Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

16

Из всех уголков Москвы больше всего я люблю Тверской бульвар. От улицы Горького он тянется до Никитских Ворот, где стоит церковь Вознесения Господня в Сторожах, в которой венчался Пушкин. Сидел в его начале на скамье и вспоминал, как оказался в этом районе еще мальчишкой. Люди по случаю Первого мая собирались на демонстрацию, а мы с пацанами, где дворами, а где и по крышам, пробирались посмотреть на готовившуюся к параду технику, но до Манежной в тот раз так и не дошли. Центр города был оцеплен милицией и внутренними войсками.

Место для встречи назначил сам, хотя оно, скорее всего, было неудачным. Опыта в таких делах явно не хватало. Точно знал, что мне предстоит, но планов не строил, полагался на экспромт, он в жизни часто помогал. Покуривал, хотелось бы верить, с беззаботным видом, посматривал лениво по сторонам. Как ни убеждал себя, что совершенно спокоен, а нервозность давала знать холодком в желудке. Все должно быть, как в жизни, сказал Джинджер, что ж, так оно и будет! Одет был как все, взгляды не привлекал, сигареты купил в ларьке, они обладали кислым вкусом и на редкость скверно тянулись. Наискосок за моей спиной стояло красивое, но довольно обшарпанное здание, перед глазами, за невысоким чугунным забором, катился поток машин. В массе своей все больше отечественные «Жигули» и «Волги», иномарки встречались редко, да и те были явно подержанными. Через двадцать лет улицы столицы будут забиты дорогими тачками, но эти двадцать лет бегущим мимо меня людям еще предстояло как-то прожить. Хмурые, погруженные в себя, они не обращали внимания на красоту замершего в золоте листвы бульвара. Тихий день начала сентября был по-праздничному ярок, но им, с их заботами, до этого не было дела.

Таким же серым и невзрачным был и вертевшийся в нескольких шагах от лавки малый. Зыркал из-под козырька бейсболки настороженными глазами и то и дело сплевывал на землю. В одной руке держал пластиковый пакет, другую, с больших размеров часами, подносил время от времени к глазам, как будто ждал кого-то опаздывающего. В пошитом в ближайшей подворотне костюме от «Адидас» он выглядел органичным своему времени. Такие подделки после эпохи тотального дефицита быстро наводнили страну.

Между тем время шло, я докуривал уже третью сигарету. Нервное напряжение нарастало. Вертлявый гопник как нельзя лучше подходил под описание того, кого я поджидал, но первым делать шаг было рискованно. Блатной, возможно, чем-то фарцевал, а то и толкал наркоту, за ним могли следить. Торчать битый час у всех на виду тоже было небезопасно, но ничего другого не оставалось. О том, что могут замести, старался не думать. Сидел, откинувшись на круглую спинку скамьи, и наблюдал, как, перепутав все на свете, гоняются в тихом воздухе друг за другом бабочки. Хрупкое тепло на пороге близкого ненастья навевало светлую грусть. В городе жгли листья, их горьковатый аромат бередил безотчетной тревогой душу. Хотелось забыть обо всем, замереть на жердочке над пропастью, прислушаться к себе…

Кто-то с силой пихнул меня в бок:

— Слышь, братан, возьми котлы!

Я не заметил, как парень оказался рядом. Отвел его руку с часами:

— Спасибо, не нужны!

— Тогда угости обездоленного табачком!

Вытащил желтыми пальцами из протянутой пачки сигарету и, как бы невзначай, огляделся по сторонам. Прикурив, отодвинулся, будто и подсел ко мне только для того, чтобы стрельнуть курево. Произнес, не поворачивая головы:

— Я тя сразу срисовал, не думал только, что придется иметь дело с лохом.

Я не подал вида, что слышу. Блатной заерзал тощим задом по сиденью.

— Бабло принес? Грины, деревянные не в кассу…

Я так же молча кивнул, но деньги сразу доставать не стал. Делая вид, что завязывает шнурок, он положил пакет между нами.

— Пощупай ствол.

Я пощупал. Судя по всему, внутри был завернутый в тряпку револьвер. Не большой знаток оружия, кое-что для одного из романов пришлось почитать.

— Наган, — подтвердил сосед по скамье, пока еще не подсудимых. — Маслята в барабане… — И неожиданно засмеялся: — Семь пулек, как в Сараеве!

Швейка почитывал на нарах, заключил я, посматривая на парня искоса. Демонстрируя собственную эрудицию, поинтересовался:

— Давно откинулся?

Гопник скривился, дал понять, что феня из уст фраера не катит.

— Гони хрусты! Положь на лавку…

— Что?

— Манюхи давай, по-русски не понимаешь?..

Я положил. Почтовый конверт. С маркой. Подобрав его быстрым движение руки, малый заглянул внутрь, пощупал прокуренными пальцами через бумагу деньги.

— Не кукла?

— Обижаешь!

— Гляди, паря, найду, урою! — Щелчком отбросил в сторону окурок. — Может, возьмешь еще и мухобойку? Слетаю за ней, перднуть не успеешь…

Я растерялся. Гопник с издевкой ухмыльнулся:

— Пионэр!.. Винтарь в масле прямо с завода. Цейсовские стеклышки, в пятак с двухсот метров не промажешь. Живем теперича при капитализме, клиенту надо выбор давать… — Видя мое недоумение, поднялся на ноги. — Хозяин барин! — Покачал головой в бейсболке. — Во времена настали, фраера идут на мокрое! Чую, заметут меня с тобой, с желторотым…

Ушел поспешно, не оглядываясь. Какое-то время я сидел, не прикасаясь к пакету. Если до того все казалось простым и ясным, то что теперь делать с револьвером, не знал. Сунуть за пояс? Больно здоров, будет проступать через ткань ветровки. Положил пакет на колени и заглянул внутрь. Сунул руку, как будто что-то искал, и развернул тряпку. Наган с длинным тонким стволом был красив, если красивым может быть орудие убийства. Поддавшись инстинкту, нацепил на нос темные очки. Закурил свежую сигарету, хотя в горле першило от предыдущей. Все, обратной дороги нет!

Часы на площади напротив памятника Пушкину показывали начало четвертого. В редакцию журнала назначили прийти к пяти. Повстречать нас с Варенькой мог бы и раньше, но убить себя на ее глазах рука бы не поднялась. Если бы даже удалось достать револьвер, то нажать на курок точно не смогу. Морт говорил, что человеческая жизнь не представляет для меня ценности, обращаюсь с персонажами как Бог на душу положит, только это в романах, тут другое. Да и не то чтобы был прав: в шпионском триллере, при всей напряженности сюжета, погиб всего один человек, и тот профессиональный киллер, его на Шпицбергене задрал белый медведь. Нет, если уж принял решение где и когда, надо его держаться!

Время тянулось медленно, скоротать его заглянул в гастроном, посмотрел на полупустые полки и, ничего не купив, вернулся на бульвар. Дошел до дальнего его конца, где стоит известный монумент Тимирязеву. Известный главным образом тем, что москвичи любят показывать его гостям столицы. Под определенным углом создается впечатление, что академик справляет малую нужду. Сравниться с ним в этом смысле мог бы только памятник Достоевскому перед Ленинкой, но его еще только предстояло поставить, да и нужда у классика была побольше.

Пластиковый пакет жег руки, казалось, все на него смотрят, а если кто случайно коснется, то сразу обо всем догадается. Забившись в кабинку платного туалета, достал наган и тщательно его осмотрел. Блатной не обманул, патроны с блестящими латунными ободками были на месте. Обернул револьвер ветровкой так, чтобы можно было извлечь одним движением, и вернул на дно пакета. Спустил в унитаз воду, а оказавшись на улице, вдруг занервничал, направился к зданию редакции едва ли не трусцой.

У входа в нее творилось нечто непонятное, заставившее вспомнить детектив Агаты Кристи о заранее объявленном убийстве. Как люди прознали, неизвестно, только вокруг маленькой площади их собралось где-то около пары сотен. Над их головами на площадке подъемника торчал оператор с камерой, в то время как в толпе, что не могло не напугать, мелькала фуражка милиционера.

Первым побуждением было бежать, но, заметив сидевшего под зонтом небритого, похожего на недовольного мопса типа, я тут же успокоился. Вспомнил, что в окрестностях редакции в тот день снимали кино, а вернее, эпизод из бандитского сериала, которые затопили страну лившимися с экранов потоками крови. Актеров на главные роли было всего несколько, так что вчерашний мент сегодня уже играл пахана, от чего голова у зрителей шла кругом. Впрочем, как говорил мой знакомый сыскарь, полицейские и воры — животные одной породы.

Тут же стоял и автобус с логотипом известной кинокомпании, но на съемочной площадке ничего не происходило. Настолько ничего, что любознательный народ начал понемногу разбредаться. Мелькнуло знакомое лицо, почему-то в бородке и усах, прошла, закуривая на ходу, актриса с характерной внешностью на роли хозяек притонов. Продвинувшись в первый ряд зевак, я остановился вплотную к натянутой красно-белой ленте. С этого места до дверей редакции — к ним вели три полукруглые ступеньки — было метров семь, не больше. С другой стороны, моим зеркальным отражением, маячил пузатый милиционер, призванный обеспечивать съемочной группе покой, а городу общественный порядок. За его жирной спиной виднелся угол здания, из-за которого я должен был появиться. Меня отделяло от него метров тридцать, так что выхватить револьвер и сделать выстрел времени хватало. Теперь оно уже измерялось минутами.

День между тем начал клониться к вечеру, так что съемку, по моим понятиям, должны были отложить. Позевывал на подъемнике оператор, покуривали у автобуса какие-то женщины. Тот, что с небритой физиономией мопса, ругался с кем-то по радиотелефону, напоминавшему антенной фильмы про шпионов. Рядом, подперев сложенными руками впечатляющих размеров бюст, отиралась содержательница воровской малины.

Представившаяся взгляду картина располагала ко сну, поэтому, когда режиссер схватился за мегафон, я вздрогнул.

— Посторонних с площадки! На исходные!

В ту же секунду все ожило и завертелось. Забегали неизвестно откуда взявшиеся люди, проснулся оператор, даже милицейский сержант втянул насколько мог в себя живот. Круглые часы на столбе показывали без десяти пять.

— Готовы?.. Мотор!

Из-под платформы подъемника с бравшей его в спину камерой вышел актер и направился небрежной походкой к полукруглой лестнице. Рядом с ней на месте доски с названием журнала красовался логотип иностранной фирмы. Шел вразвалочку, не спеша, как вдруг двери редакции распахнулись и из них выскочил мужчина.

В спортивном костюме, с балаклавой на голове, вскинул автомат и полоснул очередью по ничего не подозревавшей жертве. Шансов выжить не было, актер начал заваливаться на бок, но был остановлен воплем режиссера.

— Рано! — верещал тот, словно резаный. — Сколько можно, твою мать, говорить: подпусти ближе, чтоб наверняка…

— В упор, что ли? — развел руками киллер. — Это ж «калаш», а не рогатка! Надо будет, я отсюда из вас сделаю дуршлаг, откидывать макароны…

И, сожалея, что об этом можно только мечтать, скрылся за дверью.

Захваченный красочным действием, я перевел взгляд на уличные часы… и увидел себя! Выскочив из-за угла, я призовым клипером «Катти Сарк» несся на всех парусах к вратам литературного рая. Вприпрыжку, ничего вокруг не замечая. Обошел на манер баскетболиста раскинувшего грабли милиционера и, порвав оградительную ленту, устремился к заветным ступеням. Все произошло так быстро, что я растерялся.

— Куда? — орал сержант, стараясь меня догнать, но стартовал слишком поздно. Бегом на короткие дистанции в юности он явно не занимался, а с возрастом еще и пристрастился к пиву, заколыхался на месте потревоженной медузой.

Я был уже в паре метрах от лесенки, когда мне удалось сдернуть с револьвера пакет. Шагнул навстречу.

Увидев перед собой мужчину с наганом, я остановился как вкопанный. Не испугался, не попятился, удивился. Наши взгляды встретились.

Публика оживилась, оператор без команды включил кинокамеру.

Тяжесть револьвера в руке придала мне уверенности. Палец лег на спусковой крючок. Ствол смотрел мне в грудь, в то место, где на подаренной Варенькой рубашке красовался маленький зеленый крокодильчик. Она мне очень шла, надевал ее только в особых случаях.

Режиссер ревел «боингом» на взлете:

— Бутафор, почему револьвер?..

Время замедлилось.

За прошедшую долю секунды я успел рассмотреть свое мальчишеское лицо, белый конверт в руке и крошечный порез на подбородке. Брился утром, спешил, пока Варенька спала, рука с безопасной бритвой дрогнула. Почувствовать с расстояния не мог, но в нос ударил знакомый аромат одеколона. Ощутил прикосновение к шрамчику ее нежной руки. Господи, неужели все это было!

Раскачиваясь на бегу кадрами замедленной съемки, бежал сержант, глаза вылезали из орбит. Рвал непослушными пальцами застежку кобуры. Зеваки на заднем плане стояли с открытыми ртами, боялись пропустить малейшую деталь разворачивавшейся на их глазах драмы.

Я взвел курок. Барабан со щелчком провернулся, готовый изрыгнуть смерть.

Кто этот мужик с револьвером в руке, я знал. Расхристанный, с застывшей в глазах болью.

По легкой улыбке на губах, по взгляду с таким знакомым ироничным прищуром я видел, он меня не боится. Да и никто бы на его месте не поверил, что я могу нажать на спусковой крючок. В центре Москвы, на съемочной площадке, где все фальшиво, включая жизнь людей по обе стороны кинокамеры! Но с кем столкнула его судьба, понимал.

Время остановилось окончательно.

Я смотрел на него и не мог смириться с мыслью, что когда-нибудь стану таким. Как же надо было жить, чтобы до этого докатиться! Сколько ему сейчас? Нет, полтинника, пожалуй, нет, а голова уже пегая от седины, и по бокам рта горькие вертикальные морщины. Глаза вон, как у незаслуженно побитой собаки, нет, жизнь не была к нему добра. Мог бы по такому случаю сбрить щетину, а что это за случай, я догадывался.

Неужели я когда-то был таким: длинным, тощим, вихрастым? Стричься, помнится, не любил, да и лишних денег на парикмахерскую в кармане не водилось. Зато джинсы, предмет гордости, носил дорогие, из самой Америки. Туфли поношенные, но белые, тогда уже любил светлую обувь. По-детски открытая улыбка, а ведь не мальчик, на следующий год двадцать пять. Смотрясь в зеркало, давно не нахожу ее следов. Когда и как случилось, что скользнувший змейкой в душу страх перед жизнью свил в ней гнездо? Сколько всего ненужного за эти годы переговорено, сколько выпито с пустыми, случайными людьми!

На правах старшего окликнул его первым:

— Как дела?

Какой дурацкий вопрос, знает ведь, что это лучший день его жизни.

— Отлично! Я счастлив, а ты?..

Можно было не спрашивать, счастливые люди с лицом страстотерпца по улицам не ходят. Когда-нибудь, очень-очень нескоро, когда доживу до его лет, расскажу Вареньке об этой странной встрече и мы вместе посмеемся. Неплохой сюжет для небольшого рассказа, надо только придумать концовку, что-нибудь в стиле О’Генри.

Я знал, о чем он думает и что чувствует. Всегда испытывал приподнятость духа, когда находил что-то стоящее, что могло украсить текст, а то и стать фабулой новой вещи. Знал, но должен был его огорчить:

— Сюжет действительно стоящий, только рассказа ты не напишешь! Как не напишешь десяток романов и пьесу, ее, впрочем, так и не поставили. Жалко было терять не вошедшие в книжки диалоги, вот и слепил из остатков комедию. У тебя будет совсем другая жизнь, я об этом позабочусь…

— Постой, — перебил его я, — ты не догадываешься, что я задумал! Это будет совершенно необычный роман, действие происходит сразу в нескольких временных и пространственных сферах, в нашем мире и в мире тонкой материи. Представь себе, что в Небесной канцелярии существуют департаменты светлых и темных сил, отвечающие за соотношение добра и зла на Земле. Я придумал, как и где будет организовано покушение на Сталина, в то время как черный кардинал…

— Нергаль, — усмехнулся я невесело, — ты имеешь в виду Начальника службы тайных операций?..

Конверт с рукописью едва не выскользнул у меня из рук.

— Откуда ты знаешь? Ах да, совсем забыл!..

— Если бы роман был написан, — продолжал я, — критика навесила бы на него ярлык, что-то вроде «магического реализма». Заумь этих ребят можно понять, им надо кормить семью. Он, кстати, имел бы успех, был бы переведен на десяток языков…

— Вот здорово! Скажи, есть писатели одной книги, я ведь не таков?

— Нет, — вздохнул я, — кое-что тебе бы в литературе удалось, но не стоит говорить о несбыв-шемся! Да и читающая публика порядком деградировала, так что не переживай…

Жирный страж порядка справился наконец с застежкой и вытащил из кобуры пистолет. Пыхтел, как паровоз на подъеме в гору. Сделав дикие глаза, прохрипел:

— Брось пушку, мордой в землю!

И тут же из дверей редакции выскочил киллер и полил окружающих очередью из автомата.

— Видишь, — ухмыльнулся я, — что востребовано народом, и это еще цветочки! Не стоит тешить себя иллюзией, что, водя глазами по строчкам, кто-то будет еще и думать. Зачем в таком случае рвать пупок и портить себе жизнь…

— А ты стал циником!.. — заметил я, прикидывая, что в два прыжка мог бы оказаться в коридоре редакции.

Я не обиделся.

— Это все потому, что игра в слова высушивает чувства. Очень, между нами говоря, удобно. Растираешь их в порошок и добавляешь в качестве приправы в текст по мере необходимости. Надо только определиться с рецептурой и не перебарщивать, а то получится женская проза. Хотя, к чему я это говорю, тебе не понадобится…

Что бы ни сказал, из упрямства и по молодости он мне не поверит. Стоит, прижимая к груди конверт с рукописью. Они, как известно, не горят, но и от пули защитить не могут, в чем имел возможность убедиться Бабель и многие, многие другие. Мне было его жаль. Иногда, конечно, можно позволить себе быть с самим собой откровенным, но до известного предела. Не стоило затевать этот разговор, гуманнее сразу убить человека, чем долго и нудно убивать его мечту. Чистая правда обжигает, слава Богу, в природе она не водится.

— Да, — продолжал я, не опуская револьвера, — роман мог бы получиться забавным! Среди моих знакомых был один парень, кто, прочитав его, влюбился. Какое-то время я считал это своим высшим достижением, пока не узнал, что женщина — ее, как и главную героиню, звали Анна — исковеркала ему жизнь. Выходит, наведенное литературой чувство не бывает долговечным…

Зачем он мне все это говорит? Скорее всего, не может заставить себя нажать курок, соображал я лихорадочно, не в состоянии отвести глаза от черной дыры ствола. Не хватает духу сделать то, на что пошел. Или, как все в его возрасте, ищет прожитому оправдание? Ведь было же в жизни что-то, о чем он не жалеет…

— Было, — согласился я, — только было и много другого! Выплескиваясь на страницы книги, слова оставляют на дне души горечь, с ней все труднее и труднее жить…

— А ведь неплохо сказано! — покусал я в задумчивости губу. — У меня в конверте рассказ, называется «Счастье», для этого пассажа в нем найдется место…

Я не мог сдержать улыбку: парнишка-то борзый! Узнаю себя, жадный был до слов, таскал в кармане блокнот. Когда забывал, просил у кого придется карандаш и бумагу, записать подслушанное или придуманное. Смотрели, правда, как на сумасшедшего, но мне было наплевать.

Если бы не упиравшийся в мою грудь ствол нагана, беседу можно было бы назвать дружеской. Старик, похоже, расчувствовался, вот-вот пустит слезу, а это шанс.

— И ты вознамерился избавить меня таким образом от разочарований?.. — показал я кивком головы на револьвер. — Что ж, гуманно, только кто тебе сказал, что я повторю все твои ошибки?

Жаль, не получится многое из того, что понял, ему объяснить.

— Насчет всех не знаю, а одну совершишь неизбежно, и не ошибку — вещи надо называть своими именами, — предательство! Оно испортит тебе жизнь, и даже не испортит, а сольет ее, как целое, в отхожее место. Улыбаешься?.. Зря, таковы правила затеянной тобой игры…

Удивительно, думал я, разглядывая его поношенное лицо, как с возрастом люди приобретают склонность выдавать утрату вкуса к жизни за мудрость. Называют черное серым, а серое белым, лишь бы сохранить то немногое, что ставят себе в заслугу.

Покачал головой:

— Позволь тебе не поверить! Достаточно того, что ты выдумал свою жизнь, не пытайся сочинять еще и мою. Я буду много работать, принесу себя в жертву на алтарь литературы, тогда однажды наступит день…

Увидев появившееся на моем лице выражение, не договорил, запнулся. Боже мой, Боже, прости нас, ибо мы не знаем, что творим! Как же все до боли знакомо! Облизал пересохшие губы.

— Страшные слова!.. Именно их одним холодным мартовским утром я и произнес. Не обольщайся, ты принесешь в жертву не себя, а нечто значительно большее, без чего жизнь превращается в существование. Но в одном ты прав — день наступит! День, когда ты в полной мере ощутишь убийственную пустоту бытия, поймешь, что не осталось больше сил быть человеком…

В искусстве демагогии он, конечно, поднаторел, но тут я его поймал. С издевательской улыбкой — люди-то свои! — спросил:

— А как же творчество?.. Ты же сам писал, что оно — дорога к Господу! Неужели его муки и восторги неспособны заполнить пустоту? А Варенька? А моя любовь?..

Я сделал шаг вперед и поднял револьвер:

— Той, кто могла бы тебя спасти, рядом не будет!

Оторвав от дыры ствола взгляд, я посмотрел ему в глаза:

— Ты хочешь убить во мне фантазию? Хочешь сделать таким, как все? А что, если за способность создавать миры Варенька тебя и любила!..

Я видел, как дрогнула его рука, я его переиграл. Улыбнулся снисходительно, поставил ногу на ступеньку.

Грустно мне было, грустно и светло. Нет, сказала Варенька, ничего твоего я не читала, а потом плакала в темноте комнаты у окна. А еще мне очень не хотелось, чтобы через двадцать лет он стоял на моем месте, сжимая в руке наган. Нажал на курок.

— Прости, старик!