Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

7

— Слышь, Мавря, — гудел бес простуженным басом, — как думаешь, он не опасен? Сегодня замахивается на догмы христианства, а завтра может бритвой полоснуть!

— Тише ты, — шикнул на него Маврикий, — не видишь, спит!

— Да его сейчас пушкой не разбудишь, — заметил с двусмысленной ухмылочкой Гвоздилло, но от топчана на всякий случай отошел.

Ангел приложил к губам палец:

— Не баси! Откуда тебе про это, про христианство известно?..

— Да как тебе сказать, — пожал плечищами бес, — преисподняя слухами полнится. Поговаривают…

— Небось уже и местечко для раба Господа Николая присмотрели, — хмыкнул Мавря, — с вас станется!

— А чё, местов у нас хоть жопой ешь, — хохотнул Гвоздилло, — в очередях греховодников не держим, работаем с колес!

Засунув руки в карманы широченных, сидевших мешком штанов, по-хозяйски прошелся по студии. Бросил быстрый взгляд на журнальный столик, где стояла открытая бутылка вина. Процедил:

— Пьет, курит, как лошадь, опять же с бабами! Видно, в гонке органов, кто первым его прикончит, поставил на сердце…

Маврикий посмотрел на напарника с некоторым интересом, но сказал совсем не то, что подумал:

— Ну, Гвоздя, у тебя и сравнения, никогда не видел курящую лошадь…

— Это я так, фигура речи! — осклабился Гвоздилло, довольный, что удалось ввернуть выученные недавно словечки.

Оба теперь стояли перед мольбертом, вглядывались в изображение на холсте. На фоне шкафоподобного Гвоздиллы Маврикий смотрелся особенно хрупким и беззащитным, что, вообще говоря, было далеко от истины.

— Никак не возьму в толк, — подпер кулачищем квадратный подбородок бес, — почему нам не велено вмешиваться в жизнь подопечного! Что в нем, в рабе Господа Николашке, особенного? Все, как испокон веку повелось: ты у него за правым плечом, я за левым, а тут на тебе — не моги!

Замер в позе ценителя живописи. Стоявший рядом ангел продолжал молчать.

— Эй, Мавря, слышь, чё говорю?

— Слышу, не глухой! — нахмурился Маврикий. Взглянул на беса так, как если бы прикидывал, стоит ли с ним разговаривать. Решил, что все-таки стоит, но начал без энтузиазма, делая между словами паузы: — Видишь ли, Гвоздя… — Тяжело вздохнул и продолжил: — Человеческая жизнь так устроена, что он сам о себе должен что-то важное понять. Я наставляю людей, как правильно жить, ты подталкиваешь их к ближайшей сточной канаве, каждый занят своим делом, но есть моменты, когда надо отступиться, предоставить тянущему на Земле лямку свободу. Жизнь дается людям в качестве пробного камня, определиться, куда им после смерти. Вариантов всего два: продолжать карабкаться, стирая душу в кровь, вверх, ну и к вам в гости. Бежит человек, как белка в колесе, несется, язык на плечо, перед глазами все мелькает, а тут вдруг раз — и картинка встала, и ты один на один с самим собой! Если его в этот момент подтолкнуть, он будет делать то, к чему привык, то есть балансировать между добром и злом и до бесконечности оттягивать выбор. Потому-то нам с тобой вмешиваться в судьбу раба Господа Николая и запретили. Въезжаешь?..

Бес почесал пятерней в затылке.

— Сложно это, простому парню, вроде меня, не понять! Ты, Мавря, образованный, тебе и карты в руки, только на хрена это людям надо? Зачем что-то делать самим, когда в вашем ведомстве есть Провидение, к чему бедолагам утруждаться?

Благостная физиономия ангела скривилась, как от зубной боли.

— Слышь, Гвоздя, ты, как говорят у вас в преисподней, базар-то фильтруй! Подопечному нашему самое пришло время задуматься, для него настал момент истины…

Гвоздилло насупился.

— А чё ты в бутылку лезешь, я ж только спросил! Можно сказать, для расширения кругозора… — И, выпятив нижнюю губу, заметил: — Глянь-ка, что прошмандовка по пьяному делу учудила! Картинка, конечно, забавная, но я больше люблю этот, как его’… — поковырял в носу пальцем, — импрессионизм. Если хочешь знать, мне Дега ближе матери родной, чертовки! — Цыкнул, продолжая рассматривать картон, зубом. — Нет, на трезвую голову я эту эклектику принять не могу! — Бросил быстрый взгляд в сторону журнального столика. — Давай по стакашке красненького, а? Все равно винишко пропадает…

Не ожидавший такого поворота разговора, Маврикий от него аж отшатнулся. Посмотрел на беса с прищуром:

— Ты что, Гвоздя, с дуба рухнул! А предписание Небесной канцелярии?..

— Так никто ж не узнает! — перешел на шепот Гвоздилло. — Эти двое не заметят, им и без бухла хорошо, а больше некому. — Протянул мечтательно: — Представляешь, светает, солнышко встает. Ни ветерка, в природе благостная тишина… тут-то граммов по двести и вмазать! Не пьянства ради, для поэтического восприятия происходящего…

Слушая напарника, Маврикий качал из стороны в сторону кудрявой головой.

— Да-а, Гвоздя, будь у тебя душа, был бы ты большим поэтом! А что, если эти двое захотят с утра сделать по глотку, а вина-то и нет? Это ли не вмешательство в жизнь раба Господа Николая? После такого облома она может пойти совсем по иному сценарию, а нас с тобой за цугундер и к ответу. Разве мало случаев, когда люди, не опохмелившись, выбирают другую судьбу!..

— Ничего не скажешь, прав! — пробасил недовольно Гвоздилло. Стараясь не смотреть в сторону стоявшей на столике бутылки, небрежно, через губу, заметил: — Полистал тут от нечего делать книжонки нашего подопечного, выпендрежник он, экс… эксгибиционист. Что ни роман, то все «я» да «я»…

Представитель небесного воинства поджал вместо ответа высокомерно губы. Разошедшемуся бесу его гримаса была по барабану.

— Затыкаешь мне рот, не понравилось?.. А все потому, что должность у тебя такая: раба Господа Кольку, что бы тот ни наколбасил, отмазывать! Скажешь, не так?..

Маврикий, само долготерпение, повернулся к бесу с кроткой улыбкой на устах.

— Поучиться бы тебе где-нибудь, Гвоздюша, цены бы не было! Парень цепкий, приметливый, опять же память у тебя хорошая, много слов из словаря выучил, только этого бывает недостаточно. Есть ситуации, когда, прежде чем щелкать клювом, надо подумать головой. «Я» в его романах совсем не то, что ты обозвал мудреным словом, а авторский прием вести рассказ от первого лица. Им пользуются те, у кого это лицо имеется… — Коротко задумался. — Как бы тебе это подоходчивее объяснить? Вот, к примеру, пошел главный герой…

— …по бабам! — подсказал бес с готовностью.

Бровки Маврикия поползли вверх.

— Почему так?

— Потому, что жизненно, — ухмыльнулся Гвоздилло, — кто ж по ним не ходит!

— Н-ну, допустим… — согласился ангел не без колебаний и собрался было продолжать, как бес его остановил:

— Что значит «допустим»? Это не тебе, это бабам решать, крутить динамо или допускать до тела! Ты мне тут мыслью по древу не витийствуй, говори, как оно есть. Взялся объяснять, объясняй, а то знаю я ваши интеллигентские штучки. Забалтываете все до самоварного блеска, только бы выставить себя в выгодном свете. Вижу, хочешь Николашку выгородить! — все больше распалялся Гвоздилло. — Кто он тебе? Сват? Брат? Шут он гороховый — вот кто, каких тринадцать на дюжину! Изолгался весь, вранье поставил на поток и стрижет купоны. Изображает из себя, малахольный, невесть что, а ты ему потакаешь… — Не соразмеряя силу, схватил Маврикия за грудки и, словно пушинку, оторвал от пола. Зашипел, сделав страшные глаза, ему в лицо: — А знаешь ли ты, что этот тип и на нас с тобой замахнулся? — Как это, — не понял Мавря, без труда освобождаясь, — что ты несешь?

— Как, как, сядь да покак! — передразнил его Гвоздилло. — Представляешь, считает, что и нас с тобой он тоже пишет! Как будто мы без его писаний не существуем… — Не совладав с нервами, вытряхнул из пачки черного табака сигариллу и поднес к ней зажигалку. Пыхнул вонючим дымом. — Будь моя воля, я бы его голыми руками!..

Ангел нахмурил высокое чело и прошелся легкой поступью из угла в угол студии. Постоял в задумчивости у топчана, вглядываясь в лица спящих, вернулся к наблюдавшему за ним Гвоздилле. Произнес с расстановкой, взвешивая каждое слово:

— Знаешь, Гвоздя, по большому счету он прав!

Достал леденец и, развернув бумажку, положил сладость за щеку. Помолчал, интригуя. Как ни был беспардонен и напорист бес, а нарушить затянувшуюся паузу не посмел. Понимал, те, кто на небесах, ближе к Создателю, а значит, лучше информированы, в то время как обитателям преисподней приходилось довольствоваться слухами.

— Да, Гвоздя, да, — продолжал ангел с расстановкой, — хотим мы того или нет, а факт приходится признать. Не все, естественно, так просто, как ты сказал, но резон в этом имеется. — Поднял на беса сияющие глаза. — Сущность ты дремучая, но и тебе должно быть известно, что такое эгрегор…

— А то! — фыркнул бес обидчиво и, поскольку Маврикий выжидательно молчал, вынужден был продолжать: — Еврей такой, финансист, по-нашему барыга…

Маврикий скорбно вздохнул:

— Приблизительно этого я и ожидал! Ясный перец, в академиях ты не обучался, но мог бы знать, что добро и зло, которые мы с тобой персонифицируем, появились в мире лишь с приходом в него человека. Природа их не знает…

— Ври больше! — ухмыльнулся бес. — Чё ж зверье дружка дружку жрет, одна сплошная пищевая цепочка. Пургу гонишь, Мавря, мозги компостируешь…

И с высоты своего роста наградил ангела издевательским взглядом.

Маврикий, сложив молитвенно ладони, потупился:

— Господи, Господи, за что послал Ты мне кару сию! — И уже совсем другим, полным иронии тоном продолжил: — Тебя послушать, так и смерть — зло, а ведь она одна придает человеческой жизни осмысленность. Если ты читал книжки нашего подопечного, мог бы эту отнюдь не новую мысль на их страницах найти. Эгрегор же, Гвоздя, — ангел поднял глаза к балкам потолка, — это понятие, требующее абстрактного мышления, а у тебя и с будничным проблемы. Как ты думаешь, почему, когда истово молятся святому, он помогает?

— Чего тут думать, — пожал широченными плечищами бес, — работа у него такая!

— А потому он помогает, — продолжал ангел, оставляя слова Гвоздиллы без внимания, — что своими чаяниями и молитвами люди дают ему силу! Они, между прочим, как и мысли, очень даже материальны и создают в тонком мире структуры, общее название которых ты принял за имя барыги…

— Приблизительно это я и имел в виду, — прогудел Гвоздилло, — только сказал другими словами! — Почесал смущенно поросший жесткой щетиной подбородок. — Сила-то, как ни крути, в деньгах, так что при философском рассмотрении вопроса…

Ангел проигнорировал и это его замечание.

— Если истово молиться и быть искренним, — продолжал он, — то открывается доступ к эгрегору и ты получаешь испрошенное. Для сообществ людей он что-то вроде ангела-хранителя человека, есть у каждой страны, религии или даже какой-нибудь фабрички, на которой делают макароны…

По мере того как Маврикий говорил, бес все больше втягивал в плечи голову.

— Слышь, Мавря, — заметил он едва ли не жалобно, — тут такие дебри, черт ногу сломит! Ты, братан, на примерах, чтобы пальцами потрогать…

— Что ж, можно и так! — согласился ангел. — С государством и конфессией все и без того ясно, возьмем с тобой какой-нибудь заштатный театрик с его проблемами и дрязгами. У всех имеющих к нему отношение есть общие, присущие только им устремления…

— Доступно! — кивнул похожей на половую щетку головой бес.

— Если чиновники трясутся, чтобы их не выгнали и не схватили за руку, то артистам в первую очередь хочется известности, а лучше славы…

— А еще денег и ролей, чтобы доставались не только приме, с которой спит постановщик! — влез со своим комментарием из жизни Гвоздилло. Пустился в воспоминания:

Была у меня в подопечных одна актрисулька, так Департамент темных сил в полном составе отдыхает! Администрация театра от ее интриг воем выла, главного режиссера три раза из петли вынимали. Народная, в своем деле артистка, заслуженная…

— Кхе, кхе! — покашлял в кулак Маврикий. — Так вот я и говорю, у каждой человеческой общности имеется свой эгрегор, к которому человек принадлежит…

— Постой! — оборвал его на полуслове бес. — Тебя послушать, получается, у нас, у темных, тоже имеется этот, на букву «э»? — Заглянул с надеждой в глаза Маврикию. — Пусть подержанный, пусть секонд-хенд, но ведь есть?..

— В том-то и беда, — подтвердил его догадку ангел, — и не один! А все потому, что люди мало чем отличаются от свиней, любят вывалиться в грязи. Что ж до их желаний и устремлений, тут тьма египетская. Ненависть, зависть, обжорство, — начал он загибать пальцы, — жадность, лесть, сутяжничество… — махнул безнадежно рукой, — впору разуваться! Потому-то зло на земле и неискоренимо, что его питают черные мысли и чувства…

Гвоздилло тем временем о чем-то напряженно думал. Так интенсивно, что поросшие черным волосом уши подрагивали.

— Теперь понимаю!.. — протянул он, и на его толстых губах взыграла самодовольная улыбка. — Видно, писательский эгрегор — вещь порченая, с душком, вот наш подопечный дурью и мается. Чувствует, что где-то рядом течет другая, нормальная жизнь, а самому так не живется. Вроде бы не совсем урод, и бабы есть, и бабки водятся, а все ему не то и не так… — Перевел взгляд на ангела. — Слушай, ты тут наговорил сорок бочек арестантов, а как так получается, что он нас пишет, не объяснил…

— Пытался, развел руками ангел, — только разве ты со своими прибаутками дашь! Все просто, Гвоздя, все элементарно: человек не может себе представить то, чего не существует, и существует лишь то, что он себе представляет. Ваша геенна огненная и наш рай со святыми и угодниками вызваны к жизни человеческой верой, в этом смысле раб Божий Николай нас с тобой действительно пишет…

— Оно и видно, — передразнил бес с плохо скрываемым злорадством, — такого понаписал, теперь сам не рад! Нажил на свою задницу приключений… — Прикусил язык, как если бы сказанул лишнего, заулыбался. — Сам знаешь, о чем только не болтают…

Маврикий насторожился, но лицо его, близкое к иконописному, осталось протокольно приветливым. Пропел, добавив в голос расслабленной благости, как если бы без интереса:

— О чем это ты, Гвоздюша?..

— Да так! — попытался улизнуть от ответа бес, но уже знал, что попался, хватка у Маврикия была на зависть английскому бульдогу. — Всякое говорят, чего в преисподней только не наслушаешься. Языки, у кого их не вырвали, без костей…

— Да уж, место известное, — улыбнулся ангел, — только Николай наш не того масштаба фигура, чтобы ему без повода перемывать косточки. Ты уж, Гвоздя, себя не сдерживай, выкладывай все начистоту!

Бес заметался, задвигал кустистыми бровями. Захлопал глазами, как будто в оба сразу попала соринка. Взгляд их стал бегающим, выражение лица испуганным.

— Не погуби, Маврюша, отец родной! Лишку сболтнул, не по злобе, по глупости…

— Да ладно тебе, — успокоил его ангел, — не первые сто лет знакомы, напарника не подставлю. Говори, не бойся, дальше этих стен не уйдет.

Как если бы желая в том убедиться, Гвоздилло оглядел студию, понизил голос до хриплого шепота:

— Только строго между нами! Ты ведь знаешь, кто такой Нергаль?

Еще бы было Маврикию не знать! В справочнике для служебного пользования «Who is who in preispodnja» это имя стояло непосредственно за князем тьмы. Отложившись вместе с Денницей от Господа, эта темная сущность получила в те далекие времена звание черного кардинала и должность Начальника службы тайных операций, ее могущество стало притчей во языцех. Знал Маврикий, прекрасно знал, только выдавать себя не захотел. Переспросил на сияющем голубом глазу:

— Говоришь Нергаль? А кто это?..

Пораженный такой неосведомленностью, Гвоздилло сделал страшные глаза:

— И хорошо, что не знаешь, можно только позавидовать! — Впился в ухо ангела слюнявыми губами и что-то быстро зашептал.

— Да ну!.. — удивился Мавря. — А я думал, они бывают только белые и лишь у католиков…

— Тише ты! — зашипел на него Гвоздилло. Побледнел, ручищи мелко тряслись. Оглядевшись воровски по сторонам, продолжил: — Шашни у меня с одной смазливой чертовкой, ейный братан в аккурат к его секретариату приписан…

— Братан?.. — поднял бровки Маврикий. — У вас что там, в аду, все, как у людей, семейственность? У нас на небесах тоже есть братья, но исключительно по вере и по разуму.

— Хочешь слушать — слушай, а нет, так я могу и помолчать! — разозлился на него Гвоздилло, но было видно, что рассказать ему не терпится. — Прошел слушок, что… — имя черного кардинала произнес одними губами, — проявил к судьбе раба Господа Николая интерес! Чиновники, знаешь эту подлую породу, сразу же засуетились, забегали, приготовили для начальства список мест, где нашему с тобой подопечному мало не покажется…

— И ты веришь в эту байку? — удивился ангел. Сам он в правдивости услышанного не сомневался. — Чтобы такая личность и вдруг снизошла до простого смертного — такого быть не может! Да и, если разобраться, не виноват наш с тобой Николаша в том, что с ним происходит, это все мойры-мерзавки накосячили. Плели нить его судьбы, а как дошли до двадцати четырех годов, оборвали и связали узелком, думали, никто не заметит. Сколько раз им говорили: не пейте, девки, за работой, человеческая судьба — дело тонкое, все равно бухают. И еще отговариваются, мол, им, как подводникам, вино за вредность полагается, уж больно неприглядные поступки совершают люди. С той самой поры жизнь раба Господа Николая и пошла наперекосяк.

Гвоздилло посмотрел на Маврю с уважением. В близких к осведомленным кругах бытовало мнение, что ангелы имеют доступ к базе человеческих данных, теперь он убедился в этом воочию. Но сосредоточиться на своем открытии бесу не удалось, посетившая его поросшую жестким волосом голову мысль заставила поросячьи глазки масляно блестеть.

— Слышь, Мавря, — толкнул он ангела плечом, — может, возьмем бутылочку и к этим, которые мойры, закатимся? А заодно узнаем, что еще они нашему Николашке наплели…

Оскорбленный в лучших чувствах, Маврикий отодвинул его взглядом.

— Да, Гвоздилло, знал я, что ты не светоч разума, теперь вижу, что коллекционный идиот! За тебя на аукционе Кристи любой антиквар выложит большие деньги. Подумай сам, через руки мойр проходят миллиарды судеб, разве одну-единственную упомнишь! Скажешь: нить оборвали? Для них это вещь обычная, знаешь ведь, сколько вокруг народу не своим делом занимаются. И потом, они глубокие старухи с шамкающим ртом и скрюченными пальцами…

— С этого надо было начинать! — разочаровано пробурчал бес и поднес к потухшей сигарилле зажигалку. Выпустил из ноздрей клубы дыма. — А жаль, интересно было бы знать, как икнется парню ночной визит месье…

— Узнаем, — заверил его Маврикий, — нам с тобой спешить некуда! Вообще говоря, судьба людей с обостренным воображением хорошо известна, их хлебом не корми, дай только испортить себе жизнь и поплясать на собственных костях…

Гвоздилло промолчал. Отошел к окну и долго стоял там, забыв о дымившейся в пальцах сигарилле. В чертах его грубого, словно вырубленного топором лица появилось что-то человеческое.

— Знаешь, Мавря, — произнес он, глядя в светлеющую даль, — незаметно что-то, чтобы нашего с тобой Николая перло от счастья. Ты тут много чего наговорил, а я и сам догадываюсь, почему нам не велено в его судьбу вмешиваться. Да, на этот раз Морт приходил не за ним, но это ничего не значит. По традиции, приговоренным к смертной казни полагается день тишины, вот тебе и объяснение… — Вздохнул тяжело и, не оборачиваясь, добавил: — Эх, жизнь человеческая: от диатеза к диабету, от истории любви к истории болезни…

Маврикий посмотрел на него с интересом, если не сказать с уважением. Подошел, толкнул беса локтем, мотнул, приглашая в путь, кудрявой головой. В следующее мгновение я уже видел их идущими в сторону гор по черной, словно выстланной антрацитом дороге. У их подножья полосой клубился туман. Лившийся с беззвездного неба лунный свет творил волшебство, каждая капля его сияла крошечной радугой.

Две фигурки, гороподобная с переходящей в плечи головой и изящная, едва касавшаяся земли ногами, уменьшились в размере, но что меня поразило: в шагавшем между ними я узнал себя…