как в азартную игру! Она гальванизирует угасающие чувства и придает существованию осмысленность. Вот я и подумал, что интрига тебе не помешает…

Я его не слушал.

— Сволочь ты, редкостная скотина!..

Рука сама потянулась к воротнику его куртки, но Джинджер вовремя отпрянул.

— Обиделся?.. Зря! Откуда мне было знать, что ты чего-то до смерти боишься? А ты, я теперь вижу, испуган, и еще как! Видел бы свою физиономию со стороны, сам бы перетрухал. Монстры в фильмах ужасов в сравнении с тобой кроткие ягнята на веревочке…

Насупился и, поглядывая на меня с опаской, допил остатки водки в своем стакане. Кинул быстрый взгляд на нетронутый. Пробурчал себе под нос:

— Правильно в народе говорят: не делай людям добро, не получишь зло!

Погрустнел, задумался, как если бы вспомнил о чем-то не слишком веселом. Подвигав беззвучно губами, провел ладонью по двуцветным волосам.

— Может быть, ты и прав! Может быть, я действительно скотина. Шутка вышла дурного тона. Мог бы и сам догадаться, что у тебя, как у каждого из нас, припрятан в шкафу скелет, а значит, есть чего опасаться. Последнее время я действительно стал плохо и жестоко шутить. Сказал, что случайных встреч не бывает, а ведь в первую очередь стоило бы отнести эти слова к себе? Что ж, видно, дорога пройдена до конца и пришла пора ставить точку. Ты имел все основания обидеться, это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения судьбы…

Уголки губ подвижного лица Джинджера опустились, превратив его в трагическую маску, в нем появилось что-то горькое и одновременно беспомощное. Потянув из пачки сигарету, он чиркнул, не глядя на меня, зажигалкой, прикурил.

Вздохнул тяжелее некуда:

— Знаешь, хочешь того или нет, а приходит время, когда надо быть с собой честным! Расскажу тебе одну историю, окончанию которой ты станешь свидетелем. Люди врут, это их естественное состояние. Врут дома и на работе, не говоря уже о театре, куда приходят враньем насладиться. Каждый знает, что другой врет, как знает, что тот знает, что врет он сам. Но самая необходимая ложь, должен тебе заметить, это вранье детям и себе, без нее переполнились бы сумасшедшие дома и кладбища самоубийц за церковной оградой… — Вздохнул еще раз, покачал головой: — Только фенечка в том, что вранье вранью рознь! Нельзя упускать из виду черту, за которую не стоит переступать. Искусство жить, по большому счету, в том и состоит, чтобы, балансируя на грани возможного, не терять равновесия. Как под куполом цирка делает это танцор на проволоке…

Зажав фильтр сигареты зубами, Джинджер собрал желтыми от табака пальцами крошки хлеба и ссыпал их из ладони в импровизированную пепельницу. Поднял на меня глаза:

— А я потерял!.. И не только чувство меры, но и женщину! Увлекся игрой в слова, а еще неудачно пошутил, совсем как рыцарь у Булгакова. Даже не неудачно, а глупо и изуверски! Тогда-то моя любимая мне и сказала, не сразу, а хорошенько подумав. Когда-нибудь, сказала она, ты поймешь, что человек не игрушка, а если и игрушка, то не в твоих руках. С ним нельзя забавляться, как с неодушевленной вещью. Возьми, это мой прощальный подарок, надеюсь, он тебе не понадобится…

Пошуровав в кармане куртки, Джинджер достал и показал мне на ладони маленькую латунную коробочку.

— А вот и пригодился!.. Если устанешь паясничать, сказала она, если станет от самого себя невмоготу…

Не договорил, придвинул к себе стоявший в стороне стакан. Поддев ногтем крышку с выдавленным на ней изображением птицы, вытряхнул в водку крошечную гранулу. Я видел, как, достигнув дна, она начала пузыриться. Улыбнулся жалко и беззащитно:

— И никаких мучений…

На меня напал ступор. Мышцы занемели. Умом все понимал, но не мог пошевелить и пальцем. Смотрел, словно загипнотизированный, как дрожит в его руке граненая посудина.

— Не кори себя, твоей вины нет, — произнес Джинджер с плохо скрываемой тоской, — и не поминай лихом!

— Стой! — заорал я что было сил.

С губ не сорвалось ни звука. Джинджер между тем уже подносил стакан ко рту. Осушил его парой больших глотков. Улыбнулся слабо, извиняясь за то, что все так получилось. Схватился обеими руками за горло. Стакан выпал, ударился об пол, но не разбился, а покатился, описывая широкую дугу и стуча гранями о доски. Дробный звук отдавался в моей голове саундтреком к картинке из фильма ужасов. Губы Джинджера побелели, глаза полезли из орбит. Лицо натужно покраснело. Язык стал вываливаться, и в уголках рта показалась пена. Привалившись спиной к стене, он начал мешком оседать на пол. Так медленно, как если бы я видел покадровую съемку. Взрыв эмоций тряхнул меня с такой силой, что я едва устоял на ногах. Бессмысленность происходящего зашкаливала.

Сантиметр за сантиметром тело исчезало под стойкой. Готовый потерять сознание, я вцепился в нее обеими руками. Секунды растянулись в часы, как вдруг до меня стало доходить, что что-то в происходящем перед глазами было не совсем естественным. Конвульсии несчастного продолжались, однако вместо того, чтобы рухнуть на пол, Джинджер распластался, раскинув руки, на стене и ловким движением выпрямился.

Улыбнулся нагло во весь напоминавший прорезь почтового ящика рот.

— Вот как-то так! Не слышу аплодисментов…

Стряхнул ладонями с рукавов куртки пыль. Продолжил тоном пользующегося широкой известностью рассказчика:

Бывало, играл в провинции Сократа, так сборы били рекорды. Публику без упаковки валидола в зал не пускали, в буфете в антрактах продавали коктейль из валерьянки с элениумом, а у входа в театр дежурила по приказу губернатора бригада реаниматоров…

Я смотрел на него и ничего не чувствовал. Вообще ничего. Видел перед собой размытое пятно лица, остальные краски мира будто стерли тряпкой. Медленно и постепенно они начали проступать, но божественный дар речи отказывался ко мне возвращаться. Руки дрожали. Я ощущал себя полностью опустошенным. Достал платок и вытер покрывшиеся мелкими каплями пота лоб и лицо.

— Н-ну ты и сука!

Джинджер особенно не возражал. Безразмерная улыбка превратилась в привычную ухмылочку.

— Игра, старик, игра — ей не знакомо чувство жалости! Если начать щадить людей, она теряет остроту и бытие превращается в череду тоскливых будней. Человек должен жить страстями и острыми ощущениями. Надеюсь, тебе понравилось, этюд был разыгран экспромтом, но, кажется, удался. Когда-нибудь, когда засяду за трактат об игре в жизнь, у тебя тоже будет шанс мне помочь…

— Сука ты! — повторил я, и если раньше голос мой был плоским, как сковорода, то на этот раз отразил всю глубину испытываемых мною к подонку чувств.

— Но позволь! Ты же, я так полагаю, не выпускник института благородных девиц! Да и не было другого способа вдохнуть в твое бренное тело толику жизни…

Не то чтобы меня совсем переклинило, но присущее мне богатство родного языка свелось всего к нескольким словам:

— И даже не сука, а полное говно!

Помедлив, Джинджер надул обиженно щеки:

— Ну, это вы, батенька, зря! Артиста может обидеть каждый, а зла тебе я не желал. Сам подумай, откуда у меня, да вдруг яд? Таблетка от живота, приходится таскать ее с собой. Давай лучше возьмем еще по пятьдесят и отметим мое воскрешение…

Не обращая на него внимания, я сунул сигареты в карман и сделал шаг к двери, но Джинджер заступил мне дорогу. Придержал за рукав:

— Не лезь в бутылку, трудно будет вылезать! Ну переборщил маленько, с кем не бывает…

— Переборщил!.. — процедил я, пытаясь высвободиться из цепких рук. — Урод ты, русских слов не хватает…

Он слушал внимательно, склонив по-собачьи набок голову.

— А ты их, слова эти, понапрасну-то не транжирь, прибереги для себя! Не я урод, все мы уроды, и ты, Николаша, будешь не из последних. Я — что, я тебя одного обманул, а ты морочишь голову многим, развлекаешь читающую публику своими придумками. Люди и рады развесить уши, им чужими мыслями и чувствами жить сподручней…

Я смотрел на него, не зная, плакать мне или смеяться. Много на своем веку наслушался всякого, но с таким типом повстречался впервые.

— Скажешь, я жесток? — продолжал Джинджер, глядя мне в глаза. — Да, есть такое, только жестокость эта — врача! За километр видно, добрая встряска тебе была необходима…

— Ври больше, много ты в этом понимаешь! — возмутился я такой наглости. — Что со мной происходит, тебе в страшном сне не снилось. Человек не может жить в придуманном мире, а я живу, ко мне приходят герои моих романов, а теперь и их сюжеты…

Видя, что я не собираюсь убегать, Джинджер отпустил рукав плаща и как-то даже призадумался. Наморщил лоб, нахмурил брови, но верить ему я уже не мог, ждал подвоха. Наблюдал с издевательской ухмылкой, как обормот, засунув руки в карманы, раскачивается с носка на пятку.

Спросил вдруг, посмотрев мне в глаза, очень просто и искренне:

— Как думаешь, есть в мире высшая справедливость? Если есть, вам, писателям, придется держать ответ за то, что вторгаетесь в чужую жизнь. Люди — они ведь, как дети, верят всему, набранному печатными буковками, им невдомек, что все это досужие выдумки больной фантазии… — Пожевал губами. — Знаешь, что бы я тебе посоветовал? Найди время, перечти свои романы…

— Это еще зачем? — удивился я.

— Чтобы знать, что тебя ждет в будущем! Сам же сказал, написанное не оставляет тебя в покое…

На улице снова зарядил дождь, сеял, словно через мелкое ситечко. Окутанные моросью фонари стояли в окружении радужных нимбов. Не такая уж плохая штука одиночество, думал я, шагая по пустынной в этот поздний час улице, по крайней мере, не надо никому ничего объяснять. И Джинджер вовсе не шут гороховый, а из породы юродивых, кому испокон века позволено говорить людям правду. Выдумал, конечно, что приставлен ко мне судьбой, но случайных встреч действительно не бывает, каждая из них вносит свою лепту в то, как ты живешь. Не поленился, вышел со мной под сыпавшуюся с неба морось и, как если бы совсем не пил, напутствовал:

— Удачи, старик, она тебе понадобится! А будет плохо, знаешь, где меня найти. — И, похлопав дружески по плечу, добавил: — А плохо будет, в этом можешь не сомневаться…