Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

11

Гулявший между скал звук колокола отдавался в голове эхом. Каждая клеточка моего охваченного смятением существа отзывалась на него нервной дрожью. Свет факела метался, а с ним, не находил себе места, метался и я. Колокол уже не гудел, а как-то страшно, словно подстреленный заяц, верещал, отчего начало заходиться сердце. Зубы выстукивали барабанную дробь. Створка ворот с оскаленной мордой льва стала медленно открываться…

Не в силах отделаться от пережитого ужаса, я с трудом разлепил глаза. Телефон надрывался.

— Клара?.. Какая Клара?

Провел ладонью по лицу. Мир, через пень колоду, начал обретать привычные формы, но я все еще слабо понимал, что происходит. В голосе женщины звучали знакомые нотки, только сообразить, с кем говорю, как-то не получалось.

— Не узнал! — констатировала она. — Ради Бога, не говори, что буду богатой…

Богатой?.. Почему богатой? Ах да, так принято, чтобы человеку не было обидно. В стандартных ситуациях люди произносят то, что вертится на языке. По сути, из таких клише жизнь и состоит. Где же это я читал, что девяносто три процента времени люди пользуются шаблонами, остальные семь уходят на подсчет в кошельке денег?

Потряс головой и окончательно проснулся.

— Извини, никак не могу отделаться от мучившего всю ночь кошмара!

Зевнул сладко, словно пригревшийся на завалинке кот. Рассказать, что ли, Кларе, как меня колбасит, так она не поверит. Правде всегда меньше верят, чем цветистой лжи. Факт, близкий к медицинскому.

Этим подсознательно, наверное, и руководствовался.

— Собирался, кстати, тебе сегодня позвонить…

— Интересно куда? — хмыкнула она, не заботясь о том, чтобы спрятать подальше иронию.

Ты же не знаешь моего телефона…

Действительно, вот незадача! Думать надо, когда говоришь с умной женщиной.

— Зато помню твой адрес, узнать по нему номер, раз плюнуть! — принялся я выстраивать легенду, сознавая, что ни одному из нас двоих она не нужна. Да и делал это без вдохновения, по обязанности. — Прости, я и правда никак не могу выдраться из сна…

— И что же тебе снилось? — спросила Клара тоном замотанного врача, вынужденного интересоваться болячками пациента.

Тут врать можно было сколько угодно, но не хотелось. Да и не кошмар это был, если так уж разобраться, и не сон. Во мне жило ощущение иной реальности, ни в чем не уступавшей той, что окружала. Встал, не прерывая разговора, с кровати и прошлепал босыми ногами к окну. Небо над городом было по-весеннему ярким, вовсю сияло долгожданное солнце, но перед мысленным взором еще стояли залитые холодным светом пики Сьерра-де-Гредос. Я физически чувствовал, как на разгоряченном лице тают снежинки.

— Трудно объяснить! Можно сказать, я балансировал на грани между жизнью и смертью…

Не знаю, что на Клару подействовало, думаю, искренность, с какой я произнес эти слова, только она заметила:

— Что ж, это тебя оправдывает! Но вспомнить о моем существовании все-таки мог бы…

— Готов загладить и искупить! Побудь часик в студии, и я у твоих ног с цветами…

— К сожалению, не получится… — запнулась, прежде чем продолжить Клара. — А может быть, к счастью!

Я был уверен, что при этом она улыбнулась. Видел, как поползли вверх кончики губ, засветились глаза и на щеках появились ямочки. Удивительно, почему я так ни разу о ней и не вспомнил. А мне бы сейчас в самый аккурат притулиться к женщине, отогреть немного душу и почувствовать, что я все еще жив.

— Звоню тебе из Домодедова…

— Чего так, — удивился я, — встречаешь кого или улетаешь?

Для человека, знакомого одну ночь, вопрос явно выходил за рамки приличий, Клара на него и не ответила.

— …хочу сказать тебе спасибо…

Ну, это совсем другое дело! Хотя по правилам хорошего тона благодарить должен был я. Услышать в свой адрес добрые слова было приятно, особенно когда в подобной ситуации их говорит мужчине женщина. Повышает самооценку.

— В ту ночь, — продолжала Клара, — мне было очень нужно, чтобы хоть кто-то оказался рядом!

Что значит «хоть кто-то»! Ничего себе комплимент, а я-то распустил павлином перья.

— Мне с тобой было хорошо…

Так-то лучше! Впрочем, человек я скромный, на перечислении своих достоинств не настаиваю. А то обидно, когда твою личность начинают стирать со страниц истории ластиком, даже если история эта личная.

— …ты избавил меня от необходимости играть в набившие оскомину игры и сам был самим собой.

И только?.. Не густо! А с другой стороны, усмехнулся я, кто еще мог бы сказать тебе то же самое? Тебе, ощущающему себя с людьми слоном в посудной лавке. Тебе, кто вечно сам с собой не в ладах. Слушая Клару, я вдруг испытал прилив к ней теплых чувств. Нечто забытое, искреннее, звучало в ее словах, что, как казалось, давно ушло из обихода людей. Мне вдруг страшно захотелось ее обнять, если не получится большего, то по-братски.

— Слушай, куда бы ты ни собралась, сдай билет! Я буду в аэропорту через час, я уже бегу…

Клара молчала.

— Хорошо, — продолжал я, ища глазами джинсы, — скажи, когда ты вернешься? Я буду тебя встречать. Поведу в лучший ресторан, и мы всю ночь будем пить шампанское и танцевать. Ты ведь любишь аргентинское танго, правда?..

Она снова улыбнулась, я чувствовал это по ее дыханию.

— Люблю! Жаль только, этого никогда не случится. Ты говоришь под влиянием минуты, искренне веря, что все так и будет, но мы оба знаем, что минута скоро пройдет. Не стоит пытаться повторить прошлое, тем более что оно у нас разное. Ты станешь искать отголоски своего, я — своего, видеть во мне другую, я — другого. Нам и без того хватает миражей, а так останутся воспоминания…

Черт бы побрал этих мудрых по жизни баб, все-то они понимают! Но так просто согласиться и тем признать поражение я не мог.

— Постой, не руби с плеча, надо поговорить…

— Этим мы с тобой и занимаемся! — В трубке фоном зазвучал неразборчивый голос диктора. — Слышишь? Посадка на мой рейс… — Заспешила: — Нет-нет, пожалуйста, не перебивай! Сможешь найти дом, где у меня студия? У консьержки тебя ждет подарок. Не уверена, что ты помнишь портрет Воллара кисти Пикассо, я эту его манеру не люблю, но уж больно она тебе подходит. Писала по памяти утром, сразу как ты ушел…

Видно, чем-то я Пабло здорово насолил, что он меня преследует. Надо было что-то сказать, и я сказал:

— Все, кроме голубого периода, у него помойка! А в чем, собственно, фишка?..

— Сам увидишь, — ушла от прямого ответа Клара, но после паузы добавила: — Ты весь состоишь из острых углов…

— И ты, — усмехнулся я, — побоялась уколоться?

Она еще немного помолчала.

— Да, — сказала тихо, — испугалась. Не все раны зажили…

— Вот и получается, что Клара у Карла украла…

Но договорить банальность не пришлось, трубка, как пишут в плохих романах, умерла в его руке. Я тут же перезвонил, ответа не было. Диктор любезным голосом сообщила, что на свете есть много доступных женщин, но Клара к ним не относится. Я и сам об этом догадывался, набрал номер еще раз, ответ был тем же: недоступна. И тут, вдевая ногу в штанину, я понял, что такое смерть. Понял просто и очень буднично, как приходит она сама. Эта обыденность и есть самое страшное и непонятное. Был человек… и нет его! Нигде нет. И что бы ты ни делал, как бы ни лез из кожи, ничто не повторить.

Удивительно, но понимание того, что в моей жизни никогда больше не будет Клары, было на редкость болезненным. Пусть я о ней не думал, она всегда должна была быть рядом, только руку протяни. Опустился, опустошенный, в кресло, закурил. Не первый раз, и уж точно не последний, я терял человека, но уход из моей жизни этой женщины казался мне чудовищно несправедливым. Он вобрал в себя всю горечь, что я испытывал годами. О потерях стараешься не думать, прячешь их по дальним углам, но время спускает курок, и ты вспоминаешь имена, видишь глаза, слышишь обрывки разговоров. А посмотришь вокруг — пустыня! Ветер несет песок, заметает следы. Барханы могил тянутся до горизонта. И первой в череде потерь — Варя…

Не то чтобы часто, но иногда, думал я, разглядывая в зеркале свое лицо, человеку надо справлять по себе поминки. А если не по себе, то по тому парню, каким ты был. Нанес на щеки и подбородок мыльную пену и взялся за бритву. Собирать свою личность по кускам, вспоминать пережитое, восстанавливать связь с самим собой ребенком, юношей, взрослым. День за днем, конечно, не удастся, хотя бы год за годом. Восстанавливать в памяти: чего хотел, о чем думал, к чему стремился. Получится череда стоящего себе в затылок тебя, а это шанс понять о себе нечто главное. Одеколон приятно пощипывал кожу. Тщательно причесался и начал одеваться.

Тихим выдался этот день, и тишина эта была во мне. Такое случается осенью, в преддверии затяжных дождей и долгой зимы. Душа томится смутными предчувствиями, цепляется за шаткое тепло бабьего лета. Таким оказался и тот сентябрьский день двадцать лет назад. Дворники по Москве сгребали в кучи листья, по городу плыл их горьковатый запах. Воздух был прозрачен, деревья стояли в золоте, и не верилось, что может быть иначе… оказалось, еще как может!

Снял с вешалки ставший из-за дождей привычным плащ. Давно хотел пройтись по Бульварному кольцу, а тут и погода изменилась, за окном по-весеннему светило яркое солнце. Если посмотреть на карту, оно вовсе даже не кольцо, а подкова. Начать решил с Волхонки, пошел по Гоголевскому к Арбату, от него к Никитским Воротам и к двум Александрам Сергеевичам, Пушкину и Грибоедову, что стоит в глубокой задумчивости на Чистых прудах. Оно и понятно: ума у народа не прибавилось, а горя стало больше, или радости меньше, что приблизительно одно и то же. А там недалеко и до Яузских ворот и по Солянке к станции метро «Китай-город». Шел, не торопясь, поглядывал по сторонам. На том углу я первый раз Вареньку поцеловал, а на месте, где теперь разбита клумба, мы в тот день расстались, и она побежала в университет, а я, не чуя под собой ног, в редакцию литературного журнала.

Игры с памятью бывают жестокими, надо иметь под рукой анестезию. Задний карман брюк идеально подходил для плоской фляжки. Так, на всякий случай, пить не собирался, но стоило зайти в кафе, как уборщица поставила передо мной стакан. Достала из кармана фартука, вытерла снаружи краем полотенца. Без слов, как если бы все само собой разумелось. Сидел, потягивая под эспрессо коньяк, и удивлялся. Вроде бы и одет прилично, и выбрит до синевы, тогда почему? Подкладывая под блюдце пятьдесят рублей, не удержался, спросил.

Пожилая женщина, убирая деньги, пожала плечами:

— Иди, посмотрись в зеркало, не глаза, а угольки, обжигают…

Дались им с Кларой мои глаза, думал я, выходя на улицу, та тоже что-то похожее говорила. Летит теперь в далекие края, убегает от себя. Между тем офисный планктон, вырвавшись из многочисленных контор, заполнил улицу и устремился толпой к метро. Если не брать в расчет возраст, я мало чем от этих ребят отличался. Обезболивающее сработало, безрадостные мысли с винтовками наперевес затаились в окопах. Потому и пьем, думал я, поглядывая по сторонам, что подняться в высшие миры душе не дано, вот и тешим себя иллюзией полета.

Часом позже, открывая дверь дома в Сокольниках, о выходке уборщицы я уже не вспоминал, хотя Станиславский назвал бы ее полезным для творчества этюдом. Стоило мне сунуть в подъезд свой нос, как знакомая консьержка явила из закутка свой лик. Бдительная, не меньше чем легендарный пограничник Карацупа и собака его Индус, вместе взятые, осмотрела меня с ног до головы и вдруг улыбнулась. Хотя вряд ли признала во мне бритом и хорошо одетом прежнего разгильдяя.

Пропела сладким голосом:

— Вы ведь приятель нашей Кларочки, правда? — Всплеснула руками: — Ну просто сошли с портрета! Может быть, кто-то скажет, что нехорошо копаться в чужих вещах, а я так просто обязана, по телевизору только и говорят что про террористов. Да Кларочка бы и сама мне показала, только очень уж спешила. Вы давно с ней знакомы?..

Буравила меня поставленными близко к носу любопытными глазками. Ждала, охочая до деталей чужой жизни, что я тут же начну колоться и выложу ей все под протокол, как на духу. Стучит, наверное, кому только может, жаль, поздно родилась, золотое времечко упустила. Или не все еще потеряно? Грешен, не люблю ласковых с крысиной повадочкой и набором камней за пазухой. Физиономист со стажем, с первого взгляда вижу, как сложатся у меня с человеком отношения.

Улыбнулся широкоформатно, как если бы улыбку растягивал экран телевизора.

— Клара сказала, что кое-что для меня оставила…

— Как же, как же, — засуетилась идейная наследница Павлика Морозова, — тут она, картина ваша, вас дожидается!

И вынесла из коморки большую черную папку, с какими ходят все из себя гордые студенты архитектурного института. Начала развязывать тесемки.

— Посмотрите?..

Куда ж было деваться! Начал ей помогать, взял в руки картон, проложенный по краям, на случай, если не до конца высохло масло, полосками пенопласта. Получилось нечто вроде рамы, от чего картина, должно быть, только выигрывала. Поставил ее в нишу в стене, будто для того и предназначенную, и отошел на пару шагов. Света в парадном недоставало, правда, и рассматривать особенно было нечего. Передо мной предстал хаос из пятен в форме геометрических фигур, по большей части треугольников. Клара не соврала, все они состояли из острых, как у разбитого зеркала, граней и были беспорядочно измазаны краской. Но было в портрете, если, конечно, это был портрет, и нечто беспокоящее, что смутно угадывалось.

— Да, — произнес я, стараясь не выказать свое недоумение, — впечатляет! Чувствуется рука мастера…

— Вы тоже так считаете? — обрадовалась женщина и, чего я никак не ожидал, приветливо улыбнулась. — Пройдет не так много времени, и вам предложат за нее большие деньги…

— Боюсь, не доживу! — вздохнул я, переводя взгляд с картины на консьержку.

И чего, спрашивается, на нее взъелся? Добродушная тетка, а любопытная, так кто ж без греха. И на крысу вовсе не похожа. Права Любка, ни хрена я не разбираюсь в людях. Придумываю их себе и так к ним, к придуманным, и отношусь.

— Скажите, а вы мужа Клары знали?

— Музыканта?.. Намучилась Кларочка с ним, вдоволь нахлебалась! Наказание какое-то: липнут к ней всякий сброд и сумасшедшие…

Намек был более чем прозрачным. К какой из двух категорий меня причислили, уточнять не стал, побоялся узнать о себе много нового и интересного. Упаковал под бдительным взглядом консьержки картину и, рассыпавшись в благодарностях, покинул гостеприимный подъезд.

Смеркалось. На улице зажигали фонари. Как порой случается весной, яркий день сменился холодным, промозглым вечером. В домах зажигались окна, народ устраивался перед телевизором, вкусить очередную порцию жвачки. Никогда раньше за собой такого не замечал, вдруг захотелось тепла. Натянул в рукава плащ, поднял воротник. Мешанина красок на картоне что-то во мне растревожила. Отразившись в каждой из нарисованных Кларой острых стекляшек, умножилось одиночество. Бродячие собаки и те устраиваются где-то на ночь, растравлял себя я, мне же при наличии супруги по паспорту приходится дрожать на ветру шелудивым псом… Нет, не сработало! Вызвать к себе жалость не получилось, мешала природная ирония. А как было бы славно поплакаться в жилетку, какое испытал бы облегчение! Да и идти, кстати, всего несколько кварталов, прикидывал я, и, хотя ничего еще не решил, ноги сами несли меня к знакомому дому. А почему бы, собственно, и нет, имею полное право заглянуть на огонек…

Замедлил шаги. Пожалуй, сильнее будет сказать не право, а обязанность! Или вот как: меня призывает к этому отцовский долг! Кто-то же должен подписывать дочке дневник, если школа эту традицию еще не похоронила. Воспитание ребенка — дело ответственное, иначе глазом не успеешь моргнуть, как тебя сделают дедом. Окопная война осталась в прошлом, можем же мы с Любкой скрепить боевое братство рюмочкой крепенького, даже если сражались по разные стороны линии фронта.

Набрал на панели домофона номер квартиры и вдруг понял, что в моих романах нет ни одного приличного отца семейства. Допил из горлышка остававшийся во фляжке коньяк. Открыли, даже не спросив! Надо будет непременно написать что-нибудь глубоко назидательное… а потом взять и, как Николай Васильевич, все к чертовой матери сжечь. Если правильные люди скучны в жизни, то в литературе они совершенно невыносимы. Нажал на кнопку с номером этажа. Что ни говори, а приятно, когда тебя ждут в любой час дня и ночи.

Двери лифта разъехались в стороны, и тут же мне навстречу распахнулась дверь квартиры. На пороге вся в неземной красоте стояла моя законная Любка. Умело подкрашенная, одетая, как на выход, на дипломатических приемах такой утонченной элегантности не встретишь. Нет, не пропали мои усилия даром, похвалил я себя, удалось привить девушке чувство прекрасного. Ведь надеялась, что приду, ждала! А то как в семье бывает: стоят в прихожей ботинки, значит, при-шкандыбал с работы муж, мелькнуло нечто в бигудях и засаленном халате — дома жена.

— Ну, здравствуй, любимая!

От свалившегося на нее счастья Любка аж онемела, смотрела на меня ошарашенно.

— Ты?!

— Неужели не рада?

А ведь красивая баба, думал я, разглядывая стоявшее передо мной существо, и чего мне с ней не жилось? Или, создав шедевр, я, как японский мастер кисти, решил бросить все и начать путь в искусстве сначала? А может быть, понял, как Пигмалион, что в мраморе Галатея была лучше? Или все значительно проще: обнаружил однажды, что живу с репликой картинки из глянцевого журнала, произносящей позаимствованные из сериалов банальности? Не стоит с забальзамированных красавиц соскребать позолоту, а тем паче пытаться с ними разговаривать.

— Ты, наверное, хочешь пригласить меня в дом? — подсказал я, протискиваясь мимо Любки в прихожую.

Пришлось, правда, потеснить девушку корпусом, но она, надеюсь, была не в претензии. Не чужой человек, больший срок дают только за убийство с отягчающими. Целовать не стал, не хотел портить макияж. С того места у зеркала, где я стоял, можно было видеть большую комнату с накрытым на два куверта столом и бутылкой шампанского в ведерке со льдом. Это было чем-то новым, я ее такому не учил. Рядом подсвечник, свечи в нем еще не зажигали, зато музыч-ка в стиле ностальгических восьмидесятых уже звучала.

— Очень мило с твоей стороны, я как раз проголодался! А где младшая мочалка, я хотел бы ее поцеловать?

Не составляло труда догадаться, что дочка заночует у тетки, но хотелось дать возможность Любке соврать. В некотором роде это уравновешивало наши шансы. Не все же мне одному, ей тоже надо практиковаться.

— У нее… у нее кружок по литературе, — начала приходить в себя Любка, но звучала еще неубедительно, не хватало опыта. — Втемяшила себе в голову, что тоже будет писать…

Я пожевал губами: что ж, для экспромта неплохо! Креативненько и где-то даже с воображением. Хотел было снять плащ, но передумал. Не враг же я собственной жене, ежу понятно, самое время устраивать личную жизнь.

— Да ну, это она горячится! В семье, конечно, не без урода, но одного городского сумасшедшего вполне достаточно...

Маневрировавшая вокруг меня Любка попыталась закрыть собой вид на гостиную, но тела явно не хватало. Недостачу эту я тоже мог поставить себе в заслугу. Гонял ее в тренажерный зал, как Сидорову козу, но благодарности, видно, так и не дождусь. Кто бы на нее, раздобревшую, клюнул, когда вокруг полно женщин с меньшим пробегом.

— Руководитель кружка собирается просить тебя провести мастер-класс, — продолжала Любка, и это уже начало походить на правду. Многовато живописных подробностей для ее воображения.

— Исключено! Я слишком люблю детей, чтобы учить их плохому. — Обнаружив, что все еще сжимаю ручки папки, предложил: — Хочешь взглянуть на мой портрет? Вообще говоря, показать его я и забежал. С учетом того, сколько времени таскал тебя по картинным галереям, ты просто обязана разбираться в живописи…

Не дожидаясь согласия, развязал тесемки папки и поставил картон на галошницу. Любка замерла, а вернее, сделала, словно охотничья собака, стойку. Смотрела внимательно, отступив на шаг. Вывод ее о художественной ценности полотна меня поразил.

— Какой же ты, Гречихин, все-таки гад! А ведь говорил, что не изменяешь…

Добрый христианин на моем месте осенил бы себя крестом, а заодно и ее, как представительницу нечистой силы.

— Ты бредишь, любимая!

Любка болезненно улыбалась, в чертах ее лица проступило что-то до боли знакомое.

— Так написать портрет могла только знающая тебя хорошо женщина!

Я смотрел на нее, и меня мучила мысль о допущенной, возможно, ошибке. Что, если не дура она гламурная, а богато одаренная чутьем, тонкая натура? В таком случае идиот из нас двоих я. Водила меня все эти годы за нос, издевалась, как могла. Неужели не я ее дрессировал, а она меня? Нет, это физически невозможно! Обычная женская интуиция, развить ее, не надеясь на возможности интеллекта, позаботилась в начале времен природа. А с другой стороны, выходит, я тупой, если один не вижу себя в хаосе раскрашенных осколков.

Любка между тем начала заметно нервничать и вовсе не из-за того, что я ей когда-то изменял. Щечки разрумянились, в глазах появился блеск. Оно и понятно, время идет, а как от этого паразита избавиться не ясно. Но и ретироваться, не потеряв лица, я тоже не мог.

— Помнишь, у Ахматовой: когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда? Интересно, что бы Анна Андреевна сказала, будь ей знакомы чувства мужчины к женщине…

— О чем это ты? — встрепенулась Любка. Сразу не поняла, но что-то ей подсказывало, что здесь не без подвоха.

— Не бери в голову, любимая! — успокоил ее я. — Скажи, у тебя не бывает желания выражать каждому встречному соболезнование?..

Любка, не сдержавшись, бросила тревожный взгляд на часы:

— Похоже, Гречихин, ты доигрался! Это симптом хронического алкоголизма…

— Если бы, любимая, если бы!.. — вздохнул я и начал к ее вящей радости убирать картину в папку. — Все много хуже: это знание природы человека, а оно не лечится…

Но жаловаться ей на доставшее меня человечество не собирался. Никогда ни на что не жаловался, поздно было начинать. Возможно, если бы позволил себе такую слабость, в наших отношениях появилась бы новая нотка. Впрочем, будь этих нот все семь, мы вряд ли начали бы петь хором. Завязал тесемки на бантик, как учили в детстве, и посмотрел ей в глаза.

Любка жалостно улыбалась.

— Ты ведь никогда не был сволочью, Гречихин…

— Ухожу, любимая, ухожу!

Вздохнул тяжелее, чем рассчитывал, и взялся за ручку двери. Улыбнулся ей ободряюще, как товарищу по проигранной обоими борьбе. На удивление неплохо, если не сказать тепло, к ней относился.

Любка меня остановила, прикоснулась к рукаву:

— Сходи, пожалуйста, к врачу! Неважно выглядишь, краше в гроб кладут…

Одно слово: жена писателя! Образное сравнение, другая на ее месте выдала бы какую-нибудь банальщину. Может, действительно культура — вещь заразная, передается половым путем? Хотелось ее поцеловать, но макияж стоил того, чтобы его поберечь.

— Ладно, Любка, пошел я! Если встретимся в следующей жизни, сделай вид, что меня не узнаешь… — И вдруг попросил: — Помнишь, дарил матушке первую свою книжку? Одолжи на время почитать…

Зачем она мне понадобилась, когда на полке стояли переиздания, объяснить бы не смог, но теперь казалось, что за ней я и приходил. Возможно, с первым своим детищем в руках мне будет легче представить себе того парня, каким я когда-то был. Любка посмотрела на меня с недоумением, однако просьбу выполнила. Скользнула в комнату и тут же вернулась, как будто книга была заранее приготовлена. Подала ее мне, но тут выстрелом ружья в последнем акте пьесы задребезжал звонок. Анекдотическая получалась ситуация: жену с мужем застукал на месте преступления любовник.

— О Господи, Гречихин, — выдохнула Любка и метнулась к двери. — За что мне такое наказание!

За грехи, любимая, должен был бы ответить я, но промолчал. Не хотел встречаться со сменщиком, а вот пришлось. Он стоял с большим букетом роз за порогом и улыбался. Точная моя копия, с той лишь разницей, что был на голову ниже, непохож лицом и лысоват. В костюме не из дешевых, с со вкусом подобранным галстуком, выглядел респектабельно, а увидев меня, даже бровью не повел.

Кому-то, должно быть, это покажется извращением, но малый мне понравился. Прямой взгляд, спокойные манеры, в других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями, а врагами уж точно не станем. Шагнув в прихожую, протянул молча руку, которую я так же молча пожал. Крепкую, сухую, чувствовалось, что находится в хорошей физической форме.

Любку надо было выручать.

— Если вам интересно, Любовь Андреевна, — произнес я заискивающим тоном коммивояжера, — у меня найдутся и другие картины. В наше мутное время хорошее вложение денег…

Приклеившаяся к губам Любки улыбка стала совсем безжизненной.

— Можно мне взглянуть? — попросил мужчина. — Я кое-что в этом смыслю…

Кто бы сомневался! А еще в марках вина, брендах лучших домов моды и автомобилях. Не мне чета, такие ребята разбираются во всем, о чем я имею смутные представления. Им, умеющим делать и считать деньги, принадлежит мир, но и это брюзжание не изменило мое к нему доброе отношение.

Передав, со словами: не уколись, Любке букет, он по-хозяйски достал картон и несколько секунд внимательно его рассматривал.

— Вещь достойная, хотя техника письма позаимствована… — Не договорив у кого, помолчал. — Я бы даже сказал, талантливая! Работая в такой манере, очень трудно добиться сходства, а художнику это в полной мере удалось. Если когда-нибудь захотите продать, — улыбнулся сдержанно, — впрочем, это я так, к слову…

Пребывавшая все это время в состоянии ступора, Любка ожила:

— Познакомься, Сергей, это мой бывший муж!

— Бывший в употреблении, — уточнил я по привычке играть в слова и тут же устыдился своей несдержанности. Вышло и глупо, и не ко времени. Коверный клоун, фат, резонер!

— Я вас сразу узнал по фотографиям! — улыбнулся еще раз Сергей, на этот раз едва ли не дружески. — А вот книжки, признаюсь, не читал…

Я был ему благодарен, не каждый на его месте пренебрег бы возможностью выставить меня в глазах женщины большим идиотом, чем я есть на самом деле. В других обстоятельствах и сам бы не постеснялся вытереть о себя ноги, но он был не из тех, кто бьет лежачего. Самое было время пожелать им хорошего вечера и откланяться, но эти вертевшиеся уже на языке слова могли прозвучать весьма двусмысленно. Пожал Сергею руку, чинно поклонился Любке. Повезло ей, у парня полный порядок с психикой. Она смотрела на меня настороженно, как будто боялась, что я еще что-то выкину. Напрасно, любимая, сама же сказала, по природе я не сволочь. Прощай, надеюсь, мой уход из твоей личной жизни не станет непоправимой утратой.

Толкнул незапертую дверь и вышел на лестничную площадку.

— Пока, ребята, пишите письма!

Начал, не оглядываясь, спускаться по лестнице. Щелкнул за спиной замок — частенько же он начал щелкать! — нож гильотины скользнул по направляющим, но отрубать было нечего, все и так осталось в прошлом. Корить себя не стал, но отметил, что становлюсь сентиментальным. Еще немного, и докачусь до писания женских романов с их набором пошлых красивостей. Ма шер, — улыбнулся граф, сверкая бриллиантовыми запонками на белых, как снег, манжетах, — я не стану вызывать вашего любовника на дуэль, я его усыновлю, и мы будем жить втроем! — Ах, Поль, или Жан, или Бертран, а может быть, все вместе, гуртом, — со слезами на глазах пролепетала графиня, — как вы сегодня с утра благородны! — И, поправляя на обнаженной груди холодящий нежную кожу пеньюар, предложила: — А не удочерить ли нам заодно и ту актрисульку, с которой вы спите последние три недели? И, все вместе, в свадебное путешествие! Я всегда хотела, чтобы у нас была большая дружная семья…

Уфффф!

Поймать на тихой улочке машину было непросто. Хорошо хоть удержался, не пожелал большого личного счастья, ковырял я в себе, стоя с поднятой рукой у парапета. А ведь мог бы, с меня станется! Попросил бы икону и ребят благословил, классная получилась бы мизансцена. Произнес со слезами на глазах: совет вам да любовь, и проводил взявшуюся за руки парочку в альков…

— Так и будешь стоять памятником себе? — поинтересовался таксист, опуская стекло пассажирского кресла. — Куда везти-то?

Заломил, конечно, не без того. Я спорить не стал, забился на заднее сиденье. И опять, как в машине с Кларой, мимо потянулись залитые желтым светом улицы. Я смотрел на море проносившихся мимо огней и думал, что можно стебаться, можно над собой подшучивать, но присутствовал во всем этом и привкус горечи, закончилась эпоха. Без фанфар, без громких речей. А ведь отмотал в кандалах Гименея порядком. Ни о чем в общем-то не жалел, но и возвращаться к началу срока не было желания. Как не было ни веселости, ни грусти, а только вяжущая чувства пустота. Пыльно было у меня на душе, как в заброшенном колодце.

Какой-то притихшей встретила меня и квартира. Открыл купленную в угловом магазине бутылку вина и выпил, не раздеваясь, большую, пузатую рюмку. Бросил плащ в прихожей, прошелся по комнатам, как по разоренному набегом варваров жилищу. По углам ютились случайные, словно забытые кем-то вещи. Извлек из папки портрет и прислонил его к спинке стула. Устроился в кресле напротив. По части разгадывания картинок, когда в неразберихе линий надо разглядеть в объеме льва, я откровенно плох, никогда мне это не удавалось.

Не больше шансов было и увидеть в хаосе пятен себя, однако стоило поднять на картон глаза, как из глубин беспорядочно нанесенных мазков проступило мое лицо. Составленное из осколков цветного стекла, оно ломалось на гранях и двоилось. Сковавшее его черты выражение было знакомым. Люди готовятся увидеть себя в зеркале, я подсмотрел его случайно, и неожиданность эта не была приятной. Напряженное и одновременно отсутствующее, это было лицо уставшего от жизни человека, стороннего наблюдателя.

Законная Любка с ее гипертрофированным женским чутьем оказалась права, Клара поняла обо мне нечто важное. С такими глазами нельзя разгуливать по улицам, сказал Джинджер, видно, отчужденность стала обыденным моим выражением. Кларе удалось припечатать его к холсту. Впечатление было сильным, но одним сходством с моделью не объяснялось. В портрете жило что-то неуловимое, что тревожило, не давая отвести от него взгляда. Мастерство, с каким он был написан, поражало, но не только виртуозностью владения кистью, а и чем-то иным. Я почувствовал это, как только взглянул на мозаику красок. Невозможность понять природу охватившего меня нервного возбуждения приобрела болезненные черты. Смятение в крови нарастало. Неврастения, нечесаная старуха в мятущихся белых одеждах, выходила на тропу войны. Смотрел на картину и не мог насмотреться, в этом было что-то наркотическое.

Сделав над собой усилие, встал и вышел на кухню. Вернулся, не глядя на портрет, с рюмкой и остатками вина. Старательно отворачиваясь, устроился вполоборота к картону под торшером. Только нервного срыва для полноты счастья мне и не хватало. Взял в руки позаимствованную у Любки книжку. Надо было успокоиться, зарыться, как в окоп, в текст, спрятаться с головой. Если уж роман спас меня когда-то от самого себя, поможет и на этот раз. Много лет прошло, но я помнил его слово в слово. Ниточка судьбы затянулась в узелок, все вернулось на круги своя. Бумага пожелтела. Нашел страницу с описанием замка Нергаля в Сьерра-де-Гредос и погрузился в чтение.

«Замок стоял на вершине неприступного утеса, — читал я, представляя себе упирающиеся в высокое небо каменные стены. — Возведенный еще крестоносцами, он служил резиденцией Нергаля на Земле. Дорога к нему, если дорогой можно назвать каменистую тропу, вилась по-над пропастью. Свет полной луны, голубоватый и отчужденный, делил мир на черное и белое, так сверкал на вершинах гор снег, так непроницаемо тяжелы были тени. Заканчивалась тропа вырубленной в теле горы площадкой…»

Дальше можно было не читать, я видел все собственными глазами. За воротами со львами начинался мост. Подвешенный на чугунных цепях со звеньями в голову ребенка, он переходил в темный сырой тоннель, где остро пахло плесенью и мышами. В украшенном доспехами рыцарском зале сидел в вольтеровском кресле у камина погруженный в думы тщедушный человечек…

Захлопнул книжку. Взгляд упал на обложку, на составленное из двух половин лицо. Не в силах больше сдерживаться, перевел его на прислоненный к спинке стула картон и замер… портрет был написан поверх картины, той, что я просил Клару уничтожить! Она это сделала, но мое лицо поражающим воображение образом несло на себе отпечаток тех двух, объединенных ее кистью. Не было ни лика святого, ни личины дьявола, и тем не менее они продолжали жить в моих чертах. В повороте головы, в прищуре глаз, в коснувшейся губ печальной и в то же время ироничной улыбке…

Я сидел, словно громом пораженный. Писал когда-то, что человек, будучи по природе своей канатоходцем, идет через жизнь по грани между добром и злом. Плод фантазии стал моей действительностью. Я был и бесом, и святым, как каждый из живущих. Страшно хотелось перекреститься, но не перед собственным же изображением! Не знаю зачем, не скажу почему, принес из ванной большое банное полотенце и приблизился с ним, словно сапер к мине, к портрету. Накрыл картон и отнес на вытянутых руках в чулан. Прислонил лицом к стене и плотно закрыл дверь.

И странное возникло у меня ощущение, будто живу я в аквариуме, за полупрозрачными стенками которого лежит угаданный мною мир. Будто обитатели его, мои персонажи, собрались вокруг и показывают на меня пальцем. На того, кто возомнил, что пишет их жизнь. На марионетку. На ярмарочного Петрушку, воображающего, будто, дергая за ниточки, заставляет их разыгрывать сочиненную им пьесу…

Нашел в ящике стола любимую бабушкину дешевенькую иконку. Опустился на колени и осенил себя перед ликом Николая Чудотворца крестным знамением.